Габсбурги. Блеск и нищета одной королевской династии

1. Семья Фердинанда

За четыре месяца до смерти Карла в Юсте, его брат Фердинанд взошел на престол и стал императором.

В Брюсселе, во время отречения Карла от престола, бросалось в глаза отсутствие Фердинанда: пропасть между братьями никогда больше не закрылась. Поэтому, тем более неожиданно было чрезвычайно ласковое письмо, которое Карл написал брату через неделю после своего отречения. Он подчеркивал в нем, как ему было больно отправиться в последнее далекое путешествие без свидания, которое дало бы ему утешение: «Где бы я ни был, Вы всегда найдете во мне все то же братское и сердечное расположение, которое я оказывал Вам, соединенное с искренним желанием, чтобы та дружба, которая всегда связывала нас, продолжала бы существовать и между нашими детьми. Я хочу способствовать этому и сделать все, что в моих силах, и я убежден, что Вы сделаете то же самое не только из-за кровных уз, но и потому, что этого требуют наши общие интересы».

Превосходная практическая нота его последнего предложения оставалась на протяжении полутора столетий ключом габсбургской политики: эти «общие интересы» должны были значительно повлиять на историю Европы. Обе ветви дома Габсбургов: основанная Карлом и его сыном Филиппом испанская линия и австрийская линия Фердинанда и его сыновей, должны были встать, как подвижный колосс над Европой, левой ногой в Мадриде, а правой ногой в Вене.

Карл сумел в эти последние дни в Брюсселе, в конце своего правления, хитро и умело протянуть длинную, худощавую руку и, таким образом, значительно повлиять на будущее своего рода.

В мае 1556 года он приказал своей дочери Марии и своему племяннику, эрцгерцогу Максимилиану, отправиться из Вены в Брюссель и в его планы входило обвенчать старшую дочь этой пары, семилетнего ребенка — эрцгерцогиню Анну[162] с сыном Филиппа, Доном Карлосом. Взаимная ненависть обоих отцов не имела при этом никакого значения. Карл был убежден, что в будущем обе линии Габсбургов отложат в сторону свою ревность, недоверие и отвращение друг к другу ради тесной связи, и будут так часто жениться друг на друге, что только обзор родословного дерева поможет внести ясность в запутанные родственные отношения.

Горький спор о наследовании в Аугсбурге, как это часто бывает при семейных разногласиях, оказался бесполезным: когда подошло время, курфюрсты все равно сделали свой собственный выбор.

Фердинанд I, который став императором занял место Карла V, был по своему складу совсем другим человеком, чем его старший брат.

Хотя на его детство пала тень трагической судьбы его родителей, на его характере это не отразилось. Он родился в 1503 году Испании, был ребенком глубоко разочарованной матери, которая все больше погружалась в умопомешательство. Когда Хуана вернулась в Нидерланды, она оставила его в Испании и, почти до самой смерти отца, умершего молодым, он не видел никого из своих родителей до 1506 года. Маленьким четырехлетним мальчиком он должен был следовать за гробом отца и путешествовать через всю Испанию с мрачной похоронной процессией. После этого Фердинанд жил некоторое время со своей матерью в замке Тордесиллас, похожем на тюрьму, пока королю, его дедушке с материнской стороны, не удалось переманить его.

Несмотря на все мрачные переживания детства, Фердинанд рос веселым бойким мальчиком, без тени уныния и печали в характере.

Он обладал гораздо более статной внешностью, чем его брат Карл, у него были выразительные темные глаза, рыжеватые волосы и борода. Однако, по крепкой нижней губе и выступающему вперед подбородку, в нем тотчас можно было признать подлинного Габсбурга. Как и все члены этой семьи, он любил музыку и был страстным охотником и спортсменом и к тому же, достойным любви, любознательным, любящим людей, с бьющим через край темпераментом, подобно своему деду Максимилиану I. Терпеливость Карла и его холодная замкнутость были чужды ему. Фердинанд был вспыльчивым человеком, а один современник сказал о нем: «Бочка с порохом, которая каждое мгновение может взорваться».

Когда Карл в 1517 году появился в Испании, Фердинанд, не раздумывая, примирился с ролью младшего брата и отправился в Нидерланды, чтобы усовершенствовать там свое образование. Испанцы, однако, оказались не такими толерантными: некоторые мятежники потребовали в 1521 году возвращения Фердинанда и хотели, чтобы он правил ими, как «принц, рожденный на этой земле».

В апреле 1521 года, в последние недели религиозного кризиса в Вормсе, после того, как Карл поделил наследство со своим младшим братом, Фердинанд немедленно отправился в путь в Линц на Дунае, в австрийские кронные земли, чтобы там вступить в брак с венгерской принцессой Анной. Фердинанд с благодарностью принял земли, которыми наградил его Карл, хотя их протяженность была намного меньше, чем ему было обещано. Он был так доволен всем, что в письме от 17 апреля к своей тете, королеве Маргарите — знаменательный день в истории протестантства — даже не упомянул о том, что Лютер накануне выступил перед Рейхстагом. Кажется, это мало заботило Фердинанда, потому что он бредил только странами, которые теперь принадлежали ему, которыми он будет править, и мечтал о том, что у него скоро будет свадьба.

Попробуем представить себе восемнадцатилетнего Фердинанда, каким он был тогда: счастливый, радостный, он скакал в мае по цветущей долине Дуная, по дороге к своей невесте, которую он никогда не видел.

Обе принцессы — Анна из Венгрии и младшая сестра Фердинанда — Мария, которые детьми были обручены во время знаменитой Венской свадьбы в 1515 году, должны были ожидать 6 лет в Инсбруке, пока они не достигли совершеннолетия, чтобы соединиться со своими мужьями. Анна даже не знала до декабря 1520 года, за кем она, собственно говоря, замужем, пока не появились уполномоченные Фердинанда вместе с представителями короля Венгрии Лайоша, и от их имени не завершили брачную церемонию. Две принцессы, в усыпанных драгоценными камнями платьях, покорно преклонили колени в придворной церкви Инсбрука, чтобы принять благословение, потом обе легли на шелковое, расшитое золотом покрывало церемониальных постелей в большом зале дворца, после чего представители обоих супругов, одетые в бархат и шелк, каждый с обнаженной ногой, легли рядом с ними. Таким немного необычным, но всегда веселым образом, символически осуществлялся акт супружества.

Наконец, на Троицу 1521 года, Анна и Мария смогли отправиться в путешествие в Линц, чтобы встретиться с Фердинандом, и чтобы, наконец, состоялась настоящая свадьба. Фердинанд решил проводить свою сестру до венгерской границы, чтобы передать ее там супругу Лайошу, но государственные дела позвали его обратно в Нидерланды, и он отослал Марию одну в Будапешт.

Придворная жизнь Фердинанда в Инсбруке — позже семья проводила долгое время и в Праге, и в Вене — была бурной и веселой. Чрезвычайно своеобразное и рискованное заключение брака, нити которого его дед связал, исходя из политических интересов, тем не менее, оказалось успешным. Фердинанд называл Анну: «после Бога мое величайшее и дражайшее сокровище», — и его супружеская верность стала в Европе Генриха VIII и Франциска I предметом злободневного разговора при дворе. Он часто брал с собой в путешествия свою супругу. Его советники сокрушались из-за возникающего в связи с этим увеличения расходов, потому что Фердинанд, как и Карл, всегда нуждался в деньгах. Говорят, он отвечал им: «Лучше потратить некоторые суммы на свою любимую супругу, чем на распутство».

Фердинанд находился на заседании Рейхстага в Шпейере, когда Анна ожидала в Линце в 1526 году своего первого ребенка. В своих письмах к нему она писала о большом одиночестве и тоске, когда его не было рядом с ней. Она подчеркивала, что предвкушает большую радость, когда сможет последовать за ним, как только оправится от родов.

Фердинанду и Анне было подарено пятнадцать детей, из них остались в живых двенадцать, девять дочерей и трое сыновей: драгоценный политический капитал, который не был превзойден никаким другим государем Европы. Космополитическое наследство Габсбургов получило еще один международный корень, так как мать Анны была французской принцессой, а ее отец — Ягеллоном польским.

Дети воспитывались строго и добросовестно под внимательным присмотром своих родителей. Кардинал легат Алеандр называл их «сонм ангелов» и убежденно констатировал, что все они удались красивыми, умными и благовоспитанными. Фердинанд, который в 1531 году был коронован Римским императором, настаивал на соблюдении мальчиками придворного этикета, чтобы пробудить у них чувство почтения и послушания. В его присутствии они должны были стоять с непокрытой головой с беретом в руке и садиться только тогда, когда им дадут разрешение. Еще существует записка, написанная почерком Анны, которая адресована воспитательнице ее дочерей: «Дайте им кусок черного хлеба и разделите, а если они захотят пить, дайте им кислого вина или слабого пива; если они не захотят это пить, то принесите им кувшин с водой, тогда им станет лучше».

Фердинанд получил воспитание в духе гуманизма, в Испании ему преподавал кардинал Хименес де Сиснерос, в Нидерландах его учителем был Эразм. Поэтому он прилагал огромные усилия, чтобы дать своим детям широкое образование. Он настаивал на том, чтобы как его дочери, так и сыновья читали классику, и каждый из его детей должен был владеть многими языками. Наследник трона, юноша эрцгерцог Макс, оказался особенно одаренным, он изучал языки и владел без труда семью языками.

Вся семья вместе наслаждалась музыкой, детей обучали пению и игре на различных инструментах. Превосходно выученный хор и оркестр Фердинанда сопровождали императора во всех официальных путешествиях. Хотя ему всю жизнь не хватало денег, он никогда не жалел вознаграждения своему хору мальчиков — «Cantorey knaben», как можно заключить из записей в бухгалтерских книгах королевского двора. Некоторые инструменты семьи, чудесно вырезанная лютня и ряд своеобразных свирелей в форме дракона, которые, вероятно, использовались на костюмированных балах, сохранились до сегодняшнего дня и находятся в венских музеях.

Дочери, с их дорогим приданым, были разорительной «обстановкой» для бюджета любого двора XVI столетия, но Фердинанд всегда брал девять своих дочерей под защиту: «Принцы должны принимать дочерей, — так он написал однажды, — с большей благодарностью, чем сыновей; потому что сыновья разрывают родовые государства, в то время как дочери, наоборот, развивают дружбу и создают родство по супружеской линии».

Когда его дочери были еще в младенческом возрасте, Фердинанд не жалел сил, завязывая нужные связи, чтобы выдать их замуж туда, где желательно было иметь друзей: в Италии, Германии и Польше. Временное соглашение в Регенсбурге в 1546 году, которое потрясло всю Германию и привело ее на грань религиозной войны между католиками и протестантами, было, вне всякого сомнения, тяжелым и серьезным конфликтом. В семье Фердинанда, это время, наоборот, ознаменовалось бесконечной чередой праздников, потому что этим летом он выдал замуж сразу четырех своих дочерей.

2. Турецкая кривая сабля

Как только Фердинанд вступил в наследство, у него возникли те же самые разнообразные и мучительные проблемы, с которыми уже приходилось справляться его брату Карлу. Он прибыл в Австрию, как испанский принц с супругой из чужих стран, он говорил на ломаном немецком языке, его испанские советники, не колеблясь, наполняли карманы австрийскими деньгами, точно так же, как это делал бургундский штаб Карла в Испании.

Фердинанду мучительно не хватало двух вещей: денег и опыта. Его дед, император Максимилиан, оставил австрийские земли в долгах; даже семь его внебрачных детей явились на порог к Фердинанду и ожидали, что их обеспечат. Социальные и экономические волнения, из-за которых вспыхнули мятежи комунеро в Испании, тоже проявились в Австрии в 1520 году в форме сословных и крестьянских войн.

Однако, все эти проблемы были незначительными, по сравнению с гораздо большей заботой: опасностью турецкого нашествия.

Султан Сулейман, сразу же после своего прихода к власти в 1520 году, объявил войну Венгрии, прикрываясь сомнительной причиной, будто бы с курьером, который привез к венгерскому двору известие о восхождении на престол Сулеймана, обошлись недоброжелательно. Летом 1521 года, когда Фердинанд праздновал свадьбу, турки уже вторглись на Балканы и осадили Белград. С взятием этого города для нападающих открывалась дорога в Венгрию и даже в Вену.

В этой критической ситуации Фердинанд снова попробовал предупредить своего брата Карла о турецкой угрозе и попросил денег на формирование армии. Карл, однако, и сам запутался в своей первой войне с Францией. Ему нужны были для этого не только все его собственные средства, но он обязал Фердинанда, послать войска в Италию для деблокирования императорской армии. Все предупреждающие сигналы он пропустил мимо ушей.

Между тем, турки завоевали Родос и готовились к тому, чтобы напасть на Европу. В апреле 1526 года Султан Сулейман снова выступил из Константинополя с войском свыше ста тысяч человек — «достаточно, чтобы истребить весь мир», — писал тогда венецианский купец из Будапешта. В мае 1526 турки штурмовали венгерскую пограничную крепость Петервардейн, которая охраняла венгерскую границу, и их великий визирь хвастался: «Это был только кусок, откушенный на завтрак».

В авангарде армии скакали спаги, нерегулярные, недисциплинированные всадники, которые опустошили страну как рой саранчи сжигая, грабя, забирая в плен тысячи христиан, чтобы продать их на невольничьих рынках Азии и Африки. Снова и снова турецкая конница устремлялась через границы Австрии и несла с собой разрушения и отчаяние. Фердинанд писал своей тете Маргарите в 1524 году, что турки только что похитили из его страны 4000 человек.

Основу турецкой армии составляли «спаги» — кавалеристы и «янычары» — выносливая, вымуштрованная, твердая как камень пехота, которая состояла из юношей, отбиравшихся по их уму и силе в завоеванных христианских деревнях и воспитанных как мусульмане. Свидетель, епископ Паоло Джиовио фон Ноцера[163], особо подчеркивал в письме к императору Карлу, насколько турецкие солдаты превосходят европейских солдат. Каждый человек был абсолютно послушным, потому что у него не было страха смерти благодаря вере в то, что смерть для каждого заранее предопределена и, не в последнюю очередь потому, что они, как говорил епископ, «жили без хлеба и вина, довольствуясь преимущественно рисом и водой».

Венгрия приближалась к катастрофе. Уже после смерти Матьяша Корвина, когда венгерские магнаты выбрали королем Владислава, слабовольного человека, «короля, чью бороду они держали в руках», в стране начались трагически опасные разногласия. Жадность и эгоизм аристократических классов были так велики, что после получения денежного пожертвования от папы Клемента VII для защиты Венгрии папский легат написал в Рим следующие строки: «Если бы Венгрию можно было спасти тремя гульденами, то, тем не менее, не удалось бы найти трех человек, которые готовы были бы оказать своей стране такую услугу».

В противоположность могущественным магнатам, которые владели большей частью венгерских земель, молодой король Лайош был так беден что, по словам венецианского купца, «в кухне иногда не было продуктов, и придворные вынуждены были посылать слугу, чтобы одолжить 14 дукатов». Его габсбургская невеста Мария оплатила достойный короля гардероб для Лайоша из собственного кармана.

Когда турки стояли на границах Венгрии, то у короля не было генералов, не было национальной армии и не было денег, чтобы успешно выступить против врага. Влиятельные магнаты такие, как Ян Запольяи, воевода Трансильвании (семи крепостей), которые объявили себя соперниками короля, выставили свои собственные, личные войска.

Лайош снова и снова посылал отчаянные прошения своему шурину Фердинанду, умоляя о помощи. Он опять написал 15 июня 1526 года и предупреждал Фердинанда, что австрийские кронные земли тоже будут потеряны, если Венгрия падет.

В августе, как раз, когда Фердинанд выступал на заседании Рейхстага в Шпейере и просил о поддержке, появился последний посланец его тестя Лайоша с сообщением, что его королевство находится в величайшей опасности. Фердинанд, в свою очередь, послал курьера дальше к Карлу в Испанию и потому, что путь через Францию из-за войны был на замке, посланец должен был пойти обходным путем через Нидерланды и потом отплыть на корабле в Испанию. Фердинанд дал посланцу письмо к своей тете, в котором он просил ее как можно скорее отправить гонца в Испанию на первом же отплывающем корабле. «Этим Вы окажете огромную услугу королю Венгрии, королеве Венгрии и мне самому», — добавлял он.

Лайош, между тем, собрал в Венгрии вспомогательные боевые части, не более 20 000 человек, с которыми он выступил на юг навстречу туркам. В своей беспомощности он провозгласил военачальником авторитетного венгерского священника, архиепископа Томори, хотя тот в отчаянии, со слезами просил его, не взваливать на него такую чудовищную ответственность.

В безоблачный летний день 29 августа для Венгрии наступил страшный и памятный миг. Молодые, неопытные аристократы мечтали в своих рядах о бессмертной славе и делах, занимая позиции для большой битвы на равнине Мохач. Лайош стоял смертельно бледный в своей палатке и велел приближенным и слугам помочь надеть ему позолоченный шлем и тяжелые доспехи.

Венгерские кавалеристы ждали, выстроившись в очень редкую боевую линию под палящим августовским солнцем. В три часа после полудня показались первые турки. Венгерские трубы призвали к бою и с криками: «Иисус! Иисус!» — войско устремилось в атаку.

Венгры с выставленными вперед пиками мужественно поскакали на врага, и попали прямо в цепь из 300 пушек, которые встретили их смертельными залпами. Позади пушек поднялась, как стальная стена, турецкая армия; в 20 раз превосходящая их по численности, она неудержимо приближалась.

Войска Лайоша были почти полностью уничтожены в последовавшей за этим резне. На поле под Мохачем ничего не осталось, кроме окровавленных тел мертвых воинов. На следующий день в Венгрии стало 20 000 вдов, среди них и юная королева Мария, сестра Фердинанда.

Лайошу даже не выпало счастье умереть в бою. Во время сильного ливня, полившего на пропитанное кровью поле боя, он позволил уговорить себя, бежать под прикрытием дождя. Его камергер, спасаясь переплыл небольшую реку, но, когда Лайош захотел последовать за ним, его раненая лошадь споткнулась, встала на дыбы и упала навзничь, похоронив короля вместе с его тяжелыми доспехами в тине речного русла.

Турки, в диком угаре от победы, устремились в Венгрию, подожгли деревни, принудили мужчин взяться за оружие и отправили женщин в рабство.

Сулейман невозмутимо и холодно пометил в своем дневнике о битве при Мохаче: «2000 пленных вырезаны!»

Королева Мария бежала из Будапешта и написала поспешное сообщение министру своего брата: «Случилось несчастье: мой господин и повелитель был побежден турками, и множество людей погибло в бою. О его персоне сообщили только, что его побег удался, дай бог, чтобы это было правдой».

Но слишком скоро, в Пресбурге, она получила известие о смерти Лайоша. Фердинанд, преисполненный сочувствия, писал ей из Инсбрука: «Я заклинаю Вас, мадам, как великодушную даму, найти утешение и сохранять самообладание, потому что только в несчастии проявляется настоящее величие человека».

Он не забыл, одновременно, напомнить ей о ее обязательствах. По условиям знаменитого брачного контракта, который составил ее дед и скрепил обязательство двумя кольцами, Венгрия и Богемия доставались ему, если Лайош умрет, не оставив наследников. Фердинанд обещал своей сестре любую поддержку, которую она пожелает, если она поможет ему спасти в Венгрии то, что еще можно спасти.

Обе страны, Венгрия и Богемия, по закону принадлежали ему, но он мог владеть ими только в том случае, если сумел бы вырвать их для себя и удержать.

Земли Богемии, как утверждало старое право, могли выбирать своего собственного короля. Фердинанд тотчас очутился лицом к лицу с могущественными противниками, которые тоже хотели обладать короной Святого Вацлава[164]: с герцогом Баварии и с королем Франции, который незадолго перед тем заключил союз с турками и был способен на все, чтобы помешать увеличению власти Габсбургов. Несмотря на это, Фердинанду удалось добиться избрания, и в феврале 1527 он был коронован в Праге.

В Венгрии дела обстояли гораздо сложнее. Запольяи, который сумел сохранить свои войска невредимыми, удержав их от катастрофы при Мохаче, собрал заседание венгерского Рейхстага. При помощи французского короля он действительно смог добиться, чтобы его избрали и короновали.

Мария сделала робкую попытку созвать непредставительный парламент, который выбрал ее брата Фердинанда. Но только в июле 1527 года, когда он с войском выступил на Будапешт, Фердинанд смог без единого выстрела привлечь на свою сторону знать и духовенство.

Это было высокое положение без власти, хотя состоялась коронация, и он был провозглашен королем Венгрии, потому что долгие годы его соперники жадно протягивали руки, чтобы опять вырвать у него Венгрию.

В Константинополе в мае 1529 года султан Сулейман снова начал вооружаться для похода на Западную Европу. Он заключил союз с Запольяи, еще раз осадил Буду и, несколько дней спустя, разбил свои палатки у стен Вены. Он угрожал, что сожжет город дотла, если жители Вены не сдадутся.

Вся Европа ждала, затаив дыхание: если бы Вена пала, то нельзя было предугадать, где остановятся турки. Тем летом во время осады, турецкие всадники — войско мародеров, как их называли в Австрии — проникали во время разбойничьих набегов почти до Регенсбурга.

За стенами Вены отчаянно сражались только 16 000 солдат и горожан против огромного перевеса в силах — примерно в 250 000 человек. Три недели город храбро оборонялся, в то время как турки все время пытались преодолеть рвы и подложить мины под городские стены. Среди пушек, которые использовали против турок, были экземпляры, которые завоевал еще дедушка Фердинанда — Максимилиан, называемые «мои бойкие девушки»; их ласкательные имена были: «Милая Дидо», «Милая Елена» и «Милая Медея».

Начав осаду, турки поспешили выступить с высокомерным посланием: «На третий день мы будем завтракать за вашими стенами». Но после того, как проходили дни и одно нападение за другим было отражено, комендант города Вены, граф Николас Сальм[165], ответил: «Ваш завтрак остывает!»

Вдруг, словно случилось чудо, турки свернули свои палатки и отошли. На следующий день — 17 октября — выпал первый снег, и турки не захотели, чтобы их застала врасплох зима в открытом поле, без еды и фуража для коней в 1500 километрах от Константинополя.

Через три года в 1532 году Сулейман снова был опасно близок к тому, чтобы штурмовать габсбургские кронные земли. Карл и Фердинанд в этот раз приняли лучшие меры предосторожности и начали собирать международное войско. Неожиданно, турки снова отступили на Балканы и оставили только свои войска мародеров, которые годами бесчинствовали, затевая изнуряющие пограничные войны. В конце концов, Фердинанд купил перемирие, изъявив готовность платить султану дань в 30 000 дукатов ежегодно.

3. Ересь в кругу семьи

В октябре 1538 года над королевским двором Фердинанда в Линце пронеслась буря, дошло почти до небольшой семейной драмы. Это известие было быстро передано папским послом в Рим. Еще до того, как весь придворный штат был созван, чтобы выслушать сообщение о новом распределении должностей служебного персонала, Фердинанда охватил такой приступ гнева, который заставил содрогнуться всех слуг. Он пригрозил, что если кто-нибудь отважится сообщить в присутствии его детей хоть одно слово о лютеранской ереси, или даже попытается сбить их с правильного католического пути, то тем самым он рискует своей жизнью. Головы будут лететь без пощады. После этого Фердинанд обратился к своим старшим сыновьям — юноше Максу было одиннадцать лет, Фердинанду было девять лет — со словами о том, что король отец предупреждает их, чтобы они сообщали о малейшем нарушении подобного рода, или пусть они приготовятся к хорошей порке. Король Фердинанд был человеком, который держал слово и все это знали.

Но, видимо, беда уже пришла. Незадолго до скандала в королевском семействе, были получены сведения, что один из учителей, который учил сыновей Фердинанда, немец по имени Вольфганг Шиффер, был не только протестантом, но и учеником и личным другом Лютера. Этот учитель не упустил случая подробно проинформировать своих королевских подопечных о ереси. Шиффер был сразу же уволен, но в умной, светлой голове старшего юноши было посеяно семя.

Все хлопоты сложной борьбы против распространения протестантства лежали, главным образам, на плечах Фердинанда. Новое учение неслыханно быстро завоевало популярность в странах, где говорили по-немецки. Уже в 1523 году Фердинанд писал своему брату в Испанию: «Едва ли кто-то в моем рейхе остался не затронутым». И далее о том, как он против этого работал: «Переговоры с раннего утра до глубокой ночи, чтобы найти путь предотвратить эту угрожающую опасность, приближение которой я вижу».

Уже несколько месяцев спустя, он должен был признаться Карлу, что во многих частях его страны едят мясо во время поста, и даже есть пасторы и монахи, которые женились.

При этом Фердинанд и так уже был гораздо терпимее в основах религиозной доктрины, чем его брат Карл. Он был готов к достижению приемлемого компромисса, однако боялся политических последствий, особенно в Австрии, Венгрии и Богемии — в тех землях, у которых не было ни общего языка, ни общих традиций, которые могли бы сблизить их. Он был убежден в том, что лютеране использовались немецкими князьями, как инструмент, чтобы подорвать власть империи.

Даже в своей габсбургской семье он почувствовал приближение ереси, но быстро с этим справился. Он и его брат Карл были неприятно удивлены, когда их младшая сестра Изабелла принимала святое причастие «в двоякой форме», на протестантский лад в Нюрнберге в 1522 году. Уже одно это было ужасно, а когда позже их сестра Мария не только заинтересовалась лютеранской дискуссией, но и держала у себя книгу, которая была посвящена Лютером лично ей, Фердинанд серьезно поговорил с ней. Мария оправдывалась, но покорно обратилась снова к религии своих отцов и, когда она была провозглашена королевой Нидерландов, она согласилась с тем, чтобы оставить весь штат своих придворных в Австрии — почти всех ее людей подозревали в том, что они были последователями Лютера.

Намного труднее была ситуация со старшим сыном Фердинанда, наследником трона Максимилианом. У юного Макса был светлый ум, он был весел, любезен, доброжелателен. Время от времени он мог быть и мятежным, распущенным юношей и его прегрешения часто приводили его отца — короля в крайнее отчаяние.

Нередко он напивался и шатался потом с толпой подозрительных парней. В конце концов, он вступил в любовную связь с придворной дамой своей матери, графиней Анной фон Остфрисланд[166]. Она подарила ему дочь, хотя он сам едва вышел из пеленок. Но, ни одно из его юношеских прегрешений не было воспринято так серьезно, как его интерес к учению Мартина Лютера. Он жадно глотал книги Лютера, слушал проповеди Лютера и окружил себя протестантскими друзьями.

Когда Максу исполнилось 16 лет, его вместе с братом, эрцгерцогом Фердинандом[167], послали ко двору его дяди, императора Карла, чтобы познакомить обоих с государственным управлением и придать им последний лоск в космополитическом окружении двора. Во время Шмалькальденской войны между императорскими войсками и протестантским лагерем, юному Максу поручили командование подразделением кавалерии.

Можно было ожидать того, что понимание между Максом и его дядей не будет достаточно полным. Императора Карла мучила подагра, капризный и полный забот, он не мог относиться с большим сочувствием к заблуждениям своего племянника, тем более, что его собственный сын Филипп находился далеко от Испании и, казалось, был образцовым мальчиком. Как ему сообщали, он был послушным, дружелюбным и благочестивым католиком, который, якобы, сумел сохранить свое целомудрие до свадьбы.

Между тем мать Макса, королева Анна, родила в январе 1547 года своего последнего ребенка, маленькую девочку по имени Иоанна[168]. Анна была, однако, немолодой женщиной, она умерла при родах. Кувшином слишком часто черпали из колодца, и после 26 лет счастливого супружества, Фердинанд остался один, глубоко скорбящий вдовец, на котором еще лежал бременем груз всех семейных проблем.

Свободная жизнь военного лагеря была не слишком полезна для добродетели юного Макса и дала повод к тому, что спустя месяц после смерти Анны, Фердинанд направил сыну письмо, полное упреков: «Максимилиан, — писал отец на латыни, — я слышу с величайшей болью, что ты ведешь себя нехорошо при дворе императора и не сдерживаешь того, что ты мне обещал, скрепив рукопожатием, когда мы помирились: исправиться в будущем. Вопреки этому я слышу о тебе, что ты пьешь крепкие вина в большом количестве, твое опьянение заметно и, похоже, что когда ты свободен, ты будешь чаще напиваться. Мой сын, ты знаешь, что ты мог бы воздержаться от этого порока и знаешь, какие беды произойдут из-за этого, это губительно для души, чести и твоего здоровья и это истинная правда: если ты не будешь воздерживаться, пусть Господь не допустит этого, тогда ты увидишь, что навлечешь на себя три порчи. Во-вторых, я слышу, что ты веришь ветреным людям и они, твои медведи и музыка, составляют все твое общество».

Фердинанд бранил Макса за то, что он избегает общества почтенных, уважаемых людей, доброе влияние которых было бы полезно для него, и предостерегал его от чтения книг, которые были опасны. Жгучая боль из-за плохого поведения сына еще раз полыхнула в последних строках письма: «Я боюсь, что ты после моей смерти станешь распущенным и потеряешь всякий стыд, и я предостерегаю тебя: остерегайся моральной пропасти».

К этому добавились бы совсем другие упреки, если бы его отец был ясновидящим и узнал, что случилось за несколько дней перед этим. Макс, получив известие о смерти своей матери, незаметно среди ночи выскользнул прочь из лагеря и отправился в путь на родину. Но его преследовали, и камергер его дяди привез его обратно.

Ввиду всех этих обстоятельств, казалось, было бы чрезвычайно разумно ускорить запланированную женитьбу юного Макса с его кузиной Марией. Как раз во время конференции в Аугсбурге весной 1548 года была объявлена помолвка, и Макса послали на свадьбу в Испанию. У его дяди, императора Карла, были и другие причины для проводов племянника: он сделал приготовления для того, чтобы Максимилиан и Мария в Испании исполняли обязанности регентов. После этого он собирался послать своего сына Филиппа на север и представить его в своей империи, а также в Нидерландах, как своего наследника.

Молодой Макс не был нетерпеливым женихом. Конференция 1548 года оказалась одной из самых веселых в том столетии, как сообщал нотариус Застров: праздничные застолья, танцы и захватывающая суета продолжались во всех благородных домах до самого рассвета. Принцы безрассудно тратили деньги на все виды удовольствий, а потом появлялись в местных банках, чтобы выпросить кредиты.

Юный Макс с большой неохотой оторвался от этого бурного оживления и отправился через Альпы на юг. Его сопровождала особенно добросовестная свита, которую дядя специально подобрал для него, и которая должна была сообщать императору о поступках и поведении его племянника. Оба, его отец и дядя прочли ему нотации, прежде чем он уехал. Наставления его отца о чистоте имели такой же успех, как и большинство родительских советов. В городе Миттенвальд, на пути в Геную, где он должен был сесть на корабль, идущий в Испанию, Макс сделал короткую остановку. Однако, он оставался достаточно долго для того, чтобы «поймать нескольких женщин», как сообщалось в нескромных заметках одного добросовестного счетовода.

На борту корабля он заболел предположительно малярией. Он проболел всю осень, продолжая страдать. На своей свадьбе, которая состоялась в день их прибытия в Вальядолид — 13 сентября — Макс также появился больным.

Двоюродные брат и сестра — Макс и Мария, составляли странную пару. Вначале казалось, что с этой женитьбой не все обстоит благополучно, как сообщал гофмаршал императору, который хотел все время быть в курсе событий. Не в последнюю очередь ему сообщали, что, похоже, между молодыми нет близких супружеских отношений. Мария, как дочери многих великих людей, имела несчастье унаследовать внешность своего отца. Она была бесцветна, у нее было удлиненное лицо и слишком крепкий подбородок. К тому же, она была безгранично набожна, необыкновенно серьезна и, видит бог, не слишком подходящая спутница для Макса. Но она была достаточно умна и нашла средства и пути, чтобы понравиться своему супругу. Шаг за шагом их брак улучшался. Весной Карл получил радостное известие, что его дочь ожидает ребенка.

Макс покорно посещал в Испании мессу четыре раза в неделю и соблюдал все дни поста, но он страдал от ужасной ностальгии и все время писал своему дяде, чтобы тот разрешил ему вернуться на родину.

В Аугсбурге, между тем, его отец и дядя запутались в бесконечных спорах, и летом 1550 года разговор совершенно зашел в тупик. Макс получил в сентябре от своего отца настоятельное приглашение немедленно сесть на корабль и поспешить обратно в Германию, чтобы сражаться вместе в семейных дискуссиях, а в декабре он появился во дворце Фуггеров, чтобы поддержать своего отца.

Между Карлом V и его племянником Максимилианом никогда не было никакой симпатии, но с этого момента они бурно возненавидели друг друга. Карл не мог выносить даже одного вида племянника и позднее Макс высказался об этом: «Если бы его дядя мог утопить его в ложке, он сделал бы это».

Максимилиан писал с горечью своему шурину, Альбрехту Баварскому[169]: «Дай бог, чтобы Его Величество Фердинанд однажды выступил против Его Императорского Величества Карла, не уступая мягкосердечно, как до этого. Мой отец не желает признать, что его Императорское Величество обращается с нами не по-братски и не искренно».

Действительно, отношения между братьями и обеими семьями были невыносимо напряженными.

Макс, кипя от бешенства и разочарованный результатами споров, ступил летом 1551 года на корабль, плывущий в Испанию, чтобы забрать свою жену и детей. Он не терял времени в Испании и через месяц они были на пути домой.

Молодая эрцгерцогская семья остановилась в Италии, в то время как в Триенте заседал церковный собор, который, наконец, должен был решить религиозные проблемы. После того, как Макса и Марию пышно принимали и по-княжески угощали в Триенте, они пересекли Альпы, прибыли в Инсбрук и провели новогодний вечер в обществе отца Марии, императора Карла.

Несколько дней спустя, во время пирушки на охоте в горах вместе со своим шурином, герцогом Альбрехтом Баварским, Макс тяжело заболел, его состояние настолько ухудшилось, что он сам ощущал себя на пороге смерти.

«Макс серьезно утверждал, что немецкие католики в Триенте дали ему яд. Он особенно обвинял одного человека, кардинала Кристофа Мадруццо[170], принимавшего его в городе, где проходил церковный собор. Кардинал, якобы, дал соблазнить себя на это черное дело, чтобы снискать расположение Филиппа. Король Фердинанд поверил в это сообщение, потому что послал ему лекарства, которые предназначены были оказывать действие против отравы».

Только поздней весной Макс настолько отдохнул, что смог продолжать путешествие. В апреле он въехал в Вену. Выяснилось, что пребывание в Испании было для него небесполезным, потому что весь город поднялся на ноги, чтобы с почестями принять любимого молодого принца, его испанскую супругу и его детей. Большое воодушевление вызвало множество животных, которых он привез с собой: тонконогих гарцующих коней, бобров, волков и разноцветных попугаев. Но сенсацией этой экзотической процессии стал слон, первый, которого увидела Вена. Еще месяцы спустя местные поэты воспевали слона и эрцгерцога.

4. Эрцгерцог Фердинанд и Филиппина Вельсер

Королю Фердинанду, после того, как он женил своего мятежного старшего сына, пора было присмотреть подходящую партию для своего любимого сына — очаровательного, элегантного эрцгерцога Фердинанда. Его первая попытка не удалась. В 1553 году Фердинанд отправил делегацию к английскому двору, чтобы разузнать о возможности женить сына на английской королеве Марии, но узнал, что его опередил брат Карл: Мария была уже обещана его сыну Филиппу.

Юный Фердинанд был совсем не в восторге от усердных смотрин невест, которые затеял его отец и с каждым разговором о принцессах, королевах и королевствах становился все беспокойнее и отвергал все.

У него были все причины отклонять это, потому что его сердце было уже занято. Очертя голову, он влюбился в горожанку Филиппину Вельзер[171], дочь богатого банкира. Он познакомился с ней в 1548 году во время переговоров и споров в Аугсбурге и, если верить слухам, они в том же году тайно обвенчались. Филиппина была выдающейся красавицей своего времени, говорили, что «ее кожа была так нежна, что можно было видеть, как глоток красного вина течет по ее горлу». В сущности, она была так скромна и стыдлива, что много лет спустя, находясь на смертном ложе, «не позволяла даже немного обнажить свое тело и стыдливо опускала рукава до самого запястья».

Но ни одно из этих достоинств не могло совершить того волшебного превращения, после которого в ее жилах потекла бы королевская кровь, поэтому вопрос о ней, как невесте эрцгерцога, не рассматривался. Возможно, что они уже тайно обвенчались в 1548 году. Тем не менее, известно, что в 1557 году состоялась приватная церемония, которая даже проводилась придворным домовым священником короля Фердинанда и при которой тетя, Катерина фон Роксан, была свидетельницей на бракосочетании. Когда до его отца Фердинанда, тогда уже императора, дошли слухи об этом, его охватил непревзойденный припадок бешенства. Он отказывался признать эту женитьбу и даже не думал принимать Филиппину.

«Каждый раз, когда в доме эрцгерцога рождался ребенок, тетя Катарина фон Роксан принимала новорожденного и клала его куда-нибудь перед замком, где его находил слуга и, как мнимого подкидыша, Филиппина принимала его на воспитание».

Несколько лет спустя, в 1561 году, Филиппина инкогнито приехала к императорскому двору в Праге. Под фиктивным именем она добилась аудиенции у Фердинанда, рассказала ему о своих невзгодах и умоляла его вступиться за нее перед «неуступчивым жестокосердным свекром». Тронутый ее красотой и потоками слез, Фердинанд согласился помочь исправить такую несправедливость, в ответ на это она призналась в том, что она его собственная невестка. Так ей действительно удалось добиться признания ее морганатического брака.

Юный Фердинанд был всегда верен своей Филиппине, несмотря на отказ семьи признать ее. Доказательство этому появилось в войне с турками в 1566 году, когда Фердинанд руководил войсками рядом с войском своего брата Макса. Как только наступила осень, погода испортилась и разразилась чума, Фердинанд снял свой лагерь и быстро удрал вместе со своими людьми. Со спокойной душой он оставил своего брата в беде.

Макс, понятным образом, был немало рассержен этим и написал своему шурину, Альбрехту Баварскому, что Фердинанд, должно быть, просто «околдован»: «Одним словом, я твердо уверен, что он околдован, потому что ему пришло несколько писем от беспутной «Brekin» (это означает то же самое, что «сука» и имеется в виду супруга Фердинанда, Филиппина Вельсер). После этого он не знал покоя ни днем, ни ночью, впал в уныние, у него даже поднялась температура, однако, как я слышал, ему стало лучше. И теперь из-за этого оставшиеся со мной люди из коренных земель, когда это увидели, потянулись прочь и их нельзя удержать. Я хотел бы эту суку упрятать в мешок, чтобы никто не знал где она. Прости мне Господи!»

По завещанию своего отца юный Фердинанд унаследовал Тироль и жил там, в замке Амбрас под Инсбруком, со своей Филиппиной в счастии и довольстве. Он обзавелся роскошным собранием старого оружия и доспехов, которое сегодня принадлежит к самым ценным коллекциям такого рода в мире. Когда он, замещая молодого короля Франции Карла IX, повел венчаться к алтарю свою племянницу Елизавету[172], он получил в благодарность в подарок одно из ценнейших произведений искусства периода Ренессанса: знаменитую золотую солонку Бенвенуто Челлини, хранящуюся сегодня в Художественно-историческом музее Вены.

У Филиппины тоже было увлечение: она собирала кулинарные рецепты. В австрийской Национальной библиотеке в Вене хранятся два объемных фолианта ее любимых рецептов и домашних лечебных средств. Оригиналы по большей части сохранились и даже сегодня можно прочесть написанные ее собственным нежным почерком рецепты: как приготовить ореховый торт, как лечить спазм желудка и головные боли, или как сварить масло из майских цветов, которое смягчает боли при родах.

5. Максимилиан Младший идет на уступки

Отношения между Фердинандом и его старшим сыном и дальше нельзя было назвать мирными. Макс, правда, примирился с ролью образцового супруга и отца: каждый год в его доме совершалось крещение, как когда-то у его родителей. Мария родила ему 16 детей, девять из которых стали взрослыми.

Причиной натянутых отношений была религиозная точка зрения Макса, которая глубоко беспокоила отца. Отец и сын были оба вспыльчивы и непреклонны; как и у других отцов и детей, никто не хотел уступать и каждый считал свое мнение правильным.

В других странах Европы общее религиозное настроение тоже становилось все более нетерпимым. Во второй половине столетия возросла непреклонность и суровость в обоих лагерях. В 1545 году, за год до своей смерти, Лютер отказался от участия в церковном соборе в Триенте и писал: «Папство в Риме основано чертом».

Папа Римский Павел IV занес в 1558 году в список запрещенных книг все произведения Эразма. Кальвинисты желали, чтобы вольнодумец Мигель Сервет «был сожжен вместе со своими книгами». Погибло 300 протестантских мучеников во время правления Марии Тюдор, в пятидесятые годы XVI столетия.

Фердинанд в своем отношении к религии не был застывшим догматиком, но он был в первую очередь политиком. Он, правда, предложил религиозный компромисс, который был закреплен Аугсбургским миром, однако он не сомневался в том, что сохранение Священной Римской империи зависело от обновления и усиления католической церкви. В 1556 году, когда его брат Карл отказался от императорской короны в его пользу, Папа Римский отказывался признать Фердинанда и заявил в 1558 году, что он не может терпеть императора, который позволяет ересь среди своих собственных наследников.

Из-за разделения габсбургского наследства, австрийская линия оставалась в течение столетия бедной родственницей испанских наследников. Для того чтобы сдерживать турок, укрепить императорскую власть и выплачивать ежегодную дань, была необходима финансовая и моральная помощь католической Испании, и Фердинанд не мог понять, почему его сын Макс не признавал политическую необходимость этой ситуации.

Фердинанд пригласил в Вену в 1551 году проповедников нового иезуитского ордена: большинство церковных приходов оставалось не занятыми из-за отказа протестантов проводить богослужения. Эти опытные священнослужители вскоре нашли пути, чтобы понравиться жителям Вены, любящим театр. Они основали превосходную школу и театр для постановок религиозных и классических драм. Механика сцены театра была заложена так великолепно, что позволяла одиннадцать раз быстро переменять декорации. Во время повторяющихся эпидемий чумы иезуиты, чаще всего, были единственными врачами, которые оставались в охваченном эпидемией городе. Они привезли из Испании кору хинного дерева, которая считалась действенным лечебным средством против эпидемии и называлась в народе «иезуитский порошок».

Макс оставался глух ко всем аргументам Фердинанда. Он возмутил даже духовника своего отца, иезуита по имени Канизиус, когда он привез в Вену своего собственного протестантского проповедника — Иоганна Себастьяна Пфаузера[173], который «осквернил» своими проповедями императорскую придворную часовню и церковь Августинцев вблизи императорского дворца Хофбург. Богослужения Пфаузера, которые часто продолжались два-три часа, привлекали огромное количество людей. Давка в церкви была такой сильной, что однажды некоторые молодые девушки не выдержали, начали кричать и попадали в обморок, а королевские телохранители не могли даже поспешить им на помощь в переполненной церкви.

Молодой Максимилиан продолжал читать протестантские книги, продолжал переписку с протестантскими князьями и даже выбрал для воспитания своих детей таких людей, которые были крайне сомнительными католиками.

Отец и сын беспрерывно враждовали друг с другом. В день Праздника Тела Господня в 1558 году Максимилиан отказался принять участие в процессии: он, якобы, чувствовал себя неважно и не мог идти. Тогда Фердинанд предложил ему ехать верхом на коне. «Я не могу», — уверял Макс. «Сделай только два или три шага, чтобы соблюсти форму», — возразил отец. «Я не могу», — отвечал Макс. «Почему нет?» — спросил отец. «Потому что я не хочу!» «Почему ты не хочешь?» «Потому что это было бы против моих убеждений и потому что я в этих празднествах не вижу почитания Бога».

В конце концов, ни отец, ни сын не участвовали в процессии.

Фердинанд в 1555 году сделал горькое дополнение к своему завещанию, которое касалось его старшего сына: «Я готов скорее увидеть тебя мертвым, чем вступившим в новую секту».

Его племянник Филипп, в то время король Испании, ухудшил ситуацию, послав к Венскому двору исповедником своей сестры Марии францисканского монаха, который должен был ему обо всем докладывать. Макс жаловался не без основания, что за ним шпионят люди из испанской свиты его жены. Но когда дошло до того, что испанский посол потребовал от Марии, чтобы она рассталась со своим еретическим супругом, она энергично отказалась. Она, правда, была убежденной католичкой и всей душой испанка — за все эти годы в Австрии она так никогда и не научилась бегло говорить по-немецки, но она была сердечно предана своему мужу и снова в девятый раз стала матерью. Она заявила быстро, сохраняя самообладание, «что у нее нет причин для развода, потому что ее господин не дает ей религиозных предписаний».

Дело дошло, наконец, до кризиса. Фердинанд, в заключение, предупредил своего сына о том, что только будучи католиком, он может быть избран императором Римской империи и пригрозил лишить его наследования в пользу своего следующего сына Фердинанда.

Макс покорился, наконец, политической необходимости. Протестантский пастор Пфаузер был уволен. Фердинанд пригрозил, «что прикажет бросить его в самый глубокий колодец Вены», если он еще раз здесь появится. Макс принес торжественную клятву в 1562 году перед своим отцом и своими двумя братьями, жить и умереть в католической вере. Наконец, наступил мир, и он был избран преемником своего отца.

Отец и сын прибыли в ноябре 1562 года вечером на коронационные торжества во Франкфурт. Английский свидетель сообщал, что торжества проходили с роскошью и расточительностью, каких не знали со времен Карла Великого. Он описал процессию из 40 000 человек, которые при свете факелов въехали в город: принцы, аристократия, рыцари в полном снаряжении, «каждый из них с маленьким охотничьим рогом на шее, охотничьим луком за плечами и дубовой веткой на шляпе».

После этого на великолепном пиру в ратуше Фердинанд и Макс сидели на торце стола под весьма ценным балдахином, потому что «только им полагались эти почести», как выразился рассказчик. Все другие князья и аристократы заняли место в нижнем конце стола, как подобало им по рангу.

Для народа снаружи, на базарной площади, наливали красное и белое вино и раздавали бесплатно.

«Целый откормленный вол жарился, и предлагалось на выбор огромное количество деликатесов, которыми была начинена его туша».

Это были разные животные и птицы поменьше: зайцы, ягнята, телята, свиньи, гуси, домашняя птица, куропатки, вальдшнепы, голуби, жаворонки, дрозды и так далее.

6. Последние дни императора Фердинанда

Фердинанду все же удалось, в конце концов, выиграть спор о преемнике со своим покойным старшим братом. Его мятежный сын тоже, наконец, покорился кресту: Максимилиан поклялся ему жить и умереть как католик. Вернувшись в свой замок в Вене, он мог спокойно попрощаться со своей империей.

Если он в эти последние месяцы оглядывался на свою жизнь, то мог быть доволен собой. Позади него лежало тяжелое время правления, когда он был эрцгерцогом, регентом империи, королем и императором, мучимым заботами и преследуемым явно неразрешимыми проблемами. С тех пор, как почти полстолетия назад он распрощался со своим детством в Испании, чтобы править Германией, у него всегда были значительные достижения. Правда, большая и богатейшая половина Габсбургского наследства находилась в руках его племянника Филиппа, но Фердинанд владел австрийскими коронными землями, а также Богемией и Венгрией, которыми он правил, так хорошо, насколько мог. Он выгнал турок из своих земель, частью оружием, частью взятками. Его дочери были выгодно выданы замуж в Польшу, Баварию, Италию и Нидерланды; три дочери молились в разных монастырях за спасение его души.

Во дворце, который он построил рядом с замком Хофбург для своего сына, росли теперь его внуки. С его сыновьями и сыновьями его сыновей австрийская ветвь Габсбургов в Центральной Европе получила крепкую опору.

Он сделал Вену своим городом, дал ей свою печать, она должна была послужить Габсбургам хорошей столицей. Правда, опасность турецкого нашествия все еще витала над городом, влияла на его мысли, планы, судьбу. После осады 1529 года, жители Вены с трудом восстановили город, старательно улучшили и укрепили городские валы, которые теперь окружали его, как железный кулак. За этими стенами, меньшая по площади, чем Лондон XVI столетия, но более плотно населенная Вена начала расти вверх так высоко, как только отваживались тогда строить, и вниз, где погреб становился в ряд к погребу и, экономя место, образовывал подземный мир.

Взятый в кольцо холмами, покрытыми лесами и виноградниками, спускающимися к Дунаю, этот город навсегда сохранил свое особое очарование. «Сад роз, услада и рай», воспевал его в 1550 году немец Вольфганг Шмельцль[174], который приехал преподавать в шотландской монашеской школе. Цветы цвели во всех палисадниках и во многих окнах можно было видеть пестрых певчих птиц в клетках, так что однажды итальянский приезжий, Антонио Бонфини[175], воскликнул: «Это — словно прогулка в зачарованном лесу».

Император Фердинанд тоже приказал заложить перед своим дворцом сад в стиле ренессанса и летом ему каждое утро приносили свежие розы к его постели, чтобы он просыпался от их аромата. Хофбург — скорее крепость, чем дворец — прямоугольный каменный блок с четырьмя башнями для отпора врагам, близко прилегающий к городской стене, был после турецкой осады также обновлен и, по желанию Фердинанда, украшен ренессансными воротами в красных и золотых тонах. Хор мальчиков Фердинанда пел, как ангелы, в готической замковой часовне; их хормейстер, Кристиан Янсен Холландер, был не только дирижером, но и композитором. Шмельцель писал из Вены: «Здесь нет конца музыкантам и инструментам».

Фердинанд принимал своих гостей и вел остроумные словесные поединки со своим придворным шутом в том самом большом зале императорского дворца Хофбург, где его покойная супруга Анна, тогда еще нежная двенадцатилетняя девочка, сделала первый реверанс перед своим будущим женихом, где в 1515 году состоялась пышная свадьба, устроенная императором Максимилианом.

А в сокровищнице его радовало собрание красивых и драгоценных вещей. Фердинанда интересовало все, все привлекало его внимание: звезды, цифры, морщины на лице человека, окаменелости, необычные растения и звери, как и его знаменитого прадеда Фридриха III. Он собирал скульптуры и картины, редкие драгоценные камни, античные монеты и старые манускрипты. В сокровищнице была агатовая чаша, которая напоминала о святом Граале и была привезена ко двору вместе с приданным его прабабушки из Бургундии, и он владел мечом Карла Смелого. Среди сокровищ ацтеков, которые Кортес прислал ко двору из Мексики, всеобщий восторг вызывало головное украшение из перьев, принадлежавшее Монтезуме[176], подарок его старшего брата.

Фердинанд всегда приказывал своим послам разыскивать раритеты в чужих странах. Высокоодаренный фламандский ученый, Ожье Гислен Бусбек[177], которого он назначил посланцем в Константинополь, наверняка получил особую похвалу, когда он проявил фанатическую страсть к коллекционированию и отсылал для императорской библиотеки в Вене «целые вагоны и целые корабли, груженные греческими манускриптами». Кроме того, он привез ручного ихневмона (мангусту, называемую еще фараоновой мышью), шесть верблюдиц и нескольких породистых чистокровных лошадей, а также тюльпаны и сирень, еще неизвестные в западном мире.

Три сына Фердинанда разделяли его страсть к коллекционированию, а также его любовь к наукам и музыке. Макс, после своего пребывания в Испании, проявлял живой интерес к экзотическим растениям и животным. Он обнаружил страсть к быстрым испанским лошадям, которых веками разводили в Андалусии и скрещивали с арабскими и мавританскими породами. Макс привез этих восхитительных животных в Вену и основал вместе со своим братом Карлом коневодство в Кладрубе (Богемия) и в Липице (Истрия). Немного позже, он велел построить манеж вблизи императорского дворца Хофбург, где липицианские жеребцы обучались сложным дисциплинам, которые были необходимы в боях и войнах того времени. Жизнь князя, сражавшегося верхом на коне, и даже исход боя, мог зависеть от умения лошади вынести своего рыцаря невредимым из ближнего боя.

Через несколько месяцев после коронации сына, у старого Фердинанда поднялась температура, которая изнуряла его. Во время его последней болезни Максимилиан показал себя действительно самоотверженным сыном. Он навещал отца утром и вечером и часто он появлялся днем, чтобы сообщить о встрече с членами совета. Он регулярно посылал своих музыкантов в покои больного отца, чтобы порадовать его «ласкающей слух камерной музыкой», которая, пожалуй, была лучшим лекарством для больного императора.

Его болезнь, а это была чахотка, врачи не смогли определить почти до самой смерти. Его личный врач, которого правда никто не принимал всерьез, все время уверял больного, что он уже скоро встанет, чтобы поскакать на охоту.

День ото дня Фердинанд слабел. 25 июля 1564 года, когда сын пришел вечером навестить его, то нашел его настолько ослабевшим, что он только с трудом и благодаря особенным уговорам Максимилиана смог съесть два яйца с супом. Не успел Макс уйти от отца, как слуга поспешно позвал его обратно.

В комнате умирающего он нашел духовника, наклонившегося над старым отцом, и услышал, как тот шептал: «Фердинанд, брат мой, борись как благочестивый рыцарь Христа, будь верен Господу до гроба».

Фердинанд умер спокойно, без агонии так, как он сам себе того пожелал. Его советник Засиус писал герцогу Баварскому, что жизнь императора подошла к концу, «погасла, словно свет в лампаде».

Австрийские земли, как он распорядился в своем завещании, были поделены между тремя его сыновьями вместо того, чтобы целиком перейти к старшему сыну. Это разделение ослабило власть государя, у которого осталось слишком мало поддержки для исполнения его императорских обязанностей.

Драгоценное собрание Фердинанда с произведениями искусства и раритетами, напротив, по его желанию осталось неразделенным в сокровищнице Хофбурга и перешло в единоличное владение его старшего сына.

7. Испанское воспитание

Старшие сыновья Максимилиана — Рудольф[178] и Эрнст[179] — были отосланы из Вены в Испанию осенью, той самой осенью 1563 года, перед смертью Фердинанда, чтобы при дворе их дяди, короля Филиппа II, усовершенствовать свое образование.

Отец лишь неохотно позволил отправить их, и это подтверждалось тем, что он неоднократно задерживал их отъезд. Он был в затруднительном положении, так как Филипп сам пригласил их и настаивал на их приезде. Их мать Мария, которая до конца своих дней оставалась испанской принцессой, встала на сторону своего брата. Для императрицы было очень важно не только познакомить своих сыновей с атмосферой и культурой ее родины, но еще гораздо больше она была заинтересована в том, чтобы по возможности скорее удалить мальчиков от опасного влияния протестантской ереси при венском дворе, которому они, быть может, уже чересчур долго были подвержены. В строго католическом окружении при дворе в Мадриде они бы быстро «вылечились». Вероятно, и их дед, император Фердинанд, тоже торопил, у него были если не религиозные, то скорее династические мотивы. У Филиппа был только один сын — Карлос и до Вены дошли слухи, что Карлос не был образцовым экземпляром энергичного, многообещающего престолонаследника. Поэтому не исключено было, что обширные Габсбургские земли, однажды могли бы быть снова объединены под властью одного из сыновей Максимилиана, как во времена Карла V.

Максимилиан дал своим сыновьям для сопровождения в Испанию близкого друга и советника, Адама фон Дитрихштейна[180]. Ему было поручено, не только заботиться о телесном благополучии и следить за учебой обоих мальчиков, но и стремиться завести связи при испанском дворе, чтобы ускорить давно уже ожидаемую женитьбу сына Филиппа — Дона Карлоса — на Анне, старшей дочери Максимилиана.

Испания, в которой оба австрийских королевских сына провели столь важные для формирования личности годы юности, вступила как раз тогда в великолепные, но не здоровые, блестящие времена «Золотого столетия». Испания, мировая империя, находилась на вершине своей власти во времена Дона Хуана Австрийского, обеспечившего победы на море над турками в битве при Лепанто[181]. Это была Испания святой Терезы Авильской[182] и святого Иоанна Крестного[183], Сервантеса[184] и Эль Греко[185]. Филипп II, решив уничтожить ересь в своем королевстве, закрыл все ворота своей страны от опасных влияний внешнего мира. Так, в узком духовном пространстве, начали раскаляться помыслы и действия, которые все горячее разжигали пламя, и оно горело с тем же жаром, как в это же время пылал ад инквизиции в Севилье и Вальядолиде, уничтоживший так много еретиков.

Юный Рудольф, старший сын Максимилиана, был серьезным юношей, который уже тогда имел склонность к фантазиям и к меланхолии, а годы, проведенные в Испании, наложили печать на всю его дальнейшую жизнь.

Сыновья Максимилиана сошли на берег в Барселоне, где их уже ждал дядя Филипп, который повел своих племянников сначала на гору Монтсеррат, к тому уединенному бенедиктинскому монастырю посреди диких неровных скал, где Игнатий Лойола[186] за несколько лет до этого сложил оружие у алтаря и сменил его на монашескую рясу.

Свое первое лето в Испании мальчики провели в сказочной летней резиденции Аранжуйе, в обществе дяди и его красивой третьей жены — Елизаветы де Валуа[187], французской принцессы. После того, как у Филиппа поднялась температура, юношей сопровождали на охоту Елизавета и ее тетя Хуана. Филипп по вечерам звал юношей к постели, где он лежал больной, и они исполняли для него танцы или должны были демонстрировать свое искусство фехтования.

Их троюродный брат, Дон Карлос, несколько месяцев не показывался. Как только Дитрихштейн пытался разузнать о возможности женитьбы между Карлосом и эрцгерцогиней Анной, он получал только уклончивые ответы. Однажды, кто-то отважился шепнуть ему: «Лучше подождать, пока Вы не увидите его».

Наконец в конце лета, в августе 1564, Филипп познакомил своих племянников с Карлосом. Три юных Габсбурга проскакали верхом в ворота Мадрида.

Какое впечатление произвел на Рудольфа и Эрнста их странный двоюродный брат, записей об этом не сохранилось. Карлосу было тогда 19 лет и его поведение по отношению к этим обоим австрийским кузенам было, в общем и целом, дружелюбным. Однако сообщения, которые Дитрихштейн передавал ко двору в Вене про Дона Карлоса, не предвещали ничего хорошего.

Первая жена Филиппа, португальская принцесса, умерла во время родов принца и Карлос появился на свет изуродованным. У него был горб, куриная грудь, его правая сторона туловища была менее развитой, чем левая и его правая нога была значительно короче. Он говорил пронзительным девичьим голосом и чудовищно заикался. Вероятно, у него был ленточный глист, потому что Дитрихштейн писал: «У него нет других желаний и интересов, кроме беспрерывной еды и ест он так жадно, что после того, как он все проглотил, охотнее всего он начал бы все сначала».

Хотя Филипп с большим старанием и вниманием занимался воспитанием сына, он мало преуспел: душа мальчика, казалось, была так же искривлена, как и его тело.

За год до приезда сыновей Максимилиана в Испанию, Карлоса поселили в городе Алькала, рядом с большим университетом в надежде, что высокодуховная атмосфера этого города передастся ему. В Алькале с юношей случилось несчастье. Он загремел в темноте с лестницы, отправляясь на свидание с дочерью садовника, как утверждали злые языки. При падении он получил открытую рану головы. Началось рожистое воспаление, ему снова и снова делали кровопускание. Его голова отекла, стала огромной, и он потерял зрение.

Филипп поспешил к постели своего больного сына в Алькалу, и привез добросовестного врача Весалия, который, однако, не смог помочь больному. Хирург произвел вскрытие полости черепа, а когда это вмешательство не помогло, Филипп обратился к знахарям, среди которых был некий Валенсиан Моор со всевозможными волшебными мазями. Карлос, однако, продолжал буйствовать в лихорадочном бреду.

Напоследок, францисканские монахи приволокли свою самую ценную реликвию: сморщившееся тело святого Диего, который умер около ста лет тому назад. Все еще обернутое в гробовой покров, мертвое тело положили рядом с больным принцем. Состояние святого было описано, как «удивительно хорошо сохранившегося» и от него исходил «suavissimo odore», тонкий аромат, как утверждали монахи. На следующую ночь Карлосу приснился святой Диего и, начиная с этого мгновения, его пульс успокоился, день ото дня ему становилось лучше.

Когда он вернулся в Мадрид, его поведение становилось все более причудливым. Наряду с почти звериной хитростью, у него был буйный, необузданный темперамент и распространялись самые разные слухи о его садизме и его бесчисленных распутных действиях. Он беспричинно угрожал придворным своим мечом, и у него была страсть — избивать лошадей и юных девушек. Об отношениях между ним и его отцом высказался венецианский посол, хотя достоверность этого высказывания сомнительна: «Отец ненавидит сына, а сын — отца».

Дитрихштейн в донесениях Максимилиану избегал повторять слухи и сообщал только свои собственные определения и факты, которые соответствовали истине. Когда придворному художнику Коэльо[188] поручили написать портрет Дона Карлоса для его будущей невесты в Вене, Дитрихштейн сделал осторожное замечание, написав об «определенной художественной свободе», которую позволил себе художник. Картина показывала юношу в умно выбранной позе, его горб был спрятан за бархатным занавесом и ноги не выглядели разными. Только его зловещие волчьи глаза уставились с длинного бледного лица с беспокойным коварством и наглостью на зрителя.

В то время как австрийские племянники Филиппа во дворце в Мадриде склонялись над учебниками, брали уроки фехтования и по воскресеньям прислуживали во время богослужения, драма испанского наследника трона приближалась к трагическому концу.

Вероятная импотенция Карлоса давно уже обсуждалась при испанском дворе. В то время как Дитрихштейн снова и снова пытался окончательно согласовать сроки женитьбы Карлоса на Анне, Карлос под наблюдением врачей и фармацевтов подвергался «лечению» и по окончании «обследования» сам поспешил к Дитрихштейну, чтобы похвастаться блестящими заключениями экспертов: он прошел тест «и пять раз сверх того».

Были начаты приготовления к австрийско-испанской свадьбе. Король Филипп и император Максимилиан вместе со своими детьми должны были встретиться в Инсбруке и продолжить совместное путешествие на свадебные торжества в Брюсселе. Однако, в Вене вновь появилась испанская делегация и представила новые отговорки, что вело к промедлению. Максимилиан окончательно потерял самообладание и заявил, что его дочь Анна «не становится моложе», и что она «от тоски и разочарования целый день не могла ничего есть».

Последние события в жизни Дона Карлоса были тесно связаны с яростными мятежами, которые бушевали в Нидерландах в шестидесятые годы, где упрямый Филипп не отказался от жестокого преследования кальвинистском ереси. Мечтой Дона Карлоса было правление Нидерландами и, может быть поэтому, он позволил себе сближение с вождями повстанцев.

Длительное время казалось, что Филипп планирует путешествие в Нидерланды с Доном Карлосом и своими австрийскими племянниками. Корабли были заказаны и подготовлены к отплытию, но прошла весна 1567 года, а за ней и лето. Когда, наконец, корабли вышли в море, на борту вместо свадебного кортежа оказалось 20 000 бойцов под командованием герцога Альба[189]. Они отплыли с приказом усмирить восстание.

Дон Карлос вынашивал безрассудно смелые планы бегства в Нидерланды. Он пытался открыто брать взаймы крупные денежные суммы и привлечь на свою сторону некоторых друзей отца, среди них даже сводного брата Филиппа, Дона Хуана.

Тогда Филипп сделал еще одну последнюю попытку образумить юношу. Он позволил ему в декабре 1567 года председательствовать на городском собрании, но в результате Карлос привел в смятение все собрание. Когда один из доверенных Филиппа застал Дона Карлоса подслушивающим у замочной скважины в зале переговоров отца, он «ударил его кулаком по лицу».

Опасения Филиппа по поводу душевного состояния сына побудили его, в конце концов, принять тяжелейшее решение в его жизни, которое причисляют к самым мрачным событиям во всей истории.

Филипп в январе возвратился в Мадрид из Эскориала, где он провел Рождество, и попросил Дона Карлоса, своего сводного брата Дона Хуана и обоих племянников сопровождать его в церковь на мессу. Только потом вспомнили, что в это воскресенье между Филиппом и Великим инквизитором, кардиналом Эспиноса[190], носили послания туда и обратно.

Этой ночью, когда Дон Карлос лежал в постели, внезапно незадолго до полуночи дверь в его покои распахнулась. В мигающем свете горящих факелов он узнал своего отца, одетого с головы до ног в черное, вместе с его доверенным советником, Гомесом Рей, и с его исповедником — все трое глубоко серьезные и молчаливые. Карлос в отчаянии закричал: «Ваше Величество хочет меня убить?» Тут он заметил троих слуг, которые были заняты тем, что быстро заколачивали окна. Карлос в страхе упал на колени и умолял отца позволить ему умереть сейчас же. Только силой удалось удержать его от того, чтобы он не бросился в огонь, который еще горел в камине.

С этого мгновения испанский наследник престола умер для всего света.

Его младшие двоюродные братья никогда больше не видели его и не упоминали его имени ни в одном из своих писем. Во всех дворах Европы распространялись зловещие слухи: будто бы Дон Карлос хотел убить своего отца, что он, якобы, брошен в темницу из-за ереси и так далее. Филипп только коротко сообщил всему свету, что чувство долга вынудило его к прискорбному решению. Свое объяснение Папе Римскому он написал в приватном письме: «Это была воля Божья наказать меня за мои грехи и обременить принца множеством таких ужасных недостатков, отчасти телесных, отчасти духовных, а также лишить его всех способностей к управлению. Я увидел большой риск, который мог возникнуть, если бы к нему перешло право наследования».

В Вене, где сообщение о заключении Карлоса под стражу привело королевский двор в большое волнение, император Максимилиан все время подчеркивал, «что еще никогда в жизни у него не было такой откровенной необходимости кратчайшим путем поехать в Испанию, чтобы навестить короля и лично поговорить». Он был уверен в том, что Филипп не отказался бы от его предложений.

Его брат, эрцгерцог Карл[191], был послан в Испанию, но еще до того, как он прибыл в Мадрид, трагедия закончилась.

В невыносимой жаре испанского лета 1568 года у Карлоса поднялась ужасная температура. Он лил ледяную воду на пол тюремного помещения, чтобы лежать там голым, а в больших чанах доставляли лед, чтобы охладить его постель. Дни напролет он питался только фруктами, которые он массами погружал в ледяную воду. В середине июля он попросил мясной паштет. Ему принесли гигантский омлет с большим количеством приправ, начиненный четырьмя куропатками. Карлос жадно проглотил все. Затем он выпил более десяти литров воды, чтобы утолить после этого ужасную жажду. Потом ему стало смертельно дурно и, когда ему дали святое причастие, его вырвало причастием. Его последнее желание — позволить ему еще раз увидеть отца — осталось невыполненным, как сообщил Дитрихштейн.

24 июля 1568 года коротко сообщили, что наследник испанского престола, инфант Дон Карлос, умер «от неумеренности в еде».

В похоронной процессии его кузены Рудольф и Эрнст шли за гробом, в котором останки Дона Карлоса лежали завернутыми во францисканское одеяние его спасителя, святого Диего.

Шепот об отравлении, шепот, который в случае смерти королевской особы в XVI–XVII веках нередко можно было слышать, давал достаточно пищи в случае с Доном Карлосом. Открыто стали поговаривать, что Филипп помог своему сыну умереть. Максимилиан писал немного осторожнее своему шурину, Альбрехту Баварскому: одно достоверно, что у находившегося в заточении принца все-таки можно было предотвратить «смерть от обжорства».

В Мадриде один траур следовал за другим. Жена Филиппа, юная королева Елизавета, приняла так близко к сердцу ужасную смерть пасынка, что королю пришлось запретить ей плакать. Она уже много месяцев была в положении, и Филипп надеялся, что появится желанный наследник и заменит Дона Карлоса. Но в начале октября у Елизаветы начались обмороки, ей часто пускали кровь, и она преждевременно родила сына. Мать и сын умерли почти одновременно.

Корреспондент Фуггеров в Мадриде передал свои мрачные сообщения в Аугсбург и добавил один слух, который повторялся при испанском дворе: Филипп, якобы, займет место своего покойного сына, в качестве жениха своей юной австрийской племянницы Анны[192].

Так и случилось.

Два года спустя, эрцгерцогиня Анна, девушка двадцати одного года, «кровь с молоком», вышла замуж за своего дядю, короля Филиппа, который был в два раза старше ее.

Оба ее брата, Альбрехт[193] и Венцель[194], сопровождали свою сестру в Испанию. Они должны были поменяться со своими братьями Рудольфом и Эрнстом, которых они не видели семь лет, чтобы также насладиться воспитанием при дворе в Мадриде. Братья и сестра были счастливы снова встретиться в Вальядолиде с Рудольфом и Эрнстом, которых они не видели семь лет. Воспользовавшись случаем, Рудольфа обвенчали с его крошечной четырехлетней кузиной, инфантой Изабеллой Кларой Евгенией[195].

Следующей весной, когда стало очевидно, что ожидается наследник трона, Рудольф и Эрнст, наконец, получили разрешение вернуться в Вену.

Годы спустя, Рудольф все еще ясно вспоминал, как он был счастлив, когда ему позволили вернуться домой: «Я чувствовал такую радость, что на следующую ночь не мог уснуть».

Нигде не сохранилось свидетельства о том, какое влияние трагедия Дона Карлоса оказала на шестнадцатилетнего Рудольфа, может быть, его последующая жизнь расскажет нам об этом.

8. Максимилиан II — «Via Media»

Максимилиан нашел, что его молодые сыновья сильно изменились после долгого пребывания в Испании. Он с неудовольствием заметил «испанский юмор» и высокомерную заносчивость, которую они восприняли от своего дяди Филиппа. Холодная, сдержанная гордость его сына Рудольфа, могла помешать ему стать любимым наследником трона среди гораздо более дружелюбной и непринужденнои немецкой аристократии.

Венецианский посол при дворе императора, Джованни Корраро, рассказывал, что император Максимилиан однажды приказал своему сыну «che mutassere stile» — изменить свое поведение. Но девятнадцатилетний юноша не так легко подстраивался под желания своего отца и, таким образом, «испанский юмор» остался. Курфюрст Саксонии в особенности жаловался Максимилиану, что «король Филипп заставил своего ученика Рудольфа поклясться, что он навсегда останется хорошим католиком, и после смерти своего отца будет беспощадно преследовать любую ересь». Правда это или слухи, но с таким отношением трудно было завоевать расположение протестантских князей Германии.

В шестидесятые годы XVI века, когда старшие сыновья Максимилиана находились под влиянием католического двора своего дяди, религиозные фронты все больше крепли по всей Европе, а распри становились более безжалостными, религиозный климат в странах, где правил Максимилиан — Австрии и Богемии — был удивительно спокойным и толерантным, как нигде в Европе.

Протестанты в Австрийских тронных землях и в Богемии добились от него значительных уступок к особому неудовольствию его двоюродного брата Филиппа, который настоятельно подчеркивал, что «он лучше отказался бы от всех земель, чем предоставил свободу вероисповедания». Максимилиан однажды заявил папскому уполномоченному, который ничуть не был рад толерантности юного Габсбурга, что он «не папист и не евангелист, а христианин».

На самом деле, Максимилиан интересовался протестантизмом до самой смерти. Ему почти удалось создать в своих странах тот «Via media» («средний путь»), который однажды представлялся его дяде, Карлу V. Венецианский посол писал в 1564 году: «Здесь в Австрии люди научились понимать друг друга; в смешанных общинах редко задают вопрос, кто католик, а кто протестант. Протестанты и католики женятся между собой без всякого шума».

В остальной Европе обычным явлением стали акты насилия из-за религиозных раздоров. Если бы Карл V распорядился иначе и вместо Филиппа II, отдал бы Нидерланды в мягкое, толерантное правление Максимилиана, все было бы иначе, но теперь в Нидерландах бушевали ожесточенные гражданские войны, развязанные Филиппом II и его преследованием кальвинистов. В октябре 1568 года два больших датских патриота, граф Эгмонт[196] и граф Горн[197], которые всего за пять лет перед этим были гостями на коронации Максимилиана во Франкфурте, преклонили колени на черные подушки на рыночной площади Брюсселя и были обезглавлены.

В Париже, через год или два после свадьбы красивой младшей дочери Максимилиана, Елизаветы, с французским королем Карлом IX[198], на улицах тоже пролилась кровь 2000 протестантов во время резни в Варфоломеевскую ночь[199].

Максимилиан с трудом верил грустным посланиям, которые доходили до него. Он растерянно писал своему другу Августу Саксонскому[200]: «Это несправедливо и неправильно; религиозные споры не решаются ни с помощью силы, ни с помощью меча, но только словом Божьим, христианским согласием и правосудием».

Он велел короновать своего сына Рудольфа королем Богемии, и для разъяснения порядка наследования созвал заседание Рейхстага в Регенсбурге. Но его здоровье было не самым лучшим и, хотя он не был старым человеком, он хотел, как можно скорее короновать своего сына и сделать королем Римской империи.

Максимилиан уже давно страдал от подагры, от сердечных приступов и почечных колик, возможно, это был сифилис, который на рубеже XVI–XVII столетий распространился во всей Европе. Его врачи советовали ему крепкие венгерские вина, которые он пил регулярно, разбавляя водой, чтобы смягчить ужасные боли в конечностях. Он писал своему другу: «И все же это было бы терпимо, если не станет еще хуже».

Максимилиан II отправился в путешествие в Регенсбург летом 1576 года со своей женой и четырьмя детьми. По дороге он заболел, и врачи считали, что он переел рыбы, хотя и без того уже полдюжины врачей следили за каждым куском, который он подносил к своему императорскому рту. В Регенсбурге он вновь заболел, на этот раз врачи увидели причину в употреблении незрелых фруктов. Ему еще удалось открыть заседание Рейхстага и высказаться по важнейшим вопросам, как внезапно он упал в обморок — из-за ледяной воды, которую он выпил в августе — убежденно говорили врачи. Едва он немного поправился, как снова заболел от груш и вишен, которые он съел. Теперь его врачи были в полном замешательстве и прописали ему алоэ.

Когда его состояние не улучшилось, то к нему призвали известную целительницу из Ульма, которую звали Магдалена Штрейхер. Она привезла с собой волшебный эликсир, который она сварила специально для императора. Какие компоненты содержало это чудодейственное средство, осталось тайной Магдалены. Возможно, оно имело сходство с тем универсальным лечебным снадобьем, которое потом будет готовить для Рудольфа, сына Максимилиана, датский астроном Тихо Браге. К венецианскому сиропу следовало добавить «скрупул коралловой настойки, сапфир или гиацинт, раствор жемчужин или питьевого золота». Это варево нужно было еще смешать с антимоном, чтобы оно служило чудесным средством от всех болезней, которые вылечиваются путем потоотделения.

Вначале казалось, что императору стало лучше, потом внезапно наступило ухудшение. У постели умирающего собралась вся семья и все громко хлопотали о спасении его души. Стоя на коленях у его постели, супруга Мария заклинала его, чтобы он позволил прийти придворному священнику, но он отвечал, что его священник «на небе». Его сестра, Анна Баварская[201], тоже поспешила в Регенсбург, чтобы вместе со всей семьей попытаться уговорить брата принять католическую церемонию. Его сын Матиаш[202], папский легат и испанский посол по очереди уговаривали больного, чтобы он принял последнее помазание католической церкви. Максимилиан ответил, что «он подумает». Испанский посол сказал больше: «Я вижу по Вашему состоянию, Ваше Величество, что настало время», — тут Максимилиан прервал его: «Совершенно верно, господин маркиз, — сказал он, — я не выспался и хотел бы теперь отдохнуть».

Ему было сорок девять лет, когда он умер. После его смерти врачи исследовали его череп и нашли, что его череп «примечательно сухой и теплый». Причиной этого посчитали его многосторонние способности, «множество иностранных языков, которыми он владел, его большое образование и ум, которые удивляли так многих». Другие источники утверждали, будто бы «в его сердце нашли черную субстанцию, твердую как камень».

9. Внутрисемейные свадьбы

После свадьбы Анны, любимой дочери Максимилиана, с его двоюродным братом, королем Испании Филиппом, которого он ненавидел, завязался еще один узел в тесно переплетенных канатах, которые связали друг с другом многие поколения испанских и австрийских Габсбургов.

Когда отец и дочь прощались друг с другом осенью 1570 года, то в глубине души они знали, что они никогда больше не встретятся. Анна отправилась в Нидерланды в сопровождении обоих своих братьев и товарища ее отца, Ожье Гислан де Бусбека, одаренного и обладавшего веселым нравом, а оттуда с вооруженным эскортом дальше в Испанию.

Ее свадьба с дядей, который был в два раза старше ее, происходила в Сеговии. Вначале казалось, что ледяные рамки испанского придворного этикета начали таять, благодаря оживленному, доброму характеру юной австрийской невесты.

Французский посол писал возмущенные сообщения о неформальной манере, в которой его приняла юная королева. Она не только упустила возможность предложить ему мягкий стул, который полагался ему по рангу, но и сама не осталась важно сидеть, а беседовала с ним, небрежно прислонившись к стене.

Когда к ней привели двух маленьких дочерей ее умершей предшественницы, чтобы представить их новой мачехе, обе должны были почтительно подойти к королеве, сделать глубокий придворный реверанс и поцеловать ее руки, как их учили. Но еще прежде, чем смогла разыграться эта сцена, Анна, которая сама выросла в семье с младшими братьями и сестрами, схватила маленьких девочек и обняла, целуя и говоря ласковые слова. Обе принцессы так этому удивились, что они «одновременно заплакали и засмеялись».

Некоторое время после приезда Анны к испанскому двору, там царили жизнерадостность и веселое настроение, которые проникали до самого великолепного фамильного склепа в обновленном дворце Филиппа — Эскориале. Анна забавлялась в садах с двумя инфантами или сидела за вышивкой, болтая в кругу придворных дам. По временам случалось, что ее видели рядом с супругом, одетым в черное одеяние: Филипп, склонившись над горой бумаг, Анна с детьми, сидящая сбоку, ожидая пока он закончит, и тогда им разрешалось посыпать песок на его подпись.

Однако, мрачное окружение испанского двора погасило сияющий свет юной королевы. Филипп, которому не было еще 45 лет, когда он женился в четвертый раз, был уже мрачным, стареющим мужчиной, измученным, подобно привидению, жертва подагры и вредных последствий лечения, которым он пытался вылечить свои недуги.

Его любимыми занятиями были акты благочестия, особенно освещение алтарей, когда сотни, тысячи свечей и факелов зажигали одновременно, чтобы заставить сиять сумрачную внутреннюю часть испанской церкви. Анна тоже начала посвящать себя благочестивым делам, прежде всего, сохранению и почитанию всех реликвий ее любимой святой — Леокадии из Овьедо. В великий Страстной четверг, незадолго до родов, «она смиренно упала к ногам бедняков». Французский посол срочно написал Екатерине Медичи[203], матери покойной королевы, что Анна «почти не покидает свои покои, так что ее двор подобен женскому монастырю».

Однажды, может быть в порыве сострадания к одинокому существованию молодой королевы, Филипп пригласил известного актера Кизнера из Толедо, чтобы он играл для Анны и детей. Но даже это представление не смогло вызвать улыбку на ее губах: Кизнер представлял не комедию и не какую-нибудь волнующую трагедию с убийством, исполняемую в те времена, он привез мистерии из жизни святых.

За десять лет их супружества Анна родила пять детей, четверо из которых умерли вскоре один за другим, так что молодая королева едва ли имела возможность снять траурные одежды.

В 1580 году произошло то, что, пожалуй, можно считать вершиной жизни Филиппа: он присоединил Португалию и в последний раз объединил весь Иберийский полуостров. Королева Анна с обеими падчерицами и ее собственным маленьким сыном, Доном Диего[204], отправилась вместе с Филиппом в путешествие на португальскую границу, где должен был проходить праздник по случаю братского единения. В местечке Бадайоз в это время разразилась эпидемия, королевская семья тоже заболела «гриппом». Анна была как раз беременна на последних месяцах своим шестым ребенком. Врачи безжалостно лечили ее кровопусканием и сильными слабительными средствами. Вся семья поправилась, кроме Анны. Ее тело отвезли обратно в Эскориал, а Филипп отправился в Португалию один.

В длинном ряду внутрисемейных браков, супружество Анны не было ни первым и ни последним в этом роде. Густоплетеная сеть родственных связей между австрийскими и испанскими Габсбургами становилась все плотнее. Карл V, брат дедушки Анны, был женат на своей кузине первой степени родства, отец Анны, Максимилиан II, тоже женился на своей кузине первой степени родства. Но инбридинг начался задолго до этого: на Иберийском полуострове переженились между собой королевские дома Кастилии, Арагона и Португалии — предки матери Карла, Хуаны Безумной, — чтобы сохранить свои интересы против общего врага — мавров и обеспечить относительно мирное наследование.

После Анны в течение столетия еще четыре габсбургские принцессы были обвенчаны с четырьмя габсбургскими принцами. Эти свадьбы выглядели почти всегда одинаково: слезное прощание с родительским домом, роскошное путешествие по Европе в праздничной процессии карет, в сопровождении вооруженных рыцарей и багажных повозок и, наконец, «вознаграждение» — передача невесты послам жениха в населенном пункте на границе. Следовало последнее прощание с друзьями и родиной, после чего невеста спешила в объятия супруга, которого она до этого никогда не видела.

Один из самых мудрых людей Европы, Эразм Роттердамский, в своей книге «Воспитание христианского принца», которая использовалась также при обучении юных Габсбургов, предостерегал от заключений брака на основе политических интересов и настойчиво убеждал своего принца выбрать такую жену, которая обладала бы «добродетелью, скромностью и мудростью». Он обрушивался на «душераздирающие последствия для девственниц, которых порой отправляли в дальние дали к мужьям, говорящим на другом языке, отличающимся от них поведением, характером, привычками. Это было, — говорил он, — словно их отправляли в изгнание».

Для изгнанной принцессы, жизнь при испанском дворе, как и при любом другом иностранном дворе, часто была полна безграничного одиночества. Кроме того, трагедию ее жизни нужно было искать не только в этом чужом окружении, но и в страданиях всех женщин того времени: все время видеть своих детей умирающими в раннем возрасте, самим, не в последнюю очередь, подвергаться смертельному страху перед родами. Из пяти габсбургских невест, которые последовали за Анной, только одна смогла пережить все свои беременности и роды.

Девственница, которая взошла на испанский трон после Анны, снова была королевским ребенком из Австрии: Маргарита[205], дочь младшего брата Максимилиана, эрцгерцога Карла Штирийского. Маргарита отправилась в путешествие по Европе в 1599 году, чтобы выйти замуж за Филиппа III, единственного оставшегося в живых ребенка Анны и Филиппа. Маргарита, судя по сохранившимся мемуарам, была такой же красивой и деятельной девушкой, как и ее предшественница и без труда приноровилась к своему испанскому супругу. За тринадцать лет их супружества она родила ему семь детей. Перед последними родами ее преследовало предчувствие, которое ее супруг не принимал всерьез. Правда, она пережила роды, но после этого у нее поднялась температура, вероятно опасная родильная горячка, и врачи ничем не смогли ей помочь, кроме кровопускания. Ее силы быстро таяли, она потеряла сознание и пришла в себя только для того, чтобы исповедоваться и принять перед смертью святое причастие. Ее муж в отчаянии, стоя на коленях в часовне, со слезами воскликнул: «Моя дорогая покойница, зачем мне теперь жить?»

Из семи детей, которых оставила Маргарита, взрослыми стали только двое: мальчик и девочка. Мальчик стал позднее Филиппом IV[206], ее дочь — Мария Анна[207] — пересекла Европу из Мадрида в Вену, чтобы выйти замуж за своего двоюродного брата, позже императора Фердинанда III[208]. Дочь[209] Марии Анны, в свою очередь, отправилась, некоторое время спустя, в 1649 году в Мадрид для заключения брака со своим дядей Филиппом IV. И, наконец, их дитя — Маргарита Тереза[210], темноглазая инфанта с золотыми кудрями, чьи чудесные портреты лучезарно сияют среди мрачной галереи предков, исполненной Веласкесом[211], была последней невестой, которая отправилась в путешествие из Мадрида в Вену в 1666 году, чтобы выйти замуж за своего дядю, Леопольда I[212].

Насколько можно судить из придворной болтовни и сообщений послов, поразительно многие из этих супружеств были счастливыми. Дети Габсбургов были воспитаны именно для такой жизни, они не знали другой и просто довольствовались этим.

Во взаимосвязи с политикой диктата в XVI–XVII веках, женитьбы Габсбургов между собой были логическими, хитро продуманными формами искусного правления. Основной их было, конечно, стремление удержать могущественную удвоенную империю в руках семьи: при нехватке потомства по одной линии наследование доставалось другой линии. Как предвидел Карл V, таким образом, обеспечивалась прочность, теснейшее братство обеих больших территорий Европы, которые связывали общие интересы, а именно — против турок и против ереси. Кроме того, они и в дальнейшем могли обеими половинами своей Габсбургской империи образовывать гигантские клещи, которые окружали их заклятого врага — Францию.

Что касалось близкородственного размножения, инбридинга, то у науки тогда еще не было устрашающих доказательств его возможных последствий. Церковь, правда, запрещала бракосочетание при определенных родственных отношениях, однако давала принцам быстро и без труда желаемое разрешение. Мистическая вера в божественную силу королевской крови — а из всех королевских родов Габсбурги особенно были убеждены в этом предположении — была связана с представлением о том, что внутрисемейные браки только увеличивают силу этого драгоценного сока.

Удивительно, что обе эти ветви Габсбургов столь долгое время выдерживали эту интенсивную концентрацию наследственной массы. Две большие династии Европы, Тюдоры и Валуа, вымерли от этого. У детей Максимилиана не было законных наследников, и корона перешла к сыну его брата Карла. Габсбурги смогли утвердиться и выжили: в Испании до 1700 года, а в Австрии на несколько столетий дольше.

10. При дворе Рудольфа II

Вся эпоха находилась под несчастливой звездой и тяжелые тучи, которые заволокли небо, казалось, так же предвещали несчастье, как и новый император.

Вена тогда пережила сильное землетрясение, «были потрясены все дома города, людей подхватывало вихрем». Одна дама благородного происхождения, у которой пастор в шотландской церкви изгонял злых духов, кричала и возвещала, что она видела Лютера в адском огне. Город был охвачен ужасом, когда вблизи Шотландских ворот выпал кровавый дождь, По сообщения судьи Фуггеров выяснилось, что этот дождь вызвал злой слуга, отрубивший хвост быку, чтобы поторопить его. Иезуиты, в свою очередь, изгоняли дьявола из одной бедной девушки, дочери «ведьмы», давая ей пить святую воду. В местечке Диллинген повивальная бабка, хозяйка дома Вальпурга, призналась под пытками, что она развратничала с чертом по имени Федерлин. Он уговорил ее оскорбить Деву Марию, плюнув в нее и воскликнув: «Позор тебе ты, бессовестная девка!». Она также обвиняла себя в том, что убила многих новорожденных и использовала их мягкие кости, чтобы вызвать град.

Дым от бесчисленных сожжений ведьм и еретиков заволок небо над всей Европой.

Чума приходила и уходила, так же, как и турки.

Рудольф, редко покидавший крепость Пражского Града, все больше отворачивался от мира. Молчаливый, углубленный в себя, необыкновенно талантливый в вопросах искусства и культуры, он владел многими языками, занимался изучением астрономии и магии, как и его предок Фридрих III, так же, как и он собирал ценные картины, гравюры на меди, книги и манускрипты.

Рудольф окружил себя целым рядом превосходных мастеров: астрономами, алхимиками, сочинителями романов, художниками, ремесленниками, живописцами, антикварами. В его мастерских возникали под руками золотых дел мастеров, эмалировщиков, ювелиров и граверов произведения искусства и украшения исключительной красоты.

Датский астроном, Тихо Браге[213], конструировал в императорских садах свои таинственные приборы — современнейшие астрономические инструменты того времени — и наблюдал с их помощью небесные тела. С педантичной точностью он зарисовывал данные измерений движения планет. Когда племянник императора, Фердинанд Штирийский[214], настроенный против еретиков, выгнал из своей страны Иоганна Кеплера[215], Рудольф принял его с распростертыми объятьями и провозгласил его своим придворным математиком. Расчеты Тихо Браге, которые были названы по имени его покровителя «Таблицами Рудольфа», послужили для Кеплера исходным пунктом для его теории об эллиптическом движении планет, благодаря которой он заложил краеугольный камень современной астрономии.

Жуткие истории о дворе императора в Праге стали известны и распространились по всей Европе. Говорили о прирученных львах, орлах и леопардах, которые свободно разгуливали в садах пражской крепости. Сообщали о волшебном зеркале короля Рудольфа, в котором он мог видеть будущее и о волшебных магнитах, с помощью которых он мог читать мысли даже на большом расстоянии. Еще, вроде бы, стало известно, что Кеплер получил задание построить космический корабль и отправлять людей на луну.

Заклинатели духов и алхимики варили загадочные сиропы в колдовской кухне императора, испытывали на себе эликсир жизни и экспериментировали с философским камнем, а также пытались создать искусственного человека и воскресить мумии. Английский астролог, доктор Джон Ди[216], который точно предсказал день коронации королевы Елизаветы I[217], прибыл в Прагу так же, как и зловещий Эдвард Келли[218], о котором говорили, что он может производить золото так же быстро, «как курица клюет зерна». Когда ему все же не удалось увеличить золотые запасы императора, его бросили в тюрьму.

Странные настроения Рудольфа, его приступы меланхолии и глубокая депрессия все более усиливались к концу столетия в 1590–1600-е годы. Его преследовало все возрастающее убеждение, что кто-то в его семье собирается убить его. Его друг — Тихо Браге, который был придворным ученым императора. и даже лечил подагру Его Величества, составил ряд гороскопов, на основании которых все снова и снова утверждал, что Рудольф будет убит одним из членов своей семьи. Именно астроном был тем человеком, который советовал императору не жениться.

Рудольф был помолвлен перед отъездом из Испании со своей маленькой испанской кузиной, Изабеллой Кларой Евгенией, но он год за годом откладывал свадьбу. Его мать, гостившая при испанском дворе в Мадриде, писала ему, умоляя Рудольфа, наконец, жениться, потому что у единственного сына ее брата Филиппа ухудшилось здоровье, а для инфанты Изабеллы появились хорошие перспективы стать наследницей своего отца. Ничего не помогло. Рудольф приводил одну отговорку за другой. Он нашел себе в Праге возлюбленную, дочь императорского антиквара[219], которая родила ему несколько весьма своеобразных детей. Несчастная Изабелла, напротив, в возрасте тридцати трех лет была выдана замуж за Альбрехта, младшего брата Рудольфа, с которым она потом правила в Нидерландах.

Хотя Рудольф был в течение 29 лет обручен с Изабеллой и заставил ее, образно выражаясь, 18 лет ожидать его на паперти, но он бесился, как сумасшедший, когда узнал, что она стала женой его брата.

Когда Эрнст, брат Рудольфа, умер, то его следующий младший брат — Матиаш, получил право на наследство. Император прямо-таки болезненно ненавидел его.

Вскоре после того, как на Рудольфа возложили корону императора, Матиаш был втянут, в прискорбный международный скандал. Будучи честолюбивым, но совершенно бездарным, он постоянно умудрялся испортить все, что попадало ему в руки. Нидерланды в те дни представляли собой осиное гнездо, состоящее из анти-испанских интриг. В 1577 году богатые католические сословия Нидерландов пообещали ему предоставить возможность регентства и просили его явиться лично. Не посоветовавшись с братом, Матиаш целиком и полностью устремился в заманчивое приключение. Рассказывали, что он спустился на канате из окна второго этажа императорского дворца Хофбург в ночной рубашке, с лицом, измазанным сажей и, переодевшись слугой, поскакал в Нидерланды. Но Вильгельм Оранский и его сторонники не были заинтересованы в Матиаше, а только хотели впутать в интригу имя Габсбургов. Европе было предоставлено чрезвычайно сомнительное удовольствие, стать свидетелями интриги между австрийскими и испанскими Габсбургами. Для Матиаша все приключение закончилось полной неудачей. Его мечты о славе провалились, он поскакал обратно в Вену с пустыми карманами, чтобы предстать перед братом Рудольфом, который был в неистовой ярости.

С этих пор Рудольф пользовался каждой возможностью, чтобы сделать Матиаша посмешищем. В то время, как других братьев он направлял на ответственные должности, Матиаш не получал ни денег, ни чинов и даже не имел разрешения жениться. Когда он взял себе любовницу, то снова Рудольф высмеял его, упрекая его в импотенции, потому что у него не рождались дети.

На Градчанах, тем временем, вокруг души Рудольфа сгущались мрачные тени. Его меланхолия и уход от мира становились все невыносимее. Он погрузился в мир смятения, полный страха и недоверия. Он постоянно держал золото и серебро под замком, в то время как во дворце частенько не было еды и слугам приходилось голодать.

Но и за пределами императорского дворца в Праге весь мир, казалось, спешил навстречу катастрофе. Турки снова напали на Австрию. В 1605 году в Трансильвании восстали венгры и учредили свое собственное королевство под руководством Иштвана Бочкаи[220]. Пропасть между католиками и протестантами снова углубилась, вся Европа стояла на пороге войны.

Рудольф мало заботился об этих событиях. Он растрачивал свое время в колдовских кухнях или рассматривал свою эротическую коллекцию. Он отказывался встречаться с иностранными послами, угрожал мечом одному из министров, отстранил своего верного советника Вольфганга Румпфа, — который был с ним рядом со школьных лет в Испании, — и объявил одного из своих камердинеров главным советником.

Даже его братьям с трудом удавалось увидеть его, чтобы поговорить по неотложнейшим государственным вопросам. Людям, которые добивались с ним аудиенции, приходилось переодеваться батраками и прятаться в конюшне, только там Рудольф был готов говорить с незнакомцами. Если кто-нибудь отваживался потревожить его во время работы или в его бесплодных мечтаниях, тот должен был приготовиться к вспышкам гнева, во время которых он разбивал вдребезги все, что попадало под руку.

Однажды, он даже попытался вскрыть себе горло осколком разбитого оконного стекла.

Между тем, брат Рудольфа Матиаш нашел необыкновенного союзника в умном и честолюбивом пасторе, Мельхиоре Клезеле[221], который стал действовать в его интересах. По совету Клезеля, братья и племянники императора собрались в императорском дворце Хофбург в Вене и потребовали отречения Рудольфа от престола в пользу Матиаша и провозглашения его главой дома Габсбургов. Затем Матиаш появился во главе армии перед воротами Праги и принудил брата переуступить ему Венгрию, Моравию и, в конце концов, Богемию. Рудольф, скрипя зубами, поставил свое имя под отречением от престола и швырнул на пол перо.

Ему досталась, по великодушной договоренности, Пражская крепость. Однако, он обладал тем, что не могла отнять у него никакая власть мира — короной императора.

Он умер совсем неожиданно, однажды утром в 1612 году, как раз тогда, когда его камердинер подавал ему чистую рубашку. Утверждали, что он умер от разбитого сердца, после того, как накануне погибли его верный старый лев и два его любимых домашних орла, которых он всегда собственноручно кормил.

Его брат Матиаш вернул большую часть сокровищ Рудольфа ко двору в Вене, где их можно увидеть еще сегодня в государственных музеях: своеобразные, почти сюрреалистические живописные полотна Арчимбольдо[222], драгоценные камни богемской короны, чудесные произведения из золота мастеров эпохи ренессанса; своеобразные предметы из аметиста, оникса, халцедона, перламутра и позолоченного серебра, кубки из свинца и хрусталя, один из них, в форме стройного длинноногого журавля, чаша, отшлифованная из огромного изумруда в 2600 карат.

Долгое время можно было видеть в сокровищнице императорского дворца Хофбург еще два самых дорогих «курьеза» Рудольфа: струю русалки и духа, заключенного в бутылку.

11. Матиаш — монарх семи «М»

Наконец-то, свершилось! В 1612 году младший брат, которого ненавидел Рудольф, достиг цели: он стал императором Священной Римской Империи, королем Богемии, королем Венгрии. Он был стареющим человеком, боязливым, неуверенным, страдающим подагрой, но теперь ему разрешалось делать все то, о чем он мечтал всю жизнь. С большим опозданием ему было дано испить из чаши власти и удовольствий, и оказалось, что у него осталось так мало времени, чтобы осуществить это.

Сразу же после похорон Рудольфа, как только он смог это устроить, он женился в 1611 году. У Матиаша никогда не было достаточно денег в кармане, зато теперь он тратил их обеими руками. Во дворце Хофбург он давал грандиозные балы, банкеты и фестивали. Музыканты играли, вина текли, и он тоже танцевал, когда подагра позволяла ему. Однако, супруга Матиаша — он, конечно, женился на кузине, Анне[223] из Тироля — была серьезной, преувеличенно благочестивой женщиной не первой молодости. Она большую часть времени посвящала делам милосердия, привезла в Вену новый монашеский орден Капуцинов и создала с их помощью роскошный склеп для себя и супруга: семейное место погребения в церкви Капуцинов, где сегодня покоится прах почти всех австрийских Габсбургов. У нее была украшенная серебром плеть, которой она обычно наказывала себя каждый раз, когда грешила, что наверняка случалось не слишком часто.

Императорская супружеская пара осталась бездетной и, поскольку у младших братьев тоже не было детей, право наследования досталось племяннику, эрцгерцогу Фердинанду, сыну Карла Штирийского, который был младшим сыном императора Фердинанда I.

Тем временем, императорская власть находилась в руках исповедника Матиаша и первого советника, дельного и талантливого Мельхиора Клезеля. Когда вражда между протестантами и католиками стала еще более ожесточенной, вокруг нерешительного старого императора образовались два лагеря. Партии мира под руководством Клезеля, который советовал Матиашу пойти навстречу представителям иной веры в Богемии с мягкостью и терпимостью, противостояла партия войны, которую возглавлял племянник Матиаша, Фердинанд, и его младший брат, Максимилиан. Когда Клезель стал протестовать против выдвижения Фердинанда кандидатом на императорскую корону, порядочный кардинал был захвачен врасплох ловким внезапным нападением Фердинанда. Его быстро взяли под стражу на тропинках Хофбурга, протащили его через потайной ход к городским воротам, втиснули его в закрытый экипаж и привезли его в замок Амбраз в Тироле.

Когда старый больной Матиаш, беспомощно лежащий в постели, узнал о судьбе своего верного друга и фаворита, он только прижал простыню к губам и промолчал. Позже, говорят, он прошептал: «Насколько охотнее я был бы счастливым горожанином, чем таким императором, который никому не нужен». Однако, уже две недели спустя он устроил в парке Пратер великолепный семейный праздник и объявил, что все прощено и забыто.

Буря, которая уже давно сгущалась над Центральной Европой, как раз тогда начала освобождаться от цепей.

Несколько месяцев спустя, мартовским утром 1619 года, Матиаш скончался в своей постели в Хофбурге, как раз тогда, когда он хотел поднести к губам чашку с куриным бульоном. Его жена умерла раньше него, и только камердинер ухаживал за ним в его последний час. Все, кто занимал положение и имел имя, как раз собрались в покоях его племянника Фердинанда.

Население было удивлено, однако довольно, что со смертью Матиаша исполнилось астрологическое предсказание семи «М», которое было составлено Кепплером на 1619 год: «Magnus Monarcha Mundi Medio Mense Martio Morietur». (Великий монарх мира умрет в середине месяца марта).