Гаврило Принцип. человек-детонатор

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ В САРАЕВЕ

Отъезд Франца Фердинанда и герцогини Софии из Илиджи в Сараево был запланирован на 9.25 угра 28 июня. В столицу Боснии высокопоставленные гости должны были прибыть специальным поездом.

Программа мероприятий включала краткое посещение армейских казарм и визит в городской совет, где эрцгерцога ждали представители гражданских властей. Затем наследник должен был торжественно открыл» новое здание Национального музея, после чего был запланирован обед в резиденции Потиорека. Начиная с двух часов пополудни Франц Фердинанд и его супруга должны были совершить экскурсию по Сараеву, потом намечалась поездка в Илиджу тем же специальным поездом. После прощального ужина в девять вечера гости собирались поездом отправиться в обратный путь.

Утром у эрцгерцога было прекрасное настроение. Он надел голубой парадный мундир австрийского кавалерийского генерала, черные шаровары и шляпу с зелеными перьями. Герцогиня была в белом платье и белой шляпе.

На вокзале в Сараеве гостей встретил Оскар Потиорек с почетным караулом. После торжественной церемонии встречи эрцгерцог с герцогиней и сопровождавшие их лица начали садиться в поданные автомобили. В первый сели начальник охраны эрцгерцога и трое местных офицеров полиции, а вся остальная охрана почему-то осталась позади. Во второй машине оказались градоначальник Фехим и начальник полиции города. В третью сели эрцгерцог, его жена, Потиорек и подполковник Франц фон Гаррах. Этот автомобиль и сегодня можно увидеть в Военном музее Вены: спортивный кабриолет зеленого цвета марки «Греф унд штифт» со сложенным верхом. Эрцгерцог помог подняться в него супруге и сел сам. Кортеж тронулся.

Осмотр казарм закончился быстро. В десять часов эрцгерцог со свитой покинул казармы, и машины двинулись по набережной Аппеля по направлению к городскому совету. Франц Фердинанд попросил ехать не слишком быстро, чтобы они могли лучше рассмотреть город и его жителей. Герцогиня фон Гогенберг с любопытством озиралась по сторонам, раскрыв над собой белый зонтик — солнце уже начинало припекать.

Когда эрцгерцог еще только завтракал в Илидже и готовился к отъезду, семерка заговорщиков уже собиралась на месте будущего действия.

Принцип рассказывал, что около восьми часов утра он вышел из дома и «пошел гулять». Столкнулся нос к носу с двумя своими друзьями, с трудом от них отделался и направился к месту встречи заговорщиков.

В 8.15 в кафе-кондитерской рядом с набережной Аппеля Чабринович встретился с Иличем и Грабежем, которые как ни в чем не бывало разговаривали с продавцом. Грабеж спросил, знает ли Чабринович, где ему надо стоять. Тот ответил, что знает.

В ожидании прихода Принципа Чабринович съел три пирожных. Наконец Принцип появился, передал Чабриновичу бомбу и ампулу с ядом.

Чабринович отправился на набережную. Повстречав там своих знакомых, словоохотливый Чабринович сразу же вступил с ними в разговор, гулял по набережной и даже успел сфотографироваться в «моментальной фотографии». Позже он утверждал, что хотел оставить снимки исторического дня для потомства. Фотографии сохранились.

Тем временем Илич передал бомбу и пистолет Грабежу, а Принцип уже около девяти часов утра стоял на набережной с пистолетом в кармане и бомбой на поясе. Один из его знакомых позже вспоминал, что ясно слышал, как Принцип проговорил: «Пахнет порохом».

На своих местах были и другие заговорщики. Набережная постепенно заполнялась людьми, которые с нетерпением ждали проезда эрцгерцога. В ожидании кортежа участники покушения прохаживались по набережной туда-сюда, чтобы не привлекать внимание полиции. Если бы изначально всё пошло так, как они замышляли, то эрцгерцогу предстояло бы проехать по настоящему «бульвару бомбистов».

Охрана Франца Фердинанда была организована из рук вон плохо. Действительно, бросается в глаза колоссальная разница между мерами безопасности, которые принимались в 1910 году по случаю приезда в Сараево императора Франца Иосифа, и четыре года спустя, во время визита престолонаследника Франца Фердинанда. По некоторым данным, в первом случае мобилизовали более тысячи полицейских и около двух тысяч агентов в штатском. Город был буквально наводнен ими. На улицах, по которым проезжал император, двойной цепью стояли войска. Еще за несколько дней до его встречи приехавшие из Вены, Будапешта и других городов империи сотрудники полиции и контрразведки внимательно слушали разговоры на улицах и в кафанах и хватали всех подозрительных людей.

Во время же приезда эрцгерцога ничего подобного не было и в помине. Как уже говорилось, Франц Фердинанд и герцогиня София до 28 июня дважды ездили в Сараево и оба раза могли стать жертвами покушения. Тогда им просто повезло. 26 июня Принцип оказался всего лишь в нескольких шагах от наследника и вполне мог застрелить его, но в последний момент обнаружил, что не взял с собой пистолет.

Двадцать восьмого июня охраны тоже почти не было. Вдоль набережной, на расстоянии шестидесяти шагов друг от друга, стояли полицейские в форме — всего 120 человек. Десяток всадников из конной охраны ехал за кортежем, а в толпе находились несколько филеров в штатском.

Парадокс в том, что даже при практически полной беззащитности эрцгерцог всё равно имел шансы выйти из этой смертельной истории живым и здоровым. Но ему не повезло, а вот Принципу в тот день, наоборот, улыбнулась удача.

10—20 минут проезда кортежа по набережной могли стать для эрцгерцога последними. Его ждали террористы с бомбами и пистолетами. Однако пятеро из них… не сделали ничего.

Первым, как и предполагалось по плану, стоял Мехмедбашич. Но кортеж проехал мимо него без происшествий — бомбу он не бросил. Почему? Позже Мехмедбашич (единственный из непосредственных участников покушения, сумевший избежать ареста) рассказывал, что Илич велел ему бросать бомбу только в том случае, если он узнает наследника. В противном случае он должен был дождаться возвращения эрцгерцога по той же набережной. В другой раз он говорил, что не бросил бомбу, потому что как раз за ним стоял жандарм. Мехмедбашич якобы опасался, что когда он замахнется, жандарм схватит его за руку. И пока эти мысли вертелись у него в голове, кортеж уже проехал мимо.

Васо Чубрилович тоже пропустил кортеж. На следствии он говорил, что не стал стрелять или бросать бомбу, потому что увидел в машине рядом с эрцгерцогом его жену и пожалел ее.

Цветко Попович сначала объяснял, что не успел разглядеть эрцгерцога, но на суде признался, что у него просто не хватило сил бросить бомбу.

Трифко Грабеж на следствии также говорил, что не нашел в себе сил для такого поступка, однако на суде немного изменил показания. Грабеж рассказывал, что искал Принципа. Задумка состояла в том, что он должен был бросить бомбу, которая вызвала бы панику в толпе, а Принцип в это время начал бы стрелять. Но Принципа он не нашел. Ходить туда-сюда становилось опасно — Грабежу показалось, что на него уже обратили внимание два агента в штатском, которые находились в толпе, и он решил сменить дислокацию. Затем он услышал взрыв бомбы Чабриновича, а еще через некоторое время увидел автомобили на набережной, а в одном из них — живого престолонаследника. «Я пожалел, что сменил место», — говорил Грабеж. Автомобиль эрцгерцога проехал как раз там, где он должен был стоять. Затем он услышал два выстрела, и все закричали, что Франц Фердинанд убит.

Почему не стал действовать Данило Илич, не очень понятно. Но, возможно, ему не давала покоя мысль, что теракт принесет больше вреда, чем пользы, о чем он перед покушением спорил с Принципом. На суде его спросили, почему же он не уничтожил бомбы и оружие, если действительно был против покушения. «Я не посмел, — ответил он. — Принцип сказал мне, что получил бомбы от комитаджей, поэтому я не решился выбросить их, так как собирался отправиться в Сербию». Во всяком случае, факт остается фактом — 28 июня он тоже ничего не предпринял против Франца Фердинанда.

Первым, кто сделал то, о чем они договаривались в предыдущие месяцы, был Неделько Чабринович, которого считали самым ненадежным из «белградской тройки».

Чабринович проявил несомненное хладнокровие. Когда появился кортеж, он подошел к одному из агентов полиции, который прохаживался по улице, и спросил: «В какой машине его высочество?» — «В третьей», — легкомысленно ответил агент. В следующую минуту Чабринович выхватил бомбу, ударил запалом об электрический столб и швырнул ее в машину. На суде он утверждал, что в тот момент видел только «зеленую шляпу» эрцгерцога.

Когда его учили обращаться с бомбой, то говорили, что после удара запалом о какой-нибудь твердый предмет надо выждать 13 секунд и только потом бросать бомбу. Но Чабринович нарушил эту инструкцию. Он боялся, что машина эрцгерцога проедет мимо. И возможно, эти 13 секунд тогда спасли жизнь Францу Фердинанду и сидевшим вместе с ним в автомобиле.

Шофер Леопольд Сойка, заметив краем глаза, что из толпы летит какой-то черный предмет, дал газу, и автомобиль рванул вперед. Бомба упала на сложенную крышу машины. Многие видели, как эрцгерцог взмахнул рукой. Некоторые утверждали, что он в этот момент не растерялся и столкнул бомбу на землю. Действительно, то ли благодаря решительности наследника, то ли просто от тряски бомба упала на мостовую. Чабринович на суде рассказывал: бомба ударилась о сложенную крышу и отскочила от нее, после чего Франц Фердинанд «повернулся ко мне и холодно и пристально посмотрел на меня». И тут бомба взорвалась перед капотом следующей машины.

От взрыва было ранено около двух десятков людей — как местные жители, так и офицеры из кортежа эрцгерцога, повреждена машина, а на мостовой образовалась воронка шириной 31 сантиметр и глубиной 16 сантиметров. Но никто не погиб.

Автомобиль наследника проехал еще несколько десятков метров, и тут Франц Фердинанд приказал остановиться. Он послал подполковника фон Гарраха на место теракта, чтобы узнать, есть ли погибшие и раненые и как обстоят дела с другими машинами кортежа. Решение совершенно неразумное — по всем правилам безопасности следовало бы на большой скорости и при усиленной охране добраться до укрытия, где бы эрцгерцогу ничего не угрожало, и прекратить поездку по городу.

Чабриновича поймали довольно быстро. Бросив бомбу, он, перевалившись через парапет набережной, прыгнул вниз к реке. Зачем? Он объяснял, что хотел выпить воды, чтобы легче было проглотить яд, и даже зачерпнул воду ладонью. «Мы договорились, что покончим жизнь самоубийством… — рассказывал он. — Я принял двойную дозу [яда] и после покушения несколько дней не мог есть, у меня всё болело, но на меня это не подействовало».

В это время с набережной на него прыгнули какие-то люди, которые решили его задержать. Завязалась схватка. Чабриновича скрутили и повели в полицейское управление. В кармане у него нашли номер сербской газеты «Народ». Его спросили, серб ли он. «Да, я сербский герой!» — гордо ответил заговорщик.

Некоторое время машина с находившимися в ней престолонаследником, его женой и сопровождающими стояла на улице. Для террористов она была идеальной мишенью. Но эрцгерцогу еще раз повезло. Гаврило Принцип находился буквально рядом с ним и в тот момент имел отличную возможность стрелять. Однако его подвело волнение. На суде он объяснял, что после взрыва бомбы находился в состоянии возбуждения, видел, как машина проехала мимо него, но эрцгерцога в ней не заметил.

«Я знал, что это сделал (бросил бомбу. — Е. М.) один из наших, — рассказывал Принцип, — но не знал, кто именно. Толпа побежала, и я побежал, а автомобили остановились. Я подумал, что дело сделано, и увидел, что ведут Чабриновича. Я думал его убить, чтобы от него ничего больше не узнали, а потом и сам покончил бы жизнь самоубийством. Но отказался от этого, так как увидел, что автомобили снова поехали. Я тогда не видел эрцгерцога. Я пошел на Латинский мост и там услышал, что покушение не удалось…»

Принцип стал думать, что делать дальше. В газетах он читал о маршруте передвижения эрцгерцога по городу. Буквально через несколько минут полиция уже начала очищать от народа набережную Аппеля, и Принцип, перейдя через нее, оказался на углу набережной и небольшой улицы Франца Иосифа, рядом с магазином «Деликатесы Морица Шиллера».

Тем временем подполковник фон Гаррах вернулся с места происшествия и рассказал эрцгерцогу об увиденном. Выяснилось, что в результате взрыва пострадала и герцогиня — у нее на шее был багровый след от ожога. Несколько осколков, долетевших до автомобиля, не причинили ему особого вреда.

«Это был какой-то ненормальный. Господа, давайте продолжим программу», — сказал Франц Фердинанд. По другой версии, он обратился к Потиореку со словами: «Что же нам делать теперь? Ведь метание бомб будет продолжаться и дальше. Когда меня убьют, убийцу посадят на несколько лет, а потом его освободят политические друзья».

Тем не менее кортеж — уже на большой скорости — двинулся, как и было запланировано, в сторону городского совета. Там заканчивались последние приготовления к торжественной встрече эрцгерцога. О том, что произошло на набережной, никто еще не знал. Один из сотрудников, впрочем, слышал взрыв, но подумал, что это салют в честь престолонаследника.

Франца Фердинанда ждали градоначальник, представители администрации и общественные деятели города. Они выстроились в два ряда — с одной стороны мусульмане с фесками на головах и в «турецкой» одежде, с другой — христиане во фраках и с цилиндрами в руках. Когда эрцгерцог вышел из автомобиля, градоначальник начал по-восточному цветистую приветственную речь. «Наши сердца, — говорил он, — переполнены счастьем по случаю всемилостивого посещения, которым ваше высочество изволило оказать честь столице нашей страны…»

Но на этом месте эрцгерцог резко прервал его. «Господин бургомистр! — раздраженно сказал он. — Что толку от этих ваших речей? Я приезжаю в Сараево как гость, а в меня кидают бомбы! Это неслыханно!» В это время супруга Франца Фердинанда что-то прошептала ему, и эрцгерцог, немного успокоившись, через несколько секунд снова обратился к градоначальнику: «Теперь вы можете продолжать свою речь».

Градоначальник кое-как договорил, и теперь уже настала очередь Франца Фердинанда выступить с ответным словом. Он умел владеть собой и понимал, что написанная до событий последнего часа речь уже устарела, поэтому импровизировал на ходу. В своем выступлении он упомянул и о покушении, выразив уверенность, что овации и ликование народа вызваны его неудачей. Он поприветствовал народ «этой прекрасной столицы» и заверил его в своей милости и доброй воле.

Знал бы он, что в «прекрасной столице» уже пошел отсчет последних минут его жизни!

В здании городского совета (Виечницы) эрцгерцог и его жена на время разделились — у них были разные программы. Герцогиня отправилась на встречу с местными жителями, а Франц Фердинанд со свитой задержался в вестибюле. Теперь, оставшись среди своих, он не собирался скрывать, что сильно нервничает.

«Да, господа, сегодня я точно получу пулю», — пошутил он в своем обычном «черном» стиле. Никто не засмеялся. Затем Франц Фердинанд обратился к военному губернатору Боснии Потиореку: «Вы думаете, кто-то на меня еще устроит покушение?»

Потиорек якобы ответил, что не верит в это, но, несмотря на все меры безопасности, такую возможность всё-таки нельзя исключать. Так он сам говорил позже, на следствии. Однако его конкурент и соперник, министр финансов Австро-Венгрии Леон фон Билинский, в чьем ведении находилось гражданское управление провинцией, утверждал со ссылкой на свидетелей, что военный губернатор высказался в совсем ином духе: «Езжайте спокойно. Я беру на себя всю ответственность» — и якобы убеждал, что опасность уже миновала. Люди из окружения эрцгерцога пытались возражать, но Потиорек парировал их опасения: «Вы полагаете, что Сараево кишит убийцами?»

Сам Потиорек заявлял, что предложил Францу Фердинанду изменить программу: не ехать в музей, путь в который лежал через узкую улицу Франца Иосифа, а снова проехать по очищенной от встречавших набережной Аппеля. Мнения опять разделились. Одни члены свиты предлагали вернуться в Илиджу, другие — действительно не ехать в музей, а отправиться сразу во дворец Потиорека, третьи — освободить улицы от жителей.

Франц Фердинанд некоторое время раздумывал, а потом поставил в споре точку: «К чему всё это? Население может оставаться. Я хочу, чтобы меня видел народ. Разве я не для этого сюда приехал?»

Он решил ехать сначала в военный госпиталь, чтобы навестить раненных при взрыве бомбы, брошенной Чабриновичем. Среди них был и один из офицеров его конвоя, подполковник Мерицци. «Он пролил за меня кровь», — сказал Франц Фердинанд. После посещения госпиталя он всё-таки намеревался поприсутствовать на открытии новых зданий музея.

В это время появилась и герцогиня София. Согласно официальной программе, прямо из городского совета она должна была ехать во дворец Потиорека и там дожидаться мужа, однако, узнав о его планах навестить раненых, решила, что поедет вместе с ним. Эрцгерцог попытался отговорить супругу, но она сказала: «Нет, Франц, я еду с тобой». Спорить он не стал.

Все снова сели в автомобили, которые в 10.45 двинулись по направлению к госпиталю. Кабриолет «Греф унд штифт» с Францем Фердинандом, его женой и Потиореком снова был третьим в кортеже. Теперь ехали на приличной скорости. На набережной Аппеля народа почти не было. На левой подножке автомобиля эрцгерцога стоял подполковник фон Гаррах — он хотел защитить наследника в случае, если бы кто-то опять метнул бомбу в его машину. Эрцгерцогу это не очень понравилось. «Оставьте, — сказал он. — Всё это глупости, это ведь совершенно не нужно». Однако Гаррах остался стоять на подножке.

Произошедшее дальше как только не называли в публикациях о покушении: ошибкой, трагической случайностью, халатностью, роковым стечением обстоятельств и даже удачей Гаврилы Принципа. Но, во всяком случае, большинство исследователей считали, что этого не должно было случиться.

Когда кортеж достиг перекрестка набережной Аппеля и улицы Франца Иосифа, первая машина, как и предполагалось в первоначальном плане поездки, свернула с набережной направо. За ней свернула и вторая машина. Когда шофер автомобиля эрцгерцога Леопольд Сойка тоже стал крутить руль на повороте, Потиорек, заметив ошибку, закричал: «Стой! Мы едем не туда! Мы должны ехать по набережной!»

Шофер нажал на тормоз. Остановились и другие автомобили. Теперь нужно было дать задний ход, чтобы выехать на набережную. На узкой улице Франца Иосифа образовалось что-то вроде пробки. В течение нескольких минут машина с эрцгерцогом и его женой стояла почти на тротуаре улицы Франца Иосифа, напротив входа в магазин «Деликатесы Морица Шиллера».

Тротуар был заполнен народом. Стоял там и молодой человек в твердой черной шляпе. Одну руку он держал в кармане. Автомобиль эрцгерцога, как по заказу, оказался прямо рядом с ним.

Сто лет спустя поэт Александр Балтин написал стихотворение «Гаврило Принцип»:

Тогда Принципу уже точно было не до слов. «Мишень» находилась перед ним. На такой шанс он даже не рассчитывал.

Принцип был в мрачном настроении. Он не мог не понимать, что покушение, скорее всего, сорвалось. Чабриновича арестовали, а о судьбе остальных членов группы заговорщиков он не знал. Но поскольку о других взрывах или выстрелах никто не говорил, значит, никто из них так и не решился на теракт.

Как теперь будет строиться программа пребывания эрцгерцога в Сараеве, предсказать было трудно. Принцип не без оснований предполагал, что ее могут изменить и у него так и не появится возможность убить престолонаследника.

Принцип рассказывал, что когда он стоял, размышляя, что делать дальше, к нему подошел какой-то «видный господин» и начал говорить о том, что кто-то бросил бомбу в эрцгерцога: «Видишь, какая это глупость!» Принцип, по его словам, отшутился. Он думал, что это «шпион».

Он зашел в «Деликатесы Морица Шиллера» и купил себе бутерброд. Затем снова вышел на улицу. В тот же день, после ареста, Принцип рассказывал следователю:

«Когда я встал на углу Латинского моста у магазина Шиллера, то вскоре услышал, как публика кричит «живео». Сразу же после этого показался первый автомобиль, и я напрягся: нет ли в нем престолонаследника, которого я знал по фотографиям, появлявшимся в последние дни в газетах?

Когда появился еще один автомобиль, я узнал в нем престолонаследника. Но, увидев, что в нем также сидит какая-то дама, я несколько мгновений размышлял, стрелять или не стрелять. В этот момент меня охватило странное чувство, и я с тротуара прицелился в престолонаследника, а это было очень легко, потому что автомобиль на короткое время остановился…

Думаю, что стрелял я два раза, а может быть, и больше, потому что я был сильно взволнован. Попал я в своих жертв или нет — не могу сказать, так как в этот момент люди начали меня бить».

Через несколько дней, 3 июля, он несколько скорректировал свои показания:

«Когда вскоре раздались крики «живео», мне удалось протиснуться сквозь толпу у магазина Шиллера. Тут я заметил, что один автомобиль уже прошел. Когда же появился другой, в котором я увидел даму и зеленую генеральскую шапку, я узнал престолонаследника…

В первый момент я хотел бросить бомбу — она висела у меня слева, на поясе. Но… я не мог ее легко снять. А в такой большой толпе было бы тяжело ее вытащить и бросить. Поэтому я выхватил револьвер и наставил его на автомобиль, не целясь. Стреляя, я даже голову отвернул. Я выстрелил сразу два раза, но я не уверен, стрелял ли я только два раза или больше, так как я был очень взволнован. Поэтому и бомбу я не хотел бросать, так как мне не хватало для этого сил.

Затем люди меня начали линчевать. Кто-то выхватил у меня револьвер, а бомба выпала».

Сколько было выстрелов? Сам Принцип говорил, что стрелял четыре или пять раз. Показания свидетелей различались: Гаррах слышал два выстрела, Потиорек — «два или три, или даже четыре», доктор Карл Бардлофф, ехавший в одной из машин кортежа, — «два выстрела, быстрых, один за другим», придворная дама Вильма Ланиус — «два или три» и т. д. Скорее всего, в направлении автомобиля эрцгерцога он стрелял два раза, а третий выстрел был произведен в тот момент, когда на него набросились стоявшие рядом люди. Был ли он случайным или Принцип хотел покончить с собой, теперь уже вряд ли можно установить.

Даже если Принцип не кривил душой, утверждая, что не целился, всё равно его выстрелы оказались на удивление точны, особенно если учесть, что он раньше почти не имел дела с оружием. Ни ошибку в маршруте кортежа, в результате которой автомобиль эрцгерцога оказался прямо перед Принципом, ни эти необычайно меткие выстрелы никак нельзя отнести к последствиям профессиональной организации покушения. Нет, это было роковое стечение обстоятельств. Наверное, Франц Фердинанд обладал сильно развитой интуицией, которая подсказывала ему, насколько опасным может оказаться его визит в Сараево.

…Первая пуля попала герцогине в брюшную полость, вторая — в шею эрцгерцогу. Подполковник фон Гаррах, услышав выстрелы, сначала подумал, что всё обошлось, — в первые секунды после них эрцгерцог и его супруга неподвижно сидели на своих местах. Но тут же стало ясно, что они по крайней мере ранены.

«Тонкая струйка крови брызнула изо рта его императорского высочества, — рассказывал Гаррах. — Я достал платок, чтобы вытереть кровь на губах эрцгерцога, а ее высочество крикнула: «О боже! Что случилось?» Она согнулась на своем сиденье, а ее голова упала на колени эрцгерцога. Мне сначала не пришло в голову, что и она ранена, я подумал, что она потеряла сознание от потрясения. Его высочество сказал: «Софи, Софи, не умирай! Живи ради наших детей!» Я поддержал его голову и спросил: «Вам очень больно, ваше высочество?» Его лицо немного перекосило, и он шесть или семь раз повторил: «Ничего… Это ничего». Он всё больше терял сознание, и его голос становился всё тише. Затем наступила короткая пауза, потом послышались конвульсивные хрипы из его горла, обусловленные потерей крови. Но когда мы доехали до резиденции губернатора, прекратилось и это. Два тела в бессознательном состоянии внесли в здание, где быстро установили их смерть».

Первой умерла герцогиня фон Гогенберг — еще в машине. Через несколько минут, в резиденции Потиорека, и Франц Фердинанд. Военный хирург Эдвард Байер уже ничего не мог сделать — пуля Принципа пробила шейную артерию. «Мучения его высочества закончились», — сказал он.

Когда осматривали тела эрцгерцога и его жены, то обнаружили, что они оба носили по нескольку золотых и платиновых амулетов, которые должны были защищать от болезней, несчастий и прочих бедствий.

В это время из зала приемов резиденции начали доноситься приглушенные голоса, звуки передвигаемой мебели и звон посуды. Потиорек запланировал по случаю приезда эрцгерцога торжественный обед, который должен был сопровождаться музыкой. Среди прочих произведений музыканты собирались исполнить и вальс «Нет жизни без любви». Теперь музыканты потихоньку расходились, а уставленные фарфором, серебром и хрусталем столы разбирались.

День 28 июня 1914 года закончился почти по «сценарию» поэта Державина, написанному им за 135 лет до всех этих событий:

Принципа взяли прямо на месте покушения. Хорошо известно, что на него сразу же бросились и полицейские, и агенты в штатском, и люди из свиты эрцгерцога, и обычная публика. Однако он сдался вовсе не добровольно. Были и такие, кто пытался его защитить. Имена некоторых известны.

Один из них — актер Михайло Пушара, активный участник «Молодой Боснии». Согласно показаниям агентов, когда Принцип поднял пистолет, один из них попытался схватить его за руку. Но в это время другой молодой человек (это и был Пушара) сильно ударил агента (по одним данным — ногой в колено, по другим — кулаком в живот), и тот потерял равновесие.

Агент Спахович в своих показаниях отмечал: «Я получил приказ не смотреть на автомобиль, а следить только за публикой. Я так и стоял, пока не услышал первый выстрел. Поворачиваю голову налево — не вижу ничего. Направо — раздается второй выстрел… Подскакиваю и хватаю стрелявшего за руку, а кто-то меня встречает ударом руки в живот. Я также получил револьвером по голове и от Принципа».

Тот же Пушара пытался помешать поручику из свиты эрцгерцога барону фон Морей, который бросился на Принципа с саблей. И, как потом свидетельствовал поручик, за стрелявшего вступился не только Пушара.

«Я ударил его дважды [саблей], но тут два человека в штатских костюмах оказались слева и справа от меня, — рассказывал Морей. — Один из них крикнул по-немецки: «Не трогай его!» — а потом продолжил что-то говорить по-сербски, чего я не понял, так как не знаю этого языка. Я продолжал наносить сильные удары и при этом говорил: «Кто меня тронет — убью!» Но мой шлем был помят, так как кто-то неоднократно ударил меня по голове. Я обратился к третьему человеку, находившемуся поблизости, о котором я думал, что он полицейский офицер, и крикнул: «Арестуй его!»… Тот, который крикнул: «Не трогай его!», — был, как мне кажется, арестован на месте… И другой штатский тоже был молодой человек».

Имя второго молодого человека тоже известно — Фердинанд Бер. Он был чем-то внешне похож на Принципа. Его арестовали на улице, арест засняли фотографы, и много лет эту фотографию подписывали (да и сейчас еще иногда подписывают) как «Арест Гаврилы Принципа». На самом деле Бер был немецкий чиновник, служивший в Сараеве. К заговору он не имел никакого отношения, но, увидев, что полицейские и офицеры бросились на Принципа, подумал, что того сейчас убьют на месте, и попытался спасти убийцу эрцгерцога от немедленной расправы, за что и получил несколько ударов саблей по спине. Хорошо еще, что били плашмя.

Михайло Пушара был арестован позже — на репетиции церковного хора, который разучивал песни о «косовских героях»[30].

Известно также, что человека, который сразу после выстрелов бросился к Принципу и выхватил у него из рук пистолет (так он по крайней мере утверждал), звали Анте Велич.

…Принцип, пока его били, пытался покончить жизнь самоубийством. Он принял яд, но его только стошнило — очевидно, препарат был невысокого качества. Один из свидетелей позже рассказывал, что видел, как Принцип поднял пистолет на уровень своей головы, но выстрелить не успел, так как он ударил его. На суде Принцип признал, что это правда — он действительно хотел застрелиться.

Досталось ему сильно — несмотря на попытки некоторых людей из публики защитить его, на него обрушился град ударов. Студент-теолог Пузич после выстрелов схватил террориста за шиворот. Принцип направил на него револьвер, но кто-то еще схватил его за руку. Потом его начали бить саблями набежавшие офицеры и полицейские. Вероятно, били они его всё же плашмя или не вынимая сабель из ножен. Пузич же считал, что сабли у них были не заточены, — один из ударов пришелся по его руке, но, кроме синяков, никаких следов не оставил.

Другие наносили удары кулаками, зонтиками, тростями и даже шляпами. Пузич в это время заметил лежавшую в нескольких шагах от тротуара бомбу. Он подозвал одного из офицеров. Теперь уже и все остальные обратили на нее внимание. «Неслыханная паника овладела мной и всеми, стоявшими вблизи… — рассказывал Пузич. — Наконец полиция набралась храбрости и начала разгонять народ… Какая-то барышня упала на землю, и толпа растоптала ее ногами».

Около четверти двенадцатого Принципа привели в полицейский участок, где первый допрос с него снял следователь окружного суда Сараева Лео Пфеффер. Вообще-то тот сначала собирался заняться делом Чабриновича, которого доставили в полицию ранее. Но пока велись приготовления к допросу, пришло известие об убийстве эрцгерцога, а вскоре привели и самого Принципа.

В воспоминаниях, изданных 20 лет спустя, Пфеффер рассказывал о первом впечатлении, произведенном на него Принципом: «Худой, невысокого роста и весь в крови». За ним и сопровождавшими его в участок полицейскими еще бежали люди, которые норовили ударить или ткнуть его тростью или палкой. В полиции ему сначала перевязали раны, затем Пфеффер начал первый допрос.

Принцип говорил с трудом, и следователь сначала думал, что причина тому избиение, которому он подвергся после покушения. Но потом Пфеффер, по его словам, понял, что дело в другом. Вся комплекция Принципа говорила о слабости. «Трудно было представить, как он, такой мелкий, тихий и скромный, мог решиться на такое покушение», — недоумевал Пфеффер. Однако больше всего судью поразили его глаза: «Эти светло-голубые, ясные глаза ни в коем случае не были дикими глазами преступника. Это были живые, пронзительные и спокойные глаза, в которых сквозила как врожденная интеллигентность… так и бешеная энергия».

На первом допросе Принцип заявил, что уже два года думал о том, чтобы совершить покушение на какого-нибудь из высокопоставленных сановников Австро-Венгрии. Он сказал, что около месяца назад получил «пистолет-браунинг от одного комитаджа, имя которого не знаю», чтобы выстрелить в престолонаследника, так как он «символизирует высшую власть, чье ужасное давление ощущаем мы, югославы». Принцип также утверждал, что никто его не подстрекал на «это дело».

В этот момент ни Принцип, ни Пфеффер еще не знали, что Франц Фердинанд и его жена умерли от ран. Когда об этом стало известно, судья предъявил Принципу официальное обвинение в убийстве. Тот ответил, что не раскаивается в содеянном, но признался: «Мне жаль, что я убил герцогиню фон Гогенберг, потому что у меня не было намерения ее убивать».

Чабринович на первом допросе заявил, что не признаёт себя виновным, а идею покушения тоже вынашивал в голове уже около двух лет. Он назвал себя выразителем «радикально-анархических идей», которые направлены на то, чтобы «уничтожить нынешнюю систему с помощью террора»: «…я ненавижу всех сторонников конституционной системы и не ту или иную личность как таковую, а как носителя власти, которая угнетает людей». Он добавил, что хотел убить эрцгерцога, потому что, как ему известно «из журналов», он «враг славян вообще, а сербов в особенности».

Чабринович пытался доказать, что о его намерении бросить бомбу никто не знал. С Принципом, по его словам, он был знаком, но при встречах они говорили о самых обычных вещах, а об анархизме или терроризме — никогда. «Не знаю, собирался ли Принцип сегодня что-нибудь предпринимать против эрцгерцога так же, как и я. Но если он это и сделал, то без моего согласия, а я из этого могу только заключить, что нас связывают общие идеи», — заявил он.

Другими словами, на первых допросах и Принцип, и Чабринович сказали далеко не всё, что знали. Вероятно, они еще надеялись, что их товарищам удастся спастись.

Сразу же после допросов их перевели в военную тюрьму, где заковали в кандалы.

Тем временем тела Франца Фердинанда и его супруги готовили к погребению. В замке Артштетген и сегодня можно увидеть свидетельства о смерти, выписанные в Сараеве в день их гибели. Производить вскрытие и извлекать из тел пули не стали, чтобы не повредить лицо, «сохранившее гордое и величественное выражение». Франца Фердинанда обрядили в парадный мундир, а Софию — в белое платье. Затем гробы были опечатаны.

В понедельник 29 июня «Сараевски лист» вышел в траурном оформлении, с портретом эрцгерцога на первой полосе и набранной крупным шрифтом «шапкой»: «Черные дни». В передовой статье говорилось:

«Были дни веселья, дни воодушевления. Как их не помнить? Престолонаследник эрцгерцог Франц Фердинанд прибыл в сердце Боснии и Герцеговины… чтобы со своей супругой пробыть несколько дней в стране, которая пришлась им по сердцу. Народ их принял радостно, потому что это их посещение было настоящей наградой, и когда они неожиданно появились в Сараеве, приветствовал их, восторженно глядя в глаза своего будущего правителя…

Но в конце концов наступил последний день их пребывания в Сараеве — и в тот же миг чаша радости наполнилась до самого верха самой горькой печалью. И радость, и веселье вдруг были внезапно раздавлены под тяжестью ужасного, богомерзкого поступка, чьей жертвой стала драгоценная жизнь эрцгерцога престолонаследника Франца Фердинанда и герцогини Софьи Гогенберг…

В дни самой искренней радости и веселья наша родина пережила самое черное несчастье из всех бед, которые только могла пережить за несколько веков».

Вечером 29 июня похоронная процессия прошла по Сараеву. Гробы погрузили на поезд и отправили в Вену тем же путем, которым прибыл в Боснию Франц Фердинанд: на поезде до Метковича, потом на яхте до устья Неретвы, на линкоре «Вирибус Юнитис» до Триеста, а оттуда на специальном траурном поезде в Вену.

Третьего июля с погибшими простились в столице Австро-Венгрии. Церемония носила весьма скромный характер. Обсуждался вариант раздельного отпевания: эрцгерцога — в фамильной капелле Габсбургов во дворце, а герцогини — в обычной церкви; но император всё-таки настоял на совместном отпевании. При этом министр иностранных дел Леопольд фон Берхтольд не рекомендовал дипломатам присутствовать на похоронах — «во избежание повторного покушения». Не было на церемонии и близких родственников погибших — только их дети. На гроб с телом Франца Фердинанда, поднятый на возвышение, положили его ордена и знаки отличия, а на гроб его жены, стоявший прямо на полу, — только веер и черные перчатки, атрибуты придворной дамы, а не жены престолонаследника. Официальные лица безмолвно стояли по обе стороны от гроба Франца Фердинанда. Император ушел сразу же после короткой заупокойной мессы. На похоронах он не присутствовал.

Официальная пресса тоже постаралась подчеркнуть, хотя и косвенно, различие в статусе эрцгерцога и его жены. Это заметили и за границей. Русская газета «Раннее утро», например, писала:

«Тактичность» официальной газеты.

15 июня (по старому стилю. — Е. М.), поздно вечером, когда в Вене были получены телеграммы о сараевской кровавой трагедии, официальная «Wiener Zeitung» выпустила свое «экстренное издание». В «официальной части» этого издания крупным шрифтом сообщалось об ужасной гибели эрцгерцога-престолонаследника. А в «неофициальной» мелким шрифтом было добавлено, что «герцогиня фон Гогенберг также пала жертвою преступного покушения». Таким путем официальная газета сочла уместным напомнить своим читателям, что брак эрцгерцога с герцогиней был браком морганатическим…»

Еще одна интересная подробность: первый секретарь русского посольства в Белграде Василий Штрандман, тем летом отдыхавший и лечившийся на итальянском острове Лидо вблизи Венеции, вспоминал, как подошел в холле отеля к группе высокопоставленных австрийцев, чтобы выразить им соболезнования. Он также поинтересовался, кто из них поедет на похороны эрцгерцога и его жены, и получил ответ: «Никто». «Тут, — замечал Штрандман, — опять сказалось отрицательное отношение высшей австрийской аристократии к несчастной герцогине Гогенберг».

«При дворе в Вене и в общественных кругах Будапешта, — замечал в своих мемуарах граф Оттокар фон Чернин, — было больше довольных, чем огорченных; многие из сановников вздохнули с облегчением, так как опасались, что при Франце Фердинанде произойдет основательная чистка среди придворных».

Как уже говорилось, еще при жизни эрцгерцог избрал местом своего упокоения замок Артштетген — он не хотел и после смерти разлучаться с женой, которая не могла быть похоронена в императорской усыпальнице в Вене.

Четвертого июля останки Франца Фердинанда и Софии поместили в склеп Артштетгена. Между их саркофагами высекли надпись: «Соединенные браком, они объединились и в судьбе».

В Историческом архиве Сараева можно увидеть крайне интересную брошюру столетней давности, изданную в Вене на сербскохорватском языке. В брошюре — чертежи и макеты будущего католического храма в память о Франце Фердинанде и Софии, который должен был быть возведен в Сараеве по проекту архитектора Евгения Бори. Судя по всему, центральной частью внутреннего убранства довольно вместительного храма предполагалось сделать фигуры молящихся эрцгерцога и его супруги. Но осуществить эту идею не успели. А вот памятник им всё-таки поставили.

Сегодня на набережной реки Миляцки, буквально в нескольких десятках метров от места покушения, можно увидеть остатки какого-то каменного сооружения. В теплые дни на нем любят греться на солнце сараевские бродячие собаки. Туристы из разных стран, которые всё чаще приходят посмотреть на тот самый угол, у которого стрелял в эрцгерцога Гаврило Принцип, как правило, не обращают на эти камни особого внимания — а зря. Это остатки огромного монумента Францу Фердинанду и Софии, который установили в Сараеве и который простоял всего два года.

Памятник на берегу Миляцки открыли в 1917 году. Он представлял собой две колонны, у подножия которых был установлен огромный барельеф с изображением эрцгерцога и его жены. Сохранились фотографии этого памятника, на их основе потом большими тиражами выпускали открытки. Но сейчас от этого мемориального комплекса остались лишь фрагменты окружавших его каменных скамеек. Их-то сегодня и облюбовали сараевские собаки.

Монумент Францу Фердинанду и Софии разобрали в 1919 году — уже в новой стране. Тогда считалось, что в его истории поставлена точка. Но оказалось, что это было многоточие.

Пока проходили первые допросы Принципа и Чабриновича, а тела погибших эрцгерцога и его жены готовились везти в Вену, в Сараеве начались сербские погромы. Хорваты и мусульмане организовали демонстрацию, прошли по улицам, скандируя: «Долой сербов!» Кто-то бросил бомбу, ранив еще одного человека. Демонстранты разбили стекла в отеле «Европа», который принадлежал сербам, начали бить их в зданиях, где размещались сербские школы, общества и организации. Началось бегство сербов из города.

В этот день полиция то ли растерялась, то ли сознательно не захотела принимать меры для обеспечения безопасности сербского населения. Только во второй половине дня власти вызвали в город войска, участвовавшие в маневрах — тех самых, которые посещал Франц Фердинанд. Солдаты оцепили сербское консульство в Сараеве. Во время погромов из толпы раздавались также крики: «Долой русского консула!»

На следующий день погромы продолжились. Прибывший в Сараево из Вены для наблюдения за ситуацией второй секретарь русского посольства в Австро-Венгрии князь Гагарин докладывал: «С утра понедельника 29 июня были расставлены войска в центральной части города, но распорядительности полиции не замечалось. Как можно допустить погром невинных людей, где на 50 000 жителей имеется гарнизон в 5000 человек? Уличные беспорядки не соответствовали печальным обстоятельствам, когда в конаке (то есть во дворце — резиденции Потиорека. — Е. М.) стояли гробы убиенных накануне эрцгерцога и его супруги. Уважение к памяти погибших требовало тишины и спокойствия. Говорили, что власти не смогли препятствовать жителям выражать верноподданнические чувства. Военное положение еще не было введено и уследить за всем было трудно, толпа же действовала стремительно. Вот те довольно слабые аргументы, которые приводились в защиту растерянности или даже попустительства».

Погромы начали стихать лишь после того, как Потиорек выпустил приказ о введении в городе осадного положения. За разбой, поджог, смертельные побои, насилия и прочие преступления полагалась смертная казнь. Прокламации с этим приказом не только расклеивались на стенах и тумбах для объявлений — как в старые времена; специальные чиновники в сопровождении трубачей зачитывали их на площадях. Эти меры возымели действие.

Погромы прокатились и по другим городам империи. В Агдаме (Загребе) заседание хорватского Сабора началось с криков: «Долой сербов! Долой короля Петра и его агентов! Вон их всех!» В Вене толпа попыталась прорваться к сербскому посольству, но полиция не допустила этого. Демонстранты устроили у посольства настоящий «кошачий концерт» с криками, свистом, улюлюканьем, забрасывали полицию и здание посольства камнями, а затем сожгли сербский флаг. Пытались они прорваться и к российскому посольству, но были рассеяны полицией.

Наводя порядок в Сараеве, полиция одновременно начала масштабные «зачистки» среди сербского населения. За двое суток было задержано около двухсот сербов — общественных деятелей, священников, торговцев и студентов. Всех их поместили в военную тюрьму. Туда же привозили и арестованных на окраинах города крестьян.

Надо сказать, что очень многие сербы осудили убийство эрцгерцога, а во время службы в сербском православном соборе протоиерей даже назвал террористов «антихристами». После начала войны некоторые из арестованных во время «зачисток» сербов просили освободить их и послать на фронт, чтобы «отомстить за подлое убийство и доказать свою верность монархии».

В конце июня и начале июля 1914 года аресты «подозрительных сербов» шли по всей стране. В это время в руки полиции попало и большинство заговорщиков.

На первых допросах ни Принцип, ни Чабринович не сдали никого из своих товарищей, брали всё на себя. Но власти сразу же заподозрили, что они действовали не в одиночку. Один из свидетелей, например, рассказывал, что слышал, как уже после покушения двое хорошо одетых мужчин говорили между собой по-сербски: «Значит, уже всё произошло. Нам здесь больше делать нечего». Нашли также еще одну бомбу, спрятанную в кустах рядом с дорогой, по которой должен был проезжать Франц Фердинанд.

Большинство участников покушения сразу же после него уехали из Сараева. Но спастись из них удалось только Мехмедбашичу, который, пожалуй, единственный из всех приложил для этого некоторые усилия. Возможно, ему помогло то обстоятельство, что уезжал он из столицы Боснии и Герцеговины с феской на голове, означавшей его принадлежность к боснийским мусульманам, и «правильными» документами. Поскольку в то время хватали прежде всего сербов, ему удалось добраться до границы с Черногорией. Перейдя границу, он попросил убежища, рассказав о своем участии в покушении.

Всех остальных — и тех, кто непосредственно участвовал в покушении, и тех, кто помогал заговорщикам добраться из Сербии в Сараево и доставить оружие и бомбы, — переловили буквально за полторы недели. Они не делали особых попыток скрыться. Не совсем понятно, на что они рассчитывали.

Уже во второй половине дня 28 июня арестовали Илича как весьма подозрительную личность (как мы помним, Принцип зарегистрировался в полиции по его адресу).

Грабеж рассказывал, что первая мысль, которая пришла ему в голову сразу после покушения, — бежать. Он постарался уйти подальше от места теракта. Грабеж зашел в общественную уборную, там выбросил бомбу, а пистолет спрятал под крышу. Потом еще сходил на место, где Чабринович бросил бомбу, и в тот же день уехал к отцу в городок Пале. «Никто не мог подозревать, что я был в рядах заговорщиков», — считал он.

Из Пале он решил уехать еще дальше — в Вишеград, но был задержан как подозрительный человек без документов. После покушения жандармы хватали всех, у кого не было специальных пропусков для проезда по железной дороге. Его доставили обратно в Сараево.

Оказалось, что его документы нашли — он потерял их в той самой уборной, где спрятал пистолет и выбросил бомбу. В полиции и раньше знали, что Грабеж учился в Сербии, а при задержании он по глупости назвался своим настоящим именем. Далее ему устроили очную ставку с Принципом. Как рассказывал сам Грабеж, «тут я, не знаю почему, взял да и признался, что тоже участвовал в покушении. Несомненно, я проявил слабость, надеясь помочь себе».

Таким образом, к 1 июля в руках властей оказались уже четверо участников покушения: Принцип, Чабринович, Грабеж и Илич — центральные фигуры убийства эрцгерцога. Первых двоих задержали на месте теракта, вину Илича и Грабежа нужно было еще доказать.

Но тут вдруг арестованные заговорили и начали называть имена других участников.

Второго июля в 11 часов утра Принцип заявил, что хотел бы «рассказать обо всём точно и назвать виновных», потому что сейчас «страдают невинные люди». «Мы, виновные, — утверждал Принцип, — так или иначе были готовы к тому, чтобы идти на смерть. Но прежде чем дать показания, я просил бы о встрече с Данилой Иличем и Трифко Грабежем, чтобы сказать им пару слов. После этого я всё расскажу. А в противном случае не скажу ничего, даже если меня убьют».

В два часа пополудни к Принципу привели Грабежа. Тот думал, что его арестовали только за то, что он был в Сербии. Он категорически отрицал свою связь с сараевским убийством и был уверен, что и его арестованные товарищи ведут себя так же. Как записано в протоколе очной ставки, Принцип сказал ему: «Расскажи о том, как мы получили бомбы, как мы пробирались [из Сербии в Боснию] и кто нам помогал, чтобы не навредить тем, кто невиновен».

Потом привели Илича, и Принцип почти то же самое сказал и ему: «Следствие уже многое узнало, и чтобы спасти невинных, нужно, чтобы ты рассказал, кому ты раздавал оружие и где сейчас это оружие находится».

И Грабеж, и Илич согласились рассказать всё.

Почему же они всё-таки вдруг решили заговорить? Наверное, обо всех их мотивах, сомнениях и переживаниях мы уже никогда не узнаем.

Есть версия, что их вынудили сделать это пытками или их угрозой. Принципа и Чабриновича действительно сильно избили при задержании, но потом ни тот ни другой не говорили, что их физически мучили в ходе следствия. А вот Грабеж и Илич об этом упоминали. Грабеж рассказывал, что полицейский следователь Виктор Ивасюк засовывал его головой в воду и держал там, а также мучил другими способами.

Есть еще и такой рассказ: Ивасюк якобы приносил на допросы череп Богдана Жераича, который хранился тогда в Музее криминалистики, на глазах у арестованных наливал в него чернила и говорил: «Вот, из ваших голов я сделаю такие же чернильницы».

О второй причине говорил сам Принцип: он не хотел, чтобы «пострадали невинные». «Чистки» среди сербов действительно приняли масштабный характер, и не исключено, что следователи попросту шантажировали задержанных «заложниками». Тот же самый следователь Ивасюк якобы угрожал Иличу расстрелять 200 человек, если тот не назовет имена заговорщиков.

Уже в конце следствия Илич на очной ставке с Иво Краньчевичем — одним из своих сараевских знакомых, который знал о подготовке покушения, — сообщил, что в полицейском участке его «мучили», но он бы ничего не сказал, если бы не «мучения тех арестованных, которые никого не могли выдать, поскольку ничего не знали. Слушая всю ночь жалобы и стоны невинных людей, он решил во всем признаться». «Он был уверен, что его повесят, и не боялся смерти, — вспоминал Краньчевич, — он мне объяснил, что умирать на виселице не больно и не долго. Он сказал, что хотел бы умереть, как боец в сражении, но конечный результат всё равно один и тот же: прекращается жизнь, а смерть приходит с австрийской стороны».

Наконец, было и еще одно важное обстоятельство.

У русских революционеров (например, у эсеров) существовал своеобразный «моральный кодекс поведения» при совершении теракта, в момент ареста и на суде: террорист не скрывается с места покушения, дает себя арестовать, берет вину на себя, ни в коем случае не называет имен товарищей, но рассказывает о своих убеждениях и превращает суд в трибуну для обличения власти.

Участники «Молодой Боснии» во многом брали с них пример, но договориться о едином образе поведения в случае ареста не успели. Или не задумывались об этом? Ведь они хотели покончить жизнь самоубийством сразу после того, как убьют эрцгерцога, но вышло совсем по-другому. Хотя нет, вроде бы обсуждали. Владимир Дедиер приводит свидетельство студента-теолога Мирко Максимовича, что Илич как раз выступал за признание и публичный рассказ о мотивах заговорщиков.

Не в пользу Принципа, Илича и их друзей сыграло и еще одно обстоятельство: у них не было возможности договориться о том, кого именно называть. Только ту «семерку», которая непосредственно участвовала в покушении? Или более широкий круг помощников и тех, кто симпатизировал этому плану? В итоге были названы и проводники, переводившие Принципа, Чабриновича и Грабежа через границу и далее по Боснии, и все остальные, кто помогал заговорщикам переправить оружие в Сараево.

3—4 июля были арестованы Васо Чубрилович и Цветко Попович. Последний писал в мемуарах, что еще успел поучаствовать в проводах тел погибших эрцгерцога и его жены. Потом он уехал к родителям в пограничный с Сербией городок Земун (сейчас это район Белграда) и там получил повестку явиться в полицейский участок. Удивительно, но Попович спокойно пошел в полицию — он был уверен, что его причастность к покушению не установлена. Полицейский чиновник, прочитав приказ о его задержании, недоуменно сказал, что, наверное, речь идет о каком-то другом Поповиче, на что сам Цветко возразил: нет, в приказе говорится именно о нем, и он не отрицает свою связь с тем, что произошло в Сараеве. Потрясенный чиновник некоторое время молчал.

Были арестованы также Мишко Йованович, Велько Чубрилович, отец и сыновья Керовичи. Все они тоже не думали скрываться, но, похоже, даже не удивились, когда за ними пришли жандармы. Наиболее стойким из них оказался Чубрилович-старший. Он долго отказывался называть имена крестьян, которые «работали» с ним в пограничной с Сербией зоне. Якова Миловича, который вел заговорщиков от границы до села Прибой, где передал их Чубриловичу, взяли только 11 августа.

Помимо сообщников Илич и Чабринович назвали имена Воислава Танкосича и Милана Цигановича — тех, кто помогал им в Сербии. Рассказали они и о том, как с помощью офицеров сербской пограничной стражи и таможни перешли границу Боснии. Наконец, выяснилось, что бомбы, найденные у заговорщиков, имели клеймо сербского государственного арсенала в городе Крагуевац — там находился крупный завод по производству оружия и боеприпасов.

Уже примерно через три недели после убийства эрцгерцога у следователей сформировалась более или менее отчетливая картина подготовки покушения: группа молодых боснийцев (в основном сербов) прибыла в Сараево из Сербии, получив бомбы и пистолеты в Белграде и тайно перейдя границу империи. При этом в получении оружия им содействовали сербский офицер (Танкосич) и сербский чиновник (Циганович), а в переходе границы — офицеры пограничной стражи и таможни.

Позже не раз будут писать, что следователи и суд неоднократно получали приказы из Вены сделать всё, чтобы заговорщики признались, что выполняли роль сербских агентов и действовали по приказу Белграда. Вполне вероятно, что подобные указания действительно имели место, — когда начался суд, уже вовсю шла война, при этом для Австро-Венгрии она складывалась неудачно — сербы громили ее армию. Так что политически обосновать ее начало было крайне важно для Вены.

Но, объективно говоря, и без давления со стороны венских властей сербское участие в подготовке покушения вырисовывалось весьма недвусмысленно. Оставалось только определить, насколько в нем замешаны официальные власти и является ли оно поводом к резкому осложнению отношений с Сербией или даже к объявлению ей войны.

Двадцать восьмого июня 1914 года отдыхавший на острове Лидо вблизи Венеции первый секретарь русского посольства в Белграде Василий Штрандман сидел с семьей на террасе отеля и любовался видом на море. Дочь дипломата лакомилась сладкими пирожками.

Вскоре к столу подошел журналист и юрист Александр Пиленко и полушутливо сказал, что сообщит важную новость, если получит пирожок. Штрандман со смехом ответил, что готов отдать ему хоть все пирожки без всяких важных новостей. Тогда Пиленко уже серьезно сообщил ему о случившемся в Сараеве.

Узнав о подробностях покушения и о том, что в нем замешаны сербы, Штрандман решил прервать отпуск и срочно вернуться в Белград, потому что предчувствовал, что события чреваты серьезными последствиями. Во время пути через Австро-Венгрию он не заметил особых проявлений траура или особых волнений. В последующие дни Вена хранила молчание, которое дипломаты в Белграде назвали «зловещим». Тем не менее многие были уверены, что всё обойдется.

Если судить по донесению русского посланника в Белграде Николая Гартвига в Санкт-Петербург, «решительно во всех слоях общества наблюдалось чувство самого искреннего возмущения». После получения известий о покушении в Белграде были прекращены «все церемонии, не только по распоряжению властей, но и по почину самих обывателей; театры были закрыты и народные увеселения были отменены». Король и королевич Александр направили Францу Иосифу телеграммы с выражением соболезнования. Такие же телеграммы были направлены в МИД Австро-Венгрии и рейхсрат (парламент). «Вся Сербия строго осудила преступные деяния обоих безумцев», — сообщал Гартвиг.

Отношение сербских газет к участникам покушения было сдержанным. Ведущая сербская газета «Политика» 29 (16) июня поместила на первой полосе под заголовком «Смерть Франца Фердинанда» подробное изложение событий, произошедших в день покушения, назвав убийство эрцгерцога «кровавым актом».

Уже в этом номере «Политики» да и в других сербских газетах за то же число сообщались данные о заговорщиках — «типографе Чабриновиче» и «гимназисте Принципе». Что касается последнего, то его биография изложена в газете так: «Заговорщику Гавриле Принципу 19 лет. Он родился в Грахове… Ранее учился в университете в Белграде. На допросе в полиции он заявил, что уже давно по национальным причинам хотел убить какую-нибудь высокопоставленную персону… Принцип отрицает, что у него имеются соучастники».

Назавтра «Политика» сообщила новые детали об аресте Принципа: «После покушения подскочили офицеры и жандармы и сильно его избили. Он был весь в крови. Особенно пострадали его руки и голова. Когда его привели в полицию, то первым делом вынуждены были дать ему умыться, а потом перевязать его».

В последующие дни интерес сербских газет к личностям тех, кто готовил покушение в Сараеве, не то чтобы снизился, но отошел на второй план. Сербская пресса всё больше втягивалась в пропагандистскую войну с прессой австрийской, которая буквально сразу же обвинила Белград, что он имеет отношение к убийству эрцгерцога.

Первого июля (18 июня) «Политика» возмущенно отмечала: «…не прошло и полдня после выстрела из револьвера Принципа и испуганные следователи еще не успели провести первые допросы, а австрийская печать уже известила мир о «бомбах из Сербии». Сербия виновата в том, что произошло, а без Белграда ничего бы этого не случилось! Эту фразу в Вене повторяют в любой неудобной для себя ситуации, и это — ответ на те страшные вещи, которые творятся во всей Австро-Венгерской монархии».

Далее газета перечисляла те волнения, которые происходили в империи, и риторически спрашивала: «Неужели и в этом виновата Сербия?» «Откуда родом Принцип и Чабринович?!» — восклицала она, намекая, что мотивы покушения у них возникли во время жизни в Австро-Венгрии.

«Когда в Белград пришла весть о покушении, Сербия честно и искренне сказала свое слово, — отмечала «Политика». — Всё наше общество выразило сожаление в связи с этим убийством и согласилось с тем, что путь, которым пошли заговорщики, не есть правильный и единственный путь, который может помочь своему народу. Но когда и после этого на всю Сербию обрушиваются с клеветой и когда ее пытаются посадить на скамью подсудимых, в этом случае право и обязанность Сербии состоит в том, чтобы указать, где находится зло».

Только 19 (6) июля на первой странице «Политики» была опубликована фотография Принципа с подписью, что это и есть тот самый человек, который совершил покушение в Сараеве.

Другими словами, никакой «героизации» заговорщиков в это время не наблюдалось. Это уже потом Принцип, Чабринович, Грабеж и другие участники заговора стали именоваться «видовданскими героями», а Принцип был признан первым из них. Но в июле 1914 года до этого было еще далеко.

Более того, вступив в пропагандистские битвы с австрийской прессой, сербские газеты весьма охотно смаковали версию, что Франц Фердинанд стал жертвой заговора некоторых членов императорской семьи, так как якобы замышлял изменение порядка престолонаследия в пользу своих детей. Об этом писали и «Политика», и «Трибуна», и «Балкан».

Но главное, что орудием тех сил, которые якобы «убрали» эрцгерцога, в контексте этой версии называли и некоторых будущих «видовданских героев», прежде всего Неделько Чабриновича.

В номере «Балкана» от 4 июля (21 июня) появились утверждения, что Чабринович, когда жил в Белграде, находился под «покровительством австрийских властей». Газета явно намекала, что он, возможно, был даже агентом австрийской полиции.

«Сербское правительство предприняло меры к выяснению личностей главных преступников — Принципа и Чабриновича, — вспоминал Василий Штрандман. — Было установлено, что они оба в 1914 году проживали в Белграде, что Принцип заканчивал свое образование и был настолько беден, что заложил свое пальто, чтобы выехать в Боснию, о чем имелась квитанция. Чабринович, служивший в государственной типографии, обратил на себя внимание властей, которые распорядились о его высылке за политическую неблагонадежность. Однако по его, Чабриновича, просьбе австро-венгерское консульство в Белграде обратилось к полиции с заявлением о том, что названное лицо является австро-венгерским подданным, не вызывающим сомнения, и вследствие сего настаивало на предоставлении ему права дальнейшего пребывания в Белграде».

Австрийская печать оперативно опровергла эти утверждения. По ее данным, австрийское консульство всего лишь сообщило, что Чабринович ни в чем предосудительном не замешан. Однако слухи о Чабриновиче — «австрийском агенте» всё равно продолжали ходить. 19 июля сербский «Мали журнал» сообщил, например, что Гаврило Принцип стал жертвой некоего «провокатора». «Принцип был побужден совершить преступление австро-венгерским агентом», — утверждало издание.

Сторонники версии, по которой сербские официальные круги имели отношение к покушению, полагают, что легенда о «провокаторе Чабриновиче» была запущена властями Сербии специально, чтобы отвести от себя подозрения в причастности к убийству. Полностью исключать такой вариант тоже нельзя. В газетах и журналах того времени циркулировали самые разные слухи о мотивах заговорщиков.

Одна из белградских газет поместила письмо, автор которого доказывал, что Принцип — сын эрцгерцогини Стефании, вдовы первого престолонаследника эрцгерцога Рудольфа, погибшего, как известно, при загадочных обстоятельствах.

Десятого июля (27 июня) Белград был потрясен известием о неожиданной смерти русского посланника Николая Гартвига. Он умер во время беседы с австрийским дипломатом бароном Гизлем в здании посольства Австро-Венгрии. Тут же распространились слухи, что австрийцы отравили русского посланника. Однако после вскрытия его тела не было обнаружено никаких признаков яда — Гартвиг скончался от остановки сердца.

Сербское правительство в знак особого уважения к его работе ходатайствовало о погребении Гартвига в Белграде. Российское правительство и семья посланника согласились, и 14 июля состоялись похороны, причем на траурную церемонию пришли десятки тысяч людей, от королевича-регента Александра[31], королевичей Георгия и Павла до обычных горожан, богомольцев и нищих.

Несмотря на некоторые тревожные симптомы (например, передвижение австро-венгерских войск), к двадцатым числам июля стало казаться, что последствия сараевского убийства не будут такими уж ужасными для Европы и мира. Многие европейские политики ушли в отпуска.

22 (9) июля первый секретарь российского посольства в Белграде Штрандман, фактически исполнявший теперь обязанности руководителя дипломатической миссии, встретился с австрийским посланником Артуром Гизлем фон Гизлингером и в ходе беседы заметил: тон австро-венгерской печати в последнее время дает все основания полагать, что идет подготовка общественного мнения к войне. Барон Гизль успокоил его: не надо обращать внимание на то, что пишут газеты. Впрочем, добавил он, сербскому правительству будет вскоре вручена «невинная», как он выразился, нота, и на этом всё закончится. Штрандман поинтересовался содержанием этой ноты. «Ничего страшного», — заверил его австриец. Когда они уже прощались, русский дипломат сказал: «Вы, конечно, можете знать, где война начнется, но никто не может сказать, где она кончится». — «В настоящую минуту нет и речи о войне», — ответил Гизль.

Однако на следующий день Штрандмана попросил срочно приехать министр финансов сербского правительства Лазо Пачу. (В Белграде тогда не было премьер-министра Николы Пашича — он совершал предвыборную поездку — и некоторых других министров, поэтому Пачу оставался «на хозяйстве». Не было в столице и начальника штаба сербской армии воеводы Радомира Путника — он находился в отпуске в Ницце.) Он сказал, что австрийский посланник передал правительству Сербии ноту — точнее говоря, ультиматум, выполнить который потребовал за 48 часов; в противном случае австрийскому посольству предписано покинуть Белград.

Читая текст ноты, Штрандман, по его словам, «не верил своим глазам и некоторые места перечитывал снова», а по прочтении сказал сербскому министру, что документ произвел на него самое удручающее впечатление и что война кажется ему неизбежной.

Пачу заявил, что сербское правительство не сможет согласиться на выдвинутые требования. Российский дипломат, в свою очередь, посоветовал сербам «идти до самых крайних пределов уступчивости». Сербский министр с ним согласился.

В тот же день Штрандман, первый иностранец, который ознакомился с австрийским ультиматумом, отправил его текст в Санкт-Петербург. О чем же шла речь в этой «невинной ноте»? Приводим почти полный ее текст:

«31 марта 1909 г. Сербский Посланник в Вене сделал по приказанию своего Правительства Императорскому и Королевскому Правительству следующее заявление:

Сербия признаёт, что права ее не были затронуты совершившимся фактом, созданным в Боснии и Герцеговине, и что, следовательно, она будет сообразоваться с теми решениями, которые будут приняты державами по отношению к статье 25 Берлинского трактата.

Подчиняясь советам великих держав, Сербия обязуется впредь отказаться от того положения протеста и оппозиции по вопросу об аннексии, которую она занимала с прошлой осени, и обязуется, кроме того, изменить курс своей настоящей политики по отношению к Австро-Венгрии, чтобы впредь поддерживать с названной державой добрососедские отношения.

Между тем история последних лет и, в частности, прискорбное событие 28 июня доказали существование в Сербии революционного движения, имеющего целью отторгнуть от Австро-Венгерской монархии некоторые части ее территории.

Движение это, зародившееся на глазах у сербского правительства, в конце концов дошло до того, что стало проявляться за пределами территории Королевства в актах терроризма, в серии покушений и в убийствах. Королевское сербское правительство не только не выполнило формальных обязательств, заключающихся в декларации 31 марта 1909 г., но даже не приняло никаких мер, чтобы подавить это движение.

Оно допускало преступную деятельность различных обществ и организаций, направленную против Монархии, распущенный тон в печати, прославление виновников покушения, участие офицеров и чиновников в революционных выступлениях, вредную пропаганду в учебных заведениях, наконец, оно допускает все манифестации, которые могли возбудить в сербском населении ненависть к монархии и презрение к ее установлениям.

Эта преступная терпимость королевского сербского правительства не прекратилась даже в момент, когда события прошлого 28 июня показали всему миру ее прискорбные последствия. Из показаний и признаний виновников преступного покушения 28 июня явствует, что сараевское убийство было подготовлено в Белграде, что оружие и взрывчатые вещества, которыми были снабжены убийцы, были доставлены им сербскими офицерами и чиновниками, входящими в состав «Народной обороны», и что, наконец, переезд преступников с оружием в Боснию был организован и осуществлен начальствующими лицами сербской пограничной службы.

Указанные результаты расследования не позволяют императорскому и королевскому правительству сохранять далее выжидательное и терпеливое положение, которое оно занимало в течение ряда лет по отношению к действиям, намечавшимся в Белграде и пропагандировавшимся оттуда в пределах территории Монархии.

Эти результаты, напротив, возлагают на него обязанность положить конец пропаганде, являющейся постоянной угрозой для спокойствия Монархии. Для достижения этой цели императорское и королевское правительство находится вынужденным просить сербское правительство официально заявить, что оно осуждает пропаганду, направленную против Австро-Венгерской монархии, то есть всю совокупность тенденций, имеющих конечной целью отторжение от Монархии входящих в ее состав территорий, и что оно обязуется принять все меры для подавлений этой преступной и террористической пропаганды.

Дабы придать особо торжественный характер этому обязательству, королевское сербское правительство опубликует на первой странице официального органа от 26/13 июля нижеследующее заявление:

«Королевское сербское правительство осуждает пропаганду, направленную против Австро-Венгрии, то есть совокупность тенденций, имеющих конечной целью отторжение от Австро-Венгерской монархии частей ее территории, и искренно сожалеет о прискорбных последствиях этих преступных действий.

Королевское правительство сожалеет, что сербские офицеры и чиновники участвовали в вышеупомянутой пропаганде и скомпрометировали таким образом те добрососедские отношения, поддерживать которые королевское правительство торжественно обязалось в своей декларации от 31 марта 1909 года.

Королевское правительство, порицая и отвергая всякую мысль или попытку вмешаться в судьбы населения какой-либо части Австро-Венгрии, считает своим долгом формально предупредить офицеров, чиновников и всё население Королевства, что отныне оно будет принимать самые суровые меры против лиц, виновных в подобных действиях, которые правительство всеми силами будет предупреждать и подавлять».

Это заявление будет немедленно объявлено войскам приказом Его Величества Короля по армии и будет опубликовано в официальном военном органе.

Королевское правительство, кроме того, обязуется:

1) Не допускать никакие публикации, возбуждающие ненависть и презрение к Монархии и проникнутые общей тенденцией, направленной против ее территориальной неприкосновенности.

2) Немедленно закрыть общество, называемое «Народная оборона», конфисковать все средства пропаганды этого общества и принять те же меры против других обществ и учреждений в Сербии, занимающихся пропагандой против Австро-Венгерской монархии. Королевское правительство примет необходимые меры, чтобы воспрепятствовать образованию вновь таких обществ.

3) Незамедлительно исключить из действующих в Сербии программ учебных заведений, как в отношении личного состава учащихся, так и в отношении способов обучения, всё то, что служит или могло бы служить к распространению пропаганды против Австро-Венгрии.

4) Удалить с военной и административной службы вообще всех офицеров и должностных лиц, виновных в пропаганде против Австро-Венгрии, причем императорское и королевское правительство оставляет за собой право сообщить сербскому правительству фамилии и факты.

5) Согласиться на сотрудничество в Сербии органов императорского и королевского правительства в деле подавления вредоносных движений, например против территориальной целостности Монархии.

6) Произвести судебное расследование против участников заговора 28 июня, находящихся на сербской территории, причем лица, командированные императорским и королевским правительством, примут участие в розысках, вызываемых этим расследованием.

7) Срочно арестовать майора Вою Танкосича и некоего Милана Цигановича, чиновника Сербского государства, скопрометированного результатами сараевского расследования.

8) Принять действительные меры к воспрепятствованию оказания содействия сербскими властями в незаконной торговле оружием и взрывчатыми веществами через границу и уволить и подвергнуть суровому наказанию чинов пограничной службы в Шабаце и Лознице, виновных в том, что оказали содействие руководителям сараевского покушения, облегчив им переезд через границу.

9) Дать императорскому и королевскому правительству объяснение по поводу неоправданных заявлений высших сербских чинов как в Сербии, так и за границей, которые, несмотря на занимаемое ими официальное положение, позволили себе после покушения 28 июня высказываться в интервью неприязненным образом против Австро-Венгрии, и, наконец,

10) Немедленно уведомить императорское и королевское правительство об исполнении мер, указанных в вышеизложенных пунктах.

Императорское и королевское правительство ожидает ответ королевского правительства не позже чем в субботу 25-го сего месяца в 6 часов».

К ноте был приложен меморандум о ходе расследования по делу Принципа и других участников покушения на эрцгерцога. Он гласил:

«Уголовное следствие, начатое Сараевским судом против Гаврилы Принципа и единомышленников по обвинению в убийстве и соучастии в убийстве, пришло до настоящего момента к следующим выводам:

1) Заговор, ставивший своей целью убийство эрцгерцога Франца Фердинанда во время пребывания его в Сараеве, был составлен в Белграде Гаврилой Принципом, Неделько Чабриновичем, неким Миланом Цигановичем и Трифко Грабежем, при содействии майора Танкосича.

2) Шесть бомб и четыре пистолета системы «Браунинг» со снаряжением, пользуясь которыми злоумышленники совершили покушение, были получены Принципом, Чабриновичем и Грабежем в Белграде от некоего Милана Цигановича и майора Вой Танкосича.

3) Бомбы представляют собой ручные гранаты из запасов арсенала сербской армии в Крагуеваце.

4) Чтобы обеспечить успех покушения, Циганович обучил Принципа, Чабриновича и Грабежа приемам обращения с гранатами и дал Принципу и Грабежу несколько уроков стрельбы из пистолетов системы «Браунинг» в лесу около полигона в Топчидере, в Белграде.

5) Чтобы обеспечить Принципу, Чабриновичу и Грабежу возможность перейти границу в Боснию и Герцеговину и перенести туда тайно их контрабандный груз оружия, Цигановичем была организована особая система секретной перевозки. Перевоз преступников с оружием был осуществлен при содействии начальников пограничных участков (пограничных капитанов) в Шабаце (Раде Попович) и Лознице и при сотрудничестве таможенного чиновника в Лознице Радивоя Грбича, при содействии ряда частных лиц, которые переправили в Боснию и Герцеговину как самих злоумышленников, так и их оружие».

Объективности ради следует сказать, что в ультиматуме австрийцы довольно точно изложили факты, основанные на показаниях заговорщиков, но обвинили сербское правительство как минимум в потворствовании и сочувствии Принципу и его товарищам. «Для меня не было сомнения в том, что Австро-Венгрия решила воспользоваться представлявшимся предлогом и взвалить на сербское правительство ответственность за сараевское убийство, основываясь на том, что преступники были сербами, — писал в мемуарах Василий Штрандман. — Это — по их расчету — открывало дорогу к сведению счетов с Сербией, стоявшей преградой германизму на путях на юг».

«Мы задали Сербии невыполнимую задачу», — заявил министр иностранных дел Австро-Венгрии фон Берхтольд после вручения ноты. Он был прав: у сербского правительства не было выхода. Принять ультиматум — значит согласиться с тем, что суверенитет государства ничего не стоит. Отклонить его — вступить с Австрией в войну. Да и времени у Белграда было в обрез.

Ночью в русское посольство пришел королевич Александр. По совету Штрандмана он обратился за помощью к Николаю II, а также попросил совета у своего дяди, итальянского короля Виктора Эммануила III. Из Петербурга пришел ответ: необходимо пойти на максимальные уступки, а если всё-таки Сербия подвергнется нападению, не противодействовать вторжению австрийских войск и заявить, что «Сербия уступает силе и вручает свою судьбу решению великих держав».

Одновременно в русских газетах 25 (12) июля было крупным шрифтом напечатано официальное сообщение: «Правительство весьма озабочено наступившими событиями и посылкой Австро-Венгрией ультиматума Сербии. Правительство зорко следит за развитием сербско-австрийского столкновения, к которому Россия не может оставаться равнодушной».

Ответ австрийцам сочинял почти весь сербский кабинет министров. К этому времени королевич Александр уже подписал приказ о всеобщей мобилизации, а Белград начали готовить к эвакуации. В Сербии были почти уверены в том, что война неминуема, и всё же постарались уступить австрийцам как можно больше. Правительство, чтобы выиграть время, распустило слухи, что конфликт близок к мирному разрешению. Услышав об этом, австрийский посол Гизль, который уже начал паковать чемоданы, буквально впал в ступор. «Это же невозможно! — повторял он. — Я не могу в это поверить! Это неслыханно!»

Сербы торопились: если бы они не успели к сроку, это означало бы, что они отклонили ультиматум, и влекло бы за собой почти стопроцентную вероятность объявления Веной войны. Ответ перепечатывали на машинке (единственной в сербском МИДе), но она, как назло, сломалась в самый разгар работы. Окончание пришлось дописывать от руки. Примерно в 17.50 наконец-то готовый документ доставили премьер-министру Николе Пашичу. Он сел в экипаж и отправился в австрийское посольство, благо оно было рядом.

Что же содержалось в сербском ответе? Белград согласился выполнить почти все требования ультиматума, причем сделал это в весьма достойных выражениях. Оговорки касались лишь пятого и шестого пунктов.

По пятому пункту сербское правительство заявило, что не очень понимает смысл и цель требования допустить сотрудничество с австро-венгерскими органами в «деле подавления вредоносных движений», направленных «против территориальной целостности Монархии». Однако Белград соглашался допустить такое сотрудничество, поскольку оно не противоречит «принципам международного права, уголовного права и добрососедским отношениям».

Что же касается шестого пункта, то сербы заявили, что прежде всего считают своим долгом провести самостоятельное расследование против лиц, замешанных в заговоре. Но белградское правительство, говорилось в ответе на ультиматум, «не может принять предложение» об участии в нем австро-венгерских агентов или властей, поскольку это было бы «нарушением конституции и кодекса уголовного судопроизводства». Однако сербы были готовы в конкретных случаях предоставлять информацию о расследовании австро-венгерской стороне.

Фамилии Принципа и других непосредственных участников сараевского убийства в ответе на ультиматум не упоминались. Что же касается Воислава Танкосича и Милана Цигановича, о которых шла речь в австрийской ноте, то сербы заявили: «Королевское правительство распорядилось в самый день вручения ему ноты принять меры для ареста майора Воислава Танкосича»; что же касается Милана Цигановича, подданного Австро-Венгерской монархии, служившего 28 июня в качестве кандидата на должность в Управлении железных дорог, то он еще не разыскан и против него издан приказ об аресте»[32].

Ответ сербов по достоинству оценили даже их противники. Начальник канцелярии австрийского МИДа Александр Музулин охарактеризовал его как «самый блестящий образец дипломатического искусства, какой я только знал». А кайзер Вильгельм II сделал пометку на докладе о сербской ноте: «Блестящий результат для срока в 48 часов! Он превзошел все мои ожидания! Отпадают основания для войны!» Впрочем, сам германский император вовсе не был заинтересован в том, чтобы эти основания отпали…

Около шести часов вечера 25 (12) июля, то есть точно в срок, определенный австро-венгерским ультиматумом, сербский премьер Пашич, обменявшись приветствиями с австрийским посланником, вручил ему ответ на ультиматум. В архивах сохранилась записка Пашича, в которой он рассказал, как именно происходила эта церемония; ее впервые опубликовал советский историк Юрий Писарев.

«Посланник был сильно возбужден, — писал Пашич. — Вручив ему ноту, я сказал, что надеюсь, что Австро-Венгрия будет довольна нашим ответом. Всё, что можно, мы и дальше уступим, лишь бы дело не дошло до разрыва. Гизль ответил, что имеет от своего правительства инструкцию и что ноту он должен сверить с инструкцией. Я простился и ушел в министерство и только-только вошел в здание, как явился Гизль и сообщил, что нота не отвечает инструкции и что отношения с этого вечера прерваны, и вышел. Бумаги посольства были отосланы тем же вечером одновременно с отъездом Гизля, а некоторые и раньше».

Австрийский посланник, безусловно, заранее знал, что произойдет после получения ответа, — недаром он уже заказал специальный поезд на Вену, который должен был отойти в 18.30 25 (12) июля, и упаковал вещи. Сотрудники австрийского посольства на четырех экипажах выехали на вокзал и сели в поезд. Он отправился точно по расписанию, перекатил по пограничному мосту через Саву, и через 10–15 минут австрийские дипломаты были уже в Австро-Венгрии. Пошли последние часы мира.

Двадцать восьмого июля в Белград из Вены пришло телеграфное (!) сообщение: «Так как королевское сербское правительство не ответило удовлетворительным образом на ноту, переданную ему австро-венгерским посланником в Белграде 10 (23) июля 1914 г., императорское и королевское правительство вынуждено само выступить на защиту своих прав и интересов и обратиться с этой целью к силе оружия. Австро-Венгрия считает себя с настоящего момента на положении войны с Сербией».

В дипломатической практике это был, наверное, единственный случай, когда война объявлялась не официально, с помощью соответствующей ноты, а просто по телеграфу. Выглядело это настолько необычно, что в сербском правительстве даже сомневались, действительно ли телеграмма пришла от австрийских властей. «28 июля (по григорианскому календарю. — Е. М.) неожиданно разнеслась весть о телеграмме, которую получил Пашич от графа Берхтольда, — записал в дневнике министр финансов правительства Сербии Лазо Пачу. — В ней Австро-Венгрия объявила Сербии войну… «Известно ли вам что-нибудь об этом?» — спросил меня Пашич… На мой отрицательный ответ Пашич сказал, что он такую форму объявления войны при помощи телеграммы считает делом необычным и даже готов поверить в мистификацию».

Но это была отнюдь не мистификация.

В тот же день в город Ниш, куда сразу после разрыва отношений с Австро-Венгрией эвакуировались правительство Сербии, Народная скупщина (парламент) и дипломатический корпус, пришла телеграмма с ответом Николая II на обращение королевича Александра. «Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, — говорилось в ней, — все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки самым искренним нашим желаниям, мы в этом не успеем, Ваше королевское высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».

Когда Василий Штрандман вручил эту телеграмму Пашичу, тот сначала внимательно прочитал ее, а потом, по словам Штрандмана, «сперва оцепенел, а затем его охватило чрезвычайное волнение». Пашич перекрестился и сказал: «Господи, великий милостивый русский царь». «Встав с кресла, — продолжал Штрандман, — он подошел ко мне, обнял меня, и мы расцеловались. Из глаз его текли слезы».

Газета «Русское слово» еще 26 (13) июля отмечала в передовице: «Вина за такой исход печальных событий всецело падает на австрийское правительство, пожелавшее воспользоваться сараевским преступлением для превращения Сербии в свою провинцию… Целый народ должен быть принесен на алтарь Молоха войны в качестве искупительной жертвы за смерть двух человек, павших от руки своих же соотечественников. За гробом эрцгерцог Франц Фердинанд оказался более опасным врагом европейского мира, чем при жизни, и в могилу за ним теперь должны преждевременно сойти сотни тысяч людей. Сердце содрогается при мысли о том неисчерпаемом потоке крови и слез, который чрез несколько дней может затопить наш Старый свет… Мы стоим перед великим решением, от которого зависят судьбы Европы. В этот грозный час сохраним хладнокровие и будем едины».

В эти дни в Москве, Санкт-Петербурге и других городах проходили манифестации в поддержку сербов. «Петербургский листок» описывал их:

«На углу Невского проспекта и Садовой улицы собралась большая толпа, преимущественно из интеллигенции, причем в толпе преобладали офицеры и студенты различных высших учебных заведений. Толпа с пением народного гимна направилась через Невский пр[оспект] на Литейный пр[оспект], а затем прошла на Фурштатскую улицу, где остановилась у дома сербского посольства.

Раздались крики: «Да здравствует Сербия!» К открытому окну подошел посланник Сербии г. Сполайкович и обратился с приветственным словом к манифестантам. Последние спокойно разошлись.

Поздно вечером отдельные группы интеллигенции собирались на Невском пр[оспекте]… В час ночи на 14 июля (на 27-е по новому стилю. — Е. М.) у Гостиного двора собралась тысячная толпа молодежи, которая с пением гимна направилась по Невскому проспекту по направлению к Морской улице.

Впереди шел студент с русским национальным флагом. Толпа пыталась пройти к зданию германского посольства на Исаакиевскую площадь, но была встречена сильным нарядом пеших городовых и рассеяна. Несколько человек были задержаны.

Около двух часов ночи толпа манифестантов подошла к зданию австрийского посольства на Сергиевской улице, но была встречена отрядом жандармов и ротой городовых и рассеяна».

«Известие о начале войны Австрии с Сербией заставляет переживать всю Москву небывалый нервный подъем… — отмечала газета «Новое время». — Сегодня в Москве с 8 час. вечера начались патриотические манифестации. По улицам столицы шли тысячные толпы народа. Процессия несла национальные флаги; крики «ура», «да здравствует Россия, Сербия и Франция» оглашали воздух. Встречаемые на пути офицеры с криками «ура» поднимались на руки. У ресторанов толпа останавливалась, вызывала оркестр и требовала исполнения народного гимна. Особенно величественная вышла манифестация на Тверской площади против дома генерал-губернатора и на Страстной площади у дома губернатора. Манифестации были у сербского и французского консульств».

Двадцать девятого июля начались обстрелы Белграда австрийской артиллерией. Сербы взорвали пограничный мост через Саву между Белградом и австрийским Землином, по которому совсем недавно покидал Сербию австрийский посланник барон Гизль фон Гизлингер.

К вечеру того же дня вблизи развалин моста произошла перестрелка сербских солдат с австрийскими, пытавшимися переправиться через границу.

Далее события развивались с катастрофической скоростью.

Россия объявила общую мобилизацию с 31 (18) июля. В ответ на это Германия предъявила ей ультиматум — если в течение двенадцати часов всеобщая мобилизация не будет прекращена, Германия также объявит ее. (Австро-Венгрия начала всеобщую мобилизацию в тот же день.) Срок ультиматума истекал в полдень 1 августа (19 июля). Не получив ответа на него, германский посол граф Фридрих фон Пурталес вручил русскому министру иностранных дел Сергею Сазонову ноту о том, что Германия считает себя в состоянии войны с Россией. В тот же день Николай II подписал манифест об объявлении войны Германии.

Третьего августа (21 июля) Германия объявила войну Франции, обвинив ее в «организованных нападениях и воздушных бомбардировках Германии» и в «нарушении бельгийского нейтралитета». Германские войска вторглись в нейтральные Люксембург и Бельгию. Бельгийский король Альберт обратился за помощью к странам — гарантам нейтралитета его страны. Великобритания потребовала от Германии прекратить вторжение в Бельгию. Когда это требование не было выполнено, она 4 августа объявила о вступлении в войну.

На следующий день Черногория объявила войну Австро-Венгрии, а еще через день Австро-Венгрия — России, а Сербия — Германии. 9 августа (27 июля) Черногория объявила войну Германии, 10-го (28 июля) — Австро-Венгрия — Франции. 11 августа (29 июля) — Франция — Австро-Венгрии. На следующий день Лондон заявил, что тоже считает себя находящимся в состоянии войны с Веной. И т. д. и т. д.

Последние объявления войны произошли уже в самом ее конце. 19 июля 1918 года Гондурас вступил в войну против Германии, а 10 ноября то же сделала Румыния.

В войне в конце концов участвовали 38 государств, которые направили на поля сражений примерно 74 миллиона человек. За четыре с лишним года погибли десять миллионов солдат и офицеров и около двенадцати миллионов мирных жителей.

Если бы Гаврило Принцип заранее знал, к чему приведут его выстрелы в Сараеве, стрелял бы он?