Гаврило Принцип. человек-детонатор

«МОЛОДАЯ БОСНИЯ»

В начале прошлого века в Боснии и Герцеговине начала формироваться весьма любопытная молодежная «прослойка». Это были гимназисты, ученики старших классов школ и училищ, студенты. В основном — дети крестьян, совсем недавно ушедшие в город и прекрасно знавшие, как живут «простые люди». Появившееся благотворительное общество «Просвета» («Просвещение») давало стипендии наиболее успешным выпускникам училищ и гимназий для учебы в университетах Праги, Вены, Загреба или Белграда. Студентам из Боснии давало стипендии и сербское правительство.

Тогда же начали возникать и первые кружки учащейся молодежи. Вообще-то по законам того времени гимназистам и учащимся запрещалось участвовать в деятельности гимназических, студенческих или спортивных обществ под угрозой исключения. Такие правила действовали именно на территории Боснии и Герцеговины — в Хорватии или Чехии дело обстояло иначе. Но, как известно, если нельзя, но очень хочется, то всегда можно найти вариант. Разнообразные ученические организации начали действовать полуподпольно и подпольно. Они были разными — от добровольных читален и литературных обществ до радикальных политических кружков.

Подобные кружки, кстати, возникали по всей империи. В Вене — «Заря», в Загребе — «Вал», «Вихрь» и «Хорватский ученик» (по названию одноименного журнала), в Славонии — «Возрождение», в Сплите — «Юг», «Знамя» и «Единство». И т. д. и т. п. Многие из участников и организаторов покушения 28 июня 1914 года прошли через такие кружки. Гаврило Принцип не был исключением.

Забежим немного вперед. В феврале 1915 года, когда Первая мировая война, начавшаяся после сараевских выстрелов Принципа, была уже в самом разгаре, сам террорист и его соратники сидели в тюрьме, а трое из них были повешены, их уцелевший товарищ встретился в Париже с русским революционером-эмигрантом Львом Троцким. Встреча происходила в знаменитом кафе «Ротонда», одном из самых богемных мест Парижа того времени.

«Рядом со мною, — описывал ее Троцкий, — в углу cafe a la Rotonde, в клубах табачного дыма, равного которому нигде не найти, сидит молодой серб. Несмотря на крайне пестрый состав публики, вы невольно остановите на нем глаза. Это одна из тех фигур, которая как бы создана для того, чтобы возбуждать беспокойство в людях порядка. Высокий, худой, но крепкий, смуглый, с выражением тревоги и энергии в глазах и чертах лица, он остро присматривается ко всем и ко всему, жадный до впечатлений чужой жизни, но способный не растворяться в ней. У этого молодого человека, почти юноши — ему теперь вряд ли 23 года, — есть своя цель. Это босняк, ближайший друг Принципа и Илича».

Это был Владимир Гачинович — один из ведущих деятелей молодежного движения Боснии и Герцеговины, которого также часто называют основателем «Молодой Боснии». Гачинович родился в 1890 году в семье православного священника. Учился в гимназии в Мостаре, там же начал участвовать в работе литературно-философских обществ, изучал богословие, писал для газеты «Народ». Вскоре после аннексии Боснии был арестован местными властями, а после освобождения уехал в Сербию.

В Сербии он учился в 1-й белградской мужской гимназии, затем в Белградском университете. На стипендию сербского правительства продолжил обучение в Вене. В 1912 году он отказался служить в армии Австро-Венгрии и стал эмигрантом. Вскоре переехал в Швейцарию, где жил и учился до своей ранней смерти в 1917 году.

Это, так сказать, внешняя сторона биографии Гачиновича. О ее внутренней стороне поговорим чуть позже. Тогда же, в феврале 1915 года, Троцкий попросил Гачиновича набросать свои воспоминания о том, как в среде боснийской молодежи созревала идея заговора. Они были опубликованы (без указания имени автора) 22 марта 1915 года в газете «Киевская мысль», с которой сотрудничал Троцкий. Это весьма любопытный документ, который, конечно же, нельзя оставить без внимания.

«Вы, русские, о нас знаете мало, — писал Гачинович. — Гораздо меньше, чем мы о вас…. Мы отстали от вас в смысле общественного развития на несколько десятилетий. И если бы вы заглянули на страницы движения нашей сербо-кроатской, вообще юго-славянской интеллигенции, то нашли бы там многие черты вашего собственного движения, каким оно было в 60-х и 70-х годах прошлого столетия. А мы знаем вашу идейную историю и любим ее, мы во многом воспроизводим ее на себе. Чернышевского, Герцена, Лаврова и Бакунина мы считаем в числе наших ближайших учителей. Мы, если хотите, ваша идейная колония. А колония всегда отстает от метрополии».

Деятельность молодежных кружков Гачинович сравнивал с «хождением в народ» русских народников в семидесятых годах XIX века: «Учащаяся молодежь, в большинстве своем деревенская по происхождению, спешит передать крестьянству свои познания, открывает курсы, основывает читальни и популярные журналы. В каникулярное время университетская и гимназическая молодежь организует учебно-пропагандистские экскурсии. В деревнях и городках Боснии, Герцеговины, Далмации, Кроации и Славонии устраиваются лекции по медицине, географии, политической экономии…» Он, впрочем, признавал, что в отличие от народников «мы пользовались в нашей деятельности несравненно более широкой свободой». А по мере роста движения пробуждалась и «политическая мысль».

В Швейцарии (в 1913 году он перевелся на учебу в Лозаннский университет) Гачинович познакомился с русскими революционерами-эмигрантами — старым народником, а потом и эсером Марком Натансоном, с социал-демократами Анатолием Луначарским и Юлием Мартовым, а потом и с Львом Троцким. Были у него контакты и с эмигрантами-анархистами.

Несомненно, эти встречи оказали на него сильное влияние. Начиналось-то «омладинское» движение в Боснии и вообще в славянских землях Австро-Венгерской империи действительно с тактики, похожей на «хождение в народ», — с упором на мелкие, повседневные дела и просвещение в надежде на «культурное возрождение». Но аннексия Боснии привела к его резкой радикализации. К тому же экстремизм, тактика «прямого действия», иначе говоря, политический террор, был в это время у молодежи в моде. Молодые боснийские радикалы знали не только о народовольцах и других европейских знаменитых террористах прошлого, но и об участниках совсем недавних событий — русских революционерах, действовавших в начале XX века, в частности во время революции 1905–1907 годов. В далекой от России Боснии их пример был по-настоящему заразителен.

Они остро чувствовали социальную несправедливость. На суде Принцип заявил, что пошел на покушение потому, что «народ страдает». Когда же его попросили объяснить, что он имеет в виду, он ответил: «То, что он полностью обнищал, и то, что на него смотрят, как на скотину… Я сам крестьянский сын и знаю, что там, на селе. Поэтому я хотел отомстить и не жалею об этом».

Повторим — Австро-Венгрия, особенно на поздней стадии существования, вовсе не была такой уж жестокой «тюрьмой народов». Империя медленно, постепенно, но всё-таки двигалась в сторону конституционного и демократического по тем временам государства как в социальном, так и в национальном вопросе. Но в начале XX века она еще оставалась «страной контрастов».

В 1901 году рабочий день был законодательно сокращен до десяти часов, запрещен детский труд и введен обязательный выходной — воскресенье. Еще в 1887 году был принят закон о компенсациях, связанных с травмами на производстве, и медицинском страховании.

В 1868 году было разрешено заключать браки вне зависимости от религиозной и национальной принадлежности. Разрешили и разводы.

Развивалась система образования, открывались начальные школы с обучением на национальных языках, но с обязательным изучением немецкого или венгерского. Интересное положение сложилось и в имперской армии: из национальных полков славянских было больше всего (35 из 102), австрийских и венгерских имелось по 12, румынских — 2, в остальных полках состав был смешанный.

Если в полку представители одной национальности составляли более 20 процентов личного состава, то их язык признавался языком полка и его знание становилось обязательным для всех остальных. При этом командным языком оставался немецкий. А вот среди офицеров преобладали австрийцы и венгры, затем шли хорваты, чехи и поляки. Сербов, словаков, русинов почти не было.

Особенность империи заключалась еще и в том, что различные ее части управлялись по-разному. В 1907 году в австрийских землях (Цислейтании) начало действовать всеобщее избирательное право, а в венгерской части двуединой монархии (Транслейтании) сохранялся имущественный ценз, из-за которого право голоса имело всего лишь семь процентов населения.

В венгерских землях намного сильнее было стремление «унифицировать» граждан — их всех объявили принадлежащими к «неделимой венгерской нации». Венгерский считался единственным административным языком даже в абсолютно невенгерских областях. На государственную службу принимали только тех, кто знал его на очень хорошем уровне. Другими словами, дня большинства невенгров она была недоступна.

Наконец, примерно пяти тысячам землевладельцам, включая императора, принадлежало около 90 процентов пахотных земель «Дунайской монархии», остальными десятью процентами владели около двух миллионов крестьянских хозяйств, а у многих крестьян земли не было вообще — они нанимались батраками или отправлялись попытать счастья в Америку, Аргентину или даже Австралию. За последние 40 лет существования империи из нее уехало более трех миллионов человек.

Так что, действительно, «страна контрастов». На процессе над участниками покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда судьи пытались опровергнуть слова подсудимых о «гнете», в том числе национальном, конкретными примерами изменений, происходивших в империи. Но общего языка они не нашли. Для судей был очевиден несомненный прогресс, для тех же, кого они судили, прогресс-то, может, и был, но «гнет» никуда пока что не исчез, и его нужно было ликвидировать, по их мнению, быстро, раз и навсегда.

Что касается Боснии и Герцеговины, то европейские преобразования и либеральные реформы мало затрагивали большинство ее жителей. Почти 90 процентов из них оставались неграмотными. Крестьяне в основном не имели своей земли и работали на землевладельцев. Эти крестьяне — кметы — по-прежнему должны были платить «хак» хозяину и десятину государству. С приходом австрийцев ничего не изменилось. Принцип хорошо знал обо всём этом, ведь он и сам был из кметов бега Сиерчича.

У крупных землевладельцев (в основном мусульман) было мало причин для недовольства австрийской властью. Зато для крестьян (в большинстве православных сербов) жизнь оставалась тяжелой. В 1910 году в Боснии вспыхнуло крестьянское восстание, которое подавили войска. В следующем году всё же началась реформа отношений между кметами и землевладельцами, но шла так медленно, что, по расчетам историков, должна была закончиться к… 2025 году.

Только около 20 процентов детей школьного возраста имели возможность посещать занятия. Причем число начальных школ в Боснии было в три раза, а гимназий — в пять раз меньше, чем в соседней Сербии. Лишь около трети государственных чиновников в Боснии были местными жителями, в подавляющем большинстве католиками.

Народ, говорили позже участники покушения, страдал вдвойне — и от местных, и от чужих угнетателей. Босния, по их словам, была «австрийской колонией», они даже сравнивали ее с Индией, которую подчинили себе англичане. По их мнению, и австрийцы, и венгры вели себя с местными жителями, как «белые люди» с аборигенами в Африке или в Азии.

Объективно уровень жизни сербских крестьян в Боснии часто был не ниже, а то и выше, чем у тех, кто работал на земле «матери-Сербии». Но жгучее чувство национальной униженности, возмущение аннексией Боснии, ненависть к напыщенным и холодным имперским «правителям» их страны, идеи «сербского патриотизма» и «югословенства», перемешанные с распространявшимися тогда по всей Европе социалистическими и анархическими идеями, сдобренные нетерпением и радикализмом, характерными для молодых людей, — всё это и создало тот гремучий «боснийский коктейль», который урчал, кипел и бурлил несколько лет, чтобы потом с грохотом взорваться.

Начало 1912 года в Боснии и Герцеговине было бурным. Вообще-то началось всё в соседней Хорватии. Хорватским баном (губернатором) назначили Славко Цувая (известный югославский писатель Мирослав Крлежа писал, что он выслужил себе титул барона за издевательство над соотечественниками). Цувай сразу же распустил местный Сабор. В апреле 1912 года в Хорватии был установлен комиссариат с отменой всех конституционных гарантий. Комиссаром был, естественно, назначен Цувай. От политических партий под угрозой роспуска потребовали пересмотреть их программы, а газеты попали под гораздо более жесткую цензуру.

Газета «Русское слово» сообщала 5 апреля (23 марта) 1912 года:

«Венгерским правительством в Хорватии сделан крутой поворот в сторону репрессий против сербо-хорватского движения, в сторону насильственной мадьяризации. Решительность принятых репрессий делает этот поворот равносильным введению диктатуры. Хорватский бан Цувай, переименованный отныне королевским комиссаром, пользуясь новыми полномочиями, начал с того, что отменил действие конституционных гарантий.

Введена предварительная цензура. Редакциям газет предъявлены требования в четырехдневный срок внести залоги по 5000 крон. Свобода союзов и собраний отменена. Штаты жандармерии усиливаются. Организованный Цуваем для перлюстрации частной переписки «черный кабинет» открывает отделения во всех городах Хорватии. Возможно, на днях будет объявлено осадное положение».

В феврале «реформы» Цувая привели к тому, что на улицы вышли возмущенные студенты и учащиеся старших классов. Эти события остались в истории под названием «забастовка учеников». Сейчас бы их назвали «хорватской» и «боснийской весной».

Еще в 1911 году сараевские гимназисты создали две группы — сербскую и хорватскую (вторую, кстати, возглавлял будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Иво Андрич — тогда гимназист седьмого класса). А в конце того же года была образована «Сербско-хорватская прогрессивная организация». Ее участники носили значки с сербским и хорватским национальными флагами. Кстати, не все сербы и хорваты среди гимназистов и прочих учеников поддерживали это объединение. Были и такие, которые называли «значкистов» «предателями» своего народа.

Принцип, однако, сразу же вступил в эту организацию. В одном из писем другу в апреле 1912 года он сообщил, что они подвергаются серьезным нападкам со стороны «великосербов»: «Они сразу начали на нас нападать и в самых крепких выражениях заявлять нам, что мы не сербы. Мы сделали всё, что могли, чтобы уладить это дело и положить конец этой безумной и никому не нужной ненависти».

Однако на демонстрациях в Сараеве и сербы, и хорваты, и мусульмане выступали вместе. 21 и 22 февраля молодежь под руководством прибывшего из Аграма (Загреба) студента университета Луки Юкича, хорвата из Боснии, вышла на улицы города. Узнав накануне о готовящейся акции, некоторые родители запирали своих детей дома или отбирали у них ботинки, так что, как вспоминали очевидцы, «молодежь сбегала из дома, и на манифестацию вышли даже неполно одетые».

С пением панславянского гимна «Гей, славяне!» (потом он будет гимном социалистической Югославии) демонстранты дошли до центра города, где сожгли венгерский флаг (Хорватия принадлежала к землям венгерской короны). Начались столкновения с полицией. «Как только подожгли флаг, со всех сторон побежали полицейские, которые скрывались на соседних улицах и во дворах домов», — вспоминал один из участников. Они хватали и били и демонстрантов, и простых любопытных. Раздавались и револьверные выстрелы. В ответ в полицейских летели камни.

Многие вспоминали, что Гаврило Принцип был одним из самых активных участников этих столкновений. В первый день он дрался с полицией и получил удар саблей (скорее всего, плашмя, иначе его судьба сложилась бы совсем по-другому). Как сообщает Драго Любибратич, «вся одежда на нем оказалась разодранной».

Доброслав Евджевич оставил описание одной из сцен этого «уличного боя» с участием Принципа. Она кажется слишком уж лубочной; Принцип, подобно герою старинных сербских песен, появляется в самый трудный момент и одерживает победу над полчищами врагов. Тем не менее приведем и это свидетельство:

«Когда на нас набросились полицейские, мы начали отступать перед их численным превосходством, пока на них не прыгнул Принцип. Он бросился к ним с криком, который был похож на боевой клич доисторических людей. Испуганные противники сначала остановились, а затем в панике оставили поле боя. Тогда я понял, что Гаврило в решающую минуту не остановится на полпути».

На другой день Принцип опять шел в первых рядах демонстрантов, направлявшихся в больницу, чтобы навестить студента, раненного в столкновениях. Когда они возвращались, полиция попыталась арестовать Юкича. Снова завязалась драка. Студенты начали разбирать мостовую на булыжники, но тут подоспели депутаты боснийского Сабора и уговорили их разойтись. В это время подошли войска и начали окружать демонстрантов. Но кто-то вдруг запел гимн Австро-Венгрии, и его подхватили все остальные. Солдаты и офицеры встали по стойке смирно, не смея тронуть демонстрантов. Так, с пением гимна, они разошлись.

«Боснийская весна» была подхвачена в Хорватии. В марте загребские студенты заняли университет и вывесили черный флаг. По одной версии — из-за своих симпатий к анархии, по другой — как предупреждение, что на силу они будут отвечать силой.

Посредниками между студентами и полицией выступили преподаватели. После переговоров полицейские отступили с университетской территории, а студенты освободили захваченные помещения. Но демонстрации протеста продолжались в городе еще долго.

Волнения в Сараеве и Загребе не прошли для их участников бесследно. По университетам, гимназиям и реальным училищам прокатилась волна исключений и даже арестов. Некоторые сами уезжали из Сараева.

Иван Краньчевич вспоминал, что в Сараеве среди исключенных не было ни одного серба, потому что власти не хотели в такое сложное время еще больше настраивать их против себя. Но Евджевич утверждает, что из гимназии исключили 11 человек, в том числе его самого и Принципа, то есть как минимум двоих сербов.

Что происходило в это время с Принципом, не совсем понятно. То ли его действительно исключили, то ли он сам бросил гимназию через какое-то время. На суде он объяснил, что не хотел сдавать экзамены в Сараеве. Почему не хотел, у него не спросили. Может быть, потому, что его всё равно «срезали» бы, памятуя о его «заслугах» в февральских выступлениях?

Считается, что именно в это время окончательно сложилась организация, вошедшая в историю под названием «Млада Босна» — «Молодая Босния». Но точная дата ее основания и событие, в связи с которым это произошло, никогда не назывались — понятно почему.

Это было, наверное, одно из самых необычных «заговорщических» обществ. Когда в школе мы «проходили» начало Первой мировой войны и нам рассказывали о выстрелах Принципа и «Молодой Боснии», то она представлялась некоей хорошо законспирированной мощной организацией с руководством, боевыми группами, складами оружия и т. д. Как же иначе можно было убить престолонаследника огромной империи! Многие, вероятно, и сейчас думают так же.

Но эти представления очень далеки от реального положения дел. Ничего подобного у «Молодой Боснии» не было — ни единой документально оформленной политической или экономической программы, ни структуры, ни руководства, ни группы, ответственной за теракты, подобной Боевой организации эсеров или Боевой технической группе социал-демократов в России. В общем, ничего из того, что обычно бывает у политической партии или даже подпольного кружка.

Собственно, и самой-то организации «Молодая Босния» фактически не существовало. Принцип и его друзья так себя никогда не называли. Один из участников молодежного движения, гимназист сараевской гимназии Милан Будимир, ставший после Первой мировой войны видным филологом и профессором Белградского университета, вспоминал: «Наши встречи проходили тайно, мы встречались на Башчаршии, на улице Пилуша. С собой мы приносили книги — если бы вдруг кто-то нас увидел и спросил, чем мы занимаемся, у нас всегда был наготове ответ: собрались, чтобы учиться. А тогда такие групповые занятия были очень даже распространены. Тогда никто из нас не говорил о «Молодой Боснии», у нас был просто гимназический кружок».

На суде над участниками покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда это название тоже не употреблялось. А в обиход оно вошло только в 1918 году, когда основные «младобосанцы» были уже мертвы.

Прямо-таки не тайная организация заговорщиков, а какой-то фантом.

На самом деле, конечно же, не фантом. «Молодая Босния» — собирательное название тех многочисленных кружков, групп и организаций, из которых, собственно, и состояло молодежное движение в Боснии и Герцеговине.

Но откуда же появилось это название?

По одной из версий, первым его употребил писатель, поэт, журналист и политик Петар Кочич[19].

Он работал в обществе «Просвета» (выше оно уже упоминалось), а в начале XX века издавал в боснийском городе Баня-Лука, куда его фактически выслали из Сараева за участие в забастовке рабочих, газету «Отечество». Вокруг этой газеты группировалась радикальная молодежь. Кочич был очень популярен среди боснийских сербов, его даже выбрали депутатом Сабора Боснии и Герцеговины. Настроен он был весьма радикально, так что власти его не раз преследовали и арестовывали.

Именно в газете «Отечество» впервые появилось выражение «Молодая Босния». Кочич употребил его в одной из своих статей в 1907 году. Три года спустя Владимир Гачинович напечатал статью в «Альманахе», издаваемом обществом «Просвета». Она так и называлась — «Молодая Босния».

Гачинович был в восторге от работ Кочича. Когда ему едва исполнилось 15 лет, он сделал доклад о творчестве этого писателя, а потом даже называл себя «кочичевцем». Так что не случайно выражение Кочича перекочевало в его статью.

Она начиналась словами: «Босния — старинная сербская земля. По своей психологии, культуре и всей жизни. Пять веков рабства оставили глубокий след в ее душе».

Разумеется, в статье не было ни слова о подпольных организациях, о необходимости вооруженной борьбы и т. д. Нет, она написана в этаких поэтических тонах, полна намеков и аллегорий. Но современникам, особенно из кругов «продвинутой» боснийской молодежи, очень легко было понять эзопов язык Гачиновича, когда он писал о «духовном рабстве», «пробуждении новых сил», «первых проблесках рассвета в Боснии».

Заканчивалась же статья так:

«Молодое боснийское движение за обновление своей страны должно основываться на глубокой огромной любви к народу и великой творческой вере в самих себя. Никакая сила не сможет погасить эту любовь, и никакие несчастья не смогут поколебать эту веру. Так, с помощью постепенной и ежедневной работы, произойдет и самое великое событие в жизни народа, его освобождение из духовной темницы и его возвышение до духовной свободы и моральной независимости. Наша молодая страна, изломанная и несовершенная, наполненная рабством и мраком, может идти только этим, единственным путем. Среди духовных и экономических кризисов она поднимается к новому солнцу, к новой жизни, создает новую жизнь. Это то, что очень медленно, но всё-таки способствует приближению ее обновления, ее великому Воскресению, которое настает…»

Хотя название «Молодая Босния» и не являлось официальным названием боснийского молодежного движения, оно явно указывало на еще один пример, которому «младо-босанцы» хотели бы следовать, — итальянских революционеров XIX века во главе с Джузеппе Мадзини. В 1831 году тот создал в эмиграции тайное общество «Молодая Италия», которое боролось за освобождение итальянских государств от австрийской оккупации, их объединение и создание самостоятельной Итальянской республики. В него входил и крайне популярный среди «младобосанцев» «объединитель Италии» Джузеппе Гарибальди.

«Молодая Италия» имела по всей Италии тайные местные комитеты и оказала большое влияние на несколько поколений итальянских и иностранных революционеров. Не случайно и сам Гачинович называл себя гарибальдийцем.

Итак, «Молодая Босния» — собирательное название радикальных кружков, обществ и организаций, существовавших среди боснийской молодежи в начале XX века. В их работе принимало участие несколько сотен человек. Всех их, разумеется, назвать невозможно. И судьбы их сложились по-разному.

В их числе были и будущий знаменитый писатель Иво Андрич, и будущий сотрудник Коминтерна и советской разведки Мустафа Голубич, расстрелянный гитлеровцами в Белграде 29 июля 1941 года, и будущий воевода четников Доброслав Евджевич, которого в социалистической Югославии называли военным преступником за сотрудничество с итальянскими войсками в борьбе против партизан во время Второй мировой войны, и многие другие известные люди.

Назовем лишь тех, кто был рядом с главным героем этой книги почти до самого конца. Они еще не раз будут появляться на ее страницах.

Данило Илич. Один из самых старших — родился в 1889 году. По профессии сельский учитель. Потом работал в Сараевском национальном банке. В Сараеве познакомился с Принципом. Один из главных организаторов покушения на Франца Фердинанда.

Неделько Чабринович. Родился в 1895 году. Типографский рабочий. Один из тех, кто четко заявил о своих «анархо-социалистических» взглядах.

Трифко Грабеж. Родился в 1895 году. Сын православного священника. Один из приятелей Принципа по сараевской гимназии.

Васо Чубрилович. Родился в 1897 году. Один из самых молодых участников заговора. Учился в Сараеве и Тузле. В 1945 году вступил в Коммунистическую партию Югославии, был профессором Белградского университета, в сороковые — пятидесятые годы занимал министерские посты. Умер в 1990 году.

Мухамед Мехмедбашич. Родился в 1886 году. После выстрелов Принципа успел уйти из Боснии в Черногорию. В 1916 году участвовал в заговоре с целью убийства греческого короля и болгарского царя — тогда они считались «агентами немцев» на Балканах. В 1917 году за участие в тайном обществе приговорен сербским военным судом к пятнадцати годам заключения, но амнистирован через четыре года. В 1943-м во время оккупации Сараева гитлеровцами был арестован и вскоре умер от пыток.

Тогда, в 1912 году, никто из них еще понятия не имел, как дальше сложится его жизнь. Не все они даже были знакомы. Но помимо общей цели — борьбы против Австро-Венгерской империи, была еще одна идея, которая их объединяла. Это была идея «тираноубийства».

Весной 1912 года она буквально витала в воздухе — и в Боснии, и в Хорватии, тем более что у молодых радикалов уже были собственные герои, которые попробовали осуществить ее на практике.

Тридцатого мая 1910 года в Боснию и Герцеговину с визитом пожаловал император Франц Иосиф. В Сараеве он задержался на два дня, принял военный парад, встретился с национальными делегациями, дал торжественный ужин, затем посетил Мостар с его знаменитым старинным мостом на реке Неретве. Император уезжал в прекрасном настроении. Губернатору Боснии генералу Мариану Варешанину фон Варешу он сказал, что в этой поездке он как будто помолодел на 20 лет.

Франц Иосиф не знал, что мог стать жертвой одного из молодых боснийских радикалов, который следовал за ним буквально по пятам. Это был 24-летний Богдан Жераич, учившийся в гимназии Мостара, а потом на факультете права Загребского университета, руководивший кружком «Свобода» и работавший учителем. Он намеревался убить императора.

До сих пор не очень понятно, почему Жераич не осуществил покушение, хотя у него были возможности для этого — в Мостаре он оказался совсем близко от монарха. Историки спорят, выдвигая различные объяснения — начиная с предположения, что Жераич не смог выстрелить в человека, и заканчивая версией, что ему просто не удалось в удобный момент вытащить револьвер из кармана.

Но если первое предположение и верно, то надо признать, что очень быстро эти сомнения у него прошли.

Пятнадцатого июня 1910 года губернатор Боснии и Герцеговины от имени императора торжественно открыл новый боснийский парламент — Сабор. После церемонии он с адъютантом сел в закрытый экипаж и отправился в свою резиденцию.

Варешанин был назначен на эту должность лишь в 1909 году, но уже успел «отличиться». По его приказу войска участвовали в подавлении крестьянского восстания в Северной Боснии, и более тринадцати тысяч человек были выселены за то, что не смогли заплатить налоги, а многие из них оказались под судом. В общем, у молодых радикалов из Боснии к нему вполне могли появиться «вопросы».

По дороге губернаторскому экипажу встретился молодой человек. Варешанин не обратил на него внимания. Экипаж проехал мимо, и тут же сзади раздались выстрелы из револьвера. Стреляли то ли четыре, то ли пять раз. Губернатор и адъютант бросились на дно экипажа — пули просвистели рядом, не причинив никакого вреда. Затем раздался еще один выстрел, и наступила тишина.

Выглянув из экипажа, Варешанин увидел лежавшее на мостовой тело того самого молодого человека, который минуту назад прошел мимо. Он подошел к нему, толкнул ногой и якобы произнес: «Дерьмо!»

Покушавшийся на губернатора был мертв. Чтобы не оказаться в руках полиции, он выстрелил себе в голову. Вскоре полиция установила, что этим человеком был Богдан Жераич.

Австрийские власти объявили Жераича анархистом, однако в соседней Сербии это вызвало настоящую волну протестов. Официальная сербская пресса с возмущением писала, что Жераич никакой не анархист, а борец за свободу сербского народа и настоящий национальный герой, который своими выстрелами протестовал против аннексии Боснии и Герцеговины. В Боснии он действительно стал героем.

Жераича похоронили тайно, на краю сараевского кладбища, где погребали тела самоубийц и, выражаясь современным языком, бомжей. Говорили, что полиция отрезала у тела голову и поместила на хранение в музей криминалистики. В 1919 году, уже после краха империи, останки Жераича перезахоронили; оказалось, что головы в могиле действительно не было. Позже ее нашли в музее и предали земле вместе с останками террориста.

Вскоре акция Жераича начала обрастать мифами и легендами. Говорили, что перед тем как застрелиться, он воскликнул: «Сербы отомстят за меня!»

Местная молодежь разыскала место его последнего пристанища. Оно стало настоящим объектом паломничества. В 1912 году Владимир Гачинович опубликовал в Белграде брошюру «Смерть одного героя», посвященную молодому террористу-единомышленнику. «Молодое сербство, которое сейчас поднимается из развалин и разрухи, сможешь ли ты породить и воспитать таких людей и такую молодежь? — патетически восклицал автор в конце. — Вероятно, именно в этом вся сербская проблема — политическая, моральная и культурная».

Но еще до выхода брошюры ответ на этот вопрос дал Гаврило Принцип. Когда он вернулся из Тузлы в Сараево, то часто приходил на могилу неудавшегося террориста. Вроде бы он даже вырезал перочинным ножом на деревянном кресте два слова: «Богдан Жераич» и засадил могилу цветами. Из поездки в Сербию Принцип привез на могилу сербскую землю.

«Я часто приходил по ночам на могилу Жераича, — вспоминал он. — Я устраивался так, что просиживал у него целую ночь и думал о наших делах, о нашем скверном положении, и тогда я принял решение». Какое именно, он не уточнил. Но наверняка он решил пойти по стопам «одного героя». И не он один.

В марте 1912 года в Загреб приехал Лука Юкич, которого власти разыскивали за организацию февральских беспорядков в Сараеве. Он тоже был полон решимости «освободить хорватский народ от тирана и преступника». В буквальном смысле — убить бана-комиссара Цувая.

Восьмого июня он шесть раз выстрелил в «тирана», но ни разу не попал, убив только советника Цувая. Пытаясь скрыться, Юкич отстреливался, ранил еще нескольких полицейских, но был схвачен. Его приговорили к смертной казни, которую заменили пожизненным заключением.

«Сегодня Юкич совершил покушение на Цувая… — записал в дневнике Иво Андрич (в 1912 году ему было 20 лет, он как раз поступил на философский факультет Загребского университета). — Как это радостно — ощущать дни великих дел. И кипит, и горит гайдукская кровь».

Цувая в покое не оставили. 31 октября того же 1912 года в него стрелял студент-юрист из Загреба Иван Планиншчак. Покушение он организовал оригинальным способом — забрался на столб у здания резиденции Цувая, и когда тот появился в окне, выстрелил и легко ранил его. По примеру Жераича Планиншчак застрелился. Но его выстрел не прошел бесследно — «тиран» подал в отставку с поста комиссара Хорватии. Его сменил барон Иван Шкерлец. Ему тоже пришлось иметь дело с террористами.

Восемнадцатого августа 1913 года в Шкерлеца стрелял Степан Дойчич, специально прибывший из США, где состоял в одной из сербских организаций. Дойчич хотел убить Цувая, но не успел — тот ушел в отставку. Тогда он решил убить любого высокопоставленного чиновника. Он увидел, как из кафедрального собора Загреба после торжественной службы в честь дня рождения императора Франца Иосифа выходит Шкерлец. Выстрелом Дойчич ранил бана в правую руку.

На суде он сказал, что хотел «совершить акт справедливости». «Вы считаете, что вам позволено убить человека?» — спросил судья и услышал ответ: «В данном случае позволено». — «Вы сожалеете сейчас?» — «Нет. Шкерлец жив. А если бы он погиб, мне было бы жаль человека, а не комиссара». — «Вы думали о том, что могли убить кого-нибудь еще, кроме комиссара?» — «Да. Но если бы это случилось, я давно бы был под черной землей. Я никогда не дрался. Не могу видеть чужую кровь, но кровь предателей хотел бы видеть».

Дойчич получил 16 лет каторги.

Наконец, 20 мая 1914 года очередной студент Яков Шефер снова попытался застрелить бана Хорватии, на этот раз в театре. Правда, выстрелить ему не дали — задержали на месте покушения.

Впрочем, «тираноубийство» вообще было тогда в моде: например, вся история русского революционного движения, начиная с декабристов, развивалась именно под знаком этой идеи. В России на несколько лет раньше описываемых событий тоже полыхал террор (в этом смысле Гачинович был прав, отмечая, что южные славяне несколько отстают от нее). Исполнителями терактов были чаще всего такие же молодые идеалисты, как Принцип, которые не останавливались перед тем, чтобы пожертвовать своей и чужими жизнями ради «высокой цели».

«Опыты смерти» русских народовольцев, итальянских и французских анархистов, современных Принципу и его друзьям эсеров, приправленные старинными сербскими песнями и легендами о героях-витязях и стихами немецких романтиков, — всё это сильно повлияло на будущих участников покушения на эрцгерцога.

Судя по всему, среди участников «Молодой Боснии» всё-таки были разногласия по поводу «тираноубийства». «Старшее поколение», например Владимир Гачинович, относилось к этой идее более сдержанно. Или один из организаторов покушения на эрцгерцога и заметная фигура «Молодой Боснии» Данило Илич.

Гачинович писал о нем:

«Воспитанник учительского института, он затем короткое время был сельским учителем в Герцеговине, но не ужился и вернулся в Сараево. В 1909 году он покидает страну, направляясь к Швейцарии, без связей, без средств, от пристанища к пристанищу. Пешком он переходит из Цюриха в Берн, Лозанну и Женеву и возвращается через несколько месяцев в Боснию.

Он рассказывал нам, еще ни разу не покидавшим Боснии, что побывал в самой Женеве, и мы слушали его, как мусульмане слушают паломника, который вернулся из Мекки. В Боснии он занялся переводами Горького, а накануне последнего покушения начал издавать собственный орган «Колокол». В первой же статье он открыто провозгласил необходимость освобождения юго-славянской расы от австрийского ярма».

Накануне покушения на Франца Фердинанда Илич вдруг засомневался в полезности этого акта и начал отговаривать от него Принципа, Грабежа и др.

Впрочем, впоследствии судьи резонно сомневались: был против покушения — и раздавал будущим террористам бомбы и револьверы? Илич пытался объяснить: он не хотел прямо говорить, что теракт надо отменить, а пытался убедить товарищей, что они еще не готовы к нему и т. д. Правда, эти объяснения звучали не очень убедительно.

Велько Чубрилович на суде заявил, что сожалеет о жертвах, поскольку он «противник всякого рода покушений». («Со времени вашего ареста?» — ехидно заметил председатель суда.) Чубрилович еще будет говорить, что его заставили участвовать в покушении, угрожая его семье.

Но большинство из «молодежи» сомнений не испытывали. Семнадцатилетнего Васо Чубриловича спросили, как он, верующий, по его словам, человек, мог решиться на убийство другого человека, ведь существует заповедь «Не убий!». «А почему миллионы погибают в европейских бойнях? — ответил Чубрилович. — Я могу пожалеть престолонаследника как человека, но как наследника австрийского престола пожалеть не могу. Зато я могу пожалеть миллионы наших крестьян».

Шестнадцатилетний Цветко Попович сказал примерно то же: ему жаль супругу эрцгерцога, а его самого — нет. Он еще раньше решил, что убьет его.

«Старшее поколение, — говорил, в свою очередь, Принцип, — хотело получить свободу от Австрии легальным путем, а мы в такую свободу не верили».

Об отношении самого Принципа к «тираноубийству» свидетельствует такая история.

Восемнадцатого февраля 1853 года молодой ученик портного, венгр Янош Либени, попытался зарезать австрийского императора Франца Иосифа. Монарху повезло — удар кинжала пришелся по металлической пуговице мундира. Покушавшегося тут же схватили и вскоре казнили. Причины покушения, правда, до сих пор остаются окончательно невыясненными.

Ходили слухи, что у Либени в последний момент дрогнула рука — он пожалел тогда еще молодого императора. После казни Либени в Вене даже ходила частушка, образчик черного юмора: «Наказание за дело, кто же бьет так неумело»[20].

К чему этот небольшой экскурс в историю? А вот к чему. Гаврило Принцип не раз вспоминал об этом покушении на императора и самыми последними словами ругал несчастного Яноша Либени. За что? Да как раз за то, что он в самый последний момент «проявил сентиментальность» и не закончил начатое дело. Принцип, таким образом, придерживался версии, что молодой венгр всё-таки пожалел своего сверстника Франца Иосифа. А это, по его мнению, недопустимо. «Революционер, — говорил Принцип, — убивает не человека, а идею».

Уже на судебном процессе между Принципом и председателем суда произошел весьма показательный диалог. Председатель спросил, как именно они собирались достичь своей цели — создания югославского государства. «Террором». — «Что это значит?» — «Это значит — убивать, устранять тех, кто мешает объединению и творит зло. Главный мотив, который толкал меня на дело, состоял в мести — за мучения, которые испытывает мой народ под Австрией… Убийством и устранением всех тех, кто приносил зло. Зло югословенскому народу…»

— Вы считаете, что для объединения стоит пожертвовать жизнью? — уточнил судья.

— Считаю, — ответил Принцип. — Главный мой мотив состоял в мести, чтобы отомстить за народ.

Кем же всё-таки были те гимназисты, студенты, рабочие, кучковавшиеся вокруг молодежных кружков и составившие костяк «Молодой Боснии»? Социалистами? Анархистами? Националистами? Или, наоборот, интернационалистами? Панславистами? Юными идеалистами? Недорослями, не понимавшими, во что они вмешиваются, и жаждавшими приключений?

Однозначно ответить сложно — дискуссия на эту тему продолжается и сегодня. Скорее всего, всеми сразу. «Я, — рассказывал Принцип, — читал анархистские, социалистические, националистические памфлеты, художественную литературу и многое другое. Книги я покупал сам, никто мне ничего о них не говорил…»

Впрочем, судя по всему, никакой стройной теории, которой бы он твердо придерживался, у Принципа тогда не было. Вероятно, у большинства его друзей тоже. Однако между ними уже возникли некоторые разногласия.

Данило Илич пытался объяснить различия во взглядах: Принцип считал себя «радикальным националистом», а он себя — националистом «анархическим». Илич восторгался Софьей Перовской, Верой Засулич, Михаилом Бакуниным и Петром Кропоткиным, переводил Горького и Леонида Андреева.

Интересно, что буквально за месяц с небольшим до покушения, в мае 1914 года, Илич опубликовал несколько статей в газете «Звоно» («Колокол»), в которых остро критиковал отношения боснийских социал-демократов к «сербскому национализму»: «Удивительно получается, когда почти ничем не отличаются речи австрийского министра иностранных дел и наших «вождей», которые выступают за автономию Албании, а югославянам отказывают в праве на нее».

Другой участник организации покушения, Боривое Евтич[21], рассказывал, как следователь первым делом заявил ему: «Вы — анархист!» — «Нет, я — националист!» — «Ага! — воскликнул следователь. — Это то, что нужно! И Принцип тоже!»

Друг Принципа и активнейший участник заговора типографский рабочий Неделько Чабринович вспоминал: «С Принципом я познакомился в Сараеве… Он считал себя радикальным националистом, а я — анархическим социалистом». Он же рассказывал на суде, что Принцип ему как-то высказал опасение, что Данило Илич вскоре тоже окончательно превратится в социалиста.

Принцип и Чабринович познакомились в Сараеве в 1912 году. Они обменивались книгами, среди которых был и роман-утопия известного английского поэта, писателя, художника и социалиста Уильяма Морриса «Вести ниоткуда», в котором автор изобразил прекрасное социалистическое будущее: в мире нет больше голода и насилия, частной собственности, города превратились в огромные цветущие сады, исчез институт брака, нет и государства, а люди объединяются в самоуправляющиеся общины, все граждане работают, причем к труду их тянет жажда творчества и преобразования мира.

Экземпляр книги, который читали Принцип и Чабринович, уцелел, и на нем сохранились их пометки и комментарии. В 1935 году их проанализировал историк Йован Кршич в работе «Чтение сараевских заговорщиков». Многие места в книге подчеркнуты — особенно те, где речь идет о революции или эмансипации женщин. Принцип, например, подчеркнул слова: «…поскольку мы склоняемся к централизации», а Чабринович — «о недостатке элементов заинтересованности рабочих в коммунистическом обществе».

В одном месте Чабринович написал на полях, что, читая роман, он «думал о своей ситуации», а потом резюмировал: «Я прочитал эту книгу в то время, когда я сам и лично, и социально находился в самом большом контрасте с оптимизмом этой книги».

…Большую часть «омладинского» движения в Боснии составляли боснийские сербы. Поэтому неудивительно, что их подозревали в «великосербском национализме». Были и такие, но далеко не все. Хотя граница между «про-сербским» и «югославским» течениями этого движения была крайне зыбкой.

Уцелевшие от арестов, погромов и войны его участники утверждали, что «сербское» крыло возглавляли Гачинович и «герой» Богдан Жераич, а югославское — друг Гачиновича Димитрий Митринович, будущий известный сербский поэт, философ, теоретик современного искусства и космополит. К этому, «югославскому», течению принадлежал и Принцип.

Неделько Чабринович так сформулировал различие между этими течениями: его идеалом была югославянская или вообще славянская республика, а целью «радикальных националистов» — «объединение всех сербов под одной короной». Сербской, естественно.

Следствие и суд, кстати, очень интересовал вопрос, кто из «младобосанцев» был социалистом, кто — анархистом, а кто — националистом и каким — сербским или югославским. (Так же упорно у них допытывались, были ли они масонами.)

Вот отрывок из стенограммы судебного процесса над участниками покушения на эрцгерцога, в котором речь идет как раз о политических воззрениях Гаврилы Принципа.

«— Каких вы придерживаетесь политических взглядов?

— Я югослав-националист. Моим стремлением было объединить всех югославян всё равно в какой государственной форме и освободить их от Австрии».

Председатель суда задал вопрос о политических взглядах соратников Принципа.

«— Были в основном националисты.

— Они думали так же, как и вы?

— Нет, не все разделяли мое мнение. Но все и не должны придерживаться одинаковых идей, и не нужно действовать одинаковыми средствами.

— Какое мнение об Австрии преобладало в этом кругу?

— Существовало мнение, что Австрия — это зло для нашего народа, что на самом деле так и есть, и что ее нужно уничтожить.

— Существовало ли в этом кругу мнение, что Боснию необходимо присоединить к Сербии?

— Вообще-то было убеждение, что все югославяне должны объединиться, а Сербия как свободная югославская страна должна им помочь — чтобы она была для югославян, как Пьемонт для Италии».

Чабринович же заявил, что объединить Боснию и Сербию можно лишь с помощью войны. «Нужно было дать бомбы и динамит, в случае войны, перед началом войны, поднять революцию, а Сербия вошла бы в Боснию и установила порядок», — говорил он. На недоуменную реплику председателя суда, что Австро-Венгрия — великая держава, с сильной армией, которая может справиться с сербами, Чабринович ответил: «Сербия вовсе не такая слабая. Вы ее недооцениваете».

Говоря о гремучем коктейле идей и убеждений молодых боснийцев, приведшем их к покушению, нельзя не упомянуть о еще одном ингредиенте, о котором историки спорят вот уже сотню лет.

Владимир Гачинович писал о нем: «Всё это движение, разбросанное, с множеством оттенков и организационных ответвлений, имело свои очаги также и в столице Сербии, Белграде. Оттуда часто исходили нетерпеливые толчки, побуждавшие к решительным действиям…» Как известно, взрывоопасную смесь лучше не трясти. Рано или поздно она может сдетонировать.

Итак, в какой мере Принципа и его друзей «толкали» из Белграда и кто именно? На их судебном процессе австрийцы сделали всё, чтобы доказать — «младобосанцы» фактически являлись «сербскими агентами». Подсудимые это категорически отвергали. Как же обстояло дело на самом деле?

Бывший русский министр иностранных дел Александр Извольский (в 1910 году он ушел в отставку и его сменил Сергей Сазонов) не зря после аннексии Боснии убеждал возмущенных сербских послов в Париже и Лондоне: «Пусть сербское население Боснии и Герцеговины продолжает свою работу по духовному возрождению». Он знал, что говорил. Подобная «работа» для австрийских властей была весьма опасной — она «разъедала» империю изнутри. Немалую роль в ней играли не только различные славянские организации, созданные в Австро-Венгрии, но и общества, существовавшие в самой Сербии, деятельность которых отнюдь не прекращалась на границе с соседней «лоскутной империей».

Еще в 1902 году в Белграде было создано культурно-просветительское общество «Словенский Юг», выступавшее за объединение всех югославянских народов вокруг Сербии. Его отделения работали и в Австро-Венгрии.

Летом 1908 года в Хорватии прошла волна арестов сербских журналистов и других представителей сербской интеллигенции. Вскоре над ними начался «аграмский процесс» (во времена Австро-Венгрии столица Хорватии Загреб носила название Аграм). Пятьдесят три подсудимых обвинялись в тайных связях с Белградом, в проведении в Австро-Венгрии антиимперской деятельности по поручению сербских властей, в подготовке присоединения к Сербии Боснии, Герцеговины, Хорватии и всей Южной Венгрии.

Обвинение утверждало, что подрывной деятельностью подсудимые занимались по заданию общества «Словенский Юг», но часть представленных им в суде документов оказалась фальшивками. Разразился громкий скандал. Тем не менее в марте 1909 года 31 человек всё же получил сроки от пяти до двенадцати лет тюремного заключения, а 22 подсудимых были оправданы.

В 1908 году, буквально на следующий день после объявления об аннексии Боснии и Герцеговины, в Белграде появилось общество «Народная оборона» («Народна одбрана»). Сначала оно ставило своей целью помочь правительству Сербии в возможной войне с Австро-Венгрией — набором, обучением и вооружением отрядов добровольцев и формированием специальных партизанских отрядов («комитаджей»).

Эта работа шла уже полным ходом, добровольцы набирались не только в Сербии, но и в Боснии, Хорватии и других землях потенциального врага, когда ситуация резко изменилась — Сербия под влиянием германского ультиматума и настоятельных советов России была вынуждена фактически согласиться с аннексией. Работу «Народной обороны» пришлось перестраивать. Главными в ней стали военно-патриотическая подготовка сербской молодежи и культурно-просветительская деятельность среди славян Австро-Венгрии.

Позже, уже в 1911 году, организация так определяла свои основные цели:

1. Повышение, воодушевление и укрепление чувства национализма (народности).

2. Регистрация и привлечение добровольцев.

3. Формирование добровольческих групп и их подготовка к вооруженной акции.

4. Сбор добровольных взносов, в том числе денежных средств и других вещей, необходимых для реализации поставленных задач.

5. Организация, снабжение и обучение специальных революционных групп, предназначенных для ведения военных действий с целью достижения независимости.

6. Развитие деятельности по защите сербского народа по всем направлениям.

В чем заключалась конкретная работа? Например, в обучении стрельбе, организации стрелковых обществ, физической подготовке и проведении соревнований с военным уклоном, внушении уверенности, что рано или поздно Сербия придет на помощь «своим братьям по другую сторону Дрины» (по этой реке проходила граница с Австро-Венгрией) и они составят с сербами «единую семью».

В Сербии «Народная оборона» превратилась в весьма мощную организацию. Кстати, одним из ее основателей был знаменитый сербский драматург Бранислав Нушич, хорошо известный благодаря своим комедиям и сатирам «Народный депутат», «Госпожа министерша», «ОБЭЖ» и др.

Работала «Народная оборона» и в Боснии. Ее «партнерами» были некоторые местные сербские организации, например та же «Просвета» или крестьянский союз «Побратимство».

Чем они занимались? Сербы утверждали, что ничем предосудительным — всё тем же просветительством, к примеру, организацией экскурсий в Сербию или помощью молодым людям, стремившимся попасть на учебу в Белград. У австрийцев на этот счет было совсем другое мнение — они обвиняли «Народную оборону» и другие сербские общества, что их агенты в Боснии вели подрывную деятельность, собирали оружие, готовили боевиков и т. д.

С одной стороны, «Народная оборона» действительно несколько изменила характер деятельности после 1908 года. С другой — было бы, конечно, наивно считать, что она полностью отказалась, например, от пропаганды на территории Австро-Венгрии. Так что правы были и сербы, и австрийцы.

В ультиматуме Вены Белграду от 26 (13) июля 1914 года, который подвел мир к порогу войны, этому обществу посвящался отдельный пункт (№ 2) с требованием к сербскому правительству немедленно распустить «Народную оборону», конфисковать все ее средства пропаганды и поступить так же с другими обществами в Сербии, которые «занимаются пропагандой против австро-венгерской монархии».

Впрочем, связь «Народной обороны» с сараевским убийством в этом документе была преувеличена. Во многом потому, что австрийцы тогда почти ничего не знали о еще одной тайной сербской организации «Объединение или смерть», у которой было неофициальное, интригующее и весьма романтически-зловещее название — «Черная рука». А если бы знали, то наверняка предъявили бы претензии прежде всего ей.

В сараевском заговоре «Черная рука» сыграла до сих пор до конца не выясненную роль.

Общество «Объединение или смерть» начало создаваться в 1910 году и окончательно оформилось весной 1911-го. Его основателями стали сербские офицеры, участвовавшие еще в Майской революции 1903 года в Белграде. Многие из них и их друзей были недовольны слишком нерешительной и «постепенной», по их мнению, национальной политикой короля Петра и сербского правительства, в первую очередь в вопросе освобождения «славянских земель из-под чужеземного ига». Они требовали «действий». Их целью были присоединение к Сербии других югославянских земель и создание «Великой Сербии».

В уставе общества, в частности, говорилось:

«1. В целях осуществления народного идеала, объединения сербства, создается организация, членом которой может быть любой серб, любого пола, вероисповедания, места рождения, как и любой другой, кто будет искренно служить этой идее.

2. Организация отдает предпочтение революционной борьбе перед культурной, поэтому она является тайной для всех тех, кто не является ее членами.

3. Организация носит название «Объединение или смерть».

4. Для осуществления своих стремлений организация, в соответствии с характером своей деятельности, старается оказывать влияние на все правительственные круги в Сербии, как Пьемонта, на все общественные слои и вообще на всю общественную жизнь в стране».

Во главе организации находилась Верховная центральная управа из одиннадцати человек. На ее печати была изображена рука, держащая флаг с черепом и костями, а также кинжал, бомба и сосуд с ядом. По одной из версий, именно из-за печати общество и получило неофициальное название «Черная рука».

Вообще в обиходе «Черной руки» было немало достаточно мрачных, почти средневековых ритуалов. Например, прием новых членов проходил в темной комнате, освещенной одной свечой, перед столом, накрытым черным сукном, на котором лежали крест, кинжал и револьвер. В такой обстановке кандидат произносил присягу: «Клянусь солнцем, которое греет меня, землей, которая кормит меня, кровью моих предков, моей честью и жизнью перед Господом Богом, что с настоящего момента до смерти я буду неуклонно следовать правилам этой организации и всегда буду готов принести для нее любую жертву. Клянусь перед Богом моей честью и жизнью, что унесу в свою могилу все тайны организации. Пусть Бог меня осудит, пусть товарищи по организации меня судят, если я нарушу или не выполню сознательно или бессознательно мою клятву».

Текст присяги подписывался кровью. Ее нарушение каралось смертью. После произнесения ее представитель Верховной центральной управы молча (чтобы не быть узнанным по голосу) пожимал новичку руку и немедленно удалялся. Только после этого комната освещалась. Вступившему в организацию сообщались тайный пароль общества и его личный номер. Подписанный же текст присяги запечатывался в конверт и отправлялся Верховной центральной управе.

Первым «официальным» руководителем «Черной руки» был начальник Белградской жандармерии полковник Илия Радивоевич (погиб в 1913 году), он же имел в обществе номер 1.

Принято считать, что основателем и настоящим лидером тайного общества был Драгутин Димитриевич — Апис — будущий полковник и начальник осведомительного отдела сербского Генерального штаба, в 1911 году — майор и начальник штаба Кавалерийской дивизии. Но сам Апис утверждал, что услышал о «Черной руке», когда ее создание уже шло полным ходом. По словам Аписа, он даже не принимал участия в разработке проекта устава организации. «Я был рядовым членом Верховной центральной управы, — говорил он, — и в начале своей работы сразу же предупредил, что в связи с сильной занятостью служебными делами не смогу заниматься приемом в организацию новых членов». Однако связи у Аписа были большие, и он предоставил их «на службу организации». В «Черной руке» он получил порядковый номер 6, но со временем, безусловно, превратился в одного из ключевых руководителей общества.

Стоит упомянуть и о других членах руководства «Черной руки», которые будут еще появляться на страницах этой книги. Это подполковник Велимир Вемич (порядковый номер 4) и майор Воислав Танкосич (номер 7). Люди смелые, прямые, решительные, готовые пожертвовать жизнью ради благородной, по их убеждению, цели.

Танкосич сыграл в истории Принципа и вообще в последующих событиях весьма важную роль. Он считался правой рукой полковника Аписа и принимал активное участие в Майской революции 1903 года в Белграде. Тогда Танкосич командовал солдатами, которые расстреляли братьев королевы Драги.

Танкосич славился необузданным и взрывным нравом. Он был известен, помимо прочего, тем, что однажды сильно отдубасил сына короля Петра, королевича Георгия. Ходила о нем и такая байка.

Во время Англо-бурской войны (1899–1902) сербы сочувствовали бурам. Однажды в британской газете появилась статья молодого английского журналиста, в которой тот довольно презрительно отзывался о сербах и их нравах. Рассказывали, что Танкосич был возмущен до глубины души. Некоторое время спустя он узнал, что автор материала отправился из Константинополя на знаменитом Восточном экспрессе, курсировавшем между турецкой столицей и Парижем, и решил сделать остановку в Белграде. Танкосич бросился его искать и быстро нашел — в ресторане «Греческая королева». Он подошел к англичанину, обругал его и надавал пощечин. Тот был так ошарашен, что даже не понял, что происходит. На всякий случай до вокзала его проводила полиция. Ему принесли официальные извинения, пообещав, что строго накажут виновника инцидента. Впрочем, наказали ли Танкосича, молва умалчивает. А молодого английского журналиста звали Уинстон Черчилль. Было ли всё это на самом деле, неизвестно, но даже полулегендарная история дает вполне ясное представление о характере Танкосича.

Печатным органом «Черной руки» была газета «Пьемонт», которой руководил Любомир Йованович-Чупа (номер 5 в списке членов Верховной центральной управы, погиб в 1913 году во время Балканской войны).

К 1914 году «Черная рука» превратилась в весьма влиятельную организацию, которая сплелась с государственными органами Сербии. Апис, ставший уже подполковником и назначенный в августе 1913 года начальником осведомительного отдела сербского Генерального штаба и руководителем «Черной руки», рассказывал, что «все ключевые элементы [правительства] принадлежали к организации». В ней состояли не только военные, но и сотрудники полиции, министерств финансов, иностранных дел, экономики и т. д.

Участниками «Черной руки» или по крайней мере ее покровителями называли, к примеру, министра юстиции Любо Стояновича, начальника сербского Генерального штаба, главнокомандующего сербской армией во время Балканских (1912–1913) и Первой мировой войн воеводу (гене-рал-фельдмаршала) Радомира Путника.

По некоторым данным, среди ее членов были и личности, ставшие известными через два десятка лет после описываемых событий. Скажем, подполковник Милан Недич — в будущем военный министр, возглавивший после оккупации Югославии гитлеровцами в 1941 году пронемецкое «Правительство национального спасения Сербии». Политик Милан Гаврилович — посол Югославии в СССР в 1941 году. Полковник Божии Симич, вместе с Гавриловичем подписавший в Москве 5 апреля 1941 года, буквально накануне немецкого нападения на Югославию, Договор о дружбе и ненападении между СССР и Королевством Югославия.

Считается, что к 1914 году в «Черной руке» состояло около двух тысяч человек, в том числе девять генералов. Сам престолонаследник Александр (будущий принц-регент Сербии и король Югославии, по приказу которого позже была разгромлена «Черная рука» и проведен судебный процесс над Аписом и его сподвижниками) пожертвовал 20 тысяч динаров на издание газеты «Пьемонт» — органа «Черной руки».

Короче говоря, «Черная рука» стала серьезным конкурентом государственной власти, что особенно проявилось во время майского кризиса 1914 года в Сербии. Пока же нас больше интересует другое — какие связи «Черная рука» и «Народная оборона» имели с молодыми боснийцами-радикалами. И не их ли имел в виду Владимир Гачинович, когда в написанных для Троцкого в 1915 году кратких воспоминаниях отмечал, что из Сербии «часто исходили нетерпеливые толчки, побуждавшие к решительным действиям»? И кто именно «передавал» эти «толчки» извне боснийской молодежи?

Сам Гачинович бывал в Сербии наездами. В первый раз оказавшись в этой стране в 1909 году, он проходил военную подготовку в группе потенциальных партизан-комитаджей в городе Вранье, которой руководил поручик сербской армии Аца Благоевич (по другим данным, военной премудрости их учил Божии Симич — тот самый, который в 1941 году подписывал советско-югославский договор[22]). Вместе с Гачиновичем подготовку тогда проходили еще несколько боснийцев, в том числе и Богдан Жераич, который через год с небольшим попытался убить наместника Боснии и Герцеговины, застрелился и стал для молодых боснийцев настоящим героем, как сейчас говорят, «культовой фигурой».

Вероятно, тогда Гачинович установил контакты с «Народной обороной». Затем он снова вернулся в Боснию, организовывал там кружки, участвовал в их работе и, как вспоминал один из участников «Молодой Боснии» Боривое Евтич, «говорил, будил народ и снова исчезал, как тень, словно проваливался под землю, чувствуя, что за ним по пятам следуют австрийские агенты».

Гачинович уехал учиться в Вену, а осенью 1911 года вернулся в Сербию. В Белграде он встретился с Любомиром Йовановичем-Чупой, редактором газеты «Пьемонт» и членом Верховной центральной управы «Черной руки». В своих мини-мемуарах, написанных по просьбе Троцкого, Гачинович вспоминал об этой встрече и о самом Иовановиче:

«Очень высокий, изможденный, с большим лбом, неутомимый работник и последовательный аскет, фанатик-агитатор молодой Сербии, Йованович путешествовал по всем сербским провинциям, часто пешком, сближаясь со страной и людьми, знакомясь с выдвигающимися политическими деятелями, завязывая связи, направляя и толкая вперед… Все руководящие элементы юго-славянской молодежи проходили чрез скромную редакцию «Пьемонта», чтобы видеть и слушать Любомира. Там можно было встретить конспираторов из всех провинций Австро-Венгрии и Македонии. Йованович был как бы молчаливо признанным центральным комитетом движения, которое обещало освободить и объединить нашу расу. Всё юго-славянское юношество знало его по имени, легенды о нем ходили в наших кружках…

Я был у него в редакции «Пьемонта» в сентябре 1911 г. Он сидел один, низко согнувшись над столом, и писал статью для следующего номера газеты. «Вот как? Вы бакунист… Наши мысли близки друг другу… Но посмотрите на действительность, и вы согласитесь со мною: нужно сильнее скрепить движение национальной идеи, иначе оно грозит упасть. Нужно звонить тревогу, переработать нашу душу, закалить себя».

В сентябре 1911 года Гачинович присоединился к «Черной руке» и получил порядковый номер 217. Чедомир Попович, один из основателей этого тайного общества, в 1937 году вспоминал, что Гачинович «исполнил весь мистический ритуал». «Его, — писал Попович, — рекомендовал в организацию Любо Йованович-Чупа. Любо рассказал о Гачиновиче нам, остальным членам, дал ему самые благоприятные характеристики и описал его как революционера и отличного националиста».

В типографии газеты «Пьемонт» была напечатана брошюра Гачиновича о Богдане Жераиче «Смерть одного героя». Из Сербии ее тайно доставляли в Боснию, где она пользовалась огромной популярностью среди молодежи.

В первой половине 1912 года Гачинович появлялся в различных городах Боснии, в том числе и в Сараеве, то ли организовывая новые кружки, то ли принимая участие в деятельности уже существовавших. Иногда встречаются утверждения, что он играл роль своего рода уполномоченного «Черной руки» по Боснии и Герцеговине. Насколько это соответствует действительности, сказать сложно, но нет сомнений, что какие-то задания для этой организации он выполнял.

«В Сараеве движение группировалось вокруг журнала «Омладина» («Молодежь». — Е. М.), который переводами из Герцена и других русских писателей воспитал целое поколение, — вспоминал он. — Я принадлежал к тому маленькому кружку, в который входили Принцип и его друзья, руководившие «Омладиной». Нами была переведена брошюра Бакунина о Коммуне. Она в числе других изданных нами брошюр была распространена организаторами по всей стране. Мы часто спорили… о социализме, о судьбах народа, о методах борьбы. В наших рядах не было серьезных разногласий, как и в наших идеях не было большой определенности; но мы все были убеждены, что только страшной борьбой можно будет освободить народ и спасти сербство».

Правда, другие знакомые Принципа, например Драго Любибратич, считали, что Гачинович в воспоминаниях что-то напутал: он появлялся в Сараеве лишь время от времени, и моменты его появления почти всегда совпадали с отъездами Принципа. Так что если они тогда и виделись, то лишь мельком. Но атмосферу и нравы молодежных кружков он описал точно.

«С восторженной любовью», отмечал Гачинович, они читали роман Чернышевского «Что делать?», «останавливаясь в благоговении перед сильной фигурой аскета Рахметова»: «За одного Рахметова мы пламенно любили молодую Россию…Мы подражали герою Чернышевского, как могли. В статуты нашего кружка входило обязательное воздержание от любви и вина… мы все оставались верны этим статутам».

Итак, Гачинович, судя по всему, действительно состоял в «Черной руке». А кто еще?

Установить это со стопроцентной достоверностью сейчас уже очень нелегко. Со времени тех событий прошел целый век, вокруг членов «Молодой Боснии» выросли горы мифов и слухов, появилось множество исследований, свидетельств и воспоминаний, некоторые потом признавались сознательными фальшивками и опровергались.

Уцелевшие участники этой организации, как и члены «Черной руки», тоже говорили далеко не всё, а иногда, ориентируясь на соответствующую политическую ситуацию, свидетельствовали «как надо». В общем, нить этой истории запуталась окончательно, и вряд ли когда-нибудь она будет распутана до самого конца.

Но кое-что иногда всё-таки удается узнать.

Одним из участников «Молодой Боснии» был Мустафа Голубич, родившийся в 1889 (по другим сведениям — в 1891-м) году в Герцеговине в бедной семье. Голубич — одна из самых таинственных личностей югославского революционного и коммунистического движения. После Первой мировой войны сотрудничал с Коминтерном, учился в Москве, начал работать на советскую разведку…

Дальнейшая часть жизни Голубича до сих пор окружена мифами. Якобы он участвовал в подготовке неудавшегося покушения на короля Югославии Александра в 1921 году, в похищении советскими агентами главы Русского общевоинского союза генерала Александра Кутепова в Париже в 1930-м, в операции по ликвидации Льва Троцкого в Мексике в 1940-м, был одним из организаторов антигерманского переворота в Югославии 27 марта 1941 года и т. д. и т. п.

О Голубиче рассказывают и легендарные подробности: что он был другом Сталина и доставал на своей родине, в Герцеговине, его любимый табак «Герцеговина Флор» или что он украл в Англии танк, а во Франции — чертежи нового самолета.

Жизнь «красного («сталинского») Джеймса Бонда», как эффектно называла Голубича пресса бывшей Югославии, закончилась трагически. После оккупации страны гитлеровцами он остался на нелегальной работе в Белграде, 7 июня 1941 года был арестован немецкой контрразведкой. Специально для допросов Голубича из Берлина прибыл известный следователь, специалист по такого рода делам Ганс Хелм (по другим данным — целых четыре следователя).

Голубича допрашивали и пытали до конца июля 1941 года. Он никого не выдал, хотя о себе кое-что рассказал. Копии нескольких протоколов его допросов сохранились в архивах, и к ним мы еще вернемся. 29 июля 1941 года его расстреляли в Дворцовом (сегодня — Пионерском) парке Белграда и там же похоронили. Вроде бы после пыток Голубич не мог стоять, и перед расстрелом его посадили на стул.

Югославский историк Владимир Дедиер писал, что хотел разыскать могилу Голубича, но его отговорил Иво Андрич: «Он мне сказал, что я только потревожу его кости. Рядом с его могилой играют дети. Нет ничего прекраснее этого».

Впрочем, легенды о Голубиче с его гибелью не обрываются. Считается, что его останки после освобождения Белграда увезли в Москву, где и похоронили с воинскими почестями. Но точное место его захоронения неизвестно. На Новом кладбище в Белграде можно увидеть памятную доску с выбитой надписью: «Мустафа Голубич. Герой СССР».

Во многих работах и публикациях, появлявшихся и во время существования Югославии, и после ее распада, говорится, что в 1944 году Голубичу были присвоены чин генерал-лейтенанта и звание Героя Советского Союза, однако документальных подтверждений этому пока тоже не обнаружено.

Каким же, однако, образом этот легендарный человек был связан с «Черной рукой»? Тут-то и начинается самое интересное.

В начале девяностых годов прошлого века сербский историк Убавка Вуйошевич опубликовала любопытнейший материал «Очерки биографии Мустафы Голубича (неизвестные документы из архива Коминтерна)». В нем содержалась и автобиография, написанная 31 января 1933 года по-французски самим Голубичем. Она была обнаружена в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории в Москве.

Голубич писал, что за принадлежность к молодежному антиавстрийскому движению был исключен из всех школ, после чего в конце 1909 года уехал в Сербию, где и окончил курс обучения в 1913 году. В Сербии он, имея рекомендацию молодежной организации «Молодая Босния», связался с комитаджами и их руководителем Воиславом Танкосичем, работал в их организации и получал зарплату в 30 динаров ежемесячно. Когда же появилась организация «Черная рука», то, по словам Голубича, вся «Молодая Босния» вступила в нее. Ав 1913 году та же «Черная рука» направила его в Швейцарию, но не для продолжения образования, а чтобы найти «идеологического вождя» «Молодой Боснии» Гачиновича. Зачем — об этом речь пойдет ниже, пока остановимся на этом этапе его жизни.

На допросах в 1941 году Голубич утверждал, что сам он был принят в «Черную руку» в Париже, а не в Белграде и что уже в 1911 году «Молодая Босния» целиком вошла в состав этого тайного общества.

В автобиографии и показаниях Голубича на допросах бросаются в глаза некоторые явные и важные для нас несуразности, например утверждение, что «Молодая Босния» в полном составе вступила в «Черную руку». Как уже говорилось, «Молодая Босния» не являлась организацией в полном смысле этого слова — у нее не было четкой структуры, так что вступить целиком она никак не могла. Возможно, Голубич имел в виду основных участников покушения на эрцгерцога, но конкретно никого не назвал. Кроме того, 11 июня 1941 года на допросе Голубич говорил, что членами «Черной руки» «в основном были югославянские студенты и офицеры», что как минимум преувеличение — «югославянские студенты», насколько сегодня известно, как раз не были «основным составом» этой организации.

Резюмируем: можно поверить Голубичу, когда он говорит о своем участии в «Черной руке», но в отношении всех остальных его заявления вызывают вопросы.

Контакты боснийских эмигрантов с сербскими организациями — это факт, не вызывающий сегодня никаких сомнений. Но вопрос состоит в том, что стояло за ними.

Здесь перед боснийцами теоретически открывалось весьма широкое поле возможностей — от получения от этих организаций материальной помощи и стипендий на учебу до военной подготовки, службы в сербских добровольческих военных формированиях и вступления в пресловутую «Черную руку».

Уже после покушения в Сараеве на допросах и судебном процессе от членов «Молодой Боснии» упорно пытались добиться информации, кто из них состоял в сербских тайных обществах, но не очень успешно. Только потом, уже после Первой мировой войны и развала Австро-Венгрии, некоторые из участников славянского молодежного движения в империи признавались в своих связях с ними. Одним из таких людей был, к примеру, хорват Оскар Тарталья, выпустивший в 1928 году книгу под названием «Государственный изменник: Мои воспоминания из эпохи борьбы против черно-желтого орла».

Тарталья в мемуарах рассказывал, как в апреле 1912 года он с делегацией других молодых людей из различных частей Австро-Венгрии отправился на «экскурсию» в Белград и другие города Сербии. Сербские власти оказали делегации весьма торжественный прием. По словам Тартальи, в Белграде даже состоялся военный парад, который принимали прибывшие «экскурсанты», а в Офицерском собрании был устроен бал.

Сама же делегация промаршировала по Белграду и, остановившись у королевского дворца, принесла клятву верности. В это время, как бы случайно, на дворцовом балконе появился король Петр, фактически принявший ее.

Но это была внешняя сторона «белградской экскурсии». Тарталья утверждал, что в это же время он вел переговоры с лидерами «Черной руки», в том числе с самим Аписом. По словам мемуариста, они с Лукой Юкичем предложили устроить покушение на комиссара Хорватии Цувая (как мы помним, именно Юкич позже и совершил его). Апис идею поддержал и отправил их для обучения и обсуждения деталей к майору Танкосичу.

После этого, утверждал Тарталья, «Танкосич взял Юкича в свои руки и лично обучил его стрельбе из револьвера и обращению с ручными бомбами», а также выдал ему пистолет. От себя добавим — если и так, то Танкосич плохо его учил: как уже говорилось, Юкич стрелял в Цувая шесть раз, но ни разу не попал.

Тарталья также описывал банкет, который состоялся 22 апреля в ресторане отеля «Москва» в честь, как он пишет, прошедших переговоров. Банкет устраивал Апис. На самом деле банкет был дан в честь прибытия в Белград молодежной делегации, но, по словам Тартальи, на нем присутствовали многие члены руководства «Черной руки» — Любомир Йованович-Чупа, секретарь «Народной обороны» Милан Васич и др. По правую руку от Аписа сидел сам Тарталья, а по левую — Лука Юкич.

«Начитанный и культурный Апис производил своими барскими манерами впечатление светского господина, но вместе с тем в нем проявлялись спартанские привычки народного революционера, — отмечал Тарталья. Тот, по его словам, «не требовал для себя ни почестей, ни похвал». Он — «первый среди всех. Он и солдат, и политик, он — Гарибальди и Мадзини югославской войны за освобождение».

А 27 апреля, сообщал Тарталья, его торжественно приняли в «Черную руку». При этом объяснили, что это — знаменательное событие в жизни этого общества, ведь в него вступил первый хорват и католик, который будет представлять в Верховной центральной управе Далмацию. Обряд посвящения проходил в редакции газеты «Пьемонт».

В этот же период, по словам Тартальи, в «Черную руку» были приняты Юкич, Гачинович, Принцип и др.

Таким образом, если верить Тарталье, нити от покушения на комиссара Цувая и более поздних покушений на хорватских чиновников вели к «Черной руке», в Белград[23].

Но можно ли верить этим мемуарам? Можно было бы, если бы не деталь о приеме в тайное общество Гачиновича и Принципа. Гачинович стал участником «Черной руки» гораздо раньше — в сентябре 1911 года. Что же касается Принципа, то в то время, о котором пишет Тарталья, его вообще еще не было в Белграде. Другими словами, обряд посвящения он пройти никак не мог. Возможно, Тарталья этого не знал или написал с чьих-то слов, а возможно, выражением «в этот же период» обозначил довольно длинный промежуток времени — в несколько месяцев. Ведь если Гаврилу Принципа и могли принять в члены «Черной руки» или других сербских организаций, то никак не раньше лета 1912 года.

Но принимали ли его в это тайное общество?

Когда Гачинович рассказывал Троцкому, что Данило Илич побывал в Женеве и что после поездки они «слушали его, как мусульмане слушают паломника, который вернулся из Мекки», то в этом всё-таки была некоторая неточность. «Меккой» для боснийских сербов и многих других славян была, конечно же, не Женева, а Белград.

Рассказывали, что даже простые сербские крестьяне из Боснии совершали на последние деньги долгое и трудное путешествие в Белград (действительно, почти как мусульмане — хадж в Мекку) только для того, чтобы увидеть «своего короля» и «будущего освободителя» от австрийцев.

А о студентах и выпускниках гимназий и говорить не приходится. Была бы возможность — они всегда охотно ехали в Сербию, чтобы учиться либо работать — или же заниматься тайными делами, связанными с борьбой против Австро-Венгрии.

Гаврило Принцип не был исключением.

В Белград он отправился в мае 1912 года. Вероятно, это была не самая легкая полоса в его жизни. После «боснийской весны» и его активного участия в демонстрациях молодежи он вряд ли мог по-прежнему спокойно жить в Сараеве. На суде Принципа спросили, зачем он поехал в Белград. «Это мое личное дело», — ответил он.

Возможно, так и было. Принцип объяснял, что в Сараеве он так и не окончил пятый класс гимназии, потому что боялся провалиться на экзаменах, поэтому и уехал в Белград, чтобы продолжить там учебу в пятом и шестом классах и сдать экзамены в Сербии.

Впрочем, «поехал» — не совсем точно. По одной из версий, он отправился в Сербию чуть ли не пешком, так как денег на поезд не было. Он никого не предупредил, даже родителей. А когда перешел границу между Боснией и Сербией, то встал на колени и поцеловал сербскую землю.

О том, как Принцип добирался до Белграда, не сохранилось никаких сведений. Но вряд ли у него на пути появлялись какие-либо серьезные препятствия вроде полицейских погонь, засад и т. п. Сербы вообще переходили из Боснии в Сербию довольно свободно. Как это происходило, описал, например, гимназист из Мостара Ратко Парежанин (1898–1981), ставший впоследствии известным югославским писателем, публицистом и оставивший о жизни Принципа весьма интересные воспоминания. Так же как и наш герой, он решил фактически бежать из Боснии, не ставя никого в известность: «Ни одной живой душе я не говорил, на что я решился. Труднее всего было не сообщать об этом родителям. Я боялся, что они бы мне сказали не делать этого. И я решил — скажу им всё тогда, когда буду в свободной Сербии. Для них это оказалось полной неожиданностью, но они были вынуждены с этими смириться».

Так же, наверное, почти всё было и у Принципа.

Парежанин добрался до пограничного городка, где жил некий сапожник, который совершенно бескорыстно помогал боснийцам перебираться через границу. Рано утром они осторожно направились в сторону границы, обошли австрийский жандармский пост. Затем Парежанин прямо в одежде зашел в реку и вскоре выбрался на другой берег. Там его задержали сербские пограничники. Обогревшись и отдохнув у них, он двинулся дальше. Было еще, впрочем, небольшое «собеседование» — его спрашивали, кто он и куда собирается ехать дальше. Видимо, «беглые» боснийские студенты и школьники к тому времени уже стали для сербов привычным делом, поэтому Парежанина быстро отпустили. Он, однако, вспоминал, что рядом с офицером, который вел с ним разговор, стоял какой-то человек в штатском, который не произнес ни слова, но внимательно и оценивающе осматривал его, однако, видимо, ничего подозрительного не увидел.

«Путешествие до Белграда прошло как во сне», — вспоминал Парежанин. Все пассажиры в поезде казались ему свободными, приятными и открытыми людьми. «Я чувствовал себя по-настоящему счастливым», — писал он. В Белграде Парежанин нашел нескольких знакомых из Боснии и Герцеговины. Вместе с ними он поселился в квартире, которую снимали студенты и гимназисты из Боснии. А вскоре в другую комнату той же квартиры вселился Гаврило Принцип.

Появившись в Белграде, Принцип в один из самых первых дней пошел на какой-то политический митинг и там впервые в жизни смог громко, во весь голос прокричать: «Долой Австрию!»

Его переполняли радостные чувства — он наконец-то оказался на «свободной родине — Сербии». Мать Принципа вспоминала, что когда после возвращения из Белграда он приезжал к родным в Обляй, то много и восторженно рассказывал «о сербской демократии, о равноправии, о короле Петре, о парламенте, о том, что земля принадлежит крестьянам, о сербских победах и т. д.». Именно Сербию, а не Боснию он называл «родиной». Конечно, в этих рассказах была изрядная доля преувеличения — жизнь простых людей в королевской Сербии тоже была не сахар, но Принцип и другие молодые люди из Боснии сначала видели ее сквозь розовые очки.

«Всё нам казалось в Белграде прекрасным, ясным, радостным, — вспоминал Ратко Парежанин. — По улицам шли люди с поднятыми головами, в кафанах громко разговаривали и смеялись. Это был совсем другой мир, он не был похож на тот, к которому мы привыкли. В гостиницах и кафанах мы видели, как за одним столом сидели офицеры с обычными гражданами, крестьяне в народной одежде и лаптях с господами, с высокопоставленными чиновниками, народными депутатами и даже министрами. Это нам казалось странным, но очень нравилось — такое было невозможно представить в Мостаре, Сараеве и в других местах Австро-Венгрии».

Между тем жилось Принципу в Белграде не так уж и сладко. Его старший брат Йово был сильно сердит на него — за то, что он уехал без разрешения и вообще ничего никому не сказав, — поэтому и деньги ему не посылал. Так что Гаврило вместе с такими же, как он, «беглецами» иногда отправлялся в какой-нибудь монастырь, чтобы пожить там, помогая монахам за еду и ночлег.

В Белграде Принцип сошелся с другими гимназистами и студентами из Боснии. Некоторых он знал и раньше — Доброслава Евджевича, Драго Любибратича, Трифко Грабежа и др. Многие из них получали стипендии сербского правительства и различных организаций. Стипендию рассчитывал получить и Принцип.

В Сербии скопилось немало эмигрантов из Боснии. Среди них были разные люди. Кто-то хотел получить образование и стипендию, кто-то — работу. Для этого они выдавали себя за «боснийских революционеров», хотя на самом деле таковыми не являлись. Было немало «непризнанных гениев» из числа писателей, поэтов и художников, которых больше всего интересовали эксперименты в литературе и искусстве. Были, наконец, и «бунтовщики» вроде Принципа и его друзей.

Доброслав Евджевич рассказывает в мемуарах о любопытном случае. Принцип вскоре после прибытия в Белград отправился в Министерство просвещения, чтобы попытаться получить разрешение на учебу и сдачу экзаменов. Он очень долго прождал в приемной и так и не был принят. Тогда в следующий раз он пошел туда, надев на голову феску — головной убор, который носили боснийские мусульмане. И его почти сразу же приняли!

Евджевич объясняет, что в то время сербское правительство весьма благоволило к боснийским славянам-мусульманам и всячески старалось, чтобы они тоже ощутили себя сербами по крови, хотя и принадлежали к другой вере. Поэтому в белградских коридорах власти для них всегда зажигался зеленый свет. Так что и Принципа сразу же приняли. Правда, по словам Евджевича, из трюка с феской все равно ничего не вышло. Как только он честно рассказал, зачем надел ее, его тут же выставили за дверь.

Постепенно его жизнь в Белграде налаживалась. С братом он помирился — объяснил, что в Сербии тоже будет учиться. Йово перестал сердиться и начал посылать ему деньги. Принцип покупал себе книги и большую часть времени по-прежнему проводил за чтением. Боснийские «беглецы» часто продавали книги, чтобы выручить какие-нибудь деньги на еду, но он этого никогда не делал. Плата за жилье составляла пять динаров в месяц — не очень большие деньги, но всё равно приходилось нелегко.

Хозяином одной из квартир, где жили боснийцы, был разговорчивый бородач по имени Милан. Он любил долго говорить на самые разные темы, особенно с Принципом — тот больше молчал и не подсмеивался над ним, как другие. Однажды произошел забавный эпизод. В книжных магазинах Белграда только что появились новые переводы стихов индийского поэта и писателя Рабиндраната Тагора. Гимназисты, конечно же, живо обсуждали это событие — литература для них была важнейшей частью жизни.

Вечером Принцип сказал хозяину квартиры: «Знаете, дядя Милан, Рабиндранат Тагор посвятил вам новый сборник стихов! Потому что у этого великого поэта такая же превосходная борода, как и у вас». Милан, однако, нимало не смутился. Как же, ответил он, я его хорошо помню. И рассказал, что когда он матросом ходил на торговом судне, то действительно встретил в Индии Рабиндраната — «поэта с большой густой бородой». Они подружились и потом вместе отправлялись в джунгли поохотиться на тигров. Именно в честь этой дружбы Милан и решил до смерти носить такую же бороду, как у его индийского друга. Все долго смеялись, но в общем оценили находчивость бородача.

И Принцип, и другие его товарищи, жившие в Белграде, говорили, что общались в основном только между собой. Почти никто не завел себе друзей среди местных сверстников. Вечера, если оставались деньги, проводили в кафанах — «Зелени венац», «Жировни венац», «Златна моруна» («Золотая белуга»). Кстати, эта кафана недавно вновь открылась после многолетнего перерыва (в ней находился склад китайского ширпотреба) по тому же адресу — улица Королевы Натальи, дом 2.

Меню «беглецов» в кафанах разнообразием не отличалось: фасоль, хлеб и время от времени мясо. Принцип играл в кафанах в бильярд и вскоре завоевал репутацию сильного игрока. Другие предпочитали карты. Принцип на следствии рассказывал, что часто играл в карты с Ратко Парежанином. Тот проигрывал и не платил ему долги, поэтому вскоре они разорвали отношения и больше не виделись. Парежанин же в мемуарах отмечал, что это неправда — он в карты вообще никогда не играл. Очевидно, предположил он, Принцип таким образом делал вид, что между ними не было дружеских отношений, чтобы австрийская полиция не заподозрила в причастности к заговору и его друга. «Принцип всегда был таким, — пишет Парежанин, — старался всю ответственность или, по крайней мере, большую часть ответственности брать на себя…»

Любимым занятием Принципа по-прежнему оставалось чтение. Впрочем, это касалось не только его. Практически все главные участники покушения на Франца Фердинанда были «оккупированы литературой». Они писали стихи, прозу, делали переводы (к примеру, Данило Илич переводил Оскара Уайльда) и «глотали» все книжные новинки.

Парежанин писал, что их не интересовала сербская политика. И за партийными или парламентскими дискуссиями они особо не следили. Возможно, что и так. Но очевидно, что «политические эмигранты», к которым они себя относили, продолжали по-прежнему думать о том, как освободить Боснию от австрийцев и венгров.

«Не только все вместе, но и каждый в отдельности мечтал о делах и акциях, но пока еще противник не был определен конкретно — ни Франц Фердинанд, ни какая-то другая личность», — отмечал Доброслав Евджевич. Всё это было впереди.

В июне 1912 года Принципа всё же приняли в 1-ю мужскую гимназию Белграда «заочником», а свободное от учебников время он проводил с земляками. Летом этого года в Белграде произошла его встреча с Владимиром Гачиновичем.

Однажды в середине июля группа боснийских эмигрантов сидела перед кафаной «Златна моруна». В это время кто-то из них увидел человека, идущего по другой стороне улицы, несмотря на жару, закутанного в черную пелерину, в черной шляпе с широкими полями. Поравнявшись с сидевшими у кафаны боснийцами, он поднял голову, посмотрел на них, а потом начал переходить улицу. В это время его заметил Боривое Евтич. «Ой, Владо, это ты? Когда ты приехал?!» — воскликнул он, бросился к незнакомцу и привел его за стол, за которым сидела вся компания.

Описавший эту сцену через три с лишним десятка лет писатель и публицист Йован Палавестра, который в 1912 году тоже общался с будущими участниками сараевского покушения, отмечал, что «с того дня и до конца лета, когда он уехал из Белграда, Владимир Гачинович, главный публицист «Молодой Боснии», больше не отходил от Принципа». Они познакомились, вероятно, в тот самый день у кафаны. Палавестра вспоминал, что теперь они вдвоем проводили время в парке у старинной белградской крепости Калемегдан, разговаривая по нескольку часов подряд.

Кто был в Белграде, тот знает: Калемегдан находится на высоком холме, над местом слияния Савы и Дуная. Сейчас на другой стороне высится построенный в эпоху социализма Новый Белград. А в начале XX века за этими реками уже начиналась Австро-Венгрия. Первый секретарь российского посольства Василий Штрандман, приехавший в сербскую столицу в 1911 году, писал в мемуарах: «Поражало почти полное отсутствие судоходства и движения каких бы то ни было лодок… Такая почти мертвая тишина на этих мощных водных путях объяснялась тем, что пограничная линия между Сербией и Австро-Венгрией пролегала по руслу этих рек. Изредка ночью слышались выстрелы, раздававшиеся с противоположного берега: австрийские пограничники стреляли по сербским лодкам, которые ночью пытались продвигаться вдоль сербского берега, иногда с контрабандными намерениями. Ответных выстрелов не было слышно, т. к. сербская пограничная стража очень слабо следила за всем происходившим на пограничной линии, несмотря на бойкот австро-венгерских товаров, начавшийся после аннексии Боснии и Герцеговины».

Так что Гачинович и Принцип, сидя на Калемегдане, наверняка смотрели прямо на Австро-Венгрию, с которой у них были особые счеты. Да и не только у них, но и у многих сербов.

«Уже через несколько дней мы заметили, что Принцип сильно изменился, — вспоминал Палавестра. — Раньше он был живым и остроумным, всегда готовым к дружеской шутке и проявлял иногда почти детскую шаловливость, но после знакомства с Гачиновичем поведение Принципа стало совсем другим. Забросив прежнее чтение (русскую и французскую литературу в сербских переводах) и школьные учебники, он набросился на революционную и общественно-политическую литературу. В букинистических магазинах Белграда он искал и покупал русские социалистические брошюры».

Всё-таки, думается, Палавестра несколько преувеличил влияние Гачиновича на круг чтения и взгляды Принципа. С социалистической и другой революционной литературой Гаврило был знаком еще раньше, с гимназических времен в Боснии. Хотя, разумеется, эти вечерние летние разговоры наверняка оставили в его жизни немаловажный след.

Казалось бы, в Белграде они вели шумную, молодую и, несмотря на бедность, довольно «рассеянную» жизнь. Для студентов и гимназистов восемнадцати — двадцати лет самое время. Кафаны, вино, музыка, девушки, романтические мечты летними вечерами в крепости Калемегдан, которая стоит на высоком холме, как раз у места впадения Савы в Дунай…

На самом же деле всё было не совсем так. Наиболее «идейные» члены «Молодой Боснии», к которым, несомненно, принадлежал и Принцип, с неодобрением относились к своим товарищам, тяготевшим к такого рода жизненным удовольствиям. Несмотря на регулярные посещения кафан, Принцип, по его собственному признанию, никогда не пил спиртного, а впервые попробовал его в тот самый день, 28 июня 1914 года в Сараеве, когда незадолго до выстрелов в эрцгерцога сидел в кафе с бокалом вина, чтобы не обратить на себя внимание полиции. С девушками было примерно то же самое.

Уже в тюрьме он говорил, что никогда не имел интимных отношений с женщинами. У него была, по его словам, «идеальная любовь», и ее он даже «никогда не поцеловал». «Об этом больше ничего не скажу», — отрезал он.

Спустя полвека после покушения в Сараеве югославская газета «Борба» напечатала рассказ Елены Милишич, урожденной Ездемирович, которая вроде бы и была той самой «идеальной любовью» Принципа. По ее словам, они познакомились в 1912 году, когда она была во втором классе учительской школы. Она рассказывала:

«Гаврило в меня влюбился. Я тоже была не совсем к нему равнодушна, я уважала и ценила его характер… Мы встречались в нашем литературном обществе…. там слушали уроки Данилы Илича… Много говорили о югославянской идее и мечтали об освобождении. Между тем Гаврило был погружен в себя и редко говорил. Но если он и произносил хоть одно слово, то выражал ненависть по отношению к Австро-Венгрии и заявлял, что не так далеко то время, когда пробьет час свободы…

Покойный Гаврило начал писать мне стихи… Подарил мне одну книжку, которая называлась «Для тебя»… Потом подарил на память несколько своих фотографий. Прекрасными весенними и летними ночами Гаврило приходил к моему окну и пел… теплые и нежные песни. Самая любимая у него была «Елена, моя Елена».

Как-то мы с ним гуляли и разговаривали о свободе, и Гаврило доверил мне свою тайну. Он сказал: «Елена, я обожаю покойного Богдана Жераича. Часто по ночам хожу на его могилу, целую крест и землю, в которой он лежит».

Последний раз мы виделись перед покушением. Он мне сказал: «Прощай, Елена, может быть, мы никогда больше не увидимся. Завтра будет много шума»…»

Рассказ, конечно, интересный, хотя уж слишком отдает мелодрамой. Но если основные его детали правдивы, то они не могут не потрясать. Гулять с любимой девушкой и признаваться ей в том, что по ночам он ходит на могилу героя-террориста и целует крест, — это, конечно, сегодня понять сложно. Но самое удивительное в том, что девушки того времени и того круга, в котором вращались Принцип и его друзья, по-видимому, воспринимали это как должное. Ведь не только Принцип ходил по ночам на могилу Жераича.

Сохранились также сведения о теплых отношениях, которые Принцип поддерживал с Вукосавой, сестрой Недельки Чабриновича. Она была младше Гаврилы на три года. Но тот больше всего заботился о ее интеллектуальном развитии — посылал книги и репродукции известных картин, сообщал в письмах различные литературные и научные новости. В 1913 году Вукосава даже заложила свой золотой крест, чтобы послать деньги в Белград Принципу и своему брату. После покушения она закопала все письма Принципа, а впоследствии так и не нашла их. Приятель Принципа Доброслав Евджевич, на которого мы уже не раз ссылались, напечатал некоторые из них с ее слов, но это, конечно, уже было не то.

У многих других товарищей Принципа в отношениях с женщинами дело обстояло точно так же. О Гачиновиче, к примеру, рассказывали такую историю. Однажды в Белграде он влюбился в некую девушку. Встретив ее на прогулке, он снял шляпу и низко поклонился ей. Она же лишь презрительно посмотрела на него и молча прошла мимо — очень уж бедно он был одет. Всю ночь взволнованный Гачинович писал ей письмо. Она же показала послание своим подругам, а одна из них передала его известному сербскому литератору, филологу и профессору университета Иовану Скерличу. Тот высоко оценил литературные способности Гачиновича. Ну а с романом, разумеется, ничего не получилось.

У Данилы Илича был платонический роман в Сараеве с девушкой из местной кондитерской. Он посылал ей цветы и открытки, но дальше этого дело не шло. Когда же товарищи подтрунивали над ним, он очень злился.

Конечно, тогдашние правила приличия подразумевали не такое, как сейчас, свободное отношение к противоположному полу, но всё-таки, думается, не это было главной причиной подобной «робости» молодых радикалов в романтических связях. Просто они, как и их любимый герой Рахметов из романа Чернышевского «Что делать?», ставили перед собой другую, как им казалось, высокую цель, от достижения которой их не должны были отвлекать никакие другие «бесполезные занятия».

Не все из них держались подобной линии поведения. Как отмечал историк Владимир Дедиер, Боривое Евтича и Недельку Чабриновича их «идейные» товарищи строго критиковали за слишком, по их мнению, «свободные» для революционеров нравы.

Летом 1912 года Принцип начал готовиться к сдаче экзаменов за пятый и шестой классы гимназии. Но неожиданные события опять прервали его учебу. На Балканах снова запахло большой войной.

Восьмого октября (25 сентября) война действительно началась. Потом она получила название Первой Балканской. Болгария, Сербия, Черногория и Греция воевали против Турции за Македонию и другие турецкие владения в Европе. Она закончилась Лондонским миром, подписанным 30 мая 1913 года, по условиям которого Турция потеряла почти все свои европейские территории, кроме Константинополя и небольшой части Восточной Фракии. Сербия получила Косово, а Македония была разделена между ней, Болгарией и Грецией. Было создано также независимое государство Албания.

Впрочем, уже в июне 1913 года из-за дележа «турецкого наследства» началась Вторая Балканская война. Болгарские войска напали на сербские и греческие позиции; в итоге Сербия, Греция, Черногория и примкнувшие к ним Румыния и Турция воевали против Болгарии. Болгары капитулировали 29 июля. По Бухарестскому мирному договору они потеряли значительную часть недавних территориальных приобретений.

Но это было позже. Объявление же войны Турции в сентябре 1912 года вызвало в Сербии и других южнославянских странах патриотический подъем. Не могли, конечно же, остаться в стороне и боснийцы — участники «омладинского» движения. Они группами переходили границу и записывались добровольцами в сербскую армию. Владимир Гачинович и несколько его товарищей поступили добровольцами в армию Черногории.

Решил отправиться на войну и Гаврило Принцип. В Белграде он пришел к секретарю «Народной обороны» майору Милану Васичу (член Верховной центральной управы «Черной руки» под номером 9, погиб в 1913 году) и попросил записать его в добровольцы — комитаджи.

Разумеется, сразу же возникают вопросы. Если он пошел прямо к майору Васичу, значит, у него и раньше были какие-то контакты с «Народной обороной»? Или же он просто знал, что эта организация ведет запись добровольцев?

На самом деле возможны оба варианта. Объявления о наборе добровольцев печатались в сербских газетах — их мог прочесть любой желающий. Деятельность «Народной обороны» в Сербии тоже не была тайной, во всяком случае, в таких направлениях, как военно-патриотическое воспитание и «культурное просвещение».

Английский историк Сидней Фей в двухтомном труде «Происхождение мировой войны» писал: «Принцип, убийца эрцгерцога, по его собственному признанию на суде, был завербован в организацию «Народная оборона» в 1912 году, получал от нее деньги и прошел курс обучения, полагающийся для комитаджей».

Но, как следует из протоколов судебного заседания, и Принцип, и Грабеж, и Чабринович отрицали, что состояли в «Народной обороне», хотя знали, что такая организация существует и преследует «культурные цели». Они признавали лишь то, что имели с ней контакты. Чабринович даже сказал, что слышал, будто это «не только культурная, но и революционная организация». Когда же его спросили, какую именно революцию это общество собирается совершить, Чабринович ответил, что «в деталях» этого не знает.

Принцип на эту тему говорил меньше других своих товарищей, с которыми был в Белграде. На вопрос, почему он решил связаться с «Народной обороной», Принцип ответил, что как-то во время разговора ему вдруг пришла в голову идея и он тут же высказал ее вслух: «Что, если обратиться к «Народной обороне», которая оказывает поддержку бедным гимназистам?» «И оказывает поддержку революции», — ехидно подхватил прокурор.

Из рассказа Принципа не очень понятно, в какой именно момент он решил связаться с обществом — тогда, когда хотел записаться в добровольцы, или же раньше, чтобы получить денежную помощь.

В отличие от Принципа его соратник Неделько Чабринович довольно подробно описал, как вступил в контакт с представителями «Народной обороны». По его словам, в августе 1912 года в одной из кафан, где, как обычно, проводили вечер боснийские «беглецы», появился человек, имени которого он не знал. Они разговорились, и таинственный посетитель сказал, что может отвести его в одно место, где можно раздобыть денег (финансовая проблема была очень актуальной для большинства боснийцев). За это, добавил он, Чабринович должен поставить ему пол-литра ракии — сербской водки. Разумеется, будущий заговорщик тут же согласился.

«Он отвел меня в «Народную оборону»… — рассказывал Чабринович. — Со мной также пошел еще один друг, и нас представили покойному Милану Васичу, майору и секретарю «Народной обороны». Он спросил меня, кто я и чем занимаюсь… Когда я рассказал ему, он сказал: «Хорошо!» — и предложил мне зайти позже.

Я пришел и получил 15 динаров… У меня в кармане была книга Ги де Мопассана. Когда он ее увидел, то сказал, что такая литература для меня не годится, и дал мне издания «Народной обороны» — «Устав ‘Народной обороны’» и «Песни о народных героях»… Кроме книг я получил также деньги. «Не знаю, как я смогу отблагодарить вас за ваши добрые дела», — сказал я ему, а он сказал, чтобы я всегда был хорошим сербом».

Что же касается «Черной руки», то, по его словам, он знал о ней только из газет — ее цели и структура ему были неизвестны.

В 1930 году советский историк Николай Полетика выпустил в Москве книгу «Сараевское убийство», в которой доказывал, что за покушением на Франца Фердинанда стояла «Черная рука», а сербское правительство как минимум знало о его подготовке, а то и участвовало в нем. Согласно его версии, Принцип и многие другие члены «Молодой Боснии» тоже были членами «Черной руки». Как писал сам Полетика, его книга развенчивает «укоренившуюся у нас со времени мировой войны ритуальную легенду о «маленькой, бедной, невинной Сербии, на которую неожиданно напала Австрия».

Обратим внимание на небольшой отрывок из этой работы о жизни Принципа в Белграде. «Он был принят в лучшем обществе Белграда, приглашался на обеды профессорами местного университета и считался «многообещающим юношей». Во время своего пребывания в Белграде он… был принят в члены «Народной обороны» и «Черной руки». В мемуарах Полетика даже утверждал, что после выхода «Сараевского убийства» бывшие соратники Принципа собирались его убить.

О книге Полетики, предположениях, кто стоял за выстрелами Принципа, и эпизоде, когда автора «Сараевского убийства» тоже «собирались убить», мы еще поговорим. Пока же речь о другом.

Белградская жизнь Гаврилы Принципа в 1912 году совершенно не похожа на ту, которую описывает Полетика. Ничем не подтверждается, что он тогда был «принят в лучшем обществе Белграда». Да и утверждение о его вступлении в это время в тайные общества тоже выглядит не слишком убедительно.

Дело не в том, что такого не могло быть, и не в том, что Принцип и его друзья категорически отрицали свое участие в этих обществах, хотя следствие и суд делали всё возможное, чтобы представить их в качестве «сербских агентов». Наверняка члены «Молодой Боснии» рассказали далеко не всё. Но события осени 1912 года показывают: члены «Черной руки» тогда отнеслись к Принципу настолько несерьезно, что этим глубоко обидели его.

Итак, Принцип пришел к майору Васичу. Тот после небольшой беседы фактически отказался записать его в добровольцы, но направил в штаб комитаджей, который находился в городке Прокупле в Южной Сербии. В начале октября Принцип с одним из товарищей отправился туда. Добравшись до места, Гаврило написал в Боснию брату Николе: «…Буду счастлив, если меня запишут добровольцем». А другу Драгутину Мрасу отправил открытку с таким посланием:

«Дорогой мой,

Посмотри на карту и найди там Прокупле. Мы сейчас здесь, а где окажемся потом, не знаю. («За свободу и Отечество».) Привет от твоего Гавро».

Комитаджами в Прикупле командовал 32-летний майор Воислав Танкосич. Прибыв к месту формирования отрядов комитаджей, Принцип, по его словам, некоторое время «упражнялся с оружием», затем в один прекрасный день отправился к Танкосичу, чтобы попроситься в действующий отряд.

Когда Принцип появился у Танкосича, тот вел какие-то переговоры с группой местных партизан. До молодых боснийцев ему не было никакого дела. Он быстро оглядел их и сказал что-то вроде «идите лучше учиться в школу». По другой версии, он говорил с Принципом резко и обидно, заявив, что таким тщедушным в комитаджах не место, потому что его «любой турок соплей перешибет». Известный югославский историк, биограф маршала Тито Владимир Дедиер со ссылкой на «младобосанца» Сречко Джамоню утверждал в объемистом труде «Сараево. 1914», что Принцип вспылил, ответил что-то грубое, и ему за это всыпали пять ударов то ли палками, то ли розгами, то ли просто надавали зуботычин. Правда, других подтверждений этого случая нет.

Существует версия, будто бы Танкосич действовал из соображений, что Принцип должен «сберечь себя для будущего», но в это совсем уж трудно поверить. С какой стати командир комитаджей должен был выделять среди других никому не известного, невысокого и действительно казавшегося тщедушным гимназиста? К этому времени он еще ничем себя не проявил, чтобы один из видных членов «Черной руки» так заботился о нем. Скорее всего, Танкосич просто отмахнулся от него как от очередного неподходящего кандидата в комитаджи. Из двух тысяч человек он тогда отобрал всего 425.

Нетрудно понять, почему Принципа не взяли, — сам он говорил, что как раз в то время «заболел». У него начался туберкулезный процесс в легком, он всё время покашливал, и для Танкосича не составило труда оценить его состояние. Но Принципа глубоко оскорбил отказ принять его в комитаджи. Человек он был ранимый и самолюбивый и такие обиды помнил долго. Уже на суде он скажет: «Я не очень хорошо сходился с людьми, куда бы ни приезжал. Меня считали слабаком и человеком, чрезмерно испорченным чтением литературы. Но я только притворялся, а на самом деле таким не был».

Забежим вперед: накануне покушения на Франца Фердинанда, в организации которого Танкосич играл одну из ключевых ролей, он захотел увидеть тех, кто будет непосредственно участвовать в нем. Но Принцип отказался с ним встречаться. Таким образом, после своей неудачной поездки в Прокупле он больше никогда не видел Танкосича.

Принцип вернулся в Белград, а вскоре и в Боснию. Зиму 1912/13 года он провел в пригороде Сараева Хаджичах, в доме брата Йово, который при каждом удобном случае ругал его за то, что он сбежал в Сербию, бесполезно потратил там время и не выполнил обещание — не сдал экзамены.

А Принципа очень мучило то обстоятельство, что пока он «протирает штаны» у родственников, многие из его друзей и знакомых сражаются в Македонии и в Косове за «Родину — Сербию».

Не исключено, что с тех пор он испытывал что-то вроде комплекса неполноценности. Это еще больше подталкивало его к мысли о совершении «героического поступка» наподобие выстрелов Богдана Жераича, на могилу которого он по-прежнему ходил и всё так же мечтал на ней о великих делах. Он хотел доказать и себе, и другим, что и он не хуже остальных, несмотря на свои болезни и «слабую конституцию», как выразился Воислав Танкосич. Смешиваясь с его мечтами о свободе и идеями «тираноубийства», эти чувства еще больше приближали то, что произошло потом.