Генрих V

Глава шестнадцатая. «Обирая каждого человека в королевстве»

Король со своей свитой высадился в Дувре 1 февраля 1421 года. Чтобы приветствовать их, на берегу собралась огромная толпа. Бароны пяти портов по мелководью доставили короля и королеву на землю на своих плечах. Подданные Генриха приняли его, по словам Монстреле, так, как если бы он был «одним из ангелов Господних». С женой, под одобрительные возгласы толпы, он тотчас отправился в Кентербери, чтобы поклониться гробнице Святого Фомы и встретиться с архиепископом Чайчелом. После чего он выехал в Лондон, чтобы организовать прием Екатерины, она следовала позади него на носилках. В Элтеме 21 февраля они встретились, а оттуда в тот же день въехали в Лондон. [298]

В Блекхите королевскую чету ожидали, чтобы сопровождать далее, облаченные в лучшие одежды мэр, Уил Кембридж, олдермены, шерифы, официальные лица из гильдий Сити, а также целая армия лондонцев. На этот раз устроенные для них пышные зрелища и разыгрываемые спектакли были столь же великолепными, как и те, которыми приветствовали короля после победы у Азенкура. Как и в 1415 году, Генрих, отправляясь в собор Святого Павла, снова был одет во все пурпурное, цвет Страстей Христовых, чем еще раз продемонстрировал крепость своей веры.

Два дня спустя Екатерина, облаченная в белые одежды, была коронована и помазана на царствие в Вестминстерском аббатстве архиепископом Кентерберийским. После чего она в короне возглавила коронационный пир, даваемый в Вестминстер-Холле, а Генрих, как полагалось в соответствии с традицией, отсутствовал. Поскольку был пост, пиршественное меню состояло исключительно из рыбных блюд и сладких пудингов. Разнообразие первых поражало, подавались осетры, лососи, камбалы, морские угри и морские свиньи. Королевские повара превзошли самих себя, создавая самые утонченные кушанья в виде живописных картин из теста, которые появлялись между сменами яств. Но вот изображение тигрицы, которую вел за собой на цепи Святой Георгий, могло быть неверно истолковано. Во время пира королеве, преклонив колена, прислуживали ее девери, Бедфорд и Глостер.[193]

После трех лет войны Генрих уже не был тем юнцом с гладким лицом, изображение которого можно увидеть в Национальной галерее. Его образ с короной на голове предстает перед нами на каменной стеле в Йоркском соборе, работы 1425 года. Недавно было [299] засвидетельствовано, что это изображение обладает портретным сходством. Неожиданно для нас у короля мы видим маленькую раздвоенную бородку, какая была у Ричарда II. Из-под густой шапки тщательно завитых волос на нас взирает красивое властное лицо, хранящее следы напряженности и озабоченности.[194] Борода (изображенная также на лицевой стороне Большой Печати) дает нам ключ к разгадке еще одного неожиданного сходства. Миниатюра, на которой представлен Святой Георгий в «Часовне Бедфорда», не только рисует облик святого в золоченых доспехах, плаще рыцаря Подвязки и стриженной под горшок шевелюрой, но и с маленькой раздвоенной бородкой. По мнению автора, это также портрет Генриха.

В течение всего периода отсутвия короля его режим в Англии держался превосходно, частично благодаря усилиям регента Бедфорда, частично благодаря гордости, которую испытывали подданные по поводу его триумфального шествия по Франции. Лолларды, вернее, то, что от них осталось, уже не вызывали беспокойства. Сэр Джон Олдкасл был пойман в 1417 году и, подвешенный в цепях к перекладине, был заживо сожжен на костре. Приверженцы короля Ричарда II и графа Марча отказались от дальнейшей борьбы (несмотря на то, что родственник Марча, сэр Жан Мортимер, все еще строил козни). Валлийцы оставались лояльными, а «Грязный поход» шотландцев под предводительством герцога Олбани и графа Дугласа имел известный для всех шотландских вторжений конец: в самом начале был без труда пресечен герцогом Эксетером. За исключением нескольких случаев насилия на севере Англии и на границе с Уэльсом по всей стране сохранились восстановленные Генрихом законность и правопорядок. Но ничего [300] удивительного в этом не было, поскольку те районы были известны своей нестабильностью. Прибрежному и морскому плаванию опасность со стороны каперов, как это было на протяжении десятилетий до прихода Генриха к власти, больше не угрожала. Были искоренены не только французские каперы, но также и кастильские, поскольку были ликвидированы их базы во французских портах, контролируемых теперь английскими войсками, оккупировавшими Нормандию, а также союзниками — Бургундской Фландрией и Бретанью. К тому же «Королевские корабли» надежно и эффективно осуществляли патрулирование прибрежных вод.

Тем не менее, в атмосфере ощущалась некоторая напряженность. Не все сумели обогатиться на «трофеях, привезенных из Франции», слишком велико было количество людей, для которых война ассоциировалась с повышением налогообложения. В 1416-1418 годах архиепископ Чайчел неоднократно обращался к духовенству, которое все с меньшим рвением молилось об успехах короля; платить налоги духовенству нравилось ничуть не больше,[195] чем всем остальным, поэтому они заметно стали охладевать к бесконечным военным кампаниям, выкачивавшим из их карманов деньги. Парламент 1419 года проголосовал за выделение для войны еще меньшей суммы. В декабре 1420 года, непосредственно перед возвращением Генриха, он выразил недовольство по поводу того, что все свои петиции вынужден был отправлять за границу королю на рассмотрение (невзирая на то, что тот регулярно и своевременно отвечал на них даже в самых опасных для себя ситуациях) и проявил полнейшее нежелание голосовать за дальнейшее несение военных расходов, так что от своих требований Генрих был вынужден отказаться. [301]

Как указывал Мак Ферлейн: «Генрих, похоже, не слишком загружал свою голову беспокойствами относительно финансовой целесообразности своего предприятия; бесспорно, в деньгах он нуждался, но его совершенно не волновало то, каким образом он их получит... Современные оценки, построенные на неточном понимании бухгалтерского учета средневековья, к сожалению, не дают нам представления о истинной тяжести положения».[196]

Не было ни одного правительственного департамента, который не погряз бы в долгах. Было очевидно, что, если война в скором времени не прекратится, монархия неминуемо придет к банкротству. План короля оплачивать свои военные расходы за счет поборов, взимаемых с покоренных французских земель, просто не работал. Известно, что в последний год его правления сумма нормандских доходов составила всего 10000 фунтов, и это в условиях возрастающего налогообложения. Платить по счету приходилось его английским подданным и они это воспринимали с все более нараставшим раздражением.

К 1421 году финансовое положение Генриха стало отчаянным. Почти 40000 фунтов составлял невыплаченный долг его отца и его собственный. К тому же он еще не возместил существенные расходы своих старших командиров, которые те понесли в кампании 1415 года, он задолжал жалование большинству, если не всем капитанам английских гарнизонов во Франции. Жалование гарнизону в Кале, запаздывавшее на несколько лет, достигало 28710 фунтов. (В 1423 году гарнизон взбунтуется.) Дома за охрану и оборону восточного участка шотландской границы он должен был 7000 фунтов (10000 марок) графу Нортумберленду. Общий заем, одобренный [302] парламентом в 1419 году, составлял смехотворную сумму, да короля и не было в Англии, чтобы воспользоваться им. Лондонский Сити, ссудивший в 1415 году 6000 фунтов, теперь для нужд новой кампании ассигновал только 2000 фунтов. Парламент, похоже, не был готов пойти на дополнительное взимание налогов, а Генрих не осмелился давить на него.

Тогда король с целью сбора денег решил предпринять поездку по Англии. Благопристойным предлогом для королевского турне послужило, якобы, желание показать королеве ее страну и посетить святые гробницы. За ним следом должны были ехать специальные уполномоченные, на плечи которых возлагалась обязанность какими угодно средствами выбить субсидии из дворянства, землевладельцев, духовенства и горожан, а также йоменов и ремесленников. Пусть даже суммы, полученнные от последних, не могли превышать нескольких пенсов.

Мысли о Франции ни на минуту не отпускали Генриха. 27 февраля 1421 года своим чиновникам, находившимся за Ла-Маншем, он написал:

«Из вашего письма к Нам мы поняли, что вы интересуетесь, не нужно ли вам отписать каменщиков и плотников для производства ремонтных работ в нашем замке Понторсоне. Посему мы обязываем вас позаботиться о том, чтобы он был отремонтирован и приведен в порядок, а также две башни на мосту... и мы уведомили нашего кузена Суффолка в том, что возложили на вас это обязательство. Также упомянутому кузену мы поручили улучшить правление в Авранше и прилегающих землях».[197]

Прежде, чем отправиться в поездку, Генрих посетил сначала Бристоль, а затем Шрусбери, чтобы [303] ознакомиться с рапортами относительно беспорядков на границе с Уэльсом. После чего он присоединился в Лестере к Екатерине, где они и встретили Пасху. О маршруте их путешествия нам известно из хроник Джона Стреча, каноника из Кенилуорта, который увековечил историю о теннисных мячах, присланных дофином. Сначала они посетили Ноттингем, затем отправились в Понтефракт, а оттуда в Йорк. По дороге король не забыл навестить гробницы своих двух любимых йоркширских святых, Джона Бридлингтона и Джона Беверли. Кости последнего, что умер в 721 году, были перенесены (торжественно перезахоронены) в соборе Беверли 25 октября 1037 года. Поскольку сражение при Азенкуре состоялось 25 октября, свою победу Генрих приписывал заступничеству Джона. В связи с этим он заставил церковь Англии изменить день празднования галло-романского Crispin и Crispinian в Саруме и Йорке на день, согласно толкованию англосаксонского епископа. Затем они проследовали в Линкольн на церемонию посвящения в сан нового епископа.

В Линкольне он получил известия из Франции. Его брат Кларенс после успешного похода на Мен и Анжу, во время которого взял приступом множество замков, потерпел поражение и был убит в Буже возле Анжера. Против него выступили объединенные силы французов и шотландцев. Вместе с ним погибли «маршал Франции» (Джильберт Умфравиль), «граф Танкарвиль» (Джон Грей) и лорд Рус, а графы Хантингдон и Сомерсет, лорд Фицуолтер и сэр Эдмунд Бофор были взяты в плен. В полночь два шотландских графа Бухан и Дуглас написали о своей победе на поле боя дофину. Вместе с письмом отправили они и знамя Кларенса. На минуту показалось, что опасность угрожала всему английскому [304] завоеванию во Франции. Содержимое депеши король не сообщал своим гонцам до следующего дня. Его выдержка поразила их.

Причиной потери Буже послужило глупое упрямство Кларенса, пожелавшего сразиться с 5000 вражеской армией, противопоставив ей 150 тяжеловооруженных воинов. Умфравиль и Хантингдон пытались отговорить его, но ему нужна была победа, достойная Азенкура. Англичане были разбиты. Один из современников записал: «потому, что не взяли с собой стрелков, потому что думали, что сумеют справиться с французами сами, без них. И все же, когда он был сражен, пришли лучники и спасли тело герцога... господи, упокой его душу, он был храбрый человек».

Солсбери, который привел с собой стрелков, с огромным трудом удалось вывести с поля боя оставшиеся силы англичан. Чтобы пересечь Луару, ему пришлось соорудить мост из повозок и изгородей. А через реку Сарта он перекинул мост еще более замысловатым способом. Заставив своих людей надеть белые кресты, как у дофинистов, он смог убедить нескольких местных крестьян, что он был француз, и приказал им построить для них мост. Как только они переправились, он велел предать крестьян смерти.[198]

Французы лишили английское правительство во Франции их главы — наследника престола Англии, — убив к тому же немало лучших командующих короля. Если бы им удалось поймать Солсбери, то французы смогли бы прогнать англичан на тридцать лет раньше, чем это случилось. Несмотря на то, что ему удалось спастись, боевой дух французов значительно окреп. По всей Франции разнеслись дикие слухи, поговаривали даже о том, что был убит сам Генрих. Осторожный [305] астролог, к которому за помощью обратился Джон Стюарт Дарнли, предсказал, что английский король и Карл VI умрут в самом ближайшем будущем.

Известно, что Генрих ранее отдал приказ, чтобы без поддержки стрелков в бой никогда не вступать. Он отлично понимал причины поражения и гибели своего брата. Базен говорит, что по словам короля, если бы Кларенсу удалось спастись, то за нарушение приказа он был бы предан смерти. Тем не менее, для Генриха это был страшный удар и не только потому, что он потерял брата. (Между ним и Кларенсом никогда не существовало тесных отношений, даже несмотря на то, что конец их соперничеству положило провозглашение Кларенса наследником трона. Стоит упомянуть, что он исключил герцога из своего завещания 1415 года.) Это бесславное поражение выявило лживость его громко распропагандированного заявления, что действовал он с Божеского благословения и что Бог был на его стороне.

В Лондон он выехал один, путем Кингс-Линн, Уолсингем, где он останавливался, чтобы помолиться у алтаря Девы, в Норидж и другие города Западной Англии. Королева Екатерина отправилась другой дорогой, проходившей через Лестер, Стаффорд, Хантингдон, Кембридж и Колчестер. С мужем она должна была встретиться в столице. Похоже, что уполномоченные сборщики ссуды следовали за ними. Стреч сообщает нам, что «в городах, которые они посетили, король и королева получили от горожан и прелатов ценные подарки золотом и серебром... Более того, от более могущественных людей королевства, таких как купцы, аббаты и приоры, король требовал и получал большие денежные суммы».[199] Всего, включая и сборы, проведенные в Лондоне, поездка принесла 9000 фунтов, что [306] для операции такого рода было невероятно огромной суммой.

Так, «обирая каждого человека в королевстве, будь он богат или беден» (как описывает пополнение казны Адам из Уска), нельзя было сделать войну популярной. Адам добавляет, что постоянное требование королем денег для проведения своих кампаний уже стало раздражать его подданных, «тяжелейшее налогообложение населения, ставшее невыносимым, сопровождалось приглушенными проклятьями». Восхищаясь и глубоко почитая короля, англичане все более беспокоились относительно его заморских амбиций.[200]

Когда в мае парламент собрался на очередное заседание, Палата общин вежливо, но с большой долей негодования пожаловалась на нищету и страдания подданных короля и, вероятно, отклонила, хотя определенных доказательств на этот счет нет, перманентное налогообложение, которое было единственной надеждой остановить постоянно растущий дефицит королевского бюджета, дефицит, который ежегодно увеличивался с угрожающей быстротой. Депутаты Палаты общин могли пожаловать субсидию, равную только одной пятнадцатой части требуемой, что было самой маленькой за последнее время. С еще большей неохотой духовенство даровало одну десятую часть от своих доходов.

Напрашивался только один вывод: для англичан заключенный в Труа договор послужил опасным предвестником; не без основания они ожидали продолжения военных кампаний, для проведения которых Генрих будет требовать все больше и больше денег. Свое сопротивление дальнейшим поборам такого рода они построили на конституционном истолковании договора; по их мнению, ведущаяся война была теперь войной [307] между французской монархией в лице «наследника Франции» и мятежными подданными его тестя, следовательно, нельзя допустить, чтобы расплачивались за нее англичане. Несмотря на то, что подобное заявление пришлось королю не по вкусу, он был слишком проницательным политиком, чтобы спорить против такого, выдвинутого напрямик аргумента. Судя по его реакции, он ожидал этого. Он уже не просил о введении нового налогообложения парламент, собравшийся в декабре 1420 года. 1421 год стал первым годом его правления, когда не взимались новые налоги. Эту недостачу он с легкостью мог возместить за счет проведения частных поборов по всей стране, что он уже и начал делать. Но вторую просьбу Палаты общин, навеянную договором в Труа и опасением, что король надолго застрянет за границей, Генрих отклонил. Суть ее состояла в том, чтобы на подаваемые парламентом ходатайства (петиции) отвечал наместник короля в Англии. Но Генрих намеревался и впредь рассматривать петиции сам, даже во время военных кампаний, когда у него для этого будет время. Несмотря на весь свой энтузиазм и гордость, которую они испытывали от причиненного их исконному врагу унижения, англичане однозначно уже стали уставать от того, что их героический король находился в постоянной отлучке. Идея создания двойной монархии с Францией как равноправным членом нравилась англичанам еще в меньшей степени, чем просто поход за военными трофеями и другой добычей. Но критиковать вслух заморские амбиции Генриха никто не решался.

Всю серьезность финансовых проблем короля подтверждает тот факт, что после его смерти правительство столкнулось с дефицитом бюджета в 30000 фунтов, [308] к которому следовало приплюсовать долги в сумме еще 20000 фунтов. А годовой доход, едва превышавший цифру в 56000 фунтов, был недостаточен даже для расходов короны в мирный период, не говоря уже о военном времени. Оплачивать расходы на проведение своих кампаний Генрих мог, только закрыв глаза на то, что живет не по средствам и не думая о будущих расчетах.

Генрих не упускал ни малейшей возможности сбора денег. Он даже эксплуатировал популярное верование в магию, поправ интересы собственной семьи. В колдунов и ведьм верили все. Из «Тройской книги» Джона Лидгейта (написанной между 1412 и 1420 годом) он знал, что колдуны могут предсказывать будущее с помощью астрологии, хотя чаще с этой целью они используют некромантию или вызывают демонов, могут изменить погоду, устроив грозу, снежную бурю с градом, холодом и обледенением. (Ходили слухи, что Оуэн как раз и сотворил такое.) Считалось, что ведьма даже могла превращать стариков в молодых людей, а также делать еще всякие другие малоприятные вещи.

25 сентября 1419 года архиепископ Кентерберийский писал своим епископам, что король желает, чтобы они направили свои молитвы на то, чтобы защитить его от сверхъестественных сил и деятельности некромантов, стремившихся, якобы, погубить его. (Некромантами считались колдуны, которые могли вдыхать в мертвые тела жизнь, чтобы те вызывали для них силы зла.) Ничего необычного в той просьбе не содержалось. Страшно было другое: через четыре дня последовал арест Жанны, вдовствующей королевы, обвиненной в таких деяниях. Как явствует из судебных протоколов, ее исповедник, брат Рандольф, францисканец из [309] Шрусбери, обвинил ее «в том, что замыслила самую предательскую и ужасную смерть и погибель, какую только можно придумать для нашего господина и короля». «Лондонские хроники» более обстоятельны на сей счет: она «колдовством и некромантией» пыталась «погубить нашего короля». Брат Рандольф был арестован в Гвернси и доставлен в полевую штаб-квартиру Генриха в Манте. Король самолично допросил его, а затем велел отправить в Лондон и заточить в Тауэре. Были арестованы еще два члена из челяди вдовствующей королевы — придворный грум по имени Роджер Коллес и служанка по имени Перонелл Брокарт. Но о их дальнейшей судьбе ничего неизвестно.

Следует заметить, что отец Жанны Наваррской, король Карл Злой Наваррский, к несчастью, имел репутацию (и не без оснований) колдуна. Об этом многие должны были помнить. Правда и то, что сыном ее от первого брака был герцог Жан Бретонский, которого англичане очень недолюбливали; другой из ее сыновей, Артю де Ришмон, в сражении при Азенкуре получил ранение в лицо, которое настолько обезобразило его, что он стал похож на жабу, после чего он попал в плен и до сих пор томился в заточении в Англии. (Довольно странно, но впоследствии распространился слух, что Ришмон тоже занимался колдовством.) Все же у Жанны после заключения ее брака с отцом Генриха в 1402 году были самые лучшие отношения с ним и со всеми остальными ее пасынками. С приятной внешностью, дружелюбная, элегантная, она была как будто всеобщей любимицей. И у нее не было никакой видимой причины желать королю смерти. Суду она так и не была предана, в то время, как монах, который обвинил ее, оставался в Тауэре до тех пор, пока не был убит в [310] драке с сумасшедшим священником. (За исключением короткого промежутка времени, когда после смерти Генриха он был вызволен оттуда своим литературным покровителем герцогом Глостером.) Тем не менее, спустя четыре дня после ареста, Жанна была лишена своей собственности и доходов и провела в заточении почти три года. Любопытно, что, оставаясь в тюрьме, которой ей служил Лидский замок в Кенте, устроена она была довольно комфортно. У нее было девятнадцать придворных и семь пажей, а также все, что нужно для роскошной жизни, так что она могла даже принимать у себя герцога Глостера и архиепископа Кентерберийского, которые частенько наведывались к ней на обед; по нескольку дней гостили у нее также епископ Бофор и лорд Камойз.

По всей видимости, объяснением этого странного происшествия, наиболее близким к истине, является предположение покойного А. Р. Майерса. Этот эпизод показывает нам, насколько безжалостным мог быть Генрих V даже к самым безобидным членам своей собственной семьи. Заговор, должно быть, существовал только в голове брата Рандольфа, несомненно, ненормального, что было признано самим королем. Но вдовствующей королеве полагалось содержание, равное 6000 фунтов в год, что тяжелым бременем ложилось на плечи правительства, годовой доход которого едва превышал 56000 фунтов; во время ее заточения расходы на содержание Жанны никогда не превышали 1000 фунтов в год. Естественно, что увеличение дохода на 5000 фунтов не могло не играть существенную роль в бюджете правителя, который в финансовом смысле еле держался на плаву. По этой причине ее и не привлекли к суду. В противном случае, она была бы признана [311] виновной, а значит, лишила бы правительство своего приданого. На смертном одре Генрих приказал освободить ее, вернув ей ее собственность и содержание, сказав, что «иначе это бременем ляжет на нашу совесть», что послужило недвусмысленным признанием, что дело было сфабриковано. До конца ее дней, а она умерла в 1437 году, к Жанне относились с большим почитанием и предупредительностью. Ясно, что мало кто верил, что в королевской семье могла быть ведьма.

Но Майерс упускает один момент: сыном Жанны был герцог Бретонский. Жан V не встречался с ней много лет и был, по всей вероятности, человеком со слабо развитым семейным чувством. Однако герцог ощутил бы себя весьма неловко, если бы его мать была публично признана ведьмой, но узнать об этом он не мог, поскольку не представлялся случай, хотя однажды он все же поинтересовался, что было с ней. Жан заигрывал с дофинистами, а позже он и вовсе откажется от союза с англичанами, и Генрих мог без угрызения совести использовать против него этот козырь.

Другой родственник был еще более выгодным. Немного было английских прелатов, даже кардинал Уолси не относился к их числу, — кто был бы столь откровенно алчен, как дядя короля епископ Генрих Бофор. В 1417 году он оставил пост канцлера Англии и отправился в Констанцу, где церковный собор решил положить конец религиозным распрям. Когда был, наконец, избран новый папа, Мартин V, он стал перед ним заискивать. Мартин надеялся аннулировать статут о кандидатах на получение бенефиция, который не позволял папе выдвигать кандидатов на английские бенефиции; тогда он назначил Бофора папским легатом в Англии и предложил ему шапочку кардинала. В 1419 [312] году от своего разгневанного племянника, который конфисковал у него папскую буллу, удостоверявшую его назначение легатом папы, он получил предупреждение, что тот преступил статут о кандидатах на получение бенефиция и рискует теперь лишиться своего добра и сана. Но Бофор, что было с его стороны весьма неумно, попытался заполучить новую буллу. Генрих через кузена епископа, своего доверенного лица, Томаса Чосера, тайно состоявшего у короля на денежном содержании, информировал его, что того ждали серьезные неприятности. Пример Жанны Наваррской не пропал даром. Бофор настолько испугался, что в 1421 году одолжил своему племяннику 17000 фунтов, доведя, таким образом, общую сумму ссуды до баснословной цифры в 38000 фунтов.

Представленный Генрихом в мае 1421 года финансовый отчет показал ему, что он находился на грани финансового краха, о чем он в любом случае сам должен был догадываться. Но деньги не давали ему покоя. Из одного недатированного письма нам известно, что несмотря на все трудности, в период своего правления он располагал определенным резервом, который держал в Гарфлере и который равнялся 30000 фунтов в монетах золотой чеканки, 2000 фунтов в монетах серебряной чеканки и серебряных слитках весом до полутонны.[201] Эти цифры он не гнушался проверять собственноручно. В начале 1421 года он изучил отчеты бывшего хранителя большого гардероба, который четыре года, как умер. Рано или поздно этим отчетам суждено было попасть на проверку в казначейство, там он пометил пункты, по которым желал получить разъяснение. Это не значит, правда, что он был скрягой. Этот факт свидетельствует только о том, что [313] он во что бы то ни стало хотел изыскать ресурсы, которые позволили бы ему осуществить завоевание Франции, ресурсы, которые существовали еще только в его воображении.[202]

Его отчаяние на тот период вполне понятно. Парламент отказался давать ему деньги в тот момент, когда из Франции продолжали приходить тревожные вести. Моральный и боевой дух сторонников дофина после Буже заметно поднялся, чего нельзя сказать о состоянии духа англичан. Последние после стольких лет (с 1415 года) больше не казались непобедимыми, что имело жизненное значение для малочисленных сил, разбросанных на большой территории, которые к тому же обороняли протяженные границы.

Солсбери, новый наместник короля, собрал свежее войско. Повсюду он разослал своих разведчиков, которые должны были узнать о дислокации различных сил дофинистов, собиравшихся вторгнуться на территорию Нормандии. Солсбери намеревался атаковать каждый из отрядов противника по отдельности и заставить дофина отказаться от осады Алансона и мысли о вторжении в Нормандию. Граф совершал рейды в глубокий тыл расположения противника. После набега на Анжу он сообщил Генриху, что «мы доставили домой самый дорогой и большой животный трофей», подразумевая под этим угнанные у несчастных крестьян целые стада лошадей, крупнорогатого скота, овец и свиней, что теперь его люди передохнули и были готовы нанести новый удар.[203] Солсбери страшно повезло, что противник, численность армии которого значительно превосходила маленькое войско англичан, не объединил свои военные силы для вторжения [314] в Нормандию. Вместо этого они повернули на запад и начали осаду Шартра.

Однако такое изменение направления дофином было довольно тревожным, поскольку он взял Монмирай и угрожал Парижу. Теперь столица была со всех сторон обложена его сторонниками, с которыми парижанам придется смириться также, как в прошлом им пришлось смириться с бургундцами. Герцог Эксетер со своим крохотным гарнизоном оказался отрезанным от внешнего мира. К счастью для англичан, у дофина были плохие советники и он не сконцентрировал все свои войска в одном месте. Сложившаяся ситуация грозила Генриху потерей Парижа.

Вдобавок начались беспорядки в Пикардии. Там Жак д'Аркур (чье графство Танкарвиль в Нормандии было конфисковано Генрихом и пожаловано покойному сэру Джону Грею) с видимым успехом совершал нападения на отдельно стоявшие крепости бургундцев и англичан. Естественно, что такое оживление противника не могло серьезно не встревожить как граждан Кале, так и герцога Филиппа. По словам короля, Пикардия нуждалась в «лучшем правлении».

В самый разгар этих срочных приготовлений к войне Генрих, тем не менее, каким-то образом умудрился найти время для своих благочестивых устремлений. Он обратил особое внимание на бенедиктинцев, которые, на его взгляд, остро нуждались в реформировании. Возможно, он руководствовался политическими мотивами, или же на его решение оказали воспоминания о бывших политических симпатиях этих монахов. Община в Вестминстере включала несколько сильных и горластых приверженцев Ричарда И. Монахи же из Шрусбери [315] и Венлока потворствовали побегу сэра Джона Олдкасла, невзирая на его еретические взгляды, по всей видимости, исключительно из чувства ненависти к узурпировавшим трон Ланкастерам. «Старые английские черные монахи» были известны своей агрессивностью; архидьякон монашеского ордена в Вестминстере иногда облачался в боевые доспехи. Люди, которые были не согласны, что Бог вдохновил Ланкастеров на захват власти, по всей вероятности, обладали нездоровыми духовными и политическими воззрениями. Однако причина вмешательства короля в их дела, осуществляемая им в почти Тюдоровском стиле, коренилась в его решимости навязать королевскую волю во всех сферах церковной жизни. Жалоба «некоего фальшивого брата» на то, что бенедиктинцы перестали придерживаться своих правил, была выслушана королем с большим участием. На предмет того, что делать, он даже проконсультировался у приора монастыря Маунт Грейс в Йоркшире, Дэна Роберта Лейтона (который и сам прежде был черным монахом); картезианцы, «которые никогда не подвергались реформированию ввиду того, что никогда не сходили с правильного пути», благодаря своему суровому аскетизму и неподдельной святости, были в то время самым уважаемым религиозным братством, однако, являясь пустынниками, они едва ли могли быть подходящими советниками для монахов, живших коммунами.[204]

5 мая 1421 года король обратился с речью к особому собранию бенедиктинцев, которое проходило в здании монашеского капитула в Вестминстере, на котором присутствовало почти 400 монахов, призывая их к исправлению. Он напомнил им о том, как щедры и терпимы к ним были его предшественники и что эта щедрость основывалась на потребности в их молитвах, [316] однако какое воздействие могут оказывать эти молитвы, если братство сбилось с пути истинного и не соблюдает своих правил. Он зачитал критические замечания приора Лейтона и его предложения. Был назначен специальный, состоявший из монахов комитет, в обязанности которого вменялось докладывать об их проблемах. Но Генриху в скором времени пришлось вернуться во Францию, и монахи аккуратно уложили дело в долгий ящик. Если бы король прожил еще с десяток лет, им пришлось бы воплощать в жизнь его драконовские предложения.

В намерения Генриха никогда не входило оставлять Францию надолго. Подготовку нового войска для введения во Францию он начал сразу же, как только вернулся в Англию. В него входило 900 тяжеловооруженных воинов, 3300 стрелков — это было все, на что король мог рассчитывать. Правда, следует сказать, что эту армию поддерживал значительный отряд второстепенных специалистов, таких как канониры, саперы и механики. Все эти люди были сосредоточены в Дувре и готовились к отплытию на континент в конце мая, что для материально-технического обеспечения того времени было настоящим подвигом. Решение Генриха высадиться в Кале, вместо того, чтобы следовать до Гарфлера, который был ближайшим к Англии нормандским плацдармом, где не все было спокойно, подвергалось серьезной критике, однако оно вполне обосновано. Слишком велика была опасность, угрожавшая Пикардии, кроме того, важно было укрепить боевой дух герцога Филиппа и бургундцев. К тому же морское путешествие из Дувра до Кале могло занять всего несколько часов при условии, что правильно рассчитаны приливы, а плавание из Саутгемптона до Гарфлера занимало несколько дней. [317]