Женщина на грани...

1

Мне было семнадцать лет, я жила в Мадриде вместе с родителями в одном из этих новых многоэтажных зданий с подземными стоянками поблизости от Бернабеу. Раньше мы жили в старинном красивом доме в Растро. Там были высокие потолки и длинные коридоры, по которым я имела обыкновение плутать, когда была маленькой. Но моя мать постоянно стояла над душой у отца, настаивая на переезде, пока он наконец не сдался и мы не переехали в эту ужасную светлую квартиру.

В то время я училась в одиннадцатом классе школы, готовилась к экзаменам, но нельзя сказать, чтобы сходила с ума от идеи поступить в университет. Заниматься было занудством, но я терпела, чтобы ублажить родителей. В классе со мной учились одни пижонки. Школа была от религиозного ордена, и в ней находились только девчонки. Это было одно из тех отвратительных ханжеских заведений, где самое главное — внешнее соблюдение католических принципов.

Я была единственной дочерью в семье, и это тоже было занудством. Мне даже некому было выговориться. Мои родители только и делали, что все время мне надоедали, как правило, из-за всякой ерунды: почему я одеваюсь так, а не эдак, почему не привожу в порядок свою комнату, почему выражаюсь как невоспитанная девчонка, почему у меня такая ужасная стрижка, тройка, а не пятерка по математике[1]?.. Одним словом, быть хорошей папенькиной и маменькиной дочкой было не так-то просто. Мать накатывала на меня в основном, когда ей становилось скучно или она на что-то злилась. Занятия севильяной[2] отнимали у нее слишком много времени, чтобы чрезмерно обо мне беспокоиться. А отец оставил мысли обо мне, думаю, в тот же день, когда я родилась. Мы перекидывались парой слов только для того, чтобы выразить сугубо статистическую заинтересованность в нашем здоровье и благополучии.

У меня была тысяча комплексов, а прыщей еще больше. Друзей не было. Я редко выходила куда-либо. Да и с кем? Все мои знакомые — одноклассницы, которые только и думали, что об очередном парне. Интересно, потеряла ли какая-нибудь из них девственность? — пыталась выяснить я, пристально вглядываясь в их лица. Но как ни старалась, ни у одной из них ничего на лбу не было написано. Я не переваривала этих пустых и стиляжных чувих с мушиными мозгами, которые считали себя чуть ли не самыми супер-пупер. Нельзя сказать, чтобы и они были в восторге от меня. Меня считали пресной и асексуальной, и все потому, что я не носила брендовых тряпок и не глотала таблеток и прочего дерьма в выходные. Да пусть себе думают, что им взбредет в голову! У меня и так отнимала слишком много сил попытка не умереть со скуки, которую внушали мне учеба и родители.

Я была без ума от «Битлз», «Блонди» и «Пинк Флойд». Дни напролет я сидела у себя в комнате и пыталась расшифровать слова их песен, но мне ничего не удавалось понять, кроме I love you. Мне нравилось горланить под музыку, но пела я ужасно. Я тащилась от одной песни «Пинк Флойд», в которой повторялись слова: «Teacher, leave us kids alone» (то есть Училка, оставь в покое детей), и любила читать рассказы, которые прятала под конспектами по математике. От рассказов я балдела. А математика была еще одним занудством в длинном списке занудств.

Незанудных вещей было очень мало. Например, новый сосед с четвертого этажа. Я все время придумывала, как с ним заговорить. Он принес с собой дуновение свежего ветра в наш скучный многоквартирный дом, битком набитый домохозяйками и всяким быдлом. Он учился в университете, носил бородку и ничем не походил на тех придурков, с которыми встречались мои школьные подружки. Но обратит ли он внимание на девочку-подростка, да еще такую пухленькую, как я? Ему наверняка нравились женщины с пышными грудями, а мои в то время были, ну прямо как красный свет на светофоре на проспекте Кастельяна. Иногда я видела его в эротических снах: он ласкал меня и страстно целовал и шептал дрожащим голосом, что любит. И тогда я просыпалась с ощущением странной щекотки во всем теле. А потом, когда мы встречались в подъезде, я краснела и умирала со стыда: как будто он знал о моих снах. Я понимала, что все это ерунда, но ничего не могла с собой поделать.

2

Я смотрела в зеркало и с трудом узнавала себя. За месяц я похудела на восемь килограммов. Метод периодического засовывания пальцев в горло после еды оказался действенным. Но заболеть булимией мне тоже не хотелось, поэтому я перестала валять дурака и все время повторяла себе: «Ненавижу шоколад, ненавижу хлеб, ненавижу мороженое». Посмотрим, устранит ли такая ненависть желание поесть и вместе с ним запасы жирка на теле. Прыщи постепенно исчезали. Естественно — этим гаденышам больше нечем стало питаться… Не важно, что под глазами у меня появились огромные круги. Так я больше походила на фатальную женщину. Я попыталась придать лицу другое выражение: надела на него маску нежности, выпятила губки наподобие избалованной девочки. Но все это совсем мне не шло. К тому же я не переваривала такой тип женщин. Мне удавался пристальный, немигающий взгляд, полный тоски и огня.

Как и следовало ожидать, родители ничего не замечали. Мать была слишком занята своими домашними трагедиями, а отца было невозможно оттащить от работы.

План соблазнения был почти готов. Оставалось место для импровизации по ходу дела, но в этом-то и заключался весь интерес. Я обожала всякие интриги. Я уже раздобыла его телефон. По-видимому, у него водились деньги, если он снимал один целую квартиру.

Не замедлил представиться и подходящий случай для начала действий. Наступила весна, и нужно было привести в порядок газоны на даче. Таков порядок — я всю жизнь ездила с родителями на дачу, — поэтому уже с четверга начала готовить декорации для инсценировки. Моя посуду после ужина, я сделала такую грустную гримасу, на какую только была способна, и разбила две тарелки. Мать взглянула на меня с отсутствующим видом и воскликнула:

— Что с тобой сегодня, дочка?

— Я себя не очень хорошо чувствую. Я ужасно устала и не могу спать. Да еще в понедельник у меня такие экзамены, что ты и представить себе не можешь. — В изнеможении я села на стул и пустила слезу.

— Послушай, оставайся дома в выходные. Я тебе приготовлю еду на эти дни.

— Да нет, мам. А вообще, да, хорошо. — Спрятав радость за выражением безнадежности и хрупкости, я пустила слезу по другой щеке.

Подействовало. Мать, которая обычно никогда не входила ко мне в комнату, принесла стакан горячего молока с медом. Я ненавидела молоко с медом, но пришлось пойти на самопожертвование и выпить все до последней капли.

— Не беспокойся, дочка. И смотри не заболей сейчас, у меня и так полно проблем. Если бы ты знала, как трудно вести хозяйство. То за продуктами, то уборка. Создай для вас уютную обстановку, все приготовь. Ты даже не представляешь, как страдают женщины! И почему ты не родилась мальчишкой? Как бы тебе было легко тогда. Немного подучиться, завести свое дельце, а потом жениться на такой дуре, как я, и жить себе припеваючи, по-царски. — Во время этой тирады она повысила голос, чтобы услышал отец.

Мать обожала прикидываться святой мученицей. Ну конечно, она совсем забыла, что продукты ей присылали по заказу из супермаркета «Корте Инглес», что приходила прислуга и делала уборку, а ели мы благодаря тому человеку, который изобрел полуфабрикаты. Отец что-то пробубнил в гостиной, что осталось непонятным ни одной из нас. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое.

Наконец наступила суббота. Родичи испарились, а я валялась в постели до десяти. За окном разыгрался клевый день, и солнце проникло в мою комнату. Я приготовила себе очень крепкий и горький кофе. Я у тетки научилась пить такой кофе, и мне он казался сказочно вкусным. Пока он остывал, я пошла принимать душ. Стоя под струей воды, я критически осматривала свое тело. Ну что же, ничего особенного, но не так уж и плохо. Грудью я не вышла, но надеялась, что она еще подрастет. Одна школьная подружка мне сказала, что она растет, если есть арахис. Попробую — может, получится. А сейчас мне опять нужно было побриться. Я проделала это за пару минут с помощью папиного станка для бритья. А все потому, что он не обращал на меня никакого внимания. Как будто я мебель какая-нибудь, а не его собственная дочь, блин! Я погладила кисти своих рук. Они были очень красивые — маленькие и тонкие, не какие-нибудь лошадиные копыта. Я не знала, все ли в порядке у меня на «нижнем этаже». Я это так называла: клитер, влагалище и все остальное. Вряд ли они могли иметь какое-то значение для мужчин с эстетической стороны. Самое главное, что они были на месте. А ноги мои были хороши. Ну, нельзя сказать, что они росли от ушей, но зато были прямыми, а щиколотки выглядели суперсексуально. Я где-то читала, что мужиков вставляют сексуальные щиколотки. Губы могли бы быть попухлей, ну да все равно. В конечном счете нельзя же быть красивой во всем. Я очистила лицо скрабом и нанесла мамину маску от морщин. Она была совершенно не нужна, но сама мысль о том, что я у нее что-то стащила, подняла мне настроение.

Выйдя из ванной, я села в свое любимое кресло у окна и полностью расслабилась. Я принялась отпивать маленькими глотками кофе, как моя тетка, и смаковать его, полоща во рту горькую жидкость. Наверняка так занимаются оральным сексом. Как-то раз я видела фрагмент из порнографического фильма, который родители забыли вынуть из видеоплеера. Там показывали, как это делается, и на меня это произвело большое впечатление. Должно быть, это нечто сверхвозбуждающее или сверхотвратительное. Завязав узлом розовое полотенце, окутавшее мое тело, я взяла сигарету из отцовой пачки и прикурила. Зажав ее кончиками пальцев, я бросила взгляд в зеркало. А мне идет вот так, с сигаретой в руках. Некоторые зажимают ее в руках, как каменотесы, без всякого изящества. Козлы! (Вообще-то, м…) Что, не видят, как они отвратительно выглядят, когда глотают дым, как пылесосы? Я начала кашлять и погасила сигарету. От курева меня ужас как воротило! Я этим занималась, скорее, чтобы выглядеть элегантно.

Подняв телефонную трубку, я сделала глубокий вдох. Черт, пан или пропал. «Нет» у меня уже было наготове, так что пора было приниматься за дело. Набрав номер, который был спрятан у меня в тетрадке по математике, я услышала гудок. Кажется, ожидание, когда снимут трубку, длилось целую вечность.

— Да, слушаю.

У него оказался теплый голос, какой-то бархатистый, немного заспанный и неясный.

— Привет! — сказала я сладеньким и чуть испуганным голоском, рассматривая свои ногти.

— Привет! Кто это?

— Ты меня знаешь и не знаешь. Я — Белоснежка, — ответила я, по-прежнему стараясь поддерживать баланс между робостью и нежностью.

— Снежка? Я не знаю никакой Снежки. Вы, наверное, ошиблись номером.

— Да нет же, Белоснежка, — настаивала я.

Наконец-то он проснулся, и в его голосе, как мне показалось, появилось любопытство.

— Ага, если ты — Белоснежка, то это, наверное, домик семи гномов, и ты разговариваешь с самым симпатичным из них.

Он вступил в мою игру, и это открыло мне путь для продолжения разговора.

— Я тебя разбудила? Мне показалось, что у тебя немного заспанный голос, — продолжила я, напрягая все мозги, чтобы хоть что-то из себя выдавить.

— Не совсем. Я уже вставал. Ты скажешь, кто ты?

— Я уже тебе сказала. Я — Белоснежка и вижу, что не ошиблась номером. Или ты не самый симпатичный из гномиков?

Повисло молчание. В меня вселился ужас, потому что мне ни хрена не приходило в голову, как поддержать разговор. Наконец он спросил:

— Сколько тебе годков, Белоснежка?

— Семнадцать, — не раздумывая, ответила я.

С другой стороны послышался протяжный вздох:

— Да еще к тому же и подросток! Что еще скажешь, малышка?

На этот раз вздохнула я, но с облегчением. Не знаю, как он до сих пор не послал меня куда подальше. Собрав всю смелость, которая у меня еще оставалась, я пропищала тоненьким голоском:

— Ну конечно, я — подросток. Разве не помнишь? Я — Белоснежка, а не злая мачеха. Хочешь немного со мной поболтать?

— Ну конечно, малышка. Если я до сих пор не повесил трубку, то, наверное, не просто так.

Он с такой нежностью произнес «малышка», что, если бы на мне были трусы, они бы непременно свалились. Нужно было постараться придать голосу более жесткий тон.

— Ну спасибо тебе. Я просто не знала, что делать, и решила позвонить. По правде говоря, не знаю, что тебе сказать.

Он был все еще заинтригован:

— Где ты живешь?

Видно, пытался представить себе, кем я могла быть.

— Да там, — ответила я, не уточняя, и улыбнулась.

— Я тебя знаю?

— И да и нет. У тебя бородка, ты учишься в Комплутенсе[3] и живешь один. — Я тут же выдала всю ту немногую информацию, которая у меня имелась, но создавая впечатление, будто знаю гораздо больше, — и это сработало.

Он замолчал, размышляя и роясь в своем архиве знакомых девчонок. Похоже, среди них не оказалось ни одной с моими данными, поэтому он перешел в наступление:

— Послушай, может, встретимся, кофейку попьем?

— Нет, спасибо. Я уже позавтракала. Можно тебе позвонить в другой раз?

Я полностью сбила его с толку. Он уже и не знал, что думать, и настаивал:

— Ну конечно. Дай мне свой телефон, и я тоже тебе позвоню.

Я обошла ловушку и не раскрыла секрета:

— Нет, лучше я тебе позвоню. Всего хорошего, гномик!

— Счастливо, Белоснежка.

Я повесила трубку. Мои руки дрожали, а сердце бешено стучало. Я начала вопить и скакать по всему дому как сумасшедшая.

Через два дня, воспользовавшись тем, что мать ушла на уроки танцев в культурный центр, я опять набрала его номер. Судя по тому, как радостно со мной поздоровались, он ждал моего звонка. Мы поболтали о всяких пустяках, пытаясь раскрыть нечто новое друг в друге.

Так прошли три недели, в повседневной скуке и монотонности, в беспокойном ожидании, когда наконец мать испарится и я смогу ему позвонить. Потихоньку я рассказала ему о школе, о том, какие воображалы мои одноклассницы и какие тупые мои учителя, о матери и ее заскоках, об отце и его работе, — и вскоре мне стало казаться, что мы знакомы всю жизнь. Он рассказывал о секретах университетской жизни: студенческих тусовках, кадреже между студентками и преподавателями, пьянках в выходные, а я ему смертельно завидовала — ведь мне ждать этого нужно было еще целую вечность.

И наконец наступил день, когда я приняла неоднократно сделанное им предложение. Сказав, что приду к нему очень скоро, я надела свои любимые джинсы и спустилась на три разделявших нас этажа. Два коротких звонка в дверь, и вот он стоял передо мной, в зеленой майке и джинсах с дырками на коленках. Увидев меня, он удивился, но тут же встряхнулся, улыбнулся и протянул для пожатия руку:

— Ну и ну, так ты и есть та самая знаменитая Белоснежка. Привет, а я — Карлос.

Он поцеловал меня в обе щеки, и я онемела.

3

Дела шли все хуже и хуже. С каждым разом мне все труднее удавалось найти более или менее приличное оправдание. Каждый день я ходила к Карлосу домой. Мы пили кофе, а иногда вино, которое было таким крепким, что обжигало горло. Болтали о музыке, обсуждали любимые книги и размышляли о смысле жизни. Мать начала что-то подозревать. Не знаю, был ли тому виной мой рассеянный взгляд, с которым я ходила в последнее время, но, поскольку я надолго исчезала и ничего ей не объясняла, она начала раздражаться и больше обычного цепляться со своими дурацкими расспросами. Мать возомнила себя Шерлоком Холмсом, и я часто заставала ее за тем, что она роется в моем школьном рюкзаке и считает мои гигиенические прокладки.

Это начинало мне надоедать, и я приняла решение покончить со всем одним махом. После нашего обычного ужина, состоящего из сосисок и яичницы, я заявила, что ничего не понимаю в химии и чего доброго завалю по ней экзамен. Мать вскрикнула от ужаса и удивления:

— Да что ты? И ты до сих пор нам ничего не говорила, дочка?

Она тут же нашла, на кого излить свой гнев, и этим кем-то оказался мой отец — он был ближе всего.

— Полушай, Маноло, я очень обеспокоена. Девочке нужен репетитор, а то чего доброго потом придется искать блат в университете. И почему всегда я должна обо всем думать? Ты уже довел меня до точки, слышишь? Ты что, думаешь, что приносишь деньги в дом — и все? Нет уж. Сидит тут фон-барон, газетки почитывает, и наплевать ему, что дочь вот-вот себе жизнь испортит! Господи, какой мне муженек достался! — Мать перешла в наступление, а это означало, что отец попадется в ловушку.

— Ладно, будет тебе, не сердись! Найдем ей репетитора. Пусть она скажет, что ей нужно. Ты что, возомнила, что мне все само в руки идет? А эти тупые учителя на что? Им бы только кровь из ребят сосать! Сами не знают, чего хотят, блин. — Этими словами он дал понять, что разговор окончен, и принялся снова листать «Эль Паис»[4].

Было видно, что он клюнул, так что я спокойно могла ложиться спать, довольная тем, что с завтрашнего дня мне наконец обеспечена отговорка.

4

Так прошел еще один месяц. Каждый день я брала конспекты по химии и тысячу песет и спускалась на четвертый этаж. Деньги на частные уроки мы тратили на вино, курево и время от времени на шоколадный торт. Мы клево проводили время, но иногда принимались и за занятия. Этого парня я обожала. Он был восхитителен: умный и мудрый. С ним я чувствовала себя такой, какой была на самом деле: школьницей. Я замечала, что нравлюсь ему, но не знала, как женщина или как друг. Мне не хватало смелости спросить его об этом — я бы умерла со стыда. Экзамены подходили к концу, и лето давало о себе знать невыносимой жарой, от которой асфальт на улицах Мадрида становился мягким и липким.

Наступило воскресенье, и родителей не было дома. Я приняла душ, надела джинсы со всегдашней майкой и спустилась к Карлосу. Он вышел обмотанным полотенцем. На его плечах еще не высохли капельки воды, а в бородке виднелись следы зубной пасты. Закрыв за мной дверь, он взял мои руки в свои и странно посмотрел на меня. А затем приник к моим губам и начал целовать. У меня как будто молния прошла по всему телу. Я открыла рот, и его язык проник в него маленькой змейкой. Я не знала, как это делается, и попыталась проделать то же самое. Попыталась обвить его язык своим. Он втянул его в себя, и теперь мой язык оказался у него во рту. Так мне было удобней, и я провела им по его зубам, деснам, почувствовала вкус и нежность его губ. Мы так и стояли у дверей. Потом он что-то прошептал, поднял меня на руки, принес в спальню и бросил на кровать. У простынь был его запах. Он накрыл меня своим телом и продолжил целовать. Меня охватил такой ужас, что хоть беги. Я не знала, ни что делать, ни как это делается, так что закрыла глаза и отдалась на волю течения.

Он обхватил меня руками: просунул одну под голову, а другой стал искать лифчик под майкой. Я заледенела от страха. Я не знала, оттолкнуть ли его руку или отдаться его ласкам. Вдруг он перевернулся, и я оказалась на нем. Я все еще ничего не понимала, а Карлос уже расстегнул лифчик и проник рукой к груди. Одним быстрым жестом он снял его с меня вместе с майкой, и его губы потянулись к моим соскам. Он начал покусывать их и облизывать языком. Я почувствовала, как они напряглись под его ласками. Его язык заскользил к пупку, а рука потянулась к молнии на моих джинсах. Другой рукой он завел мои руки за голову и резко меня перевернул. Я опять оказалась под ним. Меня охватил ужас. Я не знала, ни что делать, ни как реагировать. Хотелось освободиться, но он крепко держал мои запястья рукой и шептал:

— Девочка моя, малышка, я так тебя хочу!

Его слова растопили мой страх, как солнце снег в марте. Час настал, подумалось мне, и я отдалась тайнам любви. Я не успела понять, как это произошло, но мои джинсы уже лежали на полу, а его пальцы скользили по краю трусов. Я застыла, как тупое бревно. Все мое тело охватило пламя и дрожь, и я потеряла контроль над собой. Карлос мягкими движениями стянул с меня трусы, пришептывая: «Малышка моя, малышка». Медленно провел рукой по лобку, и его пальцы проникли внутрь. Я вся покрылась испариной. Это ощущалось по легкости, с какой его пальцы спускались все ниже и ниже к влагалищу. Он быстро сдернул с себя полотенце, и я почувствовала его член у себя между ног. Он казался огромным. Карлос замер на секунду, пристально посмотрел мне в глаза, и этот момент показался мне вечностью. Хотелось что-то сказать ему, остановить его, но он закрыл мне рот поцелуем, от которого пошла кругом голова. Я почувствовала, как его член ищет вход и как наконец находит его. Я напряглась, я была вся как комок нервов. Карлос начал медленно двигаться, прямо как штопор, когда откупориваешь бутылку. Вначале там, внизу, пробежали приятные мурашки, но потом неведомая до сих пор боль пронзила мои внутренности. Я закричала так, что соседи в здании напротив наверняка услышали.

— Не кричи, лучше кусай меня, — прошептал Карлос.

Его ступни уперлись в мои, и я подсознательно удерживала его в таком положении. Я почувствовала острую и очень сильную боль. Он обхватил руками мой зад и начал его двигать. Казалось, он вытянет из меня все кишки, но я постаралась не кричать и изо всех сил укусила его за плечо. Карлос застонал от боли, но стал двигаться все чаще и чаще. Перед моими глазами прямо среди бела дня появились звезды, и я почувствовала, что больше не выдержу. Мне казалось, что это происходит не со мной, я словно наблюдала за собой со стороны. Тут Карлос приблизил свое лицо к моему, и в мои уши проник его сдавленный шепот: «Малышка, крошка моя, моя нежная крошка», — и в то же мгновение я почувствовала такой сильный толчок, что у меня из глаз брызнули слезы. После чего он замер. Вся моя кровь скопилась на «нижнем этаже», я вся покрылась испариной, все внутренности горели. Карлос поднял голову, минуту смотрел на меня, а потом подарил самый долгий и нежный поцелуй на свете. Ему бы позавидовал сам Роберт Рэдфорд. Затем он отстранился — его движение опять причинило мне боль — и обнял меня.

Вокруг лампы летала муха. В комнате было слышно только ее жужжание и наше тяжелое дыхание. Карлос прикурил две сигареты и одну протянул мне. Я взяла ее как во сне и глубоко затянулась. Мне было жарко, кровь стучала в висках. Он положил руку мне на левую грудь, и мы так и лежали, не произнеся ни слова.

— Тебе было очень больно? — наконец спросил он, гася сигарету.

— Ну как тебе сказать, угадай, — ответила я с измученной улыбкой.

— Добро пожаловать в команду бывших девственниц, — попытался пошутить он.

Карлос принес из холодильника бутылку кока-колы, и мы молча выпили ее. Потом он обнял меня и опять начал ласкать. Наверное, из-за боли, но все во мне сжималось от его прикосновений. Его член опять напрягся и оказался у меня между ляжками. Он попытался проникнуть в меня, но я была неприступна, как монастырские двери. Он опять обхватил меня руками и предпринял новую попытку. Я почувствовала ужасную боль, еще сильней, чем в первый раз, и не смогла сдержать крик. Он остановился:

— Все еще болит?

— Я просто больше не могу, — ответила я со слезами.

Он вышел из меня, стал гладить мой живот, и его рука заскользила к моей груди. Постепенно я успокоилась и расслабилась. Его язык переплелся с моим, и я почувствовала себя как новорожденный ребенок, которого только что покормили грудью. Его пальцы стали ворошить мои волосы, и я с отчаянием его обняла. Тогда Карлос сжал мне голову руками и потянул ее вниз. Я в ужасе подняла на него глаза:

— Я не знаю, что делать.

— Не беспокойся, я тебе покажу, — приглушенно сказал он и положил мою руку на свои гениталии.

Мне и смотреть-то туда было страшно. С закрытыми глазами я пыталась вспомнить, как все было в том фильме. Словно неопытный щенок, тычась в низ его живота, я провела языком по его члену. Карлос тяжело задышал и впился ногтями в мою спину. Его член был такой большой, что только его третья часть помещалась у меня во рту. Я представила себе, что ем мороженое. Он стал дышать все тяжелее и чаще и потрепал рукой мои волосы. Наверное, это означало, что ему нравится, и я продолжила. Время от времени он вскрикивал. Может быть, я причиняла ему боль зубами. Неожиданно он рывком прижал мою голову к своему животу, так, что меня начало тошнить. Мой рот наполнился кисло-горькой жидкостью, и мне пришлось ее проглотить. Я была вся в поту, челюсть болела. Обессиленная, я сползла на другую сторону кровати. Карлос придвинулся и промурлыкал:

— Ставлю тебе пятерку.

Я была смущена, не знала, что и ответить на его похвалу, только улыбалась и целовала его. Мы молча закурили в кровати. Потом он ушел в туалет, и я воспользовалась этим, чтобы одеться. Увидев себя в зеркале, я испугалась: лицо было красным, а волосы такими взъерошенными, что стали похожи на воробьиное гнездо. Все тело болело, как будто меня основательно отхлестали плеткой. Я была испугана и сконфужена. Карлос вошел в комнату:

— Ты уходишь?

Меня немного разочаровал его вопрос, я ответила кратким «нет» и ушла. Дома я долго стояла под холодным душем, а потом в изнеможении упала на диван и так крепко уснула, что проснулась, только когда приехали родители. Вечером по телевидению показывали хороший фильм, но когда я решила его посмотреть, то обнаружила, что с трудом могу сидеть. Я почувствовала невыносимую боль в «нижнем этаже» и ушла спать.

На следующий день мне хотелось обо всем забыть. Собираясь в школу, я спрашивала себя с беспокойством и нервозностью, заметно ли что-нибудь по моему лицу. Каждый раз, когда мне нужно было в туалет, я видела кровь и начинала сомневаться, нормально ли это. Я умирала от страха, боясь, что могла забеременеть. Мне хотелось опять стать такой, какой я была раньше.

5

Экзамены давно закончились. Мне удалось стать одной из лучших выпускниц школы. Этим я снискала на короткое время любовь родителей и зависть одноклассниц. Я чувствовала свое превосходство перед ними, в особенности из-за моей тайны, о которой знали только мы с Карлосом.

Я уже не ощущала боли, когда мы занимались любовью, и постепенно даже начала получать от этого удовольствие. Карлос говорил, что в оральном сексе я просто богиня, и я ему верила. Я стала принимать противозачаточные средства, так как мы встречались раза три в неделю и занимались любовью по несколько раз подряд. Мы не виделись с друзьями, нам никто не был нужен. Мы никогда и никуда не ходили. Наша любовь оставалась здесь, в его квартире, на его кровати, простыни на которой сохраняли его запах, как и в первый раз. Иногда Карлос обескураживал меня: он лежал с таким отсутствующим видом, как будто находился где-то далеко, в недостижимом для меня месте, — но я не осмеливалась его спрашивать о причине.

Наступил август. Стояла невыносимая жара, высасывающая из нас все оставшиеся силы до последней капли. Дышать было невозможно, и мы, изнеможенные, отдыхали на простынях, пропитанных потом и бессонницей… Я пришла попрощаться с Карлосом — мы с родителями уезжали в Нормандию. Прощание вышло коротким и почти формальным.

— Когда вернешься?

— В начале сентября.

— Так долго…

— Да. Какая это будет скукотища, но делать нечего! А ты?

— А что я? Умру здесь, покинутый, от одиночества и жары.

Месяц в Нормандии оказался по-настоящему скучным, но там было не так жарко, как в Мадриде. Я мечтала снова оказаться рядом с Карлосом. Я страшно по нему скучала и каждый день, с рассвета до заката, мысленно обменивалась с ним влюбленными вздохами.

Наконец наступил сентябрь, и, как только мы вошли в дом, пока родители выносили вещи из машины, я набрала его номер. С другого конца провода донесся неизвестный женский голос:

— Да, слушаю…

— Скажите, Карлос дома? — спросила я, с ревностью задаваясь вопросом, кто бы это мог быть.

— Нет, Карлос здесь больше не живет.

— Не живет? А когда он уехал? Ведь месяц назад он здесь жил.

— Не знаю. Мы — новые жильцы.

— Не знаете, куда он переехал? Он оставил какой-нибудь адрес или телефон?

— Сожалею, но ничем не могу тебе помочь.

— Ладно, спасибо.

— Не за что.

Я была ошеломлена. Я прилипла к телефону в тоске и надежде, что он мне позвонит. Мы с Карлосом никогда не говорили о любви, о постоянных отношениях и тому подобном. Но я любила его. Я чувствовала пустоту и одиночество. У меня ничего не осталось.

А что остается от любви?

Номер телефона, который со временем забывается.

Привычка прикуривать две сигареты одновременно.

Стук сердца, когда доносится знакомый запах туалетной воды от какого-нибудь незнакомца.

Ночные слезы, о которых знает только подушка.

Любимые песни, которые постепенно выходят из моды.

Горький привкус разочарования и грусть.

От любви ровным счетом ничего не остается.