Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Секретный арест

У замнаркома обороны маршала Г.И. Кулика 5 мая 1939 года пропала жена. Днем ушла и не вернулась ни вечером, ни на следующий день. Вообще-то случалось и раньше, что она не ночевала дома, поэтому сначала Григорий Иванович отнесся к происшедшему спокойно. Но когда Кира Ивановна не пришла и через двое суток, Кулик забеспокоился. Заставил адъютанта обзванивать всех знакомых — никто ничего не знал. В милиции — тоже. Кулик обратился к Берии. Почему именно к нему — наркому внутренних дел страны? Были на то основания, но об этом позже. Лаврентий Павлович выслушал его и сказал, что пока помочь не в состоянии — Симонич-Кулик его люди не должны вроде бы заниматься.

— Да ты не расстраивайся. Все выясним. — Берия говорил участливым тоном, а глаза холодно поблескивали из-под стекол. Когда они на мгновение задержались на наградах Кулика, тому начинало казаться, что сейчас брызнут льдистыми осколками.

— Но ведь ее нигде нет.

— Говорю тебе, не волнуйся. — Берия протянул руку. — Не иголка же в сене. Найдем, дорогой…

Просто так затеряться Кира не могла. Лаврентий Павлович прав — не иголка в сене. Она была женщиной видной. Сказывалась благородная порода. Резкое, с характерными еврейскими чертами лицо ее приветливостью и обаянием теплоты не отличалось, но и назвать его ординарным не всяк решился бы. Эффектная дамочка была. И прекрасно знала это. Одевалась красиво, со вкусом и броско — как подобает маршальской жене. Очень любила ездить на торговые базы за очередными приобретениями. В ее исполнении это было похоже чуть ли не на выезд — самоличный выезд — правящей особы к благодарным подданным за сбором оброка.

Выглядело это всегда неким подобием театрального действа. Вот машина с Куликшей медленно въезжает на территорию военторговской базы. Мадам, брезгливо, кончиками пальцев подержав ручку дверцы, предупредительно распахнутой водителем, выплывала из салона. Небрежно кинув встречавшим, доставала пачку дамских папирос — только «Фестивальные», с эдаким длинным аристократическим мундштуком.

С папиросой в руке Симонич прохаживалась по рядам, разглядывая разложенные по обе стороны товары. Ничего не спрашивала — до разговоров с «обслугой» не опускалась. Впрочем, взгляда удостаивала, когда, полуобернувшись, произносили: «Заверните!» Происходило это столь часто, что весь обслуживающий персонал мог считать себя как бы обласканным наркомовским вниманием. Машина с Куликшей пустой с базы не уезжала никогда.

Но вряд ли такие прозаические наклонности, как любовь к дорогим и красивым вещам Киры Ивановны Симонич-Кулик, привлекли внимание стражей советской госбезопасности, и ее без ведома мужа призвали к ответственности. О так называемом рэкете тогда и понятия не имели, требовать выкуп за вельможных жен еще не додумались.

Веселый образ жизни Симонич, особенно во время отъездов мужа в командировки, конечно, бросался в глаза. Но кто не грешен в тяге к общению, к друзьям, к подругам? Сам замнаркома отдыхал в охотку, с размахом. По-деревенски крепко сбитый, пышущий здоровьем, он не был противен женщинам. Мог много выпить, а потому часто, просыпаясь поутру, долго припоминал, почему это он оказался в чужой постели с незнакомой женщиной?

Семейной жизнью, если откровенно, тяготился. Вот и Кира уже начала поднадоедать, как с десяток лет назад и ее предшественница — Лида. Лидия Яковлевна Пауль, немка, как указывал в анкетах Кулик, дочь кулака из Ростовской области. С Паулями вообще связаны неприятные воспоминания. Хозяйство бывшего тестя в свое время собирались конфисковать, и он обратился к зятю с просьбой помочь.

Кулику, красному командиру, герою, удалось тогда уберечь тестя от раскулачивания. Но потом Кулик здорово пожалел о своем вмешательстве, когда в декабре 1929 года получил выговор (еще дешево отделался) — за «контрреволюционную» связь с мироедом. Члены комиссии прозрачно так намекнули: мол, не к лицу товарищу комкору тащить за собой в социализм кулацкое бремя.

Будущий маршал намек понял правильно: чтобы в дальнейшем не портить свою анкету, тут же развелся с кулацкой дочкой. Эх, и погулял раскрепощенный от семейных уз перспективно мысливший краском! Но недолго. Пока остается тайной для истории, по чьей наводке и как пересеклись пути многоопытных в любви Григория Ивановича и Киры Ивановны. Но ведь перекрестились! И как раз тогда, когда зашел разговор о предстоящем повышении Кулика. Скорая свадьба, а потом и приятные хлопоты по переезду в Москву несколько приглушили опасения красного генерала по поводу того, что отец его суженной — начальник царской контрразведки в Гельсингфорсе в 1919 году расстрелян ВЧК.

В течение нескольких первых лет совместной жизни он ожидал, что органы напомнят ему об этом. Но время шло, все было тихо, и Григорий Иванович постепенно успокоился. Поначалу его злило, что жена может, не сказавшись, уйти, косяком водила в дом незнакомых людей. Тем более что компании были веселые, с музыкой, песнями, давали так, что стекла в окнах подрагивали.

А потом Кира до утра провожала гостей по домам, а он, просыпаясь с тяжелой головой лишь к обеду, с благодарностью пил чай или рассол из ее рук. Она же, если он не ночевал дома, бранилась крайне редко — понимала ситуацию правильно.

Свободный от обязательств друг перед другом образ жизни позволял Симонич не забывать и своего последнего (перед Куликом) мужа — некоего Шапиро, крупного нэпмана. Позднее окажется, что он был связан с иностранными разведками…

Отмечались и другие странности на этом отрезке жизни нашего героя. Например, тот факт, что оба брата Симонич вниманием органов правосудия не обделялись: и тот и другой были арестованы, получили сроки. Побывала в ссылке и ее мать. Вернувшись из мест весьма отдаленных, сумела выехать в Италию к другой дочери, да так там и осталась. Кому-то иному таких штрихов в биографии с избытком хватило бы для длительной изоляции от общества, «экскурсий» по этапам и лагерям ГУЛАГа, а Симонич продолжала ездить по военторговским базам, вводя в трепет их работников.

Не трогали и ее мужа. Нарком обороны Ворошилов несколько раз предлагал своему заму порвать с Симонич и ее семейством, но Кулик, как известно, был строптив.

Кире Ивановне нравилось жить на широкую ногу. Лучше многих она знала: произносимые с трибун и в тостах слова о государственных, общих интересах, которые выше личных, — всего лишь слова. Жили они тогда в доме по Большому Ржевскому переулку, на четвертом этаже. В том самом доме, где жил и застрелился заместитель наркома обороны — начальник Политуправления Красной Армии Я.Б. Гамарник. Хоть и была квартира Гамарника этажом выше и по всем архитектурным и строительным канонам должна бы в точности копировать квартиру Кулика в смысле количества и расположения комнат, да не копировала. Кира Ивановна сумела направить крепкую хозяйскую хватку, недюжинную предприимчивость мужа, и он сделал из своего семейного очага уголок поистине райский, как по размерам, так и по комфорту. Уж каким способом — неведомо, но объединил Кулик две квартиры в одну и стал обладателем восьми комнат… на троих.

Если такой человек, как Кира Ивановна, чего-то очень хочет, он обязательно должен получить желаемо-ею. Во время совете ко-финляндской войны действовал строжайший запрет на допуск в действующую армию лиц, не имевших отношения к войскам. Кира очень просила Григория Ивановича помочь мужу ее сестры художнику Храпковскому попасть на фронт. Как «не порадеть родному человечку»? Как лишний раз не продемонстрировать перед многочисленными родственниками свои возможности, силу? Но первая попытка сорвалась. Жена ехидно улыбалась. Кулик забеспокоился, несколько раз звонил заместителю начальника Политуправления Красной Армии Ф.Ф. Кузнецову по этому поводу. Кузнецов в конце концов не выдержал:

— Ну что ты со своим свояком привязался? Я из-за него на неприятности нарвался. Сам Мехлис против. Звони ему.

Мехлису Кулик звонить не стал, а дал указание горвоенкомату откомандировать Храпковского в действующую армию. Тот убыл в прифронтовую зону делать эскизы, воспевать советский героизм, а Григорий Иванович с удовольствием пил коньяк в свою честь. И вдруг обухом по голове — протеже Кулика разоблачен как вражеский лазутчик… Сняты с должностей работники военкомата. Не минул рикошет и Кулика. В конце апреля его вызвал к себе Сталин. Показывал документы НКВД о шпионской деятельности семейства Симонич. Категорически посоветовал развестись с ней. Кулик пообещал, но, вернувшись домой, обо всем рассказал жене. Та сильно испугалась, несколько дней была не в себе, все куда-то звонила, к кому-то бегала. Друзья ее к ним приходить перестали. Потом официальные майские торжества, праздничный стол. Берия был, как всегда, суховато-вежлив, но, когда он задержал взгляд на Кире Ивановне, Кулик почувствовал, как дрогнула ее рука. В один из майских дней она молча собралась и ушла куда-то. Больше Григорий Иванович ее не видел.

Под колпаком

В пухлом деле Кулика очень много документов, подтверждающих версию о всеохватности органов политического сыска, бравших на заметку любой мало-мальски значимый факт. Самой лучшей страховкой от сюрпризов НКВД могло стать следование принципу — не высовывайся. Кулик хотя с помощью Ворошилова и начал двигаться к свету известности, для занимавших властный Олимп в Кремле большой опасности поначалу не представлял: мужик, он и есть мужик, хоть и с большими звездами. Всерьез его мало кто воспринимал, пожалуй, до Испании, до тех пор, пока без особых претензий и сетований тянул он свою командирскую лямку на дивизии, корпусе.

Война в Испании, откровенные, как всегда в моменты опасности, разговоры обо всем происходившем в родной стране и в армии, более близкое знакомство с Европой разбудили дремавшее в нем честолюбие, жажду соперничества и власти. Из Испании вернулся уже другой Кулик — самоуверенный и жесткий. Обласканный Сталиным, он стал вдвойне самонадеянным, не терпел прекословия, хотя каждый его «выход в свет» со своим мнением служил поводом для очередных анекдотов в армейской среде.

Не смог он удержаться, чтобы не заявить о себе и на заседании Главного военного совета при наркоме обороны о раскрытии шпионской деятельности в Красной Армии (1–4 июня 1937 года). Вот небольшой, но характерный отрывок из стенограммы того совещания:

«Кулик: Я к Гамарнику никогда не ходил. Вот тогда, когда вызывали Говорухина, так они хотели представить дело. Я выпил вино и пригласил женщину, так они хотели меня скомпрометировать (смех)… Не в том смысле. Они говорили, что я бездарный человек. Ну, что там какой-то ун-теришка, фейерверк[25]. Уборевич так меня и называл «Фейерверком». А вождь украинский Якир никогда руки не подавал. Когда Белов проводил в прошлом году учение осенью, как они избежались все, чтобы скомпрометировать это учение…

Я ошибся в Горбачеве, он играл провокаторскую роль… в военном отношении он бездарный… Корк вообще дурак в военном деле.

Голос с места: Положим, он не дурак.

Кулик: Нет, Корк в военном деле безграмотный человек, техники не знает.

Буденный: Он только вопросы умел задавать.

Кулик: Начальник штаба Московского округа Степанков — сволочь… Первая сволочь — Гамарник…»

Он весь в этих словах — корявый, по-крестьянски грубоватый, но не по-крестьянски не мудрый, совершенно лишенный представления о такте, чувстве места и времени. Не задумываясь о последствиях, говорил первое, что приходило на ум. Для одних это было как анекдот, и они смеялись, для других… Другие поступали привычным для себя образом: доносили куда следует или делали заметку — авось пригодится.

Дальновидные люди были и тогда. Едва в НКВД «прижали» наркома вооружения Б.Л. Ванникова, он тут же заявил о принадлежности многих своих сослуживцев и просто знакомых к антисоветской организации. Назвал и Кулика.

Показания Ванникова подтвердили на допросах бывший начальник Главного артиллерийского управления РККА Н.А. Ефимов, заместитель его Г.И. Бондарь. В мае 1937 года практически все руководство Главного артиллерийского управления Красной Армии оказалось в застенках НКВД. Тогда-то начальником его и был назначен недавно возвратившийся из Испании генерал Кулик, а комиссаром — Георгий Косьмич Савченко, по отзывам работавших с ним, прекрасный человек, опытный, знающий организатор. Главная трудность, с которой встретились Кулик, Савченко и другие, назначенные на место арестованных, — нехватка подготовленных кадров. Пришедшие в центральное управление люди, как правило, не обладали масштабностью видения многочисленных проблем, находились под прессом всюду проникавшего страха: аресты в армии продолжались.

Разговоры о необоснованности их стали раздаваться все громче. Однажды после резких объяснений с наркомом Григорий Иванович не выдержал:

— Ну скажи, Георгий Косьмич, до каких пор я буду втолковывать всем наверху, что никакой я не диверсант, не вредитель, что мне просто не с кем работать, а?

Савченко поддержал:

— Да, это не работа, а одна нервотрепка. Неужели не ясно людям, что нельзя же одной рукой дырки в собственном костюме делать, а другой так штопать, чтобы незаметно было?

— Понимаешь, мне часто блазнится, что мы куда-то не туда едем. Уж больно много людей по тюрьмам рассовали. Коснись воевать — не с кем будет. Надо нам друг друга поплотнее держаться… Понимаешь, я вот про себя думаю, что-то с нашей Советской властью не то происходит. Крен какой-то непонятный. Не за то мы воевали.

— И как же быть?

— Обстановка, на мое разумение, сложная. Не больно с протестом вылезешь. Вот Тухачевский и Уборевич вылезли. И где они сейчас? Вот и думай, вон ты какой умный…

Сын главного маршала артиллерии Н.Н. Воронова Владимир Николаевич обнаружил в архиве отца любопытную записку:

«Вскоре после моего возвращения из республиканской Испании в июне 1937 года меня назначили начальником артиллерии Красной Армии, я на одном из совещаний познакомился с полковником, комиссаром ГАУ (Главное артиллерийское управление — авт.) Георгием Косъмичем Савченко. С первого нашего знакомства он мне понравился своим скромным поведением, свежестью мышления, разумными суждениями и конкретными предложениями при обсуждении крупных оборонных вопросов. Трудно ему приходилось работать с начальником ГАУ— Куликом, весьма своеобразным, упрямым, неорганизованным человеком, много мнившем о себе. Поэтому Савченко приходилось всегда быть начеку, выдерживать нужный такт, находить целесообразные пути и добиваться, чтобы не игнорировались и не умалялись его права в тяжелых условиях 1937–1938 гг.

Наши взгляды и возможные решения довольно часто сходились, а входе работы над проблемами вооружения Красной Армии нам зачастую приходилось обоим выдерживать борьбу с начальником ГАУ. В 1940 году ему было присвоено воинское звание генерал-майор артиллерии. Будучи охотниками, мы несколько раз побывали с ним на охоте. Там Георгий Кось-мич посвящал меня в производственные возможности нашей оборонной промышленности, а я в ответ старался ему рассказать о новейших оперативно-тактических требованиях к тому или иному виду артиллерийского вооружения.

К этому времени относится нелепая реорганизация ГАУ, затеянная Г.И. Куликом, когда все «артиллерийское хозяйство» решили сосредоточить в его, одних руках. Меня назначили к нему первым заместителем, Г.К. Савченко — вторым, а В.Д. Грендаля — третьим. В новой структуре нам, троим заместителям, приходилось по важным, принципиальным вопросам составлять своего рода оппозицию — «триумвират» — в противовес скороспелым, непродуманным и «волевым» решениям нашего руководителя.

Вот в такой обстановке я еще лучше познал Георгия Косьмича, честного, добросовестного и принципиального.

Наступили июньские дни 1941 г, когда мне пришлось принимать командование противовоздушной обороной страны. Однажды я был потрясен, узнав, что Г.К. Савченко арестован и вскоре расстрелян как «враг народа». В голове не укладывалось, как могли оклеветать и состряпать это подлое дело в отношении ни в чем не повинного и преданного своему делу замечательного человека — генерал-лейтенанта артиллерии Георгия Косьмича Савченко».

Совершенно непонятно это и сейчас, как и все, что происходило с Савченко после его ареста. 28 июня 1941 года, в те дни, когда маршал Кулик блукал по белорусским лесам и болотам, Савченко давал показания заместителю начальника следственной части НКГБ СССР капитану госбезопасности Эсаулову и старшему следователю 4-го отдела той же части лейтенанту госбезопасности Голенищеву:

«Кулик говорил, что нужно в работе артиллерийского управления создавать внешнюю шумиху, показывать мнимые успехи, а на деле принимать возможные меры к ослаблению обороноспособности страны.

Единственная реальная сила, говорил Кулик, которая может помочь нам изменить существующее положение в стране, это война с Германией. Эта война неизбежна, и к ней надо готовиться с таким расчетом, чтобы обеспечить поражение Красной Армии в первых же боях. Соглашаясь с Куликом, я рассказал ему о своей прошлой заговорщической связи с Гитисом. В итоге мы договорились о совместном проведении вредительской работы в системе артиллерийского управления…»

Непохожим на себя выглядит в этих показаниях Георгий Косьмич. Обычно не слишком разговорчивый, в несвойственной ему манере он вдруг нарисовал широкую панораму собственной и Кулика «вредительской работы», главным образом по новым образцам вооружения. Хитро, мол, действовали «вредители»: форсировали их отработку, одновременно затягивая, блокируя выпуск новых же видов боеприпасов к ним.

Оговаривая себя и Кулика под нажимом следователей, Савченко приводил и действительные факты. Вскоре после назначения они выезжали с инспекцией на завод «Баррикады». Довольно быстро удалось выявить несоответствие производственного процесса технологии выпуска некоторых видов военной продукции. Дальше-больше. Стали искать виновников технологических отступлений. Разумеется, стрелочника отыскали и довольно скоро. Оказалось, многие изменения вносились по указанию военного представителя на заводе И.И. Засосова, накануне переведенного в ГАУ. Кулик, если верить протоколам уголовного дела, якобы посоветовал Савченко присмотреться к нему, не придавая пока огласке его деяния на «Баррикадах». Георгий Косьмич вскоре убедился, что Засосов умело фальсифицирует результаты испытаний новых образцов вооружения, искусственно затягивает сроки их доводки. К лету 1939 года таких фактов набралось вполне достаточно, и Савченко будто бы с одобрения Кулика решил предъявить Засосову собранные улики. Тот с испуга остолбенел:

— Георгий Косьмич, что со мной теперь будет?

— А как ты сам думаешь? Ежели мы все это представим куда надо да плюс твои делишки на «Баррикадах» припомним…

— Это все. Конец.

— Почему же так сразу — конец? Не торопись. Мы же не случайно пока ничего не обнародовали. Давай вместе подумаем, как лучшим образом выйти из создавшегося положения.

Придумали сообща такую путаницу в отчетных данных по изготовлению 122-и и 152-мм гаубиц, которая потребовала дополнительных изысканий и затрат по порохам, железным гильзам, в результате возможность введения их в строй оттянулась аж до начала 1941 года. Таким же примерно манером было задержано внедрение 37-мм автоматической зенитной пушки… С серьезными недостатками запущена в массовое производство мина к 50-мм ротному миномету: не имела необходимой кучности поражения, на морозе лопались стабилизаторы.

Кировский завод получил из управления распоряжение начать массовое изготовление 76-мм танковой пушки, не доведенной до необходимых кондиций. Пушки «пошли», но постоянно приходилось что-то уточнять, что-то переделывать. В конце концов после выпуска пятисот штук производство их приостановили. В середине 1940 года эти пушки вообще сняли — появились более мощные образцы.

Застряло в системе бюрократических проволочек принятое на вооружение еще в начале 1939 года противотанковое ружье Рукавишникова, потому что Кулик якобы приказал считать его непригодным к боевому применению. Уже полным ходом шла война, а готовое к массовому выпуску противотанковое эффективное оружие никак не могло попасть в войска лишь потому, что начальник Главного артиллерийского управления Красной Армии маршал Кулик ружье конструктора Владимирова считал более совершенным. Но с ним было еще столько работы… И пока ГАУ и конструкторское бюро Владимирова экспериментировали, доводили до ума свое детище, танки Гудериана утюжили нашу землю, а бойцам приходилось подниматься против них с бутылкой зажигательной смеси.

В «актив» Кулика по материалам уголовного дела можно записать и пренебрежительное отношение к осветительным, зажигательным средствам, невнимание к обеспечению производственного процесса порохом, гильзами, взрывателями в достаточном количестве. Заводы и тогда в большой степени зависели друг от друга, от поставок комплектующих материалов и сырья. А нити управления, координации сходились в ГАУ, в руках его начальника и заместителей, наркома боеприпасов Сергеева, который, как сказано в протоколе допроса Савченко, организовывал подрывную работу на подведомственных заводах и был связан с Куликом.

Если все это было реальностью, то от таких масштабов вредительства только в одном главном управлении Наркомата обороны накануне войны в дрожь бросает. Неужели все написанное в протоколах допросов соответствует истине? Ведь в таком случае к известным уже причинам наших тяжелых военных неудач в начальном ее периоде, естественно, присоединяются новые, о коих ни вслух, ни шепотом никогда и нигде не говорилось. Что это — самооговор? Намерение арестованного очернить известных стране людей? Что-то не соотносятся такие предположения с обликом Георгия Косьмича Савченко, представленным близко знавшими его людьми. Тогда что же получается, «пятая колонна» и вредительство действительно были? А маршал Кулик, любимец вождя, отнюдь не безгрешен?.. Или же этот заговор, как и многие другие нелепые обвинения, родился лишь в воспаленном мозгу бериевских подручных, мастеров выбивать из подследственных любые нужные их всесильному хозяину показания?

Когда лейтенант госбезопасности Голенищев и старший лейтенант госбезопасности небезызвестный Хват поочередно допрашивали арестованного Засосова, последний, как вытекает из протокола допроса, говорил:

«Моя вредительская работа заключалась в том, что я с конца 1935 года периодически представлял в Главное артуправление Красной Армии конструктивно недоработанные новые образцы артиллерийского вооружения. Своими заключениями от имени арткомитета ГАУ Красной Армии я предлагал недоработанные, имеющие существенные дефекты образцы ставить на валовое производство с последующей передачей их на вооружение Красной Армии…»

Дальше идет перечисление: декабрь 1938 года — 50-мм миномет, мины к которому не доработаны; начало 1939 года — 122-мм гаубица «ДД-30», недоработки станины и других частей обнаружены во время полигонных испытаний, в других документах не отражены, гаубицу пришлось конструктивно доводить перед самой войной; середина 1939 года — 152-мм гаубица «М-10», конструктивно не завершены противооткатные устройства, эти и другие недочеты устранялись летом 1941 года.

В протоколе допроса утверждалось, что делал он все это якобы по указанию Кулика и Савченко, серьезно рассчитывая, что приносит пользу артиллерии, армии, стране.

В ответ услышал от Голенищева:

— Лжете. Вы превосходно знали, что предоставление недоработанных конструктивно на вооружение Красной Армии орудий есть явно вредительский акт, но выполнили это ввиду того, что являлись участником антисоветской организации.

Следователь явно убежден в том, что говорил. А это для сотрудников карательных органов, наверное, самое страшное — быть убежденным в вине подследственного, даже не выслушав его до конца. Но дальше — еще больше:

— На следующем допросе предлагаем прекратить запирательства и приступить к правдивым показаниям о всей вражеской работе и связях.

Это уже оценка сказанного и требование изменить показания. Очередной допрос вел Хват. Немаловажной деталью представляется и то обстоятельство, что в нем принимал участие и Голенищев, которому накануне «исповедовался» арестованный. Поводы к размышлению имеются…

Засосова Хват терзал 4 часа 20 минут, что по меркам органов совсем недолго. Очевидно, подследственный учел высказанное ему накануне пожелания и был доведен до нужной кондиции, а потому уже не упорствовал. На вопрос о принадлежности к шпионско-заговорщической организации в Красной Армии Засосов кротко ответил:

— Я признаю себя виновным во вредительской работе.

Дальше пошло повторение того, что было сказано на предыдущем допросе. Только теперь известные нам обстоятельства приобретали совсем иной смысл, так как исходили от потенциального «вредителя». Себя он вредителем назвал, но дальнейшие попытки следователя подвести Засосова к признанию членства в организованной вредительской группе результатов не дали. То ли фамилии называл неподходящие, то ли следователям дали команду не расширять круг антисоветчиков, дабы не подводить в военное время под расстрельную статью немногих оставшихся на свободе специалистов по вооружению. Словом, на том и расстались.

Есть, правда, один нюанс: протокол четырехчасового допроса уместился на четырех страницах машинописного текста, отпечатанного через два интервала. Для допроса в обычной обстановке это не более 30 минут общения с обвиняемым, который, к тому же, не упорствует и признается во всех тяжких грехах. Неужели остальное время потрачено на перессказывание содержания прошлого допроса? Или весь протокол — фальсификация? Но тогда Хват мог написать все, что ему заблагорассудится. А может, и не то, и не другое.

Вряд ли состоятельно предполагать, что Хват просто не справился с поручением доказать причастность Кулика к шпионско-вредительской организации, к военному заговору в Красной Армии. Но такой вопрос невольно все же возникает, потому что уж очень настойчивы были следователи в стремлении заставить каждого арестованного по делу сказать о руководящей роли маршала в организации вредительства. И напрашивается логичный ответ, что желаемые показания все же были получены, но в дело не подшиты, а оставлены про запас, так сказать, в качестве компромата на будущее. Авось пригодится? Ведь на Тухачевского почти целый год копали, прежде чем выложить на стол Сталину и поставить вопрос о его аресте.

Параллельно старший батальонный комиссар Павловский и старший политрук Лихачев (зам. начальника и старший следователь следственной части управления особых отделов НКВД СССР) добивались «признания в преступной деятельности» от Дмитрия Григорьевича Павлова. Он их дал:

«По возвращении из Испании мы решили в целях сохранения себя от провала антисоветскую деятельность временно не проводить, уйти в глубокое подполье, проявляя себя по линии службы только с положительной стороны, дабы доказать тем самым, что мы от заговора далеки. К этому времени из числа руководящего командного состава было много арестовано, причем аресты продолжались и дальше. Это обстоятельство постепенно усиливало наше озлобление к правительству, так как репрессировались кадры нашего заговора. Имея целью охранить свои кадры, мы решили пойти на путь обмана правительства…»

Прямо о причастности маршала Кулика к «заговору» он не говорил, и следователи настойчиво подводили его к такому выводу. Уточнения последовали одно за другим, когда Дмитрий Григорьевич начал рассказывать о выступлении уже известного нам Савченко на заседании Главного военного совета по поводу необоснованных арестов в армии и о письме к Сталину группы видных военачальников. Савченко — это уже где-то близко, это уже возле Кулика…

Вроде бы тоже — факты фигурировали. Но как разнится интерпретация? У обвиняемых протест вызван беспокойством о дисциплине, боеготовности армии, в протоколах следователей — заботой о сохранении «заговорщиков». Ничего удивительного — словесная эквилибристика исправно служила и служит всем, для кого закон — дышло, которое куда повернешь, туда и выйдет.

Даже в августе 1954 года, допрашивая в качестве свидетеля Ольгу Яковлевну Михайловскую, последнюю жену Кулика, следователь майор Шапошников особенно интересовался политическим лицом маршала.

Ольга Михайловна — задушевная школьная подруга дочери Григория Ивановича, Валентины. В мае 1940 года маршал Кулик увидел ее и заинтересовался, чего с ним прежде не бывало, школьными делами дочери и ее подруги. Да так обстоятельно, что в октябре уже справляли свадьбу. Весело, широко — то ли по-купечески, то ли по-деревенски. Рекой лилось вино, доставленное из Молдавии и с Кавказских гор. На стол подавались раки, царские сорта сибирских, дальневосточных рыб, зелень и фрукты из Средней Азии. Гуляли не один день.

И самое главное, свадьбу эту осчастливил своим вниманием сам Сталин, чего, говорят, он ни до, ни после не делал. Жених, видать, пользовался особым расположением вождя, раз удостоился столь высокой части. Поздравляя молодых (правда, это слово можно было употребить лишь с изрядной долей условности, поскольку жених был старше невесты на три с лишним десятка лет) Иосиф Виссарионович по традиции пожелал им долгой и счастливой совместной жизни. Вряд ли даже он мог тогда предположить, что собственное свое пожелание сам же через несколько лет и порушит. Произнесенное им, Сталиным, «горько» было подхвачено с таким энтузиазмом, что редкие прохожие испуганно вжимали головы в плечи, убыстряли шаг. Гуляла военная элита, представленная на тот момент главным образом ветеранами Первой Конной, к которым относился и Григорий Иванович Кулик.

Первое время «молодые» жили дружно, потом все чаще стал проявляться «командирский» характер Кулика. Начались ссоры. Григорий Иванович не желал выбиваться из привычного ритма жизни. Общих интересов у супругов не оказалось, и они жили каждый сам по себе. Правда, чисто внешне все выглядело вполне благопристойно, внутрисемейные проблемы на постороннее обозрение не выставлялись.

А, всё-таки, что произошло с Симонич?

Занавес над тайной исчезновения жены Кулика приоткрылся спустя много лет, на судебном процессе по делу Л.П. Берии. Один из его ближайших подручных — Л.Е. Влодзимирский показал:

«Б 1939 году, в июне или в июле месяце, меня вызвали в кабинет к Берии, где находился Меркулов и еще кто-то. Берия дал указание Меркулову создать опергруппу из 3–4 человек под руководством Гульста и произвести секретный арест жены Кулика. Я был участником этой группы. Меркулов разработал план, как устроить засаду, и предложил жену Кулика снять секретно. Жена Кулика была снята секретно. Ордера на арест жены Кулика не было».

А вот что рассказал Меркулов:

«Получив указания Берии, я ознакомился с материалами на Симонич-Кулик, но материалы были незначительные. Я доложил об этом Берии. Он волновался, очень спешил и сказал мне, что нужно быстрее изъять Симонич-Кулик. По указанию Берии мною был разработан план ареста Симонич-Кулик, устроена засада, я выезжал проверять, как идет выполнение операции, на место.

— Вы допрашивали Симонич-Кулик?

— Симонич-Кулик я допрашивал вместе с Берией, правильнее сказать — допрашивал ее Берия, а я вел запись протокола, но никаких показаний о своей шпионской работе она нам не дала и была нами завербована в качестве агента.

— За что же была убита Симонич-Кулик?

— Я ее не убивал. Мне сказал Берия, что о ее расстреле есть указание свыше. У меня не было никаких сомнений в том, что такое указание действительно было получено».

Сам Берия на вопрос, кто отдал Меркулову распоряжение о похищении, а затем убийстве Симонич-Кулик, ответил:

«Яполучил небольшую сводку о Кулик. Вернее, я попросил, чтобы мне дали о ней сводку. Получив сводку, я показал ее. Мне было приказано изъять Симонич-Кулик, и так, чтобы никто об этом не знал. Получив такие указания, я вызвал Меркулова и Влодзимирского, поручил провести операцию. Они выполнили мое поручение».

О том, что Симонич отводилась вполне определенная роль в большой охоте Берии, говорят и документы, отправленные 17 декабря 1953 года Генеральным прокурором Союза ССР Р.А. Руденко председателю специального судебного присутствия Верховного Суда СССР И.С. Коневу — «дополнительные для приобщения к делу № 0029 по обвинению Берии Лаврентия Павловича и других в качестве вещественного доказательства фотокопии 4-х документов, подлинники которых обнаружены и хранятся в архиве МВД СССР». Среди них — фотокопии списка персонального состава семей осужденных военных работников, подписанного Влодзимирским с резолюциями Берии и Меркулова, на трех листах и дополнительного списка членов семей бывших военных работников, подписанного Родосом, на одном листе.

В этих списках, кроме Киры Симонич-Кулик, семьи М.М. Каюкова, бывшего начальника материальной части ГАУ, адъютанта заместителя наркома обороны Кулика; С.С. Склизкова, начальника стрелкового отдела ГАУ; Г.К. Савченко и многих других друзей, товарищей, сослуживцев тогда еще маршала Кулика.

Одним из них довелось пройти через испытания тюремных застенков и лагерей, других постигла участь расстрелянных мужей, отцов.

Расстреляли и Симонич-Кулик. Влодзимирский, арестованный в 1953 году в качестве соучастника бериевских преступлений, рассказал:

«Гражданку Кулик мы с Мироновым (начальник управления НКВД) доставили в помещение НКВД в Варсонофьевском переулке. Нас там встретил во дворе комендант Блохин, который вместе с Мироновым отвел ее во внутреннее помещение нижнего этажа этого здания. Я с ними пошел в первое помещение и остался там, а Блохин с Мироновым повели гражданку Кулик в другое помещение, где ее и расстреляли. Через несколько минут мы вышли уже во двор с Мироновым, и Блохиным. К нам подошли прокурор Бочков и заместитель наркома внутренних дел СССР Кобулов. Я хорошо помню, как Блохин при мне доложил им, что приговор приведен в исполнение. Бочков тогда выругал Блохина, сделав ему строгое замечание, что он привел приговор в исполнение, не дождавшись его и Кобулова.»

Вот вам и вся социалистическая законность. Прокурор СССР пожурил начальника комендатуры НКВД за то, что совершенное без суда и следствия убийство произошло в его отсутствие, не на его глазах. Вот и всё.

Личного героизма мало

В тот момент, когда составлялись те списки, потерялся, пропал сам Кулик. Это было уже слишком — исчезновение на фронте полного маршала, заместителя народного комиссара обороны, представителя Государственного комитета обороны. Уехал в войска, и с концами. Ни слуху, ни духу.

В штабе фронта знали, что Григорий Иванович 23 июня прибыл в расположение управления 10-й армии, изрядно перепугав своим внезапным появлением не только командарма генерала К.Д. Голубева, но и весь начальствующий состав штаба. Впрочем, поначалу его приезду даже обрадовались, потому что надеялись не только заполучить от замнаркома реальное представление о положении дел на фронтах, но и хотя бы кое-что узнать (в рамках разрешенного, понятно) о мерах, которые предпринимаются в Москве для организации настоящего отпора врагу.

Маршал разочаровал полным незнанием обстановки не только в масштабах Красной Армии, но и в оперативной группе генерала И.В. Болдина, откуда только что прибыл. В чем он оказался докой, настоящим искусником, так это в матерщине. Поток ругательств, обрушенных Куликом на штабных генералов и полковников, настолько ошеломил Голубева, что он на некоторое время потерял дар речи. Впрочем, они того, скорее всего, вполне заслуживали. Правда, Кулик, верный своим краско-мовским принципам, в штабе долго не задержался, убыл в войска и не подавал о себе никаких вестей. В штабе фронта с ног сбились, выполняя указание Москвы разыскать маршала. В 6 часов 45 минут 30 июня генерал армии Г.К. Жуков в разговоре по связи «Бодо» приказал командующему фронтом немедленно выяснить и доложить, где же Кулик. Павлов тут же выслал на розыски группу с радиостанцией. Но ни ответа, ни группы…

А Григорий Иванович почти не слезал с броневика, пытаясь разобраться в причинах происходящего. Никак не мог взять в толк, почему столь резко откатываются наши части назад, почему бросают оружие, бегут с передовой и сдаются в плен красноармейцы. Несколько раз вместе с охраной сам едва не попадал в немецкие ловушки, избежать плена удалось чудом. Вообще-то он, наверное, понимал, что толку от его инспекторских наскоков чуть, но отказаться от привычных методов работы уже не мог, так как другими просто не владел. Обиделся даже, когда по приказу Сталина отозвали в Москву, а там Главнокомандующий отчистил, не стесняясь в выражениях, до медного блеска. Отмолчался, понимая, что иначе может многого, если не всего, лишиться.

Звание Героя Советского Союза Кулик получил в марте 1940 года — «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с финской белогвардей-щиной и проявленные при этом отвагу и геройство». Обнаружить следы каких-то заслуг замнаркома и начальника Главного артуправления РККА в обеспечении победы «на фронте борьбы с финской белогвардейщиной» оказалось непросто. Ну, во-первых, о победе над финнами в той войне говорить как-то неловко. Та война покрыла позором стратегию и тактику всех причастных к ней наших полководцев. Во-вторых, подравнивание роли Кулика с ролью, например, командира 70-й дивизии генерала М.П. Кирпоноса, за прорыв линии Маннергейма удостоенного звания Героя, кажется несколько кощунственным. Но это было сделано по предложению Сталина.

Вообще-то, полководческий талант у Григория Кулика, считают многие историки, первым обнаружил Сталин во время боев под Царицыном еще в Гражданскую. Правда, сражений, выигранных тогда, да и потом с истинным полководческим блеском, за будущим маршалом не числилось. Но к первоконникам, независимо от полководческих данных и заслуг, Иосиф Виссарионович питал особое пристрастие. Потому-то ни одно армейское объединение не дало стране столько маршалов и генералов высокого ранга, сколько Первая Конная. Правда, счет выигранным сражениям в Великую Отечественную войну большинству из них открыть так и не удалось.

Личный героизм, слов нет, отлично работает на авторитет начальника. Но это как бы необходимое приложение к полководческому искусству, умению максимально использовать имеющиеся людские, технические, оперативные возможности. У Григория Ивановича был явный недобор таких качеств. И везде, где бы он ни пытался применить свои способности, ничего, кроме неразберихи, развала, не происходило. Примерно в таком же нажимном ключе действовал и начальник Политуправления РККА Л.З. Мехлис. Можно представить, что происходило там, где их усилия объединялись или оказывались наложенными друг на друга.

Время наступило тяжелейшее. Обстановка на всех фронтах ухудшалась не по дням, а по часам. Растерялись и многие опытные командиры. Войска несли огромные потери. Нужны были энергичные, взвешенные, рассчитанные на перспективу решения. Людей, способных их принимать, в высшем командовании Красной Армии было тогда не так много. Не принадлежал к их числу и Кулик, непонятно почему удостоившийся чести разобраться с обстановкой в Белоруссии, на Юге России, а потом поправить катастрофическое положение в Крыму.

За Крым придется ответить

После гитлеровского наступления на севастопольском и керченском направлениях в Крыму сложилось тяжелейшее положение. Защищать полуостров было фактически некому и нечем. Маршевые роты прибыли без вооружения, резервов нет, винтовок и пулеметов в обрез, боеприпасы вышли. В дивизиях, отходивших в керченском направлении, оставалось по 200, максимум по 350 человек. Командующий войсками Крыма вице-адмирал Левченко и секретарь Крымского обкома партии Булатов сообщили, что принято решение свести остатки трех дивизий в одну.

Сталину очень не понравилась позиция Военного совета войск Крыма: «В связи с тем, что имеющимися силами удержать Керчь нет возможности, необходимо или усилить дополнительно это направление двумя дивизиями, или же решить вопрос об эвакуации войск из района Керчи». Несколько смягчило общий тон доклада заверение Левченко, что командование требует «от войск прочного удержания керченского и севастопольского плацдармов». Командующий подтверждал, что приложит все усилия, но выполнит распоряжение Ставки от 7 ноября, подписанное Сталиным, Кузнецовым, Шапошниковым, об организации активной обороны полуострова, непременном удержании его. Левченко, Октябрьскому, Батову предписывалось не сдавать Севастополь, эвакуировать оттуда лишь «все ценное, но ненужное для обороны». Как это осуществить, что станется с практически безоружными людьми, никого не интересовало.

Приказывая удержать Крым во что бы то ни стало, Главное командование рассчитывало не только решить эту локальную задачу, но и по возможности не допустить или хотя бы задержать выход немцев к Северному Кавказу, а там и к бакинской нефти.

Крыму история не раз отводила роль своеобразного рубежа, после которого в Отечестве нашем многое менялось. Вот и двадцать два года назад, летом и осенью 1920 года, такой рубеж, перечеркнувший десятки тысяч человеческих судеб, пролег по узкой кромке Крымского берега. Дни стояли сухие, запах пыли и высушенной полыни пропитал все и всех. Теплая, полынью же пахнувшая вода не утоляла жажду. Да и ее не хватало. Может быть это, а, может, и горечь во рту и на сердце усиливали ощущение приближавшейся катастрофы. Оборонявшие полуостров части белых еще могли держаться, но витавшая в воздухе обреченность давила на людей, лишала их решимости сопротивляться до конца. Как только командовавший ими генерал П.Н. Врангель это понял, он принял в принципе самоубийственное (для себя лично как политика и полководца) решение об отходе. Он думал о никчемности своих притязаний перед ценностью человеческих жизней и прекрасно сознавал, что, уходя от бессмысленного сражения, сохраняет и жизни русских людей, воюющих на стороне противника.

И сохранил. Командарм А.И. Корк сообщил в донесении, что его потери составили 45 командиров и 600 красноармейцев. Даже если по давним «революционным» традициям официальные потери значительно занижены, они могли быть во много раз больше, если бы белые и далее сопротивлялись. Но в ноябре 1920 года 126 судов — это 135.693 пассажира, груз, запасы провианта и обмундирования — вышли в открытые воды почти идеально спокойного, по свидетельству очевидцев, даже без зыби Черного моря. Накануне войска и население имели возможность ознакомиться с приказом-обращением правителя Юга России Главнокомандующего Русской армией:

«Русские люди!

Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, Русская армия ведет неравный бой, защищая последний клочок Русской земли, где существует право и правда.

В сознании лежащей на мне ответственности я обязан заблаговременно предвидеть все случайности.

По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделил с армией ее крестный путь, семей военнослужащих, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага. Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда стоят в полной готовности в портах согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает.

Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетье».

Вчитаемся еще раз в текст обращения, вдумаемся в его смысл, проследим за логикой действий и поведения барона Врангеля, который в советской истории представлен патологическим убийцей и насильником. Сохранить армию, сберечь семьи, не дать никому погибнуть просто так, по чьей-то недоброй воле… Сопоставим с отношением (основанным на изданном на сей счет законодательном акте высшей государственной власти) НКВД к членам семей репрессированных «врагов народа», с требованиями Ставки в первые дни войны удержать, отстоять, не пропустить врага, отбить, занять — «любой ценой», «во что бы то ни стало», «чего бы это ни стоило», «ценою любых потерь», «не жалея сил и средств». Сколько же таких дышащих кровью формулировок разбросано по фронтовым приказам и документам тех лет, сколько людей сложили головы при их выполнении.

В 5 часов 15 минут 9 ноября 1941 года начальник Генерального штаба маршал Б.М. Шапошников приказал передать генерал-лейтенанту П.И. Батову, что Ставка требует от командования войсками в Керчи жесткой обороны. Направлены подкрепления, в помощь должен прибыть маршал Кулик. В принципе такое распоряжение должно было идти в адрес Левченко как старшего начальника, возглавлявшего все руководство боевыми действиями, но обстоятельства — отсутствие прямого провода — диктовали избрать такой вариант. Шапошников просил «о приезде т. Кулика к вам сообщить по прямому проводу т. Левченко, если имеется у вас с ним связь по «Бодо». При отсутствии таковой связи передайте шифром». Вот такое было знание обстановки в Генеральном штабе, такая обнадеживающая связь в войсках.

Распоряжение Батову генерал-майор Тихомиров по указанию Шапошникова продублировал адъютанту Кулика майору Валюшкину. Очевидно, маршалу отводилась серьезная роль в стабилизации положения в Крыму. Надежды на его способности возлагались большие, а вот сам Кулик, если судить по тону ответов его адъютанта Тихомирову, по тому, как развивались события, не слишком рвался в Керчь.

К этому времени наши войска уже оставили позиции Турецкого вала и продолжали отходить. Командующий Керченской группой генерал-лейтенант Батов по прямому проводу сообщил представителю Генштаба генерал-майору Вечному, что из-за недостатка сил войска не в состоянии занимать сплошной фронт, вынуждены удерживать лишь отдельные опорные пункты и узлы дорог. 300-я дивизия усиления еще не прибыла, с боеприпасами в войсках плохо, транспорты из Новороссийска подходят медленно, снаряды в район Керчи доставляют на самолетах. Из Севастополя в Керчь прибыл штаб войск Крыма во главе с вице-адмиралом Левченко для руководства боевыми действиями.

На следующий день начальник штаба войск Крыма генерал-майор Шишенин подтвердил, что дивизии керченского направления малочисленны, небоеспособны, деморализованы, измотаны непрерывными боями и одним полком, прибывшим из Тамани, в данной обстановке «восстановить положение и вернуть Турецкий вал задача явно непосильная».

Да, конечно, если у гитлеровцев наступали три пехотные дивизии и кавбригада, это не менее 30–35 тысяч солдат и офицеров, более 1 тыс. орудий и минометов. Противник был уже у окраин Керчи, а ему противостояли не более 2 тыс. человек боевого состава. Два стрелковых полка 302-й дивизии изменить обстановку, естественно, не могли. Резервы исчерпаны полностью.

12 ноября Левченко утвердил план эвакуации 9-го стрелкового корпуса из Керчи, представленный контр-адмиралом Фроловым, В двух местах он сделал поправки, заменив слово «эвакуация» на «перевозки».

Таким образом, к исходу 12 ноября, т. е. к моменту прибытия маршала Кулика на Тамань, фронт наших войск на Керченском полуострове проходил в непосредственной близости от Керчи по линии Тархан, западная окраина Катерлез, Джарджава, Войков, м. Ак-Бурун. Основные господствующие высоты, железнодорожные магистрали и шоссейные дороги Керченского полуострова находились в руках противникаа. А начальник Генерального штаба снова и снова повторял командующему войсками Крыма, что «оборона Керченского полуострова является одной из основных задач войск Крыма…».

Словом, требовалось «во что бы то ни стало» и «до последней капли крови» стоять, хотя всем стало ясно, что Керчь не удержать.

13 ноября Левченко доложил в Ставку, что войска керченского направления понесли большие потери и, не имея достаточного количества автоматического оружия и минометов, потеряли способность ко всякому сопротивлению. Им принято решение о переправе с Керченского на Таманский полуостров ценной техники, тяжелой артиллерии, спецмашин и излишнего автотранспорта. Сделано это было с ведома представителя Ставки маршала Кулика.

Григорий Иванович действительно санкционировал эвакуацию техники на Тамань. В тот же день он сообщил маршалу Шапошникову, что туда усиленными темпами переправляются обозы, артиллерия, техника. В соответствии с наличием транспортных средств, как докладывал Кулик, составлен план перевозок на два дня, им принимаются меры сдерживания противника на занимаемом рубеже. Судя по ответу из Москвы, реакция Шапошникова не была одобрительной:

«Удержание района Керчи нужно ставить не в зависимости от перевозки обозов и тяжелой артиллерии на Таманский полуостров, а от решения держать Керчь во что бы то ни стало и не дать противнику занять этот район.

В этих видах вам необходимо обратить внимание прежде всего на оборону Керчи, перебросив для этого, если нужно, отдельные части 302 сд на Керченский полуостров.

Донесите обстановку Керчи, а также Севастополе, имея в виду, что с вас не снято руководство боевыми действиями в Севастопольском районе».

В 2 часа 30 минут 15 ноября Кулик по прямому проводу сообщил генерал-майору Вечному о тяжелом положении 51-й армии, ее низкой боеспособности, малочисленности соединений. Оборонять Керчь в условиях, когда идут бои уже на окраине города, а с юга фактически в городе, Кулик считал нецелесообразным. Необходимо отводить войска на Таманский полуостров, чтобы успеть организовать его оборону.

Ответ из Москвы: Ставка Верховного Главнокомандования считает, что сначала нужно вывести артиллерию и технику с Керченского полуострова, а затем отводить стрелковые части, которые должны крепко держаться на восточной части полуострова. Получение подтвердить.

По поручению Ставки Верховного Главнокомандования Б. Шапошников».

Что это? Разрешение на отвод? Рекомендация? Запрет на отступление пехоты?

Кулик решил взять ответственность на себя. И всю ночь на 16 ноября части 51-й армии переправлялись на Таманский полуостров…

Крым сдан. Известие это, очевидно, настолько шокировало Верховного Главнокомандующего, что обычные в таких случаях «оргвыводы» последовали не сразу. Первым пострадал заместитель наркома Военно-Морского Флота, командующий войсками Крыма вице-адмирал Левченко. Новый 1942 год начался малоприятными, далеко не задушевными беседами с начальником Следственной части управления Особых отделов НКВД СССР капитаном госбезопасности Павловским и старшим следователем того же управления старшим лейтенантом госбезопасности Лихачевым. На первом же допросе обвиняемый уже причислил себя к «врагам народа», желавшим поражения Красной Армии, причем еще до начала Великой Отечественной войны. Теперь надо расширить круг «козлов отпущения», выбрать главного стрелочника и получить процессуальные основания для его «изобличения». Судя по ходу допроса, конкретную кандидатуру на эту роль особистам уже назвали.

— В чем заключалась ваша последующая преступная деятельность, связанная со сдачей врагу значительной части Крымского полуострова? — спросил Павловский, переходя к периоду военного времени.

— Последующая моя преступная деятельность, как я уже заявил, выразилась в том, что я, не выполнив приказа Ставки, сдал противнику город Керчь. Одним из обстоятельств, ускоривших сдачу врагу этого важного в стратегическом отношении города, является приезд в штаб фронта уполномоченного комитета обороны Кулика, который вместо того, чтобы подсказать или поправить меня в тех преступных действиях, которые я допускал, своими пораженческими настроениями и действиями их усугубил.

— Остановитесь на этом более подробно, — ухватился за поданную идею следователь.

— Кулик приехал в Керчь 12 ноября, где пробыл всего два с половиной часа. После того как Кулик ознакомился с обстановкой, я попросил его послать нам в помощь остальные части дивизии, данной мне до этого Ставкой. На мою просьбу Кулик ответил: «Никаких частей я давать вам больше не буду, положение на фронте безнадежное, спасайте технику».

Этим самым Кулик, вместо того, чтобы вмешаться и навести порядок в войсках, дабы ликвидировать растерянность и панику, дал явно пораженческое указание, направив наше внимание не на организацию обороны города, а на его сдачу противнику. В соответствии с этим Кулик предложил нам составить план эвакуации материальной части из Керчи в Тамань.

Разработав план и ознакомив с ним Кулика, я получил указание немедленно приступить к его выполнению с таким расчетом, чтобы вывоз техники закончить в два дня.

Видя, что вывоз из Керчи материальной части окончательно понизит сопротивляемость войск, я стал просить Кулика отдать приказ о сдаче Керчи врагу.

— И что же на это ответил Кулик?

— Письменного приказа о сдаче Керчи я от Кулика не получил, но он заявил мне: «План у вас есть, по нему и действуйте».

Это указание Кулика я понял так, что после вывоза из Керчи материальной части город надо сдавать.

— Когда вами было получено от Кулика такое указание?

— 12 ноября, — коротко ответил Левченко.

— А когда вы сдали Керчь?

— Керчь была сдана противнику 15 ноября сразу же после того, как с моей санкции Батовым был отдан приказ войскам отойти на Тамань.

— Однако вы имели приказ Ставки Керчь не сдавать, — снова вступил в разговор Павловский. — Чем же объяснить, что вы его не выполнили?

— Я признаю, что сдал противнику Керчь самовольно, вопреки указаниям Ставки. Причиной этого явилось то обстоятельство, что находившиеся в городе войска в результате проявленных мною паники и растерянности, а также моих пораженческих настроений оказались в состоянии небоеспособности и, будучи предоставлены сами себе, не могли противостоять даже незначительному натиску врага.

Немалую роль в этом преступном акте сыграло также и указание Кулика, которое я беспрекословно, несмотря на его вредность, выполнил…

Ну вот и все. Теперь в руках Лаврентия Павловича Берии не какие-то «шестерки» вроде Симонич-Кулик и ее родственников, а по крайней мере, козырной король — сам маршал Кулик. Наконец-то…

26 января 1942 года на стол Сталину лег протокол допроса бывшего командующего войсками Крыма с сопроводительным письмом, в котором отмечались пораженческие настроения, склонность Левченко к панике, бездарные действия других начальников, «создавших условия для захвата противником территории Крыма». Специальный абзац посвящен маршалу Кулику, который, «являясь уполномоченным Государственного комитета обороны, как показывает Левченко, вместо принятия мер к обороне города Керчь своими пораженческими настроениями и действиями способствовал сдаче врагу этого важного в стратегическом отношении города».

Вскоре уже и Кулик давал показания следствию. Но допрашивали его на самом высоком уровне — Прокурор СССР В.М. Бочков и Главный военный прокурор диввоенюрист Н.П. Афанасьев. А потом состоялся суд.

Самым убедительным документом, объективно отразившим существо дела и наглядно характеризующим Григория Ивановича Кулика, является не приговор, а протокол закрытого судебного заседания. Протокол того закрытого судебного заседания позволяет не просто сопоставить уже известное нам о маршале Кулике из других источников с его собственным мнением о себе и своем поведении, но и ближе рассмотреть других лиц, присутствовавших в зале суда. Высокое положение и авторитет участников исключает вероятность фальсификации этого документа, его можно считать стенограммой судебного процесса. С этой точки зрения протокол является поистине уникальным материалом и представляется вниманию читателей.

Итак, судебное заседание под председательством армвоенюриста В.В. Ульриха, с участием армейского комиссара 1 ранга Е.А. Щаденко (сослуживец Кулика по Первой Конной), генерал-полковника П.А. Артемьева и секретаря бригвоенюриста А.А. Батнера началось 16 февраля 1942 года в 14 часов 30 минут. Как видим, в составе Специального судебного присутствия всего один представитель судебного органа. Двое остальных — в непонятном качестве. К народным заседателям их вряд ли можно причислить, поскольку Военная коллегия Верховного Суда СССР, которую представляет Василий Ульрих, рассматривала дела по первой инстанции тремя профессиональными судьями.

Но давайте лучше обратимся к существу происходящего. Сначала следует обычная процедура объявления состава суда, наименования дела, анкетных данных подсудимого, оглашается представленное следствием обвинительное заключение и статья обвинения, по которому Кулик предан суду. Затем суд переходит к судебному следствию. Главную роль в этом интересном во всех отношениях судебном действе берет на себя тот, кому это положено по закону:

Василий Ульрих: Подсудимый Кулик, признаете ли себя виновным?

Кулик: Признаю себя виновным в том, что принял решение о полном отводе войск с Керченского полуострова, но повторяю, что это явилось лучшим выходом, так как иначе нельзя было организовать оборону Таманского полуострова.

Член суда Артемьев: Как вы оценивали силы противника?

Кулик: Противник наседал на нас 5 дивизиями. Это по данным армейской разведки.

Артемьев: Знали ли вы, что противник имел всего две дивизии?

Кулик: Как же так — 2 дивизии? Разве он мог своими 2 дивизиями разбить наши 6 дивизий?

Ульрих: Где вы находились в ночь на 10 ноября?

Кулик: В Ростове.

Ульрих: Кто передал вам приказ вылететь в Керчь?

Кулик: Мне лично звонил товарищ Сталин.

Ульрих: Что товарищ Сталин вам. сказал?

Кулик: Насколько помню, товарищ Сталин мне сказал по телефону: «Прошу, поезжайте в Керчь. Помогите Левченко навести порядок. Нужно не допустить противника на Кавказ и удержать Керченский район. Вам дается 302 дивизия. Как можно скорее продвигайте ее».

Ульрих: Когда вы вылетели из Ростова?

Кулик: 10 ноября, около часу дня.

Ульрих: Когда прибыли в Краснодар?

Кулик: В тот же день.

Ульрих: Сколько пробыли в Краснодаре?

Кулик: В тот же день выехал на авто, так как погода была нелетная.

Ульрих: На каком самолете прилетели?

Кулик: На «дугласе».

Ульрих: Погода могла измениться. Самолетом скорее можно было добраться. Почему выехали машиной?

Кулик: Погода была нелетная. Самолет я в тот же день послал со своим адъютантом подполковником Валюшкиным в Свердловск за своей женой.

Ульрих: Вам самим самолет разве не мог понадобиться?

Кулик: Он был неисправен.

Ульрих: Посылали какой-либо груз с самолетом?

Кулик: Продовольствие.

Ульрих: Ну а как вы сами выехали?

Кулик: Выехал на машине до Темрюка, где и заночевал. Ночью ввиду бездорожья ехать нельзя было. Утром 11-го выехал на Тамань, куда прибыл во второй половине того же дня. По дороге из Краснодара на Тамань видел бегущую армию. Сформировал из отдельных подразделений и военнослужащих 6–7 заградительных отрядов. В Тамани занялся организацией обороны Таманского полуострова и установлением связи с Левченко и Батовым.

Ульрих: Когда прибыли в Керчь?

Кулик: — Днем 12 ноября.

Артемьев: Когда улетел «дуглас» из Краснодара?

Кулик: Я сейчас не помню точно. Он вскоре сел из-за неисправности на Кубани.

Член суда Щаденко: До Краснодара могли долететь, а почему не могли лететь дальше сами и не посылать самолет с продуктами за женой?

Кулик: Я прошу этот вопрос увязывать с общим вопросом.

Щаденко: Почему вы считали, что самолет был годен для полета до Свердловска, когда сами здесь же сказали, что он был неисправен?

Кулик: Погода была нелетная.

Ульрих: Когда точно прибыли в Керчь 12 ноября?

Кулик: Во второй половине дня.

Ульрих: Сколько пробыли в Керчи?

Кулик: Около 3 часов.

Ульрих: Как добрались с Тамани до Керчи?

Кулик: Я никому не сказал и выехал на катере. Меня могли потопить самолеты противника.

Щаденко: Вы же ехали на быстроходном катере. Как же могли попасть в него с самолета?

Кулик: Нет, могли попасть.

Щаденко: А немцы разве знали, что это едет именно Кулик?

Кулик: В Керченской бухте я ехал под обстрелом с обеих сторон.

Ульрих: Что делали в Керчи?

Кулик: Связался с Левченко и Батовым. Они доложили мне обстановку на фронте. Из их доклада мне стало ясно, что они обстановки не знают, так как когда подъезжал к Керчи, то уже видел другое положение.

Ульрих: Вы сразу приняли решение об эвакуации?

Кулик: Да, я принял решение на отход.

Ульрих: Левченко и Батов вам возражали?

Кулик: Они уже сами без меня перебросили часть войск на Таманский полуостров. А я решил на отход только в отношении остатков. Там держали себя по-командирски Батов и член военного совета Николаев, а Левченко раскис и фактически готовился к сдаче в плен.

Щаденко: А для чего вы-то приехали?

Кулик: Фактически я отстранил Левченко от командования и поручил ему обеспечить перевозку материальной части и людей на Тамань, а непосредственное командование обороной возложил на Батова.

Щаденко: В вашем распоряжении были курсантская бригада и два полка из запасной бригады, которые вы взяли из Краснодара.

Кулик: Их тогда еще не было. Они должны были прибыть.

Щаденко: Какими силами прикрывалась Керчь?

Кулик: Ее держали 2 горных полка, в каждом по 5 рот. На самом левом фланге было 500–600 бойцов — остатки от трех дивизий. Еще была 106-я дивизия в составе 700 штыков.

Щаденко: Кроме этих сил, державших Керчь трое суток, к вам должны были подойти курсантская бригада, два артполка и две с половиной тысячи бойцов из 13-й запасной бригады. Взяли вы их в Краснодаре.

Кулик: Нет. Это не так.

Щаденко: Я вам передал приказ товарища Сталина не брать самовольно с собой войска. Вы этот приказ нарушили?

Кулик: Да, не выполнил. Но ведь Таманский-mo полуостров был оголен.

Щаденко: В вашем распоряжении должно было быть кроме частей, оборонявших Керчь, еще свыше 7 тысяч хорошо снаряженных бойцов.

Кулик: Тамань фактически была оголена. Эти 7 тысяч тогда еще не прибыли.

Щаденко: Зачем вы тащили части из Краснодара, если думали оставлять Керчь?

Кулик: Они вовремя все равно бы не подошли.

Щаденко: Вы решили немцам, сдать Керчь?

Кулик: Правильно… Мне нечем было отстоять Керчь. Там собралась потрепанная бражка — просто банда.

Щаденко: Вы клевещете на войска Керчи, называя их бандой. Эти 2600 советских бойцов ведь, как вы сами говорите, трое суток держали Керчь.

Кулик: Это только лучшие из них дрались за каждый домик в Керчи.

Артемьев: Как вы оценивали силы противника и на основании каких данных?

Кулик: Я имел возможность с одной из господствующих над местностью высот наблюдать за всеми подступами к Керчи. Пробыл на этой высоте два часа.

Артемьев: Что вам дало наблюдение?

Кулик: С юга наступало до двух мотомехполков противника. Наших в обороне было до батальона. Артиллерии у противника было мало, но много минометов.

Артемьев: Сколько минометов?

Кулик: Минимум 50–60.

Артемьев: Сколько у нас с этой стороны было орудий? Кулик: Минимум 50–60.

Артемьев: Значит, у кого было огневое преимущество? Кулик: Соотношение было в пользу наших.

Артемьев: Какую задачу поставили 50 орудиям?

Кулик: Противник навалился на наши батареи и уничтожил их прямой наводкой.

Артемьев: Со стороны Джарджавы какие были силы противника?

Кулик: Наступали две дивизии.

Артемьев: А с нашей стороны?

Кулик: В обороне находилось до двух рот.

Артемьев: Где еще был противник?

Кулик: Со стороны Катерлеза.

Артемьев: Чем здесь располагал противник?

Кулик: До одной дивизии.

Артемьев: Прошу сделать вывод, подсудимый Кулик, на основании чего вы приняли решение об оставлении Керчи?

Щаденко: Вам как было приказано: сдавать или держать Керчь во что бы то ни стало?

Кулик: Приказано было держать Керченский полуостров.

Артемьев: Не находите ли, что вы, не дав правильной оценки всей обстановки на фронте, приняли решение об отходе?

Кулик: Нельзя же потрепанные, измотанные части, остатки разбитых дивизий равнять с боеспособными частями. От двух полков что там осталось? В одном на 100 процентов был перебит весь командный состав.

Щаденко: Вы же сами первый удрали из Керчи?

Кулик: Я не трус. Не удирал.

Ульрих: Что вам. доложили Левченко и Батов о силах противника?

Кулик: На фронте у противника было до четырех дивизий и в тылу одна-полторы дивизии.

Ульрих: На следствии вы так показывали: «Точных данных у Левченко и Батова о силах противника не было. Однкао, лично наблюдая картину боя, я определил соотношение сил — как один к трем в пользу противника».

Кулик: Да, у них точных данных не было.

Щаденко: Вы исходили не из неправильной оценки сил противника. Нужно говорить напрямик — вы просто струсили.

Кулик: Нет, я не струсил. Я ведь ехал на катере днем под обстрелом и не трусил.

Ульрих: Получается так, что ни у вас, ни у местного командования и приблизительно точных данных о силах противника не было?

Кулик: Я считал, что соотношение было один к трем.

Артемьев: Вы сказали, что вы с одной высоты могли свободно наблюдать всю картину боя на подступах к Кер-чи. Вам все кругом было видно. Почему не установили там орудий и пулеметов?

Щаденко: Огневое превосходство у наших войск было. И поливали бы с высоты противника.

Кулик: Уже поздно было. Под минометным огнем противника нельзя было сделать этого.

Ульрих: Был у вас план обороны Керчи?

Кулик: Я отдал приказ — ни шагу назад.

Артемьев: А где проходил этот рубеж, от которого «ни шагу назад»?

Кулик: Он был указан в приказе Батова.

Ульрих: Вы на следствии показывали: «…приехав в район Керчи, я не только не организовал оборону, но и не принял к этому мер… Был ли план обороны у командования направления (Левченко, Батов), я не знаю, об этом я их не спрашивал. Прибыв в Керчь, я сразу же принял решение на отход, санкционировал уже происходящую эвакуацию».

Кулик: Это не касается жесткой обороны.

Артемьев: Если «ни шагу назад», то, значит, жесткая оборона. Что вы приказали командиру дивизии, уезжая с командного пункта?

Кулик: Я приказал контратаковать противника.

Артемьев: Как двумя ротами контратаковать два полка?

Кулик: Другого выхода не было. Нужно было спасать войска от пленения.

Артемьев: Что вы сделали для ликвидации паники?

Кулик: Я считал, что в Керчи дать боя мы не сможем. Нужно было отходить на Таманский полуостров, там приводить части в порядок и организовать оборону. А здесь — только мелочь.

Присутствующий в суде Прокурор СССР Бочков: Керчь — мелочь?

Артемьев: Подсудимый Кулик! Повторяю: что вы сделали для ликвидации паники?

Кулик: Что я сделал? Я Батову приказал организовать оборону и вообще организовать всех, кто может еще драться. Левченко приказал заняться с начальником флотилии перевозкой войск с Керчи на Тамань. Начальнику штаба и начальнику особого отдела поручил принимать перевозимых на Таманском полуострове и организовать там оборону.

Артемьев: Какое вы лично приняли участие в этом?

Кулик: Сам я уехал тогда в Тамань.

Артемьев: Вы отчетливо себе представляли, на чем мог противник перебросить свои силы через пролив?

Кулик: Он мог за сутки собрать от самой Феодосии все суда и лодки и перебрасывать на них войска.

Артемьев: Слушая вас, я все больше убеждаюсь, что увы даже не смогли дать правильную оценку возможностям противника.

Кулик: Я считал, что противник мог выбросить десант на Таманский полуостров.

Артемьев: Ане считали ли вы, что поспешным перенесением своего командного пункта на Таманский полуостров вы могли еще больше деморализовать наши войска?

Щаденко: Ведь вы появились в Керчи, пробыли около трех часов, из них два простояли на высоте и сразу назад.

Артемьев: В общем, давай катер и драпай дальше?

Кулик: Я считал, что там больше мне делать нечего. Там уже вопрос решен. Нужно было драться на Таманском полуострове, чтобы не пропустить противника на Северный Кавказ.

Артемьев: Но вы же получили приказ народного комиссара обороны — держать Керчь?

Кулик: Я считал, что Батов в Керчи сам справится. Самое трудное я видел в том, чтобы остановить войска на Таманском полуострове и там организовать из них оборону.

Артемьев: Как вы расцениваете свой поспешный отъезд из Керчи?

Кулик: Правильным.

Щаденко: А получили вы разрешение на это народного комиссара обороны?

Кулик: У меня другого выхода не было…

Ульрих: Приказ Ставки ясно ставил задачу…

Щаденко: Вы же получили приказ лично от товарища Сталина.

Кулик: Я виновен в том, что превысил свою власть и не выполнил приказа об обороне Керчи. Но это не от трусости, а потому, что хотел обеспечить оборону Таманского полуострова.

Щаденко: Вы же сами удрали и фактически дали приказ всем удирать.

Кулик: Я удрал?

Щаденко: А кто же? Я что ли?

Ульрих: Вы нарушили приказ?

Кулик: Да, нарушил.

Щаденко: Присягу нарушили. Нашу боевую присягу.

Кулик: Нарушил, но не из-за паникерства или злого умысла.

Щаденко: Речь идет о выполнении боевого приказа. Как вы оцениваете такого солдата, командира, который не выполняет боевого приказа?

Кулик: Расстрелять его нужно, если он нанес вред стране. Ноу меня бегства не было, а была драка. Там Батов был.

Щаденко: Что тут говорить — было ваше бегство.

В 16 часов 25 минут объявлен перерыв на 40 минут. В 17.05 заседание продолжено.

Артемьев: Какое расстояние от Краснодара до Керчи?

Кулик: Километров двести с лишним.

Артемьев: А потратили больше двух суток?

Кулик: Дорога была просто непроходимая. Машины пришлось бросать. Тягачами вытягивали.

Артемьев: В Тамани зачем задержались?

Кулик: Там я сознательно остался для организации обороны.

Артемьев: И что вы там сделали?

Кулик: Принял меры, чтобы не допустить высадки противником десанта.

Артемьев: Как вы расцениваете действия генерала, не только не выполняющего боевого приказа, но даже не делающего попыток к его выполнению?

Кулик: Я тогда считал, что настоящей обстановки Ставка не знает.

Артемьев: Вам ведь Ставка вторично подтвердила свой приказ об активной обороне Керчи?

Кулик: За это меня и судят. Я не выполнил приказа, но не по злому умыслу.

Артемьев: Выходит, что вы не хотели держать Керчь, вам было ведь ясно приказано: умри, но обороняй.

Кулик: Я отошел не по трусости. Я считал, что в Керчи дать генеральное сражение не смогу, а потому принял решение об отходе.

Артемьев: Одно из двух, подсудимый Кулик, или вы трус, или изменник.

Кулик: Я прошу допросить командиров дивизий для того, чтобы установить, что я принял все возможные меры и благодаря этому наши в Керчи продержались трое суток.

Председательствующий зачитал распоряжение Ставки о необходимости обороны Керченского полуострова.

Кулик: Первые три директивы я не получал, но, правда, имел личный приказ товарища Сталина. Когда я получил четвертую, для меня первую директиву, то к тому времени для меня уже было ясно, что удержаться в Керчи мы больше не сможем.

Ульрих: Почему вы все же посчитали возможным не выполнить категорические приказы Ставки?

Кулик: Да, я в этом виноват. Ноу меня не было сил для обороны Керчи.

Щаденко: Нет! У вас было достаточно войск для жесткой обороны Керчи.

Кулик: Я не хотел идти на то, чтобы попасть в окружение с частями, которые, того и ждали, сдадутся в плен противнику.

Щаденко: Вы знали, что вам категорически приказано держать Керчь. Вас вызвал и лично говорил с вами по телефону Верховный главнокомандующий товарищ Сталин. Для вас было ясно, что основная цель вашей поездки — это оборонять Керчь?

Кулик: Да, для меня было ясно, что целью моей поездки было удержать Керчь.

Щаденко: Вы ехали очень долго, несмотря на наличие у вас «дугласа». Вы вполне могли 10-го же ноября прилететь в Керчь.

Кулик: Нет, не мог. Погода была нелетная.

Щаденко: Вы проволынили около трех суток. Только 12-го приехали в Керчь, вместо того, чтобы быть там 10-го же. А когда приехали, то ничего для обороны не сделали, а дали приказ об отходе. Ясно ли для вас, что этот ваш приказ был не в интересах Родины? Если это, как вы утверждаете, не трусость, то это предательство. Вы ведь действовали сознательно?

Кулик: Нет, не трусость и не предательство. Просто я не видел другого выхода. Действовал сознательно.

Щаденко: А когда вы снова получили категорический приказ Ставки оборонять Керчь — вы опять его проигнорировали. Что это — не сознательное предательство?

Кулик: Я не хотел идти на то, чтобы пожертвовать всеми войсками. Решил хоть часть, но вывести.

Бочков: Давно ли вы связаны с немцами?

Кулик: Что за глупости?

Бочков: Повторяю — давно ли вы связаны с немцами?

Кулик: Я понятия не имею.

Бочков: Чем же тогда объяснить, что немцы рассылали по всем фронтам ваши фотокарточки?

Кулик: Откуда я знаю? Мне только известно, что немцы считали, что я со своим адъютантом и женой нахо-жусь у них в тылу и командую якобы партизанским отрядом. Этими данными располагала наша разведка.

Бочков: Подтверждаю, что нам все точно известно. Предлагается вам рассказать все искренне, честно.

Кулик: Откуда? Говорю честно. Разве я могу быть с немцами?

Щаденко: А почему сознательно сдали Керчь немцам?

Кулик: Я здраво оценил силы нашего сопротивления и из этого исходил, принимая решение на отход.

Бочков: В третий раз предлагается вам честно все рассказать о своих связях с немцами.

Кулик: Хоть в тысячный. Говорю честно — «нет».

Снова перерыв на 30 минут. Но продолжался полтора часа.

Ульрих: На следствии вы так показывали: «Приняв по приезде в Керчь решение на отход, я объективно ничего не изменил в создавшейся обстановке, внеся лишь плановость и порядок в сам отход на Тамань». Правильно сформулировано?

Кулик: Я взял в жесткие руки эвакуацию и прикрытие. Я возглавил этот отход.

Ульрих: Далее в ваших показаниях записано: «Признаю, что я нарушил приказ и свой воинский долг и, вместо того чтобы организовать оборону Керчи и ее района, без разрешения Ставки принял решение об эвакуации. В этом моя вина». Правильно записано?

Кулик: Правильно. Я приказ нарушил. Я был тогда поставлен перед тем, что операция уже проиграна. Я не мог сделать иного, так как оставшиеся войска уже были малобоеспособны.

Ульрих: У вас в Керчи была связь с Москвой?

Кулик: Только 13-го была установлена проволочная связь. А до этого удалось установить связь по радио. Я просил тогда Ставку отстранить Левченко от должности и разрешить мне организовать оборону Тамани.

Артемьев: Не правда ли, что вы переоценили силы противника?

Щаденко: Вы ободрали две бригады. У вас силы было много.

Кулик: В оценке сил противника я не заблуждался.

Щаденко: Вы говорите об организации вами жесткой обороны. Но вы сами-то уехали из Керчи?

Кулик: Я дал приказ — ни шагу назад!

Щаденко: А сами удрали?

Кулик: Я считал, что мое место в Темрюке.

Ульрих: Вы получили разрешение Ставки на свой выезд из Керчи?

Кулик: Нет. Я уехал без разрешения Ставки. Но это дало мне возможность организовать оборону Таманского полуострова.

Ульрих: Лично сами уехали из Керчи вечером двенад-дцатого?

Кулик: Да.

Ульрих: А эвакуация закончилась с 15-го на 16-е?

Кулик: Да, Митридат был занят немцами вскоре после моего отъезда, а 15-го дрались уже в самом городе.

Ульрих: Уезжая из Керчи, кого оставили старшим начальником?

Кулик: Начальником укрепрайона остался Батов, а комиссаром — Николаева.

Ульрих: Левченко кому подчинялся?

Кулик: Левченко я поставил задачей обеспечить эвакуацию, а Батову — оборону. Оба непосредственно подчинялись мне.

Ульрих: Никакой преступной связи с немецким командованием у вас, значит, не было?

Кулик: Категорически нет. Было только одно — в разведке имелись данные о том, что немцы меня искали, так как считали, что я остался в окружении и стал командовать партизанским отрядом. Еще припоминаю — в одной деревне меня опознал кто-то из местной интеллигенции, наверное сельский учитель. Он меня спросил: «Вы Кулик?» Я ответил: «Нет!» После этого сразу мы удрали из деревни.

Ульрих: В какой точно деревне, районе это было?

Кулик: Где-то в Белоруссии. Точно не знаю. Ульрих: С немецкими солдатами вы встречались?

Кулик: В одном месте натолкнулись на немецкие танки. Сразу назад и удрали. Ни с одним немецким солдатом я не встречался в окружении, ни с кем из немцев не разговаривал.

Ульрих: Сколько вы пробыли в окружении?

Кулик: Дней двенадцать.

Ульрих: Были переодеты?

Кулик: Да, переоделся в крестьянскую одежду.

Ульрих: Партбилет, другие документы, ордена при вас были?

Кулик: Нет, при мне никаких документов не было. Я еще из Москвы вылетел без документов. Выходить было трудно. Дорогой я так себе натер ноги, что не мог идти. Я даже хотел застрелиться.

После десятиминутного перерыва судебное следствие было объявлено законченным, и подсудимому Кулику предоставили последнее слово:

Кулик: Принял решение на отход сознательно. Я взвесил всю обстановку. Я считал, что противник легко может переправиться на Кавказ. Знал, что там, на Таманском полуострове, фактически наших войск нет. Остатки же 51-й армии были измотаны, часть без оружия, поражены паникой. Такие войска можно было приводить в христианский вид только после отхода на Тамань. Исходя из всего этого, я и решил оставить Керчь и оборонять Таманский полуостров. Если бы у меня была связь с Москвой, то я бы получил на это разрешение Ставки. Доказал бы, что это единственно правильный выход — иначе противник будет на Северном Кавказе.

Первую задачу — оборонять Керчь — не выполнил я. За это меня и судят. Но вторую, не менее важную задачу — остановить армию и оборонять Кавказ с Таманского полуострова — выполнил. Так я по возвращении и доложил товарищу Сталину. Он меня поругал.

Я обеспечил артогнем с косы Чушка прикрытие отхода наших войск с Керчи, и противник встретил здесь уже крепкую оборону. Я превысил свои права не потому, что был изменником и трусом, а потому, что решил предотвратить занятие противником Северного Кавказа. Ведь от Тамани на Восток все было голо — войск там не было.

Любому юристу известно, что последнее слово подсудимого не прерывается. Но членов этого Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР такие процессуальные тонкости не очень-то связывали. Первым не вытерпел Щаденко. И закрутилось все сначала:

Щаденко: Неправда! На Северном Кавказе тогда было 12 бригад.

Кулик: Нет! Тогда войск там не было. Считаю, что в условиях той обстановки мое решение было единственно правильным. Я не видел иного выхода. Я считал и сейчас считаю, что другого решения принять нельзя было. Но я виноват, что не выполнил приказа Ставки об обороне Керчи. Утверждаю, что если бы я прибыл в Керчь дней на 5-10 раньше, то тогда я смог бы удержать Керчь. А то я прибыл к шапочному разбору.

Прошу при решении моего дела суд учесть, что у меня и мысли никогда не было изменять Родине, изменником Родины я не могу быть. Никакой связи с немцами у меня никогда не было.

Знаю, что на меня была уйма показаний врагов. Откуда они все взяли — понятия не имею! В Испании работал с врагами народа, не зная, что они враги.

Вспомнил, раз у меня был разговор с германским военным. атташе в Москве. Фамилия его, кажется, Кеслинг. На банкете, во время финской войны, он меня спросил, как работает у нас автоматическое оружие при минус 40. Он говорил по-русски. Больше ни с кем из иностранцев не говорил.

Ульрих: Что вы ответили немецкому атташе?

Кулик: Ответил: ничего, работаем, воюем. Я прошу заявление прокурора о том, что я предатель, хорошенько разобрать. Я предателем, не могу быть. Трусом я тоже не был. Немцев считал всегда серьезным противником. Особенно боялся их химии, но никогда перед ними не преклонялся. Пораженческих настроений не имел. У немцев один козырь — танки, самолеты и минометы. Остальное у них ерунда. Чуть нажмешь — удирают в десять раз быстрее наших.

Политически я чист, никогда ни к каким партийным группировкам не примыкал. Перед товарищем Сталиным я очень виноват. Товарищ Сталин меня, крестьянина, сделал членом ЦК, Маршалом Советского Союза.

Чего, спрашивается, смотрел Генштаб? Ведь он обстановку не знал. Противник согнал к Керчи со всего Крыма армию. Она стала бандой. Да, бандой! Пьянствовали, женщин насиловали. Разве с такой армией я мог удержать Керчь? Приехал я уже поздно — спасти положение уже нельзя было.

Артемьев: Забываете про пролив и переоцениваете силы противника.

Кулик: Немцам сделать наводку через пролив легко можно было. Повторяю — я приехал уже к шапочному разбору. Я разве отрицаю, что нарушил боевой приказ? Но нарушил его не по злому умыслу.

Артемьев: Какие вы сами-то меры приняли?

Кулик: Одним сказал — уходи, не мешай другим, а остальным — ни шагу назад, прикрывай эвакуацию!

Артемьев: Это и до вас уже сделали.

Кулик: Нет, до меня Батов и Левченко только грызлись между собой. Снова повторяю: я хотел одного — не пустить противника на Северный Кавказ. Правда, разрешения на отход из Керчи я не имел.

Ульрих: У вас все?

Кулик: Да.

Ульрих: Объявляю перерыв для совещания суда.

После перерыва Ульрих объявил приговор. Кулика лишили звания маршала, звания Героя Советского Союза и других наград. Понизили до генерал-майора. Наказание строгое, но не смертельное. Для сравнения можно отметить, что вице-адмирал Левченко за оставление Керчи был осужден на 10 лет лишения свободы. А он ведь с прибытием старшего начальника, каковым являлся прибывший из Москвы Кулик, сразу же стал второстепенной фигурой.

Миссия работника военторга Санадзе

От Кулика так и не удалось добиться главного — признания во вредительской деятельности в пользу Германии и шпионских связях с немцами. Нацеленность членов судебного присутствия на это отчетливо проступает в их вопросах, поведении, и, возможно, именно поэтому многие существенные обстоятельства остались за пределами судебного следствия. А ведь дело маршала Кулика, даже часть его из 1942 года хранят немало интересных документов, которые до сих пор не то что не анализировались, но и вообще не предавались гласности. Речь шла в лучшем случае о конкретно неизвестных злоупотреблениях служебным положением либо о моральной нечистоплотности, пьянстве маршала. В принципе все верно, но расчетливо обходилось самое острое и самое главное — что, где, когда, как и почему.

Обратим внимание на пару вопросов, заданных Кулику Ульрихом, касающихся самолета, на котором маршал должен был лететь в Керчь. Кулик без тени смущения сначала заявил, что он был неисправным, а спустя несколько минут признал, что вместе со своим адъютантом отправил самолет в Свердловск за своей женой. На уточняющий вопрос о характере груза сообщил, что этим грузом было продовольствие. Больше члены суда уточнять по этому поводу ничего не стали, хотя наверняка им было все доподлинно известно.

Первую попытку сказать правду о том, куда уходила значительная часть усилий уполномоченного Государственного комитета обороны во время его длительных командировок в войска сделал начальник Главного политуправления Красной Армии Л.З. Мехлис, когда представил Прокурору Союза ССР Бочкову записку следующего содержания: «Посылаю вам документы по делу о расхищении 85.898 рублей 72 коп., к которому причастен Кулик Г.И. Приложение: выписка на 4 страницах». Сопроводительная записка датирована 14 февраля 1942 года. То есть она оказалась в руках у Бочкова, который участвовал в судебном заседании по делу Кулика в качестве государственного обвинителя, как раз накануне процесса.

В этом приложении — хроника маршальского стяжательства, а то и самого настоящего мародерства. Иначе трудно назвать то, что вершилось в неимоверно тяжелые для всего народа дни ноября — декабря 1941 года. И совершалось это человеком, облеченным высочайшим доверием этого самого народа, повсеместно голодавшего, разутого и раздетого, почти безоружного перед лицом до зубов оснащенного орудиями убийства врага. Честно говоря, противно писать об этом. Но надо. Пускай за себя говорят сами документы, находящиеся в уголовном деле маршала Кулика 1942 года.

«Председателю Совнаркома Грузинской ССР гор. Тбилиси

По поручению Маршала Союза Г.И. Кулика посылаю к Вам Начальника Краснодарского отделения Военторга (какое уважение — всё с большой буквы) Северокавказского военного округа Санадзе на самолете ТБ-3.

Прошу оказать содействие в приобретении необходимого для специального назначения Юго-Западного фронта.

О подробности доложит Вам лично т. Санадзе.

С приветом. Председатель Краснодарского Крайисполкома, Депутат Верховного Совета СССР — Тюляев. 26.Х. 1941 года».

Тут же удостоверение, выданное, как гласит документ, «интенданту 2-го ранга тов. Санадзе Н.Н. в том, что он по спецзаданию командируется в гор. Тбилиси. Просьба ко всем партийным, советским, воинским и транспортным организациям оказывать тов. Санадзе Н.Н. всемерное содействие в выполнении возложенного на него задания».

Подписано удостоверение Куликом и Тюляевым.

Солидно, ничего не скажешь. И все это нужно было для того, чтобы «похитить» 85 тыс. рублей, о которых говорится в записке Мехлиса? Не будем торопиться. Не в деньгах счастье — это давно известно каждому умному человеку.

Сначала прочитаем докладную самого Санадзе тому самому Тюляеву после возвращения из Тбилиси. Да, кстати, документ сей по какой-то причине помечен грифом «секретно»:

«На основании Вашего личного распоряжения, Маршала Союза Героя Советского Союза тов. Кулик Т.Н., мною отпущено продовольственных товаров с отправкой на Южный фронт, в Московский и в район Темрюка отправлены следующие продукты:

1. Ростов-Дон через т. Некрасова 56-й и 9-й армиям на сумму согласно накладной… Руб. 13.600-00

2. 26.XI — самолетом Маршала… Руб. 2300-00

3. Самолетом 14/1 — через майора Валенщикова в направлении Москвы… Руб. 4500-00

4. Питание Маршала Советского Союза с 9/Х по 25/ХІ, а также его адъютанта… Руб. 4500-00

5. Отправление вагоном Маршала Советского Союза в направлении Москвы груза из Сочи 10/ХІІ.41… Руб. 30.775-00

6. То же из Краснодара (накладная № 2341)… Руб. 23.000-00

Всего…. Руб. 80.231-00

Указанная сумма числится по дебиторской задолженности, прошу Вашего указания и распоряжения, за счет каких средств и статей списать указанную сумму…».

Да, недешево обходились стране маршалы и их адъютанты. Это сколько же оружия, боеприпасов, керосина, столь необходимых воюющей армии, можно приобрести на прокученные маршалом деньги?

Страшно представить, что, возможно, и другие представители Ставки, маршалы в каждой командировке делали то же самое. И какие же суммы мы узнаем, если открыть документы из засекреченных папок спецхранов «Смерша» и КГБ? Какая же казна в состоянии выдержать такое в военную пору? Наша, судя по всему, выдерживала. Вот еще одна из причин наших горьких и непростительных неудач в первые дни, недели, месяцы войны. Сколько прекрасных людей погибло из-за нехватки оружия, боеприпасов, горючего, из-за лихоимства одних и беспечности других, от голода и холода! А в это время в глубоком тылу маршальши обжирались черной икрой, запивая ее коньяком самого высшего качества.

Да-да: кому война, а кому мать родна…

Но если уж мы хотим знать правду, так надо ее знать всю. И нам нечего стыдиться знания истины. Это им надо стыдиться, призывающим к всеобщей и абсолютной социальной справедливости. Думать одно, говорить другое, а делать третье — то, что определяет уровень общественного благополучия и комфортности, в ущерб остальным.

Старший адъютант маршала подполковник Г.А. Валюшкин рассказывал следователю:

«Маршал Кулик вылетел в Ростов из Москвы 11 октября 1941 года и находился там до 9 ноября, после чего мы полетели в Краснодар… Вместе с председателем облисполкома Тюляевым и своим адъютантом майором Кана-шевичем и ст. лейтенантом Новиковым маршал поехал в Тамань и далее в Керчь, а я 10 ноября по распоряжению Кулика Т.Н. на его самолете (который был за ним закреплен из ГВФ еще в Москве и на котором мы летели из Москвы) полетел в Свердловск.

В Свердловске находилась в то время эвакуированной жена маршала и моя семья. Посылая меня в Свердловск, маршал разрешил мне побыть у своей семьи дня три, а потом возвратиться самолетом же в Краснодар и привезти туда жену маршала. Расчет был такой, что, пока я летаю в Свердловск и обратно, пройдет дней 6-7, за которые сам маршал успеет закончить свои дела в Керчи, и возвратится в Краснодар, и там встретит свою жену. Однако вышло иначе. От Краснодара до Свердловска я летел фактически 13 суток, так как по условиям погоды самолет с ряда аэродромов по целым дням не выпускали.

В Свердловск я прилетел числа 23–24 ноября. Числа 27-го я собрался лететь в Краснодар, как мне и указано было маршалом, но 27-го узнал из телефонного разговора Жигарева (Жигарев П.Ф. — главный маршал авиации) с женой, которая была в Свердловске, что маршала вызывают в Москву, и поэтому решил остаться в Свердловске и ждать указания.

Примерно числа 28-го или 29.XI маршал из Москвы уже позвонил мне, что он едет в Тихвин, а мне пока оставаться в Свердловске и ждать указаний.

В Москву я возвратился 28.XII, уже после того, как маршал прибыл из Тихвина, и с тех пор из Москвы никуда не выезжал. При возвращении в Москву я привез сюда и жену маршала.

Когда я летел из Краснодара в Свердловск, то маршал просил предоблисполкома Тюляева послать что-нибудь туда своей семье, что Тюляев и сделал. В самолет ко мне было загружено 7 ящиков яблок, ящик колбасы, 2 ящика кефали, мука, крупа, масло, сахар и еще ряд продуктов. Какова была стоимость этих продуктов, я не знаю, не знаю также, платились ли за них деньги. Отправку по указанию Тюляева производил некто Санадзе, какой-то работник военторга.

В отношении остальных продуктов, полученных для маршала, ничего сказать не могу. В курсе этих вопросов должен быть адъютант Канашевич, который и занимался во время командировки маршала хозяйственными вопросами».

Уничтожать людей можно по-разному. Силой оружия. Голодом. Жаждой. Постоянным внушением никчемности существования… А можно и совсем иезуитским способом, медленно, шаг за шагом лишая человека веры — в святое, непреложное. Смотрите, идет тяжелая война, полгода почти идет. Страна в страшной разрухе, люди уже начинают гибнуть от голода. Город за городом захватывает враг. Под угрозой потери весь юг страны. И в эти-то напряженнейшие, бессоннейшие для простого люда дни и ночи маршал Кулик, заместитель наркома обороны, представитель Ставки Верховного Главнокомандования, находит время, возможности и совесть, чтобы заниматься выбиванием деликатесов, названий которых даже офицеры, не говоря уже о солдатах, и в мирное-то время не слыхивали. И отправляет их любимой женушке на персональном самолете, да еще с сопровождающим офицером ддя доставки прямо на дом, дабы не обременять ее никакими заботами. Она, бедная, совсем, поди, отощала без икры, коньяка, балыков и прочих разносолов.

Конечно, техническая сторона дела маршала не волновала. Для этого (и за счет этого) существовали другие.

«В октябре месяце я отправлял семью маршала в Свердловск, а оттуда с вагоном по указанию маршала прибыл в Ростов 8.XI, — рассказывал майор М.Е. Канашевич. — Туда же 9.XI прибыл Кулик, с которым я находился до его отъезда в Москву.

Никаких закупок продуктов для Маршала в Краснодаре я не производил, но знаю, что в бытность там маршал вел разговор с председателем крайисполкома Тюляевым, чтобы он отпустил продуктов для него. Разговора при этом об оплате не шло, на просьбу Кулика Тюляев лишь ответил «организуем», поэтому когда маршал, окончив дела в Краснодаре, улетел в Москву, а я сюда возвратился с вагоном, по распоряжению Тюляева он был для Кулика загружен продуктами: муки белой 3 мешка стандартных, по мешку риса, гречневой крупы, ящиков 40–50 мандарин, свыше 1000 шт. лимонов, орехов 5 мешков, коньяку 200 бутылок, портвейна 100 бут., шампанского 10 бут., колбасы украинской килограммов 40–50, копченой колбасы столько же примерно, сахару мешок, баранины и свинины точно не знаю, но не меньше 200–250 кг., икры зернистой 18 банок, паюсной — кило 20–25, рыбы кефали 2 ящика. Кроме того, были конфеты, чай, компоты разных сортов, варенье — килограммов 40 и прочие продукты, в общем, вагон был загружен почти полностью…

Когда мы были еще в Краснодаре, после отлета в Москву Кулика, Тюляев, «организуя» продукты для него, сказал мне, что можно с вагоном съездить из Краснодара в Сочи и там кое-что достать.

Туда я ездил с помощником Тюляева — Бонгард, и привезли в Краснодар мандаринов 2 тонны, чернослива 20мешков, 20 мешков орехов и компот, лимоны и варенье. Большую часть этих продуктов Тюляев выгрузил в Краснодаре, а потом загрузил вагон продуктами другими, и с ними я приехал в Москву.

Я привез все полностью в Москву, доложил об этом подробно маршалу, и по его указанию продукты перевезены на квартиру к нему и пошли в личное пользование».

Небольшая, но характерная деталь: в Тбилиси Са-надзе ездил специально за коньяком и вином. И еще — на вопрос, платил ли маршал Тюляеву за продукты, Кана-шевич ответил отрицательно, что вполне соответствует просьбе Санадзе к Тюляеву определить статью для списания денежных средств на маршальские приобретения.

Так вот и получалось, что за хозяйственными хлопотами маршалу просто недосуг заниматься организацией обороны Ростова и Керчи. Сразу, едва прибыв на новое место, он приступал к решению проблем личных, а уж потом выяснял, где войска и чем они занимаются.

Об этой особенности Кулика знали все, кто с ним близко сталкивался. Еще в Испании, где экспансивные испанцы называли нашего советника не иначе как «генерал Но». С первых дней своей советнической деятельности Григорий Иванович больше всего опасался попасть впросак и потому всячески избегал давать какие бы то ни было рекомендации, принимать решения. Почти на любой вопрос, адресованный ему, отвечал быстро и резко «Но!», что означало понятное всем — нет.

Кому-то рассказанное выше, не исключено, покажется покушением на святые идеалы. Кто-то увидит, и прав будет, прямые связи между днем нынешним и днем вчерашним. Мы сегодня удивляемся (или делаем вид, что удивляемся) взяточничеству, коррупции, лоббизму, поразившим все слои власти, общества, армии. А чего можно было ожидать, если вполне отчетливые признаки их обнаруживались и проявлялись на Руси с очень давних пор?

Стремление к роскоши, к богатству в насквозь пронизанном лицемерием и демагогией социалистическом обществе с первых лет Советской власти официально считалось отступлением от революционных норм морали и нравственности. Теперь мы видим, кому и почему это было выгодно.

Один из наиболее ревностных служителей и проводников идеи всеобщего равенства — Лев Давидович Троцкий приложил немало усилий для полной ликвидации всего имущего слоя в российском обществе. Во имя чего? А вот тут-то «белые пятна» и до сих пор не особенно привлекают внимание доморощенных и профессиональных историков. Почему, спросите? А потому, что ответ на этот вопрос обязательно сбросит покровы таинственности со многих легенд о личной жизни ушедших из жизни вождей. Да и живущих ныне тоже.

Советская пропаганда долгие годы целенаправленно внушала людям, что боги и полубоги партийного Олимпа едва ли не бесплотны. Ну а что безгрешны, так это совершенно очевидно. Побывав в Смольном, каждый посетитель мог узнать, что именно там находилась квартира Ленина. А где жили Сталин, Троцкий? Многие ли смогут ответить на такой вопрос?

Затянутый в кожу с ног до головы предреввоенсове-та Республики Троцкий во всех последних публикациях, фильмах неотделим от своего знаменитого поезда с такой же кожаной сотней верных «нукеров», уже в годы Гражданской войны нередко выполнявших функции за-градотрядовцев: в упор расстреливали своих же бойцов, запаниковавших перед атакующей казачьей лавой. Да, он много ездил по фронтам, но не в повозке, а в спецпо-езде, оборудованном далеко не по-рабоче-крестьянски, в сопровождении не только моряков из личной охраны, но и представительниц прекрасного пола.

Возвращался из поездок не в коммунальную девятиметровку, а в один из богатейших юсуповских особняков, реквизированный революцией. Для кого? Большевики утверждали — для народа. Ну разве беда, что на поверку выходило — для его представителей. Лучших, разумеется. И когда правительство молодой республики перебралось в Москву, Лев Давидович внакладе не остался, жил в другом дворце, в Архангельском.

Они весьма и весьма неплохо устраивались в новой жизни — первые народные комиссары. Н.В. Крыленко, например, в поездках на фронт сопровождали жена и дочь. П.Е Дыбенко не мыслил боевых успехов без А.М. Коллонтай. Кстати, по прибытии в Одессу он, тогда всего лишь начальник дивизии, поселился с женой в огромном роскошном купеческом особняке, экспроприированном, конечно же, для восстановления социальной справедливости. В одном из спальных помещений этого особняка он и получил пулю от ревнивой жены, когда был застигнут с миловидной особой более молодого возраста. Первая жена Тухачевского также сопровождала будущего маршала по фронтам и застрелилась в вагоне командующего после очередного бурного выяснения отношений с мужем. Кстати, позднее Тухачевский обеспечивал своих любовниц квартирами, разумеется, за государственный счет, дабы не думать над вопросом, где можно уединиться с любимой женщиной.

В уголовном деле, заведенном на военного прокурора Северной флотилии в конце 30-х годов, есть несколько его докладных о безобразиях, творимых командующим и членом Военного совета флотилии Душеновым и Байрачным. Из многих тысяч народных денег, выделенных для строительства береговых укреплений, лишь малая толика ушла по назначению. Значительная часть средств расходовалась на строительство и оборудование разного рода загородных мест отдыха, дачных комплексов, предназначавшихся для развеселой жизни «лиц командного и начальствующего состава». И ничего, прокурорские сигналы оставались без внимания во всех инстанциях, вплоть до его письма лично Сталину. Тогда полетели головы.

А когда наша армия наконец-то перестала пятиться на восток и медленно тронулась в обратном направлении, тыловые эшелоны, доставлявшие к передовой боеприпасы, продовольствие, обмундирование, в обратный путь следовали не всегда порожняком. В опломбированных, охранявшихся воинскими караулами вагонах пошло трофейное добро. Колоннами и поодиночке подходили к восстановленной границе с той стороны автомашины в сопровождении специально откомандированных для этой цели офицеров. Везли и несли разное: почему не поднять брошенное, оставленное или просто то, что плохо лежит или попалось на глаза? И поднимали, и нагружали, и тащили, и везли…

В личном деле одного из наиболее приближенных к уже упоминавшемуся генералу армии П. И. Батову офице — ров обнаружился показательный в этом плане документ. В нем сообщается, что генерал (на самом деле полковник) А.А. Житник откомандирован для сопровождения ценного и секретного груза. И следом выписка из протокола партийного собрания, где зафиксировано, что коммунисту А.А. Житнику объявлено партийное взыскание за использование служебного положения в корыстных целях. И еще объяснительная, в которой ее автор достаточно недвусмысленно намекает на суть особой миссии, порученной ему командармом Батовым.

О том, что наши генералы и маршалы имели тогда слабость к заграничному барахлу, свидетельствуют многие документы, рассказы участников войны. Не один вагон отправил с фронта в адрес молодой жены командовавший армией Кулик. Был такой грех даже на душе Георгия Константиновича Жукова, что уж тут скрывать! А один из маршалов посчитал, что победителям дозволено все, и приказал демонтировать и направить в Подмосковье роскошную виллу Германа Геринга. И поныне то на одной, то на другой генеральско-маршальской даче за высоченным забором вдруг обнаруживаются мраморные скульптуры или скульптурные группы явно не российского происхождения. Стоят они вечным укором человеческому эгоизму и неутолимой жажде стяжательства.

Ну а что касается Григория Ивановича Кулика, то его поведение стало предметом персонального разбирательства сначала на Политбюро ЦК, а потом получило официальную оценку в постановлении Пленума ЦК ВКП(б) от 24 февраля 1942 года:

«Член ЦК ВКП(б) Маршал Советского Союза и зам. наркома обороны Кулик Г.И., являясь уполномоченным Ставки Верховного Главнокомандования по Керченскому направлению, вместо честного и безусловного выполнения приказа Ставки от 7 ноября 1941 года «Об активной обороне Севастополя и Керченского полуострова всеми силами» и приказа Ставки от 14 ноября 1941 года «Удержать Керчь во что бы то ни стало и не дать противнику занять этот район», самовольно, в нарушение приказов Ставки и своего воинского долга, отдал 12 ноября 1941 года преступное распоряжение об эвакуации из Керчи в течение 2 суток всех войск и оставлении Керченского района противнику, в результате чего и была сдана Керчь 15 ноября 1941 года.

Кроме того, ЦК ВКП(б) стали известны также факты, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, вел развратный образ жизни и, злоупотребляя званием Маршала Советского Союза и зам. наркома обороны, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч рублей из средств государства.

В силу всего этого Политбюро ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Исключить Кулика Г.И. из состава членов ЦК ВКП(б).

2. Снять Кулика Г.И. с поста заместителя наркома обороны Союза ССР».

Свое постановление ЦК засекретил: негоже простым коммунистам знать о маршальских проделках в лихую годину. Высокий суд особого значения проступкам Кулика тогда не придал. Да и в опале разжалованный военачальник был не слишком долго.

Насчет развратного образа жизни, откровенно говоря, никакой информации найти не представилось возможным. А пьянство и злоупотребления — это, пожалуй, было. Интересная деталь: приказ об эвакуации войск из Керчи, то есть о ее оставлении, Кулик подписал на следующее утро после своего дня рождения. Трудно представить, чтобы памятная дата прошла без застолья, тем более, как раз накануне, т. е. 9 ноября, Кулик и его адъютант занимались выбиванием и оформлением продуктовых заказов и спиртного у Туляева.

В опале

Осенью 1942 года неважно продвигалось дело с ликвидацией Демянской группировки немцев. В конце октября Ставка приняла решение направить на Северо-Западный фронт группу «толкачей» в составе Жукова, Тимошенко и Кулика. Среди этих людей Григорий Иванович, хотя после суда и был в звании генерал-майора, чувствовал себя на равных. Да и они не давали повода держаться на дистанции. А групповые поездки в подобные командировки в то время, известное дело, не обходились без рюмки-другой и доверительных застольных разговоров. Как-то незаметно начали обсуждать проблемы последних перемещений в армии. Тимошенко высказался в том смысле, что Политбюро ЦК партии часто бывает несправедливым к военным.

— Вот тебя, Григорий, так общипали, разжаловали с маршала до генерал-майора, лишили всех орденов. Даже медаль «XX лет РККА» отобрали. Скажи спасибо, что хоть ее вернули по моей просьбе.

— Ничего, ничего, — вмешался Жуков. — Не дрейфь, мы тебя назад вытянем. Во что бы то ни стало вытянем.

Демянский котел ликвидировали. Многие участники операции были удостоены высоких наград, в том числе и члены группы «толкачей». Кроме Кулика. Он, конечно, страшно обиделся и все, что накипело, выложил Жукову при встрече с ним в марте 1943 года.

— Не психуй, Григорий, я лично поговорю со Сталиным, постараюсь убедить его пересмотреть отношение к тебе. Может, удастся назначить тебя командующим армией. Ну а тогда все в наших руках, создадим условия, чтобы фамилия Кулик снова загремела. Согласен? — Жуков впервые за время разговора скупо улыбнулся и протянул руку для прощания.

Через пару дней он позвонил Кулику на квартиру, поздравил его с присвоением звания генерал-лейтенанта и назначением командующим 24-й армией. Не забыл он и про «условия». Вскоре в армию были переданы лучшие десантные дивизии, часть ослабленных соединений заменена гвардейскими. Приказом Ставки армия переименована в 4-ю гвардейскую. В конфиденциальном разговоре Жуков пообещал ввести армию в действие только после прорыва обороны немцев, чем Кулику обеспечивался стопроцентный успех и восстановление пошатнувшейся репутации.

Но в сентябре 1943 года пришел приказ о снятии Григория Ивановича с должности командующего якобы «за несработанность с командующим фронтом»:

— А на самом деле, — Жуков сказал ему об этом со всей определенностью, — сделано это по настоянию Хрущева, в военном деле смыслящего не больше, чем сей предмет (Жуков постучал согнутыми пальцами по столу). О необъективности Хрущева я сказал «хозяину». Но он слушать не стал, обругал меня за то, что тебя поддерживаю. Такие вот дела, брат.

В 1944 году, когда Жуков был освобожден от должности первого заместителя наркома обороны, Кулик снова пришел к нему с просьбой, на этот раз — взять его на фронт командиром любого соединения. Георгий Константинович продолжительное время смотрел на него, сожалеюще покачивая головой. Пожал плечами:

— Не могу, поверь. И просить Сталина бесполезно. Есть у тебя враги, которых мне пока не одолеть. Я ведь ходатайствовал о присвоении тебе генерал-полковника и Героя, «хозяин» было уже соглашался, да Берия с Маленковым встряли, как всегда, не по делу. И все…

А пресная московская жизнь — от совещания к совещанию с редкими отключениями на парную да скромные застолья — никак не соответствовала темпераменту Григория Ивановича. С гораздо большим удовольствием он мотался по командировкам, где представлял в своем лице верховную военную власть, удовлетворенно принимал и почести, и подобострастие, и подношения. Нравилось ему быть на виду, в Москве же министерских генералов — хоть отбавляй.

Почти три месяца провел с ним в командировочных разъездах старший преподаватель тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе полковник Г.Г. Паэгле, находившийся в то время в резерве Главного управления кадров наркомата, латыш по национальности. Первая командировка в Нежин, связанная с формированием резервных частей Верховного Главнокомандования, видимо, помогла Кулику, опытному руководителю, разглядеть в Паэгле профессионала высокого класса. И когда через две недели предстояло набрать «команду» для аналогичной поездки в Рославль, в числе первых Григорий Иванович назвал его фамилию. Более того, в поездке Паэгле стал ближайшим помощником Кулика. Они сдружились, даже жили на одной квартире, вместе обедали и (сравнительно нечасто) позволяли себе пропустить фронтовые сто грамм.

Ближе сошлись после того, как в одной из частей Паэгле обнаружил, что кто-то из политработников регулярно пишет доносы на своих сослуживцев в особый отдел госбезопасности. Вечером доложил об этом Кулику. Тот взорвался:

— И что у нас за порядки? Писателей развелось, сексотов — не продохнуть. Вот посмотри, тут, в госпитале (в Рославле Кулик и Паэгле жили в военном госпитале. — Авт.), каждый день разные люди прогуливаются. Кто они? Ты можешь гарантировать, что они не ко мне приставлены? Нет? То-то и оно. И я не могу доказать, что они не за тобой следят.

— Поэтому вы и гоняете посторонних? — улыбнулся Генрих Генрихович, припомнив, как буквально полчаса назад генерал дотошно выспрашивал у интеллигентного вида мужчины, кто он и откуда, зачем сюда пожаловал.

— А что? Кто его знает, может, он специально за мной следить приставлен. Но понимаешь, все, о чем. мы говорим, надеюсь, останется между нами?

— Конечно, конечно, Григорий Иванович.

Кулик и Паэгле так быстро сошлись, очевидно, еще и потому, что у обоих, считалось, не задалась жизнь: один в сорок с небольшим так и остался полковником, другой в падении с маршальских высот едва вообще насмерть не разбился.

Кулик поднимался ранним утром, еще до того как приносили газеты. Едва завидев почтальона, кричал:

— Полковник, давай-ка почитаем газеты.

Когда Паэгле подходил к нему, Григорий Иванович уже опять лежал в постели. Обычно Паэгле комментировал прочитанное, не особенно стесняясь в выражениях и оценках. Кулик изредка вставлял:

— Да-да, это ты верно подметил. Хорошо, хорошо… Правильно, ничего не скажешь.

Чаще молчал. Разговорился, когда узнал, что наши войска под Витебском и Оршей потерпели поражение.

— A-а, у нашего Верховного командования одно на уме: «Только вперед!» Техники с гулькин нос, боеприпасы не подвезены, но в Москве рот на одной ноте увяз: «В атаку, вперед!» У нас, бывает, пехоту сначала всю положат, а затем наступление начинается.

— Григорий Иванович, созданы 2-й и 3-й Белорусские фронты. Интересно, кто туда командующим назначен?

— Кто-кто, — пробурчал Кулик. — На 3-й — Черняховский, мальчишка, с которым носятся, словно с дитятей малым.

Расстроился Григорий Иванович, надолго замолчал. Потом заговорил:

— Не знаю, как у этих пацанов получится. Нам тоже не сладко в финскую пришлось. Так и торчали бы перед линией Маннергейма и дальше, если б Кулик не сообразил дать артиллерийское сопровождение пехоте в атаке. Знаю: кое-кто недоучкой меня считает. А ученые додумались? То-то и оно. Ученые-то не умеют и пехотную атаку по-настоящему организовать. Чего уж там. Зато дело пришить — мастера.

Паэгле понял, что Григорий Иванович имеет в виду события 1937–1938 годов, когда Кулика тоже пытались обвинить в намерении захватить власть в армии.

— Знаешь, дорогой полковник, у нас на самом верху никогда не было полного единодушия. В 1939 году так перегрызлись, что Литвинову пришлось в отставку уйти. Молотов не прост, очень не прост. А эти мальчишки и выскочки — Маленков, Вознесенский… Да им за материну юбку держаться еще надо, а они в политику — с соплями. Война на носу, а эти — в разоружение, в дружбу с Германией заигрались. Нет, мы были умнее.

— Но это же, как утверждает официальная партийная печать, наше будущее, Григорий Иванович.

— Бу-ду-ще-е-е… Вон Вознесенский вынес на обсуждение правительства проект о выдаче колхозникам приусадебных участков — в зависимости от выработанных трудодней. Ну ты, предположим, триста трудодней имеешь, тебе, значит, один размер. Я — двести, мне — поме-не. Я возражал, потому что цель этого проекта — вообще лишить колхозника земли, чтоб на общем поле от зари до зари вкалывал. Секешь, куда клонил Вознесенский? Будто земли у нас, как в Иерусалиме, в обрез. А ее у нас — бери не хочу. Сама просится в руки. Все боимся, как бы кому в карман лишняя копейка не попала. Сколько земли, а все нормируют, нормируют. Проклятый Госплан.

Возвращаясь из Рославля в Москву после небольшой попойки, Кулик больше молчал. А Паэгле вспоминал предвоенную жизнь и вдруг заговорил о Сталине, о его преклонном уже возрасте, о возможных преемниках, высказал предположение, что ими, скорее всего, станут Каганович или Жданов. Кулик не перебивал его, заметил лишь:

— Теперь не то, дорогой полковник. Теперь уже не они наверху, а молодежь — присматривайся к Маленкову, Вознесенскому.

— Но это значит снова борьба за власть?

Кулик промолчал.

В апреле 1945 года за развал боевой подготовки в запасных воинских частях Кулика сняли с должности заместителя начальника Главного управления формирования Красной Армии, а затем за антипартийные разговоры и бытовое разложение исключили из членов ВКП(б). Стукачи свое дело делали. Думал: это все — конец карьере, а значит, и жизни. Два месяца не у дел. И вдруг в июне — назначение заместителем командующего войсками Приволжского военного округа. Хоть что-то…

В Куйбышеве Кулика ждали. На военный аэродром, где должен был приземлиться самолет с бывшим маршалом, прибыли секретари обкома и горкома партии, представители Советской власти, военные. Большой толпой сгрудились они неподалеку от рулевой дорожки, по которой уже скользили два неповоротливых «Дугласа». Первый самолет замер в нескольких метрах от встречавших.

Открылась дверь. Никто не появлялся. Возникла продолжительная пауза. И вдруг в проеме показалась большая… коровья голова со странным нагромождением вместо рогов. Над аэродромом разнеслось протяжное «му-у!» Вслед за этим из самолетного чрева послышалось бляение, прокукарекал петух. Встречавшие в недоумении и досаде отшатнулись: что за шутки?

А это были никакие не шутки. Просто живность, намучившись от перелета и посадки, с радостным облегчением выходила на естественную природу.

Дело в том, что Григорий Иванович, большой любитель парного молочка и прочей натуральной животноводческой продукции, решил не рисковать: чтобы не остаться без всего этого на новом месте, привез с собой стадо — коровы, овцы, козы, а еще куры, ульи с пчелами — в общем все необходимое для нормальной бесперебойной работы измученного маршальского желудка. Копыта и рога у коров, коз обвязали соломой и тряпками, чтобы, не дай бог, с перепугу они не продырявили обивку «Дугласа» да и себе ущерба не нанесли.

Конфуз, понятно, большой вышел. А Кулик, как ни в чем не бывало, вышел из второго самолета, обменялся рукопожатием с приличествующим рангу видом. И все поглядывал, правильно ли идет разгрузка животноводческого хозяйства. Правда, через несколько дней, когда получил очередную выволочку из Москвы, выглядел растерянным: за что, мол, с него взыскивают, дело-то обычное. Но вскоре обида забылась, и Григорий Иванович отчебучил номер похлеще первого. Ну то, что он в рабочее время отбывал на охоту за утками, — дело не страшное. Не впервой. И то, что служебный самолет в личных целях использовал, мало кого удивляло — попробуй определи, где у высокого воинского начальника кончается служебное, общественно значимое дело, а где начинается личное. Но не подумайте, будто самолет он использовал для поездки в отдаленный район, где этих уток водится в изобилии. Григорий Иванович не был обделен фантазией и придумал нечто такое, что одних позже приведет в неописуемый восторг, а других — в шоковое состояние.

Вечером прилетели на место охоты. Хорошенько закусили. Так хорошенько, что ранним утром Кулика еле-еле удалось растолкать. То ли спросонья, то ли заранее все обдумав, он вдруг решил, что и У-2 можно вполне приспособить для утиной охоты. Надо бы только немного довооружить его. Пулемет? Подойдет. Установили. И Григорий Иванович, войдя в азарт, гонялся за утками на бреющем полете, подкашивая их пулеметными очередями. Только успевали пулемет перезаряжать.

— Ух-х, вот это охота! — с неподдельным восторгом говорил он потом. — Сколько ж мы их намолотили?

Воистину «намолотили», потому что пулеметные пули выворачивали утиные тельца наизнанку. Сколько патронов израсходовали — считать было некогда да и некому. Все списали на боевую подготовку. Главное — угодить человеку, который считался в здешних кругах близким другом самого Сталина.

И такие вот причуды отличали славный полководческий путь одного из наших легендарных маршалов. Воевать так воевать! Если с немцами не отличился, так хоть на утках отыграемся…

Справедливости ради надо сказать, что вот этой-то выходки Сталин Кулику уже не простил. В тот же день, когда ему доложили о самолетной охоте Григория Ивановича, Сталин, наконец-то, дал добро Берии на систематизацию всех компрометирующих материалов. Особого времени на выполнение такой команды Лаврентию Павловичу не понадобилось: досье на Кулика органы вели давно и исправно. Не ожидая никаких указаний. Здесь всегда знали, что и как надо делать, и не считали, что их труд может пропасть впустую. Наоборот, были уверены, что даже самый маленький, на первый взгляд, факт компромата обязательно пригодится — хотя бы в качестве решающего довеска. Не завтра, так послезавтра.

И все-таки время было уже другое. Вот так просто, на основании фактов из старого досье, привлечь человека к ответственности было небезопасно: фронтовики себе цену уже знали. Нужен веский довод, свежие аргументы. Искать долго не пришлось. В мае-июне 1946 года две комиссии Министерства Вооруженных Сил (тогда так называлось Министерство обороны), одна за другой, что само по себе уже похоже на самое настоящее официальное следствие, проверили состояние боевой и политической подготовки в войсках Приволжского военного округа. Оценка — «неудовлетворительно». Практическая работа командования по руководству войсками признана вредной. Это уже смахивало на приговор.

Командующий войсками округа генерал-полковник В.И. Бордов, по заключению многих сослуживцев один из наиболее перспективных военачальников, его заместитель генерал-майор Г.И. Кулик, начальник штаба округа генерал-лейтенант Ф.Т. Рыбальченко от занимаемых должностей отстранены. Гордов позвонил Жукову. Тот, к счастью, оказался на месте. Командующий округом попросил вызвать его в Москву для личного доклада по существу методов и результатов работы комиссии. Георгий Константинович обещал выполнить просьбу.

В округе ждали неделю, другую… Тишина. Гордов, Кулик и Рыбальченко написали личное письмо маршалу, просили, унижаясь, защиты. Письмо отправили с нарочным, опасаясь возможного перехвата. Снова тишина… Оказалось, что и винить Жукова не в чем: отстраненный от должности главнокомандующего Сухопутными войсками, он и сам оказался не удел, в глубокой опале.

Гордова, Кулика, Рыбальченко уволили из армии в отставку. Пока — лишь уволили. А чуть позже поочередно предъявят обвинения.

В обвинении официально указывалось, что Гордов, озлобленный на политаппарат армии, намеренно и целенаправленно дискредитировал его. Каким образом? Выгонял из своего кабинета политработников соединений, которые прибывали к нему вместе с командирами для обсуждения вопросов боевой и политической подготовки. Обзывал политработников бездельниками и ненужными в армии людьми, специально задерживал представления их к очередным воинским званиям.

Замкомандующего и начальник штаба обвинялись в том, что поддерживали Гордова, разжигали вражду между строевыми офицерами и политсоставом округа, компрометировали, сводили на нет политработу в войсках.

Сегодня, даже если бы так оно и было, мало кто поставил бы им такое в вину. Да и в то время не все считали, что безоговорочное верховенство политических органов в армии оправданно и необходимо. Известно ведь, за что был низложен и сам «маршал Победы» Жуков, тоже не слишком жаловавший партполитработников.

Связь между его устранением с политической арены и новой, пускай и не столь масштабной, как в 30-х годах. волной арестов в Вооруженных Силах, четко прослеживается. Жуков в глазах фронтовиков оставался фигурой выдающейся. Ему верили, за ним шли на смерть. Позови он, могли бы пойти и в мирное время. Сталин и его окружение не могли смириться и допустить, чтобы рядом с ними оказались новые, более авторитетные в народе, компетентные и здравомыслящие люди.

Это, конечно, размышления по упрощенной, но очень близкой к сути происходивших событий схеме. Шла борьба за власть, точнее — при жизни Сталина — за максимальное приближение к ней. В ход шло все. И грош цена была бы Берии как главному охранителю государственной безопасности, если бы он этого не уведал. Но Берия знал все, вплоть до того, кто и что говорил в доверительных беседах, даже будучи навеселе во время застолий.

После напряженного трудового дня изрядно подуставшие командующий и его ближайшие сподвижники нередко собирались в узком кругу либо на квартире Кулика, либо в гостинице в номере Бордова. К июлю 1946 года главными объектами их кулуарных обсуждений стали Н.А. Булганин, А.М. Василевский, И.С. Конев — реальные, но, как они считали, «бездарные и беспринципные руководители армии, не способные подготовить ее к будущей войне…»

Рыбальченко отстаивал свою точку зрения об ошибочности создания в армии двух параллельных органов военного управления — Генерального штаба и Главного штаба Сухопутных войск, изъятия из подчинения главкома Сухопутных войск артиллерии и танковых войск.

Кулик, обычно не ограничивавший себя в употреблении горячительных напитков, к концу застолья начинал утверждать, что именно он подготовил Красную Армию к отражению фашистов, полностью обеспечил победу в войне с белофиннами. Свой «штопор» от маршала дважды до генерал-майора объяснял происками конкурентов — Маленкова и Берии:

— Берия — это еще тот фрукт, — говорил он. — Вот погодите, станет он вместо Сталина, а это будет точно, поплачем все вместе… Это пока цветочки. Рыков не ошибался, когда говорил, что через 10–15 лет Советская власть станет такой жестокой, что царские порядки побледнеют.

Да, Кулик был и провидцем. Берия, правда, не заменил Сталина, но поплакать, действительно пришлось всем, а им троим — в особенности. Причем, еще до смерти Сталина. Лаврентий Павлович, не без помощи вождя, успел расправиться со многими.

И о чем же таком враждебном говорили генералы из Приволжья в состоянии легкого подпития? А правду: Советская власть ведет город и деревню к нищете, в государственном аппарате царит полнейший бюрократизм, ничего без проволочек не решается, правящая верхушка оторвалась от народа. — «Колхозы как система хозяйствования на земле, — утверждал Кулик, — нерентабельны. Потому-то рабочие и крестьяне голодают, тогда как члены Советского правительства живут как помещики».

Ну что ж, правильно говорил разжалованный маршал. Только забыл он, наверное, в тот момент 1941 год, когда сам на фоне всеобщего бедствования не стеснялся жить припеваючи. А сейчас, спустившись пониже, он уже видел и недовольство рабочего класса, и нищету колхозной деревни, и то, что взрыва нет из-за отлаженной тотальной системы шпионажа НКВД за всем советским народом.

— Нашему крестьянину сегодня что надо? — вопрошал Гордое. — Раз в год в бане с мылом, помыться да зажечь керосиновую лампу. При царе не было столько разных министерств по топливу, а деревня имела керосин. От кого? От одного Нобеля. За год мы не смогли после войны сделать то, что та же Чехословакия — за три месяца. Депутатам на рты замки из благ понавесили, вот мы и молчим на сессиях. Попробуй покритикуй правительство…

— A-а, что там говорить, — поддерживал его Рыбальченко, — у нас в стране управляющих больше, чем работающих. Словом по пословице: один с сошкой, а семеро с ложкой.

Правда не только глаза колет. Она в состоянии мстить и тем, кто ее отстаивает, и тем, кто ее боится. Больше всех же обычно достается тем, кто считает себя монопольным ее владельцем. Кулик был склонен к этому, а потому после увольнения потерял всякую осторожность. Запил и в пьяном виде готов был откровенничать с любым, кто слушал…

Трудно сказать, какие замыслы были у тех, кто решил вывести Гордова, Кулика и Рыбальченко из игры к осени 1946 года. Если бы все трое повели себя смирно, возможно, их бы больше и не трогали. Но они не смирились, при первой же возможности собирались вместе, обменивались мнениями. В октябре Гордов резко критиковал ЦК партии за то, что тот никогда не признает своих ошибок, а вечно ищет «стрелочников».

— В стране нет хлеба, а вину за это ЦК и правительство сваливают на секретарей обкомов, — говорил он бывшему адъютанту Жукова генерал-лейтенанту Терентьеву в столовой Генштаба. — Правительству плевать на народ и смерть миллионов, оно занято самообеспечением.

— Это точно, рыба тухнет с головы, — поддержал его Терентьев.

Ближе к концу июля, точное время никто из участников того банкета не помнит, Кулик пригласил к себе на квартиру заместителя командующего по материальному обеспечению генерал-майора Д.Т. Гаврилова, начальника технического управления автобронетанковых войск полковника П.С. Плотникова, начальника отдела кадров тыла подполковника Минаева и генерала Рыбальченко. Банкет был (не банкет, а проводы) по грустному поводу увольнения Кулика и Рыбальченко из армии. Выпили, как водится, разговорились…

Все сказанное каждым войдет в отчет осведомителя и будет потом официально фигурировать в допросах.

Кулик зашел к бывшему командующему 2-м Белорусским фронтом генералу армии Г.Ф. Захарову. В гостях у того был командующий 4-м. Украинским фронтом генерал армии И.Е. Петров. Выпили за встречу. Григорию Ивановичу пришлось отвечать на вопросы: чем занимается, за что отстранили, что собирается делать?

— Моя судьба, уверен, ждет многих генералов. Сейчас из Красной Армии вытесняют старые командные кадры, заменяют их политработниками, которые не разбираются в военном деле. Остался один Жуков, который еще в силах что-то изменить.

— В каком смысле, Григорий Иванович? — спросил Захаров.

— Ав самом прямом. Не надо уподобляться баранам на бойне. Надо бороться, а Георгий Константинович сам недоволен назначением Булганина первым замом министра обороны, считает его человеком двуличным и подхалимом.

Но все когда-то кончается. 11 января 1947 года заместитель начальника секретариата Министерства госбезопасности СССР полковник Белоусов, «рассмотрев имеющиеся материалы о преступной деятельности Кулика Григория Ивановича… нашел: Кулик Г.И. подозревается в преступлениях, предусмотренных ст. 58-1 и. «б» УК РСФСР, и, принимая во внимание, что он, находясь на свободе, может уклониться от следствия и суда, постановил: мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда в отношении Кулика Григория Ивановича избрать содержание его под стражей».

Постановление в тот же день утверждено министром госбезопасности генерал-полковником Абакумовым, а 13 января свою подпись, санкционировавшую арест, поставил Главный военный прокурор генерал-лейтенант юстиции Афанасьев.

Последний протокол

Допрашивали Кулика заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковник Комаров и старший следователь подполковник Галкин, известные мастера выбивания свидетельских показаний. Наверняка зная об этом, догадываясь об истинных причинах своего ареста, Григорий Иванович рассказывал обо всем, что слышал, знал, называл фамилии. Соглашался, что имел антисоветские настроения, после исключения из партии и увольнений из армии возненавидел ЦК и правительство. Но следователям так и не удалось, как они ни старались, заставить его признать свое участие в практической преступной работе. А они были очень настойчивы, указывая, что следствие уже располагает данными «что вы на практике проводили в жизнь антигосударственную линию», «являлись участником заговора против Советской власти». Допросы внезапно прерывались пожеланиями «дать до конца правдивые показания», «не скрывать активные вражеские действия» и т. п.

Неужели Берия по примеру своего предшественника решил на деле Гордова, Кулика, Рыбальченко и других аналогичных материалов, сконструировать новый «заговор в Красной Армии», замкнуть его попозже на маршала Жукова? Похоже, очень похоже, если припомнить другие послевоенные аресты генералов. На допросах старались подвести показания к участию Жукова в формировании новой военной оппозиции, подготовке военного переворота.

История повторяется и не всегда, к сожалению, в лучших своих вариантах.

Но если у Ежова с Тухачевским что-то получилось, и заговор удалось «оформить», то у Берии с Куликом ничего не вышло: ни себя, ни Жукова причислить к врагам народа он не дал. В этом отношении показательна его фраза на одном из последних допросов: «Прошу мне верить, что никаких практических мер по террору против членов Советского правительства при мне не обсуждалось». То есть говорить-то много чего говорили, ругать Советскую власть ругали, а вот свергать ее не мыслили.

На какие только ухищрения ни шли подручные Берии, пытаясь выудить у Григория Ивановича признания в шпионских связях, конкретных шагах по подрыву социалистического строя.

Прежде чем начать следующий абзац, пришлось немало поразмышлять, надо ли воспроизводить еще один протокол закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР от 24 августа 1950 года, последний протокол в этом деле. В конечном счете, представилось целесообразным дать его целиком, практически без купюр, ибо между им и тем, одним из первых, который приводился выше, имеются не только фактологические расхождения, но и сходство. Они близки по своему духу, нераздельны еще и потому, что только вместе позволяют представить полную картину правового произвола, механику работы репрессивной системы, облаченной в одежды Фемиды.

Итак, в 16 часов 45 минут председательствующий, генерал-майор юстиции Чепцов, с участием генерал-майоров юстиции Детисова и Зарянова открыл судебное заседание. Рассматривалось дело по обвинению Кулика Григория Ивановича, преданного суду Военной коллегии по ст. 58-1 «б», 19-58-8, 58–10 ч. 1 и 58–11 Уголовного кодекса РСФСР.

Сразу же следует оговориться: уголовные дела в отношении Гордова, Кулика и Рыбальченко самым тесным образом взаимосвязаны между собой, так как, согласно обвинительному заключению, все трое являются участниками одной «заговорщической» группы. Однако рассматривались они раздельно, хотя проходят как соучастники в совершении преступлений. Очевидно, сделано это, чтобы предупредить коллективный отказ всей троицы от признания вины в незаконных обвинениях.

Но вернемся к происходившему в суде. Подсудимый о себе сообщил: «Кулик Григорий Иванович, 1890 года рождения, уроженец с. Куликовка, бывш. Хутор Дудниково, Полтавской области, из крестьян, с низшим образованием, в 1924 году окончил курсы усовершенствования, а в 1932 году — академию им. Фрунзе. В партию эсеров вступил в 1913 году в депо ст. Полтава. 22 октября 1917 года вступил в партию большевиков. Исключен из партии в мае 1945 года. В Советской Армии со дня организации Красной гвардии. Женат, имею троих детей, одна дочь замужем. Арестован по настоящему делу 11 января 1947 года, в 1942 году был судим особым присутствием Военной коллегии Верховного Суда СССР за сдачу Керчи и осужден к лишению звания маршала, Героя Советского Союза и всех орденов. В отставке нахожусь с конца июня 1946 года. До отставки занимал должность заместителя командующего Приволжским военным округом. Последнее звание — генерал-майор. Имею награды — 3 ордена Ленина, 4 ордена «Красного Знамени» и медали «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и «30 лет Советской Армии и Флота».

Председательствующий разъяснил подсудимому его права во время судебного следствия и спросил, имеет ли он какие-либо ходатайства или заявления до начала судебного следствия?

Кулик: Я заявляю суду, что мои показания, данные на предварительном следствии 14 февраля 1947 года, являются ложными и полученными от меня незаконными методами следствия, от которых я полностью отказываюсь. Я прошу затребовать и приобщить к делу мое письмо, адресованное Сталину, от 15 января 1949 года, и также истребовать и приобщить к делу материалы на имя Сталина о разоблачении мною Савченко в 1938 году.

Я прошу суд предоставить мне очные ставки с моими соучастниками Гордовым и Рыбальченко, а затем с женой Гордова, Тимошенко, Жуковым и Петровым. Других ходатайств перед судом у меня нет.

Эти ходатайства председательствующий оставил без малейшего внимания и сразу же перешел к оглашению обвинительного заключения. Закончив читать, спросил:

Председательствующий: Понятно ли вам предъявленное обвинение и признаете ли вы себя виновным?

Кулик: Предъявленное обвинение мне понятно. Виновным себя признаю частично.

Председательствующий: В чем конкретно, подсудимый, вы признаете себя виновным?

Кулик: Я признаю себя виновным в следующем: в 1942 году, будучи разжалованным за сдачу Керчи, я, вместо того, чтобы пережить это как большевик, озлобился. Мою злобу еще больше усилило то обстоятельство, что меня стали разыгрывать мои старые товарищи. Я тогда затаил злобу против партии и правительства…

Вторая моя вина в том, что когда я был в Германии по подготовке боевой операции, ко мне приехал Жуков, который после осмотра позиций пригласил к себе обедать. Во время обеда завязался разговор о методах ведения войны, и Тимошенко вновь начал разыгрывать меня, высказав при этом, что всех нас, стариков, отстранили от командования и в ход пошла молодежь. Что война сейчас идет не качеством, а количеством. Я с этим высказыванием Тимошенко соглашался, разделял его высказывания, принимал участие в критике обиженных лиц руководства Главного командования.

Затем моя вина состоит в том, что, когда сняли Жукова, я, встретившись с ним, высказал ему свое сочувствие. После того, как меня сняли вторично с командования армией, я добился приема у Сталина, где он мне сказал, что я устал воевать и поэтому нужно принимать Главупраформ. Это меня сильно обидело, так как я хотел еще воевать.

Однажды после этого ко мне зашел мой старый адъютант Хейло, который являлся мне близким человеком, так как я с ним воевал в гражданской войне и мы с ним были женаты на сестрах. Во время разговора я высказал ему свое озлобление, что нас, стариков, обижают и не дают воевать, и в этом разговоре я высказал свою мысль, что война идет за счет крестьян и что колхозы после войны не восстановят, так как все хозяйство колхозов разрушено. Видимо, мне придется построить себе домик и жить до старости, ничего не делая.

Такой же разговор у меня происходил и с генералом медицинской службы Караваем.

Будучи в Прибалтике, я поделился своими мыслями о неправильных методах ведения войны и высказал критику против Главного командования Советской Армии с начальником штаба Паэгле, с которым я вместе жил на одной квартире.

Находясь в Смоленской области, я однажды зашел в дом учительницы, которая жила очень бедно и имела пять человек детей, я задал ей вопрос — почему она имеет такой маленький огородик в то время, когда кругом много свободной необработанной земли? Учительница мне ответила, что ей больше земли не дают, так как она приравнена к категории служащего, и в присутствии Паэгле я высказал возмущение в озлобленной форме на существующие у нас порядки по обработке земли.

Еще моя вина состоит в том, что в начале 1945 года на квартире генерала армии Петрова, у которого находился генерал Захаров (маленький), во время выпивки зашел разговор, что Петров однажды послал Ворошилову вагон мебели и лошадь, но, несмотря на это, Петров дважды снимался с командования и вместо него назначали других лиц. Я лично при этом разговоре лишь присутствовал, но сам лично не высказывался. Об этом разговоре я никуда не сообщил.

Председательствующий: Какие другие у вас были разговоры в этот раз с Петровым и Захаровым?

Кулик: Мы тогда говорили о чести мундира и о занимаемом нами положении, и никаких других разговоров не происходило. От Петрова я вместе с Захаровым зашел к нему на квартиру, и во время выпивки я поднял тост за Жукова. Здесь же у нас зашел разговор о назначении Булганина первым заместителем Главкома. Мы высказали свое мнение, что Главкому необходим комиссар и, видимо, назначение Булганина с этим связано.

Председательствующий огласил показания подсудимого Кулика: «… Петров высказал мне недовольство снятием его с должности командующего 4-м Украинским фронтом. Как говорил Петров, его — заслуженного генерала — Ставка проработала за то, что он позволил себе вывезти из Румынии для личного пользования мебель и другое имущество. При царском строе, по словам Петрова, такое обвинение генералу не предъявили бы.

Вскоре Захаров, проживавший этажом ниже, пригласил нас перейти в его квартиру. Мы согласились. Разговорившись, я стал жаловаться на несправедливое, на мой взгляд, отношение ко мне Сталина. В этой связи я заявил, что правительство изгоняет из Красной Армии лучшие командные кадры и заменяет их политическими работниками, не сведущими в военном деле. Из основных военных работников, продолжал я, в руководстве армией оставался лишь один Жуков, но и его «отшивают», назначив первым заместителем наркома обороны Булганина, ничего не смыслящего в делах армии. Я поднял тост за Жукова, предложив группироваться вокруг него…»

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы подтверждаете эти свои показания?

Кулик: Эти показания я отрицаю, так как они мною были даны вынужденно, о чем я указал в своем письме от 15 января 1949 года на имя Сталина. Я не отрицаю, что в квартире Захарова я предложил тост за здоровье Жукова, так как я считал, что никого лучше Жукова нельзя найти на должность первого заместителя наркома обороны. Я не отрицаю, что я сказал, что Жукова «отшили».

Председательствующий: Как можно понять ваше выражение «отшили» и кого именно вы подразумевали под этим словом?

Подсудимый: Я считал, что Жукова «отшили» люди, которые окружают Сталина, и конкретно я думал, что это сделал Берия. Этот вопрос о моем высказывании в отношении Жукова разбирался ЦК ВКП(б), Шкирятовым, и за это меня исключили из партии.

У меня были хорошие отношения с Жуковым. Он был моим выдвиженцем. Я его представил к выдвижению боевой операции на Халхин-Голе. Жуков там себя проявил очень хорошо и быстро пошел на выдвижение. Знаю хорошо Жукова и его характер, я предполагал, что он мог допустить какую-либо резкость при разговоре со Сталиным, за что он и был снят. Я. конечно, виноват в том, что допустил такую критику, в этом моя вина.

Мой второй разговор с Жуковым имел место в то время, когда я был Главупраформом. Я так же высказал Жукову свое сожаление, что не он был назначен первым заместителем наркома обороны, а Булганин. Я чувствовал, что Жуков очень переживает это обстоятельство, как переживаю и я свое отстранение от командования, поэтому я и допустил такие высказывания в отношении Жукова.

После разбора моего дела в ЦК ВКП(б) и исключения меня из партии меня понизили в звании до генерал-майора и назначили на должность заместителя командующего Приволжского военного округа.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, за что конкретно вас исключили из партии?

Подсудимый: Мне было предъявлено обвинение в антипартийных высказываниях и в ряде бытовых вопросов.

Председательствующий: сколько вы имели жен? Подсудимый: У меня было всего три жены.

Председательствующий: Когда вы были назначены на должность зам. Командующего войсками ПриВО, как вы отнеслись к этому назначению?

Подсудимый: На должность зам. командующего войсками ПриВО я был назначен в июне 1945 года, куда и ехать не хотел, так как командующим округом являлся Гордое, который ранее был у меня в подчинении.

Я честно признаюсь, что это назначение было для меня очень тяжелым, и я считал, что это является моей ссылкой. Я опять озлобился против партии и правительства.

Председательствующий: Значит, вы приехали в ПриВО уже беспартийным?

Подсудимый: Да. В Куйбышев я приехал беспартийным.

Председательствующий: Расскажите, подсудимый Кулик, о ваших отношениях, встречах и разговорах с Гербовым и Рыбальченко.

Подсудимый: Заместителем Гордова я был в течение 11 месяцев, но почти все это время я находился в служебных командировках, и в самом штабе округа я пробыл месяц с небольшим. С Гордовым и Рыбальченко вне службы я ни разу не встречался. Когда Рыбальченко был назначен на должность начальника штаба округа и прибыл в Куйбышев, то Гордое в это время был болен и находился у себя на квартире. Мы вместе с Рыбальченко явились на квартиру Гордова и представились, причем, кроме официальных разговоров между нами ничего не происходило, и Гордое даже не пригласил нас пообедать. С Рыбальченко у нас были натянутые отношения, и никогда вместе с ним я у Гордова не встречался, кроме указанного выше случая.

Председательствующий огласил показания бывшего адъютанта Кулика Хейло: «Должен сказать, что Кулик сыграл главную роль в формировании у меня антисоветских настроений. Кроме Кулика активное участие во вражеских беседах принимали и генерал-полковник Гордов В.Н. — бывш. Командующий войсками Приволжского военного округа, и Рыбальченко Ф.Т. — бывш. Начальник штаба этого же округа. Названные лица часто собирались вместе сначала в Куйбышеве, а с июля 1946 года, после снятия их с должности и увольнения из армии, в Москве на квартире Кулика и вели вражеские беседы, в которых допускали озлобленные выпады против ЦК ВКП(б) и Советского правительства. Бывая у Кулика на квартире, я часто присутствовал при этих антисоветских беседах, а иногда и сам принимал в них участие…».

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы подтверждаете эти показания Хейло?

Подсудимый: Показания Хейло я не подтверждаю, так как на квартире Гордова вместе с Рыбальченко я ни разу не присутствовал. Единственный раз на Первое мая я был у Гордова на квартире, куда были приглашены все заместители командующего с женами. Тогда был там Рыбальченко, Гусев и другие, но никаких разговоров антисоветского характера не было.

Никаких антисоветских разговоров не было у меня и с Гордовым. Был единственный разговор с Гордовым в тот момент, когда были сняты министр авиационной промышленности Шахурин и командующий авиацией. Я спросил Гордова о причинах снятия этих яиц, однако он ответил мне, что ничего не знает.

Был еще разговор в присутствии Товпека, когда Гордов допустил злобное высказывание, что якобы при царе пахали сохой и лошадью, а при Советской власти пашут на людях. Это высказывание на меня произвело тяжелое впечатление, и я отвел Товпека в сторону и стал высказывать свое удивление.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, а об этом антисоветском выпаде Гордова вы сообщили в ЦК?

Подсудимый: Нет, не сообщил, так как не посчитал это нужным.

Еще был случай, когда Гордов в присутствии пяти своих заместителей, войдя к нам в кабинет с бумагами, допустил злобное высказывание в отношении Сталина, сказав, что Сталин обеспечивает только себя, а нас не обеспечивает и, бросив на стол бумаги, вышел.

Был и третий случай: в то время, когда у нас работала комиссия Голикова и Шикина, я зашел на квартиру Гордова, он предложил мне выпить коньяку и в это время дал просмотреть материал, составленный им, в котором он излагал точку зрения о ликвидации института политаппарата. Однако никаких антисоветских высказываний в этот раз Гордов не допустил.

Председательствующий: А вы подтверждаете свои показания о высказываниях Гордова и Рыбальченко, что они недовольны своим положением в армии и обвиняют в этом правительство?

Подсудимый: Да, такие разговоры были, о чем я позже дам показания.

Я лично в присутствии Гордова и Рыбальченко никогда не высказывал враждебных разговоров в отношении политработников армии.

В конце июня 1946 года я прибыл в Москву и был оставлен здесь. Дней через пять после моего прибытия в Москву я узнал, что все командование Приволжского военного округа было снято и назначены новые лица. После этого в Москву приехала жена Гордова и вместе с ней Рыбальченко, которые остановились у меня на квартире.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы все время заявляете о том, что у вас плохие отношения с Рыбальченко, однако он приезжал к вам на квартиру и у вас останавливался. Чем можете вы это объяснить?

Подсудимый: С Рыбальченко у меня были натянутые отношения, однако когда он приехал в Москву, ему негде было остановиться, ау меня здесь была квартира из шести комнат, поэтому я предоставил ему свой кабинет, в котором он и прожил полтора месяца и питался за мой счет. Я обеспечен очень хорошо и, имея такую большую квартиру, мне неудобно было отказать Рыбальченко.

Гордое и Рыбальченко были очень недовольны выводами комиссии Голикова и Шикина и они всячески старались скомпрометировать работу этой комиссии, и они ходили, разговаривая со всеми по телефону. Однажды я зашел к Гордову в гостиницу, где застал Рыбальченко. Во время выпивки Гордое и Рыбальченко резко высказывали свое недовольство службой и порядками в Советской Армии, и эти разговоры я разделял. Нужно прямо сказать, что это была болтовня озлобленных людей. Я разделял их высказывания и тоже присоединялся к тому, что Булганин всячески защищает политработников, а если бы был Жуков, то он бы лучше разобрался с офицерским составом и меньше было бы обиженных. Тогда же Гордое заявил, что ему непонятно — почему его сняли с должности командующего округом и что может быть его арестуют. Я сказал на это Гордову, что он ведь ничего не сделал и за что могут его арестовать?

Председательствующий: Значит, Гордое чувствовал, что он нечист и боялся своего ареста?

Подсудимый: Всего я не знал, что совершил Гордое, поэтому так я тогда и высказался.

Дня через два-три нас всех троих вызвали к Булганину и в присутствии Василевского и Конева каждому в отдельности дали прочитать приказ о наших отставках. Когда я прочитал приказ, я заплакал и попросил Булганина, чтобы дали мне возможность уйти в отставку с пенсией. Булганин обещал доложить по этому вопросу Сталину, и через несколько дней я был вызван и мне объявили, что пенсия мне назначена в размере 90 %, отчего я воспрянул духом.

Когда я уже находился в отставке, я имел разговоры с Хейло и Рыбальченко, в которых мы допускали всякую антисоветскую болтовню. Я обвинял партию и правительство в том, что внимание правительства и партии обращается только на промышленность, а сельское хозяйство дошло до полного разорения и что у крестьян и колхозов забирается почти подчистую, а крестьянам ничего не оставляют. Рыбальченко также высказался в очень злобной форме, что Советское правительство существует свыше 20 лет, но ничего хорошего для крестьянина не сделало и не хочет идти ему навстречу. Когда Рыбальченко допустил это антисоветское высказывание, я ему заметил — ты, видимо, с ума сошел, ведь за такие высказывания тебя исключат из партии. Рыбальченко на это ответил: «Пусть исключают, что мне дает партия?».

Председательствующий: Подсудимый Кулик, а об этих ваших антисоветских высказываниях вместе с Рыбальченко вы сообщили в Центральный Комитет партии?

Подсудимый: Нет, я не сообщил, и в этом я виноват. Кроме того, я считал, что у нас внутрипартийная демократия зажата и что карательная политика слишком жестка. Также я в присутствии Рыбальченко и Хейло высказывался о карточной системе и профсоюзах.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы подтверждаете показания Рыбальченко, где он говорил, что профсоюзы раньше помогали рабочим, а сейчас якобы идут против рабочих, и что рабочие сейчас влачат нищенское существование? Что вы говорили о Рыкове?

Подсудимый: Показания Рыбальченко я частично подтверждаю, он примерно так и говорил о профсоюзах. О Рыкове я сказал, якобы он высказался на одном из сборищ, что «так зажмут и не пикнешь», и во время наших антисоветских разговоров я высказал свое мнение, что Рыков был прав.

У меня был разговор с Рыбальченко о том, что советские органы слишком, обюрократились и оторвались от масс. В пример этого приводил такие свои мысли, что раньше члены правительства выступали среди рабочих, а теперь этого не делают, а боятся рабочих, разъезжают в машинах с охраной и только пугают советских граждан.

Все свои антисоветские высказывания, допущенные против партии и правительства я полностью осознал их только в тюрьме. К этим моим антисоветским действиям меня привело то, что меня разжаловали из маршалов и вывели из состава ЦК ВКП(б).

Член суда Зарянов: Подсудимый Кулик, что вам известно о террористических высказываниях Гордова?

Подсудимый: О террористических высказываниях Гордова не помню.

Оглашаются показания Гордова: «Я в беседах с Рыбальченко и Куликом, которые были более близки ко мне, высказывал угрозу по адресу руководителей ЦК ВКП(б) и правительства. При этом я неоднократно называл руководителей ЦК ВКП(б) и правительства правящей кликой и кучкой тиранов и обвинял их в том, что они ради личного обогащения якобы разграбили страну и сделали ее нищей… Разделяя мои вражеские настроения, Рыбальченко и Кулик также злобно клеветали на правительство и, обвиняя его в неспособности руководить страной, договорились до того, что такое правительство необходимо свергнуть…»

Председательствующий: Подсудимый Кулик, подтверждаете ли эти показания Гордова?

Подсудимый: Был случай, когда Гордое вышел из госпиталя и зашел вместе с Рыбальченко ко мне на квартиру, у нас возник разговор, и Гордое сказал: «Черт знает, довели страну до нищего состояния». Затем, когда был болен Сталин, Гордое высказался так, что существует какая-то правительственная кучка тиранов. При мне о Сталине и о свержении Советского правительства Гордое и Рыбальченко никогда не говорили, так как они знали, что я был близок к Сталину, и они боялись меня. Возможно, это они говорили вдвоем без моего присутствия.

В одном из разговоров Гордова и Рыбальченко я высказал свое мнение, что около Сталина есть крепкая рука и горе тому, если случится что-либо со Сталиным. Плохо будет нам — старикам, никто нас не вспомнит, не защитит. В этот же раз мы обсуждали, если что-либо случится со Сталиным, то кто его может заменить? Я сказал, что его может заменить Молотов, но он тоже уже стар, а Гордое или Рыбальченко сказал, что его лучше может заменить Вознесенский.

Оглашаются показания Кулика от 5 февраля 1947 года: «… находясь еще в Куйбышеве, мы искали единомышленников и в этих целях приступили к группировке вокруг себя тех из работников штаба ПриВО, которые считали себя ущемленными… Гордое неоднократно называл Советское правительство кучкой «тиранов» и злобно заявлял, что этих «тиранов» надо устранить. Он высказывал гнусные измышления по адресу Сталина…»

Подсудимый: От этого показания я отказываюсь. Да, я подписал эти показания, но я их не подтверждаю. Я не отрицаю, что Гордое назвал правительство кучкой тиранов, но, однако, мы не обсуждали вопроса о смене правительства.

Член суда Зарянов: Подсудимый Кулик, как вы расцениваете Гордова и Рыбальченко — как антисоветских людей?

Подсудимый: Да, Гордое и Рыбальченко — антисоветские люди, с которыми я вел антисоветские разговоры, чего раньше не замечал и осознал это только в тюрьме.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы были озлоблены, как об этом вы показали суду, на Советское правительство и партию, почему вы отрицаете ваши террористические разговоры?

Подсудимый: Да, я конечно, был озлоблен, но никогда не участвовал в террористических высказываниях и о свержении правительства. У нас никакой организации контрреволюционного характера не было. Мы действительно наговорили черт знает что, за что и должны нести ответственность.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, вы с Павловым были знакомы?

Подсудимый: Да, с Павловым я познакомился в Испании в 1936 году, куда я был командирован нашим правительством. По возвращении из Испании с Павловым я встречался однажды. Я был вместе с ним на охоте в Завидово.

Оглашаются показания Павлова: «… в конце апреля 1940 года я с Куликом охотился в Завидово под Москвой. В разговоре между нами Кулик сказал: если немцы нас побьют, хуже не будет. Через некоторое время при составлении одного документа Кулик заявил: лучше служить германской армии, чем в таких условиях, каку нас. И вообще Кулик проявлял себя как человек германской ориентации…»

Подсудимый: Таких разговоров с Павловым у меня не было, это с его стороны провокация. Этот вопрос рассматривался в ЦК ВКП(б) и я был полностью реабилитирован.

Павлов был шпион и он на меня клеветал. О заговоре я лично ничего не знаю, и это провокация со стороны Павлова, Савченко и других.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, расскажите о вашей связи с Симонич.

Подсудимый: у меня была первая жена, с которой я порвал сам, затем, в конце 1921 года, я женился на Пауль, отец которой был кулаком. В 1932 году я женился на дочери графа — Симонич, с которой я прожил 10 лет. Однажды меня вызвал Сталин и сказал, что имеются сведения о том, что моя жена связана с итальянцами и предложил мне с ней разойтись. После этого я с Симонич был на первомайском параде, а 5 мая в 11 часов она ичезла. Я предполагал, что ее арестовали, но когда я зашел к Берии, он мне сказал, что нет. После этого я сразу заявил в ЦК.

Председательствующий: Подсудимый Кулик, чем вы желаете дополнить судебное следствие?

Подсудимый: Я прошу очные ставки с Гордовым и Рыбальченко. Других дополнений к судебному следствию у меня не имеется.

Суду все было ясно, и очных ставок с Гордовым и Рыбальченко Кулику добиться не удалось. Не лишили его лишь последнего слова:

«Я был озлоблен против Советского правительства и партии, чего не мог пережить, как большевик и это меня привело на скамью подсудимых. Я допускал антисоветские высказывания, в чем каюсь, но прошу меня понять, что врагом Советской власти я не был и Родину не придавал. Все время честно работал. Я каюсь и прошу суд проверить, что я в душе не враг, я случайно попал в это болото, которое меня затянуло, и я не мог выбраться из него. Я оказался политически близоруким и не сообщил своевременно о действиях Гордова и Рыбальченко».

В 23 часа 25 минут председательствующий огласил второй и последний приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу Г.И. Кулика — смертная казнь…

Сеть, тщательно сплетенная Берией и его подручными из доносов, оговоров, сплетен, застольной болтовни и слухов вперемежку с серьезными фактами, готовилась на более крупного зверя. Но началась охота, и зверь тот ускользнул, предоставив охотникам возможность утешиться поимкой разжалованного маршала Кулика и прочей мелкой по их аппетиту дичи.

Аналогичная участь постигла и сослуживцев маршала Кулика по Приволжскому военному округу.

Все они посмертно реабилитированы.