Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Приказ № 1

С Россией творилось что-то непостижимое. Гниль, грязь, недовольство поползли из завшивевших окопов Германской войны (так называли в народе Первую мировую) и очень скоро проникли во все поры огромной страны. Большевики и эсеры, меньшевики и кадеты, анархисты и террористы — кто только ни лез на российскую митинговую трибуну. Каждый агитировал за свое: страну спасет только он и его партия. Все остальное — бред, пустая болтовня, происки скрытых и явных врагов.

К сожалению, затеваемое в России политическое действо под названием «Революция» невозможно прекратить простым опусканием занавеса. Происходящее быстро становится неуправляемым, грозит превратиться в стихию, и никто — ни режиссеры, ни зрители — не ведают, по какому сценарию пойдет развитие политической драмы.

Непредсказуемость результатов — характерная особенность любой революции. Как справедливо заметил на сей счет один из идеологов пролетарской революции Ф.Энгельс, народы, ее совершившие, уже на другой день обнаруживают, что не имели понятия о происшедшем, а сама революция ни в чем не похожа на ту, которую они хотели. Когда опьянение революциями спадает и наступает тяжелое похмелье, большинство обманутых в своих надеждах обывателей (так и не постигших случившегося своим умом) неизбежно задаются вопросами, кто и зачем поднял толпу на бунт, на погромы, на беспощадную и лишенную здравого смысла жестокость. Но поздно…

К глубокому разочарованию простых смертных, революции и перевороты очень редко приносили счастье народу, хотя вершились его руками, оплачивались его жизнями, его кровью. Россия в этом плане вовсе не была исключением. Свидетельство тому вся многовековая история нашего Отечества.

Все началось с того, что митинговавший с осени 1916 года Петроград смел с престола Николая II, российского самодержца. А если точнее — безвластному императору (уже не Государю) его «верноподданные» просто объявили, что Россия в нем более не нуждается, и потребовали отречься от престола.

Прежде никто из царствовавших Романовых самолично власти себя не лишал и оставлял трон лишь в смертный час. Семейству последнего российского царя после отречения несколько месяцев придется помыкаться по железным дорогам, чтобы в конце пути стать искупительной жертвой за те испытания, которые он навлек на собственный народ своим бездарным правлением.

Кстати, паровоз в разворачивающейся революции овеян красным ореолом и завоевал не меньшую известность, чем легендарная «Аврора». Если революции в некоем смысле — локомотивы истории, то в России паровоз стал настоящим локомотивом революции. В апреле 1917 года на паровозе, обвешанном кумачовыми транспарантами, на Финляндский вокзал Петрограда прибыл Ленин, который там же, с броневика, произнёс пламенную речь. Несколько месяцев спустя, спасаясь от ареста, с того же вокзала «вождь мирового пролетариата» отбыл на паровозе № 293 в Финляндию. И на нем же вернулся в Петроград в канун Октябрьского вооруженного восстания в качестве «кочегара революции» (в прямом и переносном смысле). Пересечь границу без проверки документов ему удалось, засучив рукава и взявшись за лопату, пришлось кидать уголь в паровозную топку. Много лет спустя этот паровоз финны и передадут в дар Стране Советов. Под номером 293, с круглыми черными боками, ярким красным бампером (буферным брусом) и прокопченной, расширенной кверху трубой он и сейчас стоит у Финляндского вокзала.

В Гражданскую войну, защищая революцию, паровозы с красными звездами тянули за собой бронированные вагоны, которые огнем орудий и пулеметов обращали в бегство белогвардейские полки. Самое непосредственное отношение имел краснозвездный локомотив и к зарождению советского террора: всюду, где появлялся бронепоезд «Имени Троцкого», из вагонов вываливались комиссары в черных кожанках с маузерами на ремне, и начинались казни и расстрелы. Ликвидировали как пленников, так и своих, не сумевших проявить командирские качества. А заодно и местных обывателей, не питавших особых симпатий к Советам. Счет жертв троцкистского террора шел на тысячи. С именем Льва Давидовича по железным дорогам России колесили пять карательных составов — по одному на каждый фронт.

Но вернемся к событиям, последовавшим после отречения царя.

В стране было сформировано Временное правительство. Однако, как оказалось, на том никто не успокоился. Возбужденные толпы громили торговые лавки, магазины. По улицам Петрограда разъезжали вооруженные люди, слонялись бежавшие с фронта дезертиры. Практически любая попытка городских властей навести порядок оборачивалась взрывом возмущения и еще большей анархией в обществе.

1 марта 1917 года Петроградский Совет издал Приказ № 1 «О демократизации в армии». Этим приказом отменялось единоначалие и подчиненность воинским командирам. Власть в полках, батальонах и на кораблях переходила к выборным комитетам, а сами воинские части и корабли передавались в подчинение Советам рабочих и солдатских депутатов. Отменялись отдание чес-ти, титулование офицеров, у которых надлежало изъять оружие.

Приказом отменялись прежние титулы и звания. В один день все по отношению друг к другу были провозглашены «господами». Так ведь и впрямь проще. Ну, как определить, кто перед тобой: светлость, сиятельство, превосходительство или благородие? У человека на лбу это не написано. А считать себя господином любому приятно. Даже если в животе пусто и ночевать негде. Душа, она выше плотской потребы. На том весь расчет и строился.

Приказ тотчас разослали во все концы России, хотя его действие должно было распространяться лишь на Петроград, и касался он, вроде бы, только военных. Народ воспринял его повсеместно с ликованием. Впрочем, восторг длился недолго. Популизм дорого обошелся России. Приказ № 1 фактически втягивал в политику не просто армию, высшее командование которой и так уже вовсю занималось политикой (вспомним давление генералитета на государя с целью добиться его отречения), а всю солдатскую и матросскую массу.

Пагубность приказа заключалась не только в этом. Огромная страна стремительно катилась к всеобщемуха-осу. В войсках это проявлялось особенно наглядно, поскольку крайне негативно сказывалось на дисциплине, боеспособности и еще больше усугубляло поразивший их глубокий кризис. В армии и на флоте с невероятной быстротой распространялся беспредел, который чинился на петроградских улицах. Контроль над человеком с ружьем утрачивался. Обычным явлением стали беспричинные избиения офицеров, имевших неосторожность оказаться поблизости от митингующей толпы солдат и матросов. А уж в темное время суток или в безлюдных местах господам офицерам, да и просто прилично одетым бывшим «превосходительствам» и «сиятельствам» в одиночку было лучше не показываться вообще. Это уже походило на массовый террор.

Было бы наивным утверждать, что демократичное нововведение сразу всем пришлось по нраву. По этому поводу один из видных военных деятелей России генерал А.С. Лукомский обратился с рапортом к военному и морскому министру Временного правительства А.И. Гучкову, в котором предупредил о последствиях игры в демократию с солдатами и матросами. Он указывал на недопустимость вмешательства армии в политику, предупреждал, что исполнение Приказа № 1 окончательно подорвет дисциплину и армию покинут большинство офицеров. Генералы еще не забыли урок 1905 года, когда вышедшая из подчинения солдатская масса, возвращавшаяся из Маньчжурии после поражения в Русскояпонской войне, вымещала свою злобу расправами над офицерством, громила и грабила всё, что стояло на пути следования воинских эшелонов от Дальнего Востока до центральной России. Однако из-за разногласий во взглядах и симпатиях военная верхушка оказалась расколотой и не смогла проявить твердость в деле наведения порядка в войсках, предотвратить их окончательную деморализацию. Власть снова наступила на те же грабли.

Правота Лукомского подтвердилась очень скоро, его самые худшие опасения оправдались. Уже не на улицах, а по войскам покатилась волна конфликтов между солдатско-матросской массой и офицерами, в своем большинстве заканчивавшихся расправами над последними. Избиения и убийства офицеров стали обыденным явлением. Кончилась и спокойная жизнь для обычных граждан, которые стали подвергаться грабежам и разбоям со стороны разнузданной солдатни. Анархия разрасталась. Стоит ли удивляться тому, что беспредел быстро перекинулся в действующую армию, в окопы. Дезертирство с оружием приобрело катастрофические масштабы. Ни о каком организованном ведении боевых действий не могло быть и речи. Подчинение штатным командирам в отдельных полках еще некоторое время держалось за счет инерции, да на личном авторитете отдельных воинских начальников, но долго так продолжаться не могло. Стихия брала верх.

Временное правительство оказалось между двух огней. Приведшие его к власти популистские лозунги стабильности стране не прибавили и способствовали лишь повсеместному расползанию анархии, росту преступности и дроблению власти. Разбухавшие, как на дрожжах, всевозможные советы, комитеты, комиссии требовали все больших полномочий, что вызывало недовольство сторонников твердого порядка. От всеобщей вакханалии правительство Керенского пребывало в полной растерянности.

С давних пор известно, что во времена государственных потрясений неизбежно происходит размежевание политических сил. Одни становятся на сторону нового режима, другие уходят в оппозицию, третьи предпочитают выжидательную тактику и впоследствии, как правило, примыкают к победителям, дабы успеть к столу, за которым происходит раздача портфелей и дележ стульев в кабинетах новой власти.

Недовольство Временным правительством наиболее активно выражали, естественно, генералитет и офицеры — самая образованная, организованная и дисциплинированная часть общества. В их поддержку выступили казачьи части, в которых порядок и дисциплина соблюдались еще достаточно строго.

Повсеместно стали создаваться офицерские организации и союзы, ставившие целью сплочение армии, укрепление воинской дисциплины, сохранение боеспособности войск. Военные потребовали установления сильной власти. Во главе русского государства они видели бывшего Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича.

Дядя царя был популярен в войсках, несмотря на постоянно преследовавшие русскую армию неудачи. Его любили за простоту и доступность, умение найти нужное слово и для заслуженного генерала, и для безусого рекрута. На него готовы были ставить многие. Его имя и в дальнейшем будет не раз значиться в числе наиболее вероятных претендентов на российский престол, лидерство в оппозиции. Вот только сам Николай Николаевич готовности принять столь высокие ставки пока не проявил, и тогда объявились другие.

В мае 1917 года в Новочеркасске недовольные новой властью казаки созвали Войсковой круг Войска Донского. На нем войсковым атаманом избрали генерал-лейтенанта А.М.Каледина, одного из самых видных поборников казачьих прав и привилегий, ярого монархиста, патриота Дона и сторонника идеи неделимости России.

В отличие от Временного правительства, Дон обретал реальную, не бутафорскую власть, ибо Каледина земляки знали как генерала волевого, расчетливого и твердого в решениях и поступках. Весть о его избрании пришлась по сердцу казакам-фронтовикам, но надежд на стабильность не добавила. «Дома будет порядок, но зачем нас держат здесь, на фронте?» — задавали себе вопрос казаки, поглядывая на пехоту, где дезертирство продолжалось в ничуть не меньших масштабах, чем прежде.

Между тем из-за хронических неудач на фронте и без того разлагавшаяся армия катастрофически продолжала терять свой авторитет в глазах общества. Этому способствовало и отсутствие единства среди военной верхушки. Родоначальник самого громкого успеха российской армии в Первой мировой войне генерал А.А. Брусилов, ударившись в политику, сразу принял сторону Временного правительства. Он явно заискивал перед Советами, солдатскими комитетами, не чинил особых препятствий их проникновению в армейскую среду. Примерно таких же позиций держался и командующий войсками Северного фронта генерал М.Д. Бонч-Бруевич. Он тоже предпочитал не ссориться с Советами и не выступал против их вмешательства в военные дела.

Керенский это оценил и сделал Брусилова Верховным Главнокомандующим всей российской армией, сместив с этого поста показавшегося менее надежным генерала М.В. Алексеева. В отличие от других, Брусилов вел себя осторожно, открыто претензий к Временному правительству не высказывал, хотя не демонстрировал явно и особых симпатий к нему. Такая линия поведения боевого генерала в столь критический момент российской истории вызывала недоумение. В подобном качестве Брусилов годился разве что на какую-нибудь второстепенную роль ни за что не отвечающего советчика. В конечном счете так оно и произошло: Брусилов превратился в некоего посредника между враждебно настроенной к Керенскому частью военной верхушки и остальным генералитетом, исполняя роль марионетки, послушной и тем и другим.

Однако и энергичные генералы вроде Корнилова, Деникина, Крымова тоже оказывались не у дел. Их попросту опасались подпускать близко к власти. Началась чехарда кадровых перетасовок. Пошла раздача чинов и званий новым фаворитам, демонстрировавшим лояльность к Временному правительству. Профессионализм, способности и боевые заслуги в счет не шли. Для продвижения наверх требовалось принародно выразить, хотя бы на словах, симпатию к Керенскому, Брусилову и не допускать критики в их адрес. Новоявленные стратеги в гражданских сюртуках вмешивались в управление войсками. Отодвигая в сторону опытных и грамотных военачальников, они охаивали традиции русской армии, ратовали за упразднение воинской субординации и единоначалия. Это еще больше подрывало дисциплину, снижало боеспособность армии, которая стала разваливаться, теперь уже неотвратимо и стремительно.

Командующий Петроградским военным округом генерал Л.Г. Корнилов с оставшимися верными частями выразил решительную готовность восстановить в городе спокойствие, усмирить бунтовщиков. Его инициатива хотя и устраивала, но в то же время и путала председателя Временного правительства, одинаково боявшегося как Советов, так и генералов. Проявить твердость, навести порядок в войсках и в городе Корнилову мешало отсутствие единства среди российского генералитета, по-разному воспринявшего Временное правительство и идею введения жестких мер, роспуска наводнивших полки и дивизии комитетов и комиссаров.

Лавр Георгиевич Корнилов слыл наиболее авторитетным представителем российского генералитета, сохранявшего верность воинскому долгу и присяге. Выходец из простых казаков, сын хорунжего, он сумел добиться практически невозможного — стать Верховным Главнокомандующим не благодаря связям, протекции или родовитому происхождению, а исключительному упорству в учебе, освоении военного дела, усердию по службе и личному мужеству. Во время Русско-японской войны стрелковая бригада, штаб которой возглавлял Корнилов, прикрывала отступление русской армии под Мукденом. Оказавшись в окружении, бригада с тяжелыми боями прорвалась сквозь японские части, вынеся на руках больных и раненых.

Примерно в сходной ситуации пришлось побывать Корнилову со своей дивизией и в Первую мировую. Она успела проявить себя в Галиции, где за наведенную в подчиненных частях дисциплину, проявленную доблесть и упорство в противодействии австро-германским войскам была прозвана «стальной». И здесь Корнилов командовал прикрытием арьергардов российских войск, отступавших из предгорий Карпат. В одном из боев генерал был ранен и попал в руки австрийцев. Едва оправившись, Корнилов бежал из австрийского плена и добрался до расположения своих войск.

Лавр Георгиевич яснее многих видел, насколько пагубны популистские заявления Временного правительства о необходимости «дальнейшего углубления революции», которые вели лишь к утрате всякого контроля над ситуацией в стране и, что для генерала было особенно болезненно, к окончательной деморализации армии, полной потере ее боеспособности. С самого начала Корнилов резко выступил против пресловутого Приказа № 1. Он видел, как и без того низкая дисциплина в войсках с провозглашением этого приказа рушилась окончательно.

Внимая призывам демагогов, солдатская масса отказывалась воевать: целые части в полном составе самовольно покидали боевые позиции, оголяя огромные участки фронта. Число дезертиров превышало 1,5 миллиона человек, еще почти 2 миллиона находилось в германском плену. Эти потери никак нельзя было отнести на счет успехов австро-германских войск. Они явились прямым следствием военной политики Временного правительства, самого Керенского и небывалой по масштабам деморализации и разложения российской армии. Как отмечали современники, режим погибал при всеобщем к нему отвращении.

Не встретив поддержки и понимания, не видя иной возможности служить Отечеству, Корнилов написал рапорт с просьбой отправить его на фронт. Просьбу удовлетворили, назначив командующим армией, с определенным понижением по сравнению с прежней должностью. Опытный генерал сразу осознал действительные масштабы катастрофы. Фронт в своей основе держался за счет мужества и доблести честных офицеров и солдат, оставшихся верными присяге. Для спасения незамедлительно требовались самые решительные меры. Отбросив всякую дипломатию, генерал во всеуслышание заявил, что в окопах гибнут самые честные и преданные люди. Привлек внимание к катастрофическим потерям среди офицеров, составлявшим более 30 %, среди солдат они в процентном отношении были вдвое меньшими. По его словам, трусы и предатели бросают позиции, безнаказанно дезертируют в тыл. Чтобы выправить положение, Корнилов потребовал от Временного правительства восстановить на фронте и в тылу смертную казнь для дезертиров, прекращения в войсках анархии, насаждаемой комитетами и комиссарами, пресечения травли и дискредитации офицеров.

Теперь правоту этих претензий Керенский, конечно, осознал. Тем более что без возрождения боеспособности армии «продолжать войну до победного конца», о чем, не переставая, заявляли и председатель правительства, и его министры, было просто невозможно. На словах командующему выразили поддержку, но все нараставший страх перед Советами заставлял Керенского ловчить, лавировать, всячески оттягивать принятие принципиальных решений. Однако и игнорировать мнение Корнилова, пользовавшегося безоговорочной поддержкой генералитета, Керенский не мог. Дабы показаться «своим», глава Временного правительства решил подыграть военным и вновь приблизил Корнилова к себе, назначив Верховным Главнокомандующим, удалив с этого места не успевшего еще войти в курс дела генерала Брусилова. Такой шаг, помимо прочего, диктовался и чисто стратегическими соображениями, поскольку стало совершенно очевидно, что Германия вознамерилась сполна воспользоваться моментом — налицо были все признаки готовящегося грандиозного наступления.

И оно вскоре началось. Фронт был прорван, германцы устремились к Риге, Ревелю, стали реально угрожать Петрограду. С большими потерями продвижение противника удалось остановить. Столь опытному военачальнику, каковым являлся Корнилов, было очевидно, что второго подобного удара деморализованная армия не выдержит. В ультимативной форме он стал требовать предоставления всей полноты власти для наведения порядка в армии, разгона солдатских и матросских комитетов. Но к неприязни Керенского по отношению к Корнилову добавилась и враждебность Петроградского Совета, потребовавшего смещения упрямого генерала с поста Главнокомандующего. Повод для объявления официальной опалы ждать себя не заставил.

Летом 1917 года Временное правительство решило устроить в Москве государственное совещание с целью укрепить свой изрядно потрепанный авторитет и «мобилизовать силы для борьбы с язвами, покрывшими весь государственный аппарат». Во всяком случае, так было обозначено в повестке. Сознавая опасность появления Корнилова на форуме, где ожидалось присутствие представителей большинства политических сил, движений, делегаций с фронта, в том числе от поддерживавшего генерала казачества, Керенский попытался воспрепятствовать приезду Корнилова в столицу, но это сделать не удалось.

Москва встречала генерала Корнилова с большим почтением. Открыто встать на пути всеми почитаемого генерала глава правительства не отважился. Сорвалась и попытка отвести Корнилову роль пассивного наблюдателя, не предоставить ему трибуну для выступления.

Корнилов свой доклад сделал. В самых резких выражениях он обвинил предшественников Керенского, Временное правительство и его бездарное окружение во всех бедах, постигших Россию и армию. Генерал призвал принять незамедлительные меры к наведению порядка. Он огласил телеграммы об убийствах ни в чем не повинных офицеров, привел данные о масштабах дезертирства как свидетельства окончательного развала армии. Его требования были жесткими и конкретными: никакой игры в демократию, разгон комитетов в армии, введение смертной казни, установление железной дисциплины.

Главе Временного правительства оставалось только делать хорошую мину при плохой игре. Но капитулировать Керенский не собирался и стал вынашивать планы реванша. После совещания Керенский направил в Ставку к Корнилову управляющего военным министерством Б.В. Савинкова, одного из лидеров партии эсеров, который имел далеко идущие планы и был не прочь перехватить инициативу в борьбе за высшую власть в России. Авантюрист Савинков подыгрывал обоим противостоящим партнерам. Накануне поездки он склонил Керенского к принятию выдвигавшейся Главкомом идеи государственного переворота и установления в России диктаторской формы правления. По одному из представленных сценариев разгонялись все Советы, а вся власть сосредоточивалась в руках группы из 3–4 человек. Одно из мест у кормила Савинков сразу выторговал для себя. Игра стоила свеч, ибо при благоприятном раскладе для Бориса Викторовича открывались неплохие перспективы.

Впрочем, подобные планы строил не один Савинков. Каждый из двух других претендентов в диктаторы — Керенский и Корнилов — намеревались по-своему воспользоваться ситуацией и при первой возможности отмежеваться от конкурентов.

К слову сказать, в отличие от остальных, цель затевавшейся интриги Керенского состояла не в узурпации власти. Какая-никакая, она все же была у него. Глава Временного правительства замышлял прибрать к рукам все вооруженные силы — стать Верховным Главнокомандующим и тем самым оставить армию и флот в политике. Если до сих пор генералитет и офицерство еще подчеркивали свой политический нейтралитет, прекратив вмешиваться в дворцовые интриги и дележ министерских портфелей, то теперь, обнаружив свои претензии, Керенский втягивал военную верхушку в опасные политические игры.

Упреждая события, приходится констатировать полную неудачу и этой затеи Керенского: в качестве полководца военные его не восприняли, нового Бонапарта из него не вышло. Более того, как только провозгласивший себя Главкомом Керенский снял обеспечивший ему поддержку солдатских масс лозунг прекращения войны и заключения с Германией «мира по телеграфу», от него отвернулись буквально все. Генералитет проявил полное равнодушие к судьбе самозваного «полководца». Наглядным свидетельством тому стали октябрьские дни, когда Керенский со своими министрами остался в полном одиночестве. С безусыми юнцами-кадетами да девицами, переодетыми в солдатки, он впал в прострацию, поняв тщетность последней попытки отбиться от разношерстной вооруженной толпы, хлынувшей в Зимний дворец. Но это потом. Пока события развивались своим чередом.

Самопровозглашение Верховным Главнокомандующим оттолкнуло от Керенского основную часть военной верхушки. Произошел окончательный разрыв между офицерством и солдатской массой. Гражданская война уже представлялась неизбежной практически при любом развитии событий. Ее враждующими силами надлежало стать, с одной стороны, офицерству, поддерживаемому значительной частью казачества. С другой стороны, солдаты и матросы, в своем подавляющем большинстве выходцы из крестьян и пролетарской среды. Правда, на казачество имела свои виды каждая из сторон, а потому на этом сословии следует остановиться несколько подробнее.

Одним из непосредственных участников противоборства оказался казачий генерал П.Н. Краснов, которому предстояло сыграть заметную роль в дальнейших событиях в России, о чем он подробно повествовал в своих мемуарах.

В смутные летние дни 17-го года Краснов командовал 1-й кубанской казачьей дивизией, дислоцированной в районе украинского города Овруча. О происходящем в Москве и Питере знал больше по слухам. Нутром же чувствовал — назревают исторические события. Ночью ему поступил вызов в Могилев в ставку Верховного Главнокомандующего, где надлежало быть 30 августа. Вслед за вызовом пришло тревожное сообщение о беспорядках в полках пехотной дивизии, массовом неповиновении и отказе солдат исполнять боевые приказы. Казаки Краснова вели себя сдержанно, и это давало генералу надежду навести порядок и наказать зачинщиков бунта.

Главные события происходили возле села Духче на Волыни, в двух десятках километров от штаба корпуса. Туда вслед за Красновым прибыл комиссар фронта Ф.Ф. Линде, бывший вольноопределяющийся одного из полков. В прошлом он слыл активным распространителем провокационных слухов, возбуждавших недовольство солдат и натравливавших их на офицеров, являлся ярым приверженцем митинговщины, бессменным оратором на всяких демонстрациях, собраниях и съездах местного уровня. Словом, олицетворял всех тех, кто непосредственно был повинен в разложении армии. На волне анархии Линде стремительно взлетел на самый верх и теперь считался одним из влиятельных членов фронтового Комитета. И вот здесь этому скороспелому выдвиженцу надо было наступить на горло собственной песне, решить совершенно непривычный для него вопрос — как утихомирить взбунтовавшуюся вооруженную солдатскую массу. Оказалось, усмирять гораздо труднее, чем провоцировать.

Как вспоминает Краснов, Линде по привычке, картинно работая на публику, самоуверенный жестом отстранил его и других офицеров и, надрывая голос, стал взывать к патриотизму, агитировать солдат на верность Временному правительству. Не встретив поддержки солдатской массы, Линде перешел на упреки, угрозы, а потом сорвался на откровенную ругань. Вскоре, осознав собственное бессилие, он приказал арестовать несколько первых попавшихся на глаза фронтовиков как зачинщиков бунта. Дабы запугать остальных, комиссар обьявил, что они пойдут под расстрел. Однако эффект получился обратный. Последняя его идея переполнила чашу терпения вышедшей из повиновения толпы. Бушевавшая людская масса сомкнулась вокруг расфранченного агитатора. Линде засуетился, попытался протолкнуться, раствориться среди людей и сбежать. И тут кто-то схватил его за воротник кожаной тужурки, потянул назад. Линде визгливо закричал, но его жалобный вопль был оборван тяжелым прикладом трехлинейки, с силой обрушившимся на лицо несчастного комиссара, превратив его в бесформенное окровавленное месиво. В несколько мгновений Линде был буквально растерзан озверевшей людской массой на глазах Краснова и окружавших его верных казаков из личного конвоя.

Делать здесь уже было нечего. Для усмирения бунтовщиков из корпуса к селу Духче направлялись специальные карательные подразделения. Корнилов в нетерпеливом ожидании вестей явно нервничал. Он встретил Краснова почти у порога:

— Жду, Петр Николаевич, жду.

Казачий генерал начал с доклада о трагической участи фронтового комиссара Линде.

— Случай тяжелый. Впрочем, все сейчас принимает очень серьезный оборот, — задумчиво произнес Корнилов. — Доверять приходится только надежным людям. Вам я верю, потому буду откровенным. Россию надо спасать. Прежде всего, приказываю принять от генерал-лейтенанта Крымова 3-й конный корпус. Времени на раскачку нет, важно без промедления двинуть корпус на Петроград, поднять другие войска.

Уловив немой вопрос в глазах Краснова (дескать, а что с Крымовым?), Верховный махнул рукой:

— Ах, да. Вы ведь не в курсе последних событий. Генерал Крымов назначен командующим Конной армией. В ее составе ваш 3-й конный и туземный корпус под командованием князя Багратиона.

— Когда прикажите принимать корпус?

— Помилуйте, милейший, какие сдачи-приемы? Начинается черт знает что. Пахнет войной. Большой гражданской войной. Кстати, генералу Крымову представитесь позднее. Он сегодня направлен мною на переговоры к Керенскому. Игрушки в демократию слишком дорого обходятся России. Пора их заканчивать.

В точку бил многоопытный Корнилов, говоря о гражданской войне, которая, по его убеждению, была уже неминуема. Заметим, это было еще до захвата Зимнего и свержения Временного правительства. А вот Крымова он отдал на заклание. Интересно, если бы Корнилов знал, что его посланец откроет список самоубийц в грядущих междоусобицах, задержал бы, отставил его командировку к главе Временного правительства или нет? Возможно, и войска на Питер не стал бы двигать?

Но случилось то, что случилось. Крымов прибыл в Петроград. По одним сведениям, он вез ультиматум Керенскому, по другим — в Петроград его вызвал сам глава Временного правительства. И произошло нечто из ряда вон выходящее. По официальной версии, генерал в тот же день свел счеты с жизнью прямо в кабинете Керенского. Застрелился… Застрелили… Бродили потом по армии разные слухи, а также о якобы имевшей место перепалке личного характера между посланцем Верховного Главнокомандующего и главой правительства. И об ультиматуме Корнилова, переданном будто бы Керенскому. И о приказе главного «временщика» арестовать и отдать под суд представителя мятежного Главкома, посягнувшего на власть в России.

Дальнейшие события так перепутали все, связанное с корниловским мятежом, что по-настоящему для Краснова многое так и осталось под вопросом. А сам он в тот же день по приказу Корнилова срочно отправился с сотником Генераловым в Псков к главнокомандующему войсками Северо-Западного фронта генерал-лейтенанту В.А. Черемисову.

Ехал в добром расположении духа, надеясь, что указание Верховного будет принято безусловно и в районе Пскова удастся быстро собрать как можно больше войск. Перед самым выездом Краснов успел отдать приказ новым подчиненным, и его конный корпус уже был на пути к Пскову. Теперь, если повезёт соединиться с другими частями, время безвластия в России прекратит свой разрушительный отсчет. Пусть не сразу поднимется рухнувший царский трон, пусть даже придется провозгласить военную диктатуру. Лавр Георгиевич в качестве военного диктатора на посту главы государства, конечно, вариант не самый лучший, но все-таки вес и влияние в армии имеет большее, нежели все вместе взятые министры Временного правительства.

До Пскова Краснову удалось добраться без особых происшествий, так как главные события разворачивались в стороне. Воспользовавшись нерешительностью Корнилова, решившего возглавить продвижение мятежных войск на Питер, не выходя из штабного поезда могилевской Ставки, Керенский перехватил инициативу. Он обратился с воззванием к народу и армии, в котором обвинил Корнилова в государственной измене и покушении на насильственный захват власти, в стремлении установить в стране военную диктатуру. Сотни комиссаров и агитаторов Временного правительства немедленно были отправлены навстречу выступившим на Петроград мятежным частям. Судя по последующим событиям, сорвать военный переворот им удалось.

В Пскове встречать Краснова на перрон вышел комендант вокзала. Генерала с сопровождающими его казаками отвезли на частную квартиру, передохнуть с дороги. Но не успели гости толком привести себя в порядок, нагрянул патруль от Черемисова. Краснова арестовали и отправили в псковскую тюрьму.

Предварительное обвинение звучало так: за попытку совместно с генералом Корниловым совершить контрреволюционный переворот и установить военную диктатуру. Искусный интриган и авантюрист Керенский то ли испугался питерских рабочих, решивших по призыву большевиков защищать свой город до конца, то ли понял тщетность своих попыток управиться с Корниловым в случае успеха мятежа, но вновь сманеврировал. Да так круто, что чуть было весь государственный корабль не перевернул. Впрочем, этого ждать оставалось уже совсем недолго.

Один за другим последовали аресты участников корниловского мятежа. Загадкой остается, как это удалось осуществить, — ведь пришлось брать не просто генерала, а Верховного Главнокомандующего вместе со штабом. Почти вся головка Ставки оказалась в Быховской тюрьме. И чего добились тем, что Керенский стал Верховным Главнокомандующим, а генерал М.В. Алексеев его начальником штаба? Ничего. Армия упустила момент для перехвата инициативы, ну а бремя государственного мужа для А.Ф. Керенского в столь сложной обстановке оказалось не под силу Безвластье воцарялось по всей стране. Слепой поводырь тянул за собой в яму всю страну.

Наверное, раньше других это понял генерал Алексеев. Используя где свой авторитет, где власть начальника Генштаба, он начал вызволять мятежников из тюремных камер. Через два дня оказался на воле и Краснов. И сразу же получил распоряжение собрать свой корпус в районе Пскова, после чего уже он возомнил себя спасителем России.

Однако и для Краснова ноша оказалась не просто тяжелой, но неподъемной. Приказы-то отдавать несложно, но попробуй-ка, собери, поставь в строй солдат, когда повсюду идут митинги. А тут еще железнодорожные рабочие под горячительные сто граммов так убедительно говорили о правоте дела, за которое стоят Советы рабочих и солдатских депутатов, что солдаты слушали агитаторов разинув рты. Верх брали уже большевистские идеи. Безлошадные революционные рабочие без особой натуги ссаживали казаков с седел. С каждым часом возрастало их влияние на солдатские массы.

Лишь благодаря традиционно крепким внутренним сословно-казачьим связям бурлящий круг фронтовиков стал слушать Краснова. Пришлось и убеждать, и приказывать, и угрожать, и обещать златые горы. Результаты — хоть плач. Из всего корпуса в районе Пскова-Острова удалось собрать лишь два полка родной 1-й Донской казачьей дивизии. Остальные разбрелись.

Совсем некстати поступила депеша от военного министра А.И. Верховского: срочно прибыть в Петроград. Из короткого разговора с министром выходило, что, по полученным данным, германцы намериваются наступать на Петроград. Краснову надлежало в кратчайший срок сконцентрировать конный корпус под Питером — в Павловске, Пулкове, Гатчине, Ораниенбауме, Старом Петергофе.

Странно: германцами в тех краях и не пахло, зато кровавый рассвет революции занимался вполне очевидно. Дымком грядущих пожаров потягивало все сильнее. Не видеть, не ощущать этого Керенский не мог. Но и прямо запретить повсюду звучавшую революционную песню боялся. В очередной раз сманеврировал, пытался сыграть на патриотических чувствах народных масс.

И в очередной раз прошло. Под предлогом угрозы со стороны немцев удалось сконцентрировать вокруг Петрограда серьезные силы. Краснов к тому времени почти сбил в управляемый кулак и подтянул боеспособный конный корпус. Штаб разместился в Царском селе во дворце княжны Марии Павловны. На усиление вот-вот из Румынии должны были подойти 2-я казачья сводная дивизия под командованием генерала Гуславского и гвардейская казачья дивизия. Это были самые надежные на тот момент части, состоявшие преимущественно из казаков.

Но опять возникла неразбериха. По приказу командующего Петроградским военным округом полковника Полковникова конный корпус Краснова пришлось раздробить и разбросать для подавления революционного движения и выполнения карательных функций на большой территории от Ревеля до Пскова. Еще одна загадка истории: что это, результат умелой вербовки-пропаганды большевиков или неудачное стечение обстоятельств?

Как бы там ни было, ко второй половине октября от полнокровного конного корпуса Краснова под Петроградом остались три полка и три конные казачьи батареи по четыре орудия в каждой. Все. А через десять дней, в ночь на 26 октября 1917 года, Краснова неожиданно вызвал генерал Черемисов.

Спокойным голосом он сообщил, что в Петрограде произошла революция. Власть перешла к Советам. Сказал буднично, словно извещал о каком-то давно ожидаемом, маневре противника на одном из участков фронта.

— Я получил приказ Керенского двинуть войска фронта на подавление восстания в Петрограде, — продолжал Черемисов. — Но решил не торопиться исполнять его. Предвижу ваши вопросы, Петр Николаевич.

— Разумеется, они есть.

— Тогда извольте сначала меня выслушать. Итак, главный вопрос: почему генерал, русский генерал, отказывается выполнять приказ своего Верховного Главнокомандующего? Во-первых, на эту должность Керенский назначил себя сам. Во-вторых, он образцовый шпак, никогда не носивший погоны. В третьих, и генералы, и офицеры устали, разочаровались в правительстве. Если премьер позволяет себе бежать из Питера под прикрытием американского флага на посольской машине, это не вождь. Керенский прибыл к нам в штаб фронта, и встретили его нелюбезно.

— И где он сейчас, что делает?

— Да здесь, в городе. Кстати, могу сообщить, его посланцы вас здесь уже ожидают, чтобы сразу проводить к нему.

Действительно, при выходе из квартиры Черемисова Краснов заметил комиссара Северо-Западного фронта Войтинского, нервно прохаживавшегося по улице. Тот, увидев генерала, пригласил его к Керенскому, который поселился в Пскове у своего родственника генерал-лейтенанта Барановского. По пути Войтинскийрассказал о некоторых подробностях этой, как он выразился, исторически обидной для демократии ночи, снова напомнив Краснову о том, какая историческая миссия выпала ему в столь трудный для России час.

Керенский встретил их бурным потоком слов. Был он взвинчен, не говорил, а кричал:

— Я требую срочно начать наступление на Петроград. Требую защитить Временное правительство. Я должен немедленно, сейчас же выехать в Остров, в штаб вверенного вам корпуса. Вы будете меня сопровождать.

Краснову оставалось только неопределенно кивать головой: как, мол, изволите.

Неудачный поход генерала Краснова

На рассвете прибыли в Остров, Керенский захотел непременно держать речь перед казаками. Наспех согнали на площадь солдат, устроили митинг. Полусонные люди бурчали, слушая пафосную речь с призывами немедленно начать наступление на Петроград. Толпа мрачно безмолвствовала…

После митинга неугомонный Керенский потребовал от Краснова тотчас готовить войска к походу:

— Сейчас же. Немедленно, Петр Николаевич. Я должен видеть все это своими глазами.

Краснов решился возразить:

— Понимаю ваше нетерпение, Александр Федорович. Но сейчас у нас просто нет сил, чтобы осуществить успешное наступление.

— Есть. Генерал Барановский, готовьте приказ направить в распоряжение генерала Краснова 17-й армейский корпус из-под Москвы и 37-ю пехотную дивизию. Теперь же, Петр Николаевич, отдайте приказ казачьим частям наступать из Острова на Гатчину и Петроград. Теперь же. И сразу едем на вокзал.

Выслушав приказ, казаки неохотно, но все же повиновались. Тут возникла новая закавыка: железнодорожники долго не хотели подавать составы под погрузку. Челноками сновали по вокзалу и железнодорожным путям офицеры. Бряцали ножнами и шпорами, грозили наганами — все бесполезно. Вагоны застряли где-то в тупике, паровозы пыхтели и дымились вдали от них. сцепщики и контролеры бегали туда-сюда в поисках неизвестно чего. Ржали подголодавшие лошади, казаки очищали привокзальные магазинчики и ларьки.

Безалаберщину на вокзале прекратил Краснов, приказавший схватиль нескольких паровозников и под угрозой оружия сформировать первый эшелон, погрузить в него часть войск, В тот же поезд сел и Керенский, Но состав все не трогался: одни машинисты сказались больными, другие отказывались вести состав, третьи вовсе сбежали. Пришлось посадить в паровоз своего офицера, есаула Коршунова, в прошлом хорошего машиниста.

Наконец, поезд тронулся и, постепенно набирая ход, приближался к Пскову. Чем ближе подъезжали к ставке Черемисова, тем больше нервничал Керенский: что еще там учудит предатель-генерал? Опасения оказались напрасными, Псков проскочили благополучно, не останавливаясь, и на рассвете следующего дня прибыли в Гатчину.

Тут же, не выходя из вагона, Керенский издал приказ о новом назначении генерала Краснова:

«Генералу Краснову 1917 года 27октября 7 час. 05 минут № 46:

Приказываю Вам вступить в командование всеми вооруженными силами Российской Республики и Петроградского округа на правах командующего Армией

Министр-председатель Временного Правительства и Верховный Главнокомандующий А.Керенский.»

Казалось бы, для Краснова наступил столь долгожданный звездный час. Но почему-то никакого ликования в душе генерал не испытывал. Он уже осознал, что его вынуждают играть в чужие игры, что все вокруг творящееся напоминает уже не столько заботу о будущем России, сколько толкотню локтями у лестницы к некоему сомнительному пьедесталу. Однако для того, чтобы забраться на него, надо было выжить. Чтобы выжить, надо залезть еще повыше. Как угодно, с чьей угодно помощью. В том числе и «всех вооруженных сил Российской Республики», даже если их олицетворяют несколько казачьих полков да рота лейб-гвардии Измайловского полка с 12 пулеметами. Она без сопротивления сдалась Краснову и для пущей безопасности была разбросана по верным частям из-за невозможности держать при ней караул.

Встречали казаков и Керенского истерически-радостно, главным образом, дамы с цветами в руках. Первое, что сделал Краснов, — ввел в Гатчине осадное положение. Комендант дворца капитан Свистунов расстарался и устроил Керенского в парадных дворцовых покоях. Кроме великолепного убранства, роскошные комнаты эти имели еще одно неоспоримое достоинство — подземный ход к Серебряному пруду Гатчинского парка. Так что Керенский мог отдыхать вполне спокойно.

К казачьему генералу министр-председатель в эти дни, очевидно, проникся особым доверием и приказал разместить его вместе со штабом в нижней части дворца, поручив охрану здания. Казачьи полки в этот период представляли все гатчинское воинство, а осадное положение лишь усиливало их влияния на жизнь города. Курсанты школы прапорщиков, расположенной в городе, хотя и отказались от наступления на революционный Петроград, но поддерживать порядок и нести караульную службу в Гатчине согласились.

Появилась возможность толком разобраться в обстановке, сопоставить силы свои и противника, хотя бы приблизительно прикинуть, что есть в резерве и где он находится. В штабе этим заниматься начали сразу по прибытии в город. Краснов энергично включился в привычную работу, но тут последовал очередной вызов к Керенскому.

Безвластный премьер ходил по комнате, заложив руки за спину и, не останавливаясь, скороговоркой выпалил:

— Больше ждать мы не можем. Время не терпит. Требую завтра же начать наступление на Царское Село.

— Александр Федорович, простите, — не сдержался Краснов, — но с такими малыми силами я даже не рискую провести серьезную рекогносцировку.

Верховный приостановился, всмотрелся в Краснова, будто взвешивая, насколько тот искренен. Снова забегал по комнате, напомнив Краснову зверька, мечущегося в поисках выхода из клетки. Вариантов было немного, и Керенский вновь продиктовал Барановскому телеграмму, в которой теперь уже в категорической форме потребовал передать в распоряжение Краснова армейский корпус, пехотную дивизию и мортирный дивизион, стоявший в окрестностях Гатчины.

— Мой приказ остается в силе, — добавил он. — Готовьте наступление.

— Однако до утра войска не успеют подтянуться.

— Не рассуждайте, генерал, а действуйте! Действуйте!

Легко сказать, да трудно сделать. Краснов пригласил из Петрограда в Гатчину представителей «Совета союза казачьих войск»(возглавлял атаман А.И.Дутов, разогнан большевиками в декабре 1917 года). Прибывшие высказали уверенность, что три казачьих полка выступят вместе с 3-м корпусом при условии, если Керенского поддержит население. Условие практически невыполнимое, так как основная масса местного населения уже склони-лась на сторону большевиков.

Так оно и получилось — монархически настроенные представители Совета не смогли поднять казаков, и обещанные полки из Петрограда не выступили.

Впрочем, Керенский тоже не бездействовал. Днем он принял прибывшего к нему Б.В. Савинкова. Тот предложил сформировать коалиционное правительство, в которое, по его мнению, могли бы войти и большевики, и меньшевики. Однако Керенский от этого предложения отказался:

— Большевики, меньшевики в правительстве России? Что вы, Борис Викторович! Разве такое мыслимо для настоящего политика? — пожалуй, обиделся он без обычного притворства. — Мы уж как-нибудь сами.

Встретился Керенский и с прибывшим в Гатчину французским военным атташе Лягишем, и с И.Р.Довбор-Мусницким, командиром особого корпуса, сформированного Временным правительством из поляков. Пожелание Верховного получить помощь от французов и привлечь поляков к совместным действиям против революционного Питера энтузиазма у визитеров не вызвало. Оба заявили о нежелании вмешиваться во внутренние дела России. Впрочем, столь твердая позиция не помешала Довбор-Мусницкому через несколько месяцев поднять мятеж против Советской власти. Но было уже поздно. Не удалось не только объединить разрозненные силы военной оппозиции, но и вызвать сочувствие и понимание у фронтовиков.

Между тем в те же часы, когда Керенский безуспешно пытался призвать на свою сторону войска, Петроград рассылал одну за другой радиограммы о том, что власть всюду переходит в руки Советов. И ни у кого не вызвал недоумение адрес обращения — «Всем, всем, всем», ибо рассчитывали большевики не на радиосвязь, а на солдат-ский беспроволочный телеграф, способный в считанные часы разнести весть по фронтам.

На стол Керенского легло полуобращение-полураспоряжение из Смольного о прекращении сопротивления. Дескать, «весь русский народ идет с большевиками, а с «бывшими» — лишь казаки да часть буржуазии». Обращение взвинтило Керенского еще больше. С новой энергией он потребовал немедленного выступления на Петроград теми силами, которые имелись в распоряжении Краснова.

Какое там немедленное наступление — сдержать бы массовое дезертирство. В воинских частях, расположенных в Гатчине в Кирасирских казармах, шло глубокое брожение. Отголоски питерских событий разлагающе действовали на казаков. Появились первые признаки анархии, своеволия и самоуправства. Уссурийская конная дивизия без ведома Краснова ушла на восток верст на 30 от Гатчины и расположилась там по деревням. С «Главкомом» остался один конный дивизион. Мало того — дивизионное начальство вступило в сепаратные переговоры с Советом солдатских и рабочих депутатов, который возглавлял Николай Кузьмин — особо доверенное лицо Ленина. Этот человек заслуживает о себе более обстоятельного повествования, и о нем рассказ будет особый.

Внешне авантюрный, лишенный вроде бы всякого здравого смысла ход большевиков с распоряжением «министру-председателю» сложить оружие оказался на поверку не таким уж бессмысленным. Их он мало к чему обязывал, а вот от Керенского и Краснова требовал быстрых ответных действий. Никак не отреагировать было невозможно, потому что в войсках широко обсуждали возможные действия командования. Уступить — значило навсегда уйти в политическое небытие. Ждать улучшения фронтовой обстановки, изменения соотношения сил? Но откуда и за счет чего?

Керенский теребил и теребил Краснова, требуя выступления на Петроград. Тот тянул и тянул, ссылаясь на отсутствие войск, возможный подход обещанных воинских частей. Керенский, в конце концов, не выдержал и в категорической форме объявил:

— Наступление на Царское Село начать с рассветом 28 октября!

Вечер, вся ночь прошли в ожидании: вот-вот подойдут вызванные Керенским из Москвы и Петрограда воинские части. Тщетно. Но приказ есть приказ, и едва забрезжила заря, все наличествующее войско Краснова в составе восьми сотен казаков и трех батарей по четыре орудия в каждой выступило в поход. В четырех верстах от Царского Села, за Софийским плацем, казаков встретил плотный ружейный огонь с застав царскосельского гарнизона. Так и не начавшись, задуманное наступление застопорилось.

Завязалась вялая перестрелка. Палили и те, и другие больше в белый свет, нагоняя друг на друга страх и сомнение в необходимости убивать соотечественников лишь потому, что кому-то в них что-то не нравится. Вдали в облаке пыли показался большой автомобиль. Машина резво подпрыгивала на выбоинах, высоко вздернутый белый флаг метался туда-сюда под порывами ветра.

— А вот и мы, — насмешливо проговорил кто-то из окружавших Краснова офицеров, указывая на автомобиль. — Не ждали-с?

«Да-с. Осталось разве что вина и женщин подать», — беззлобно продолжил про себя Петр Николаевич, продвигаясь навстречу Верховному. Не вылезая из кабины, Керенский крикнул:

— Почему стоим? А-а? Если боитесь, я сам лично переговорю со стрелками, они меня послушают.

Флаг мира снова забился над подпрыгивающим автомобилем. Рядом с ним не очень уверенно потрусил казачий конвой. Стрельба действительно прекратилась, а вскоре солдаты стали собираться вокруг машины. Было видно, как Керенский, привстав на сиденье, произносит очередную зажигательную речь, которая, впрочем, никакого успеха среди присутствовавших не имела.

Даже не слыша его слов, Краснов мог воспроизвести сказанное Керенским по жестам. Оригинальностью выражений и полетом мысли публичные выступления главы Временного правительства не отличались. Патетика, напор, пронзительный голос — это наличествовало.

Но митинговое время, видно, уже начало отходите. Теперь требовались аргументы, а их — кот наплакал. Слушали, слушали стрелки человека, вольного им приказывать, а не уговаривать, да быстро это им надоело. Потянулись один за другим в окопы. Снова зазвучали выстрелы. Керенский поспешил обратно в Гатчину, лишь небрежно кивнув Краснову. Тот приказал открыть артиллерийский огонь: четыре орудия ухнули шрапнелями с большим превышением, потом два из них ударили по-настоящему. Стрелки попятились, и вскоре казачьи части вошли в Царское Село.

Краснов со своим штабом разместился на окраине села в одной из шикарных дач, а казачьи сотни продолжали продвигаться вперед к городской радиостанции и железнодорожному вокзалу.

Генерал надеялся серьезно поправить дела, рассчитывая, что колеблющийся пятнадцатитысячный царскосельский гарнизон перейдет на его сторону. Случись такое, и над Петроградом реально нависла бы угроза захвата. Но ни поддержки царскосельцев, ни обещанных Керенским воинских частей казаки не получили, а двинувшийся им на помощь артиллерийский дивизион на станции Александровская обстреляли красногвардейцы. Артиллеристы разбежались, побросав орудия. Царскосельский гарнизон организованно отступил к Петрограду. В Гатчину ушла телеграмма довольно странного, если не противоречивого содержания:

«Верховному Главнокомандующему 30 октября 10 час. 30 м.

Несмотря на бегство четвертого осадного полка, оставившего свои орудия, я отобрал их обратно, снабдил своею прислугою и несмотря на то, что ко мне подошли только 3 сотни донцов, 1 амурцев и 2 орудия, решил продолжать наступление. Твердо верю в успех правого, святого дела. Наступать по всем правилам военного искусства. С каждым днем мои моральные и численные силы растут. Силы противника тают. Прошу помочь ускорением продвижения вперед эшелонов пехоты и броневиков.

Генерал-майор — Краснов.»

Следующий день Краснов посвятил разведке подступов к Петрограду. Казаки затевали мелкие стычки, провоцируя стрелков обнажать свою оборону. У железнодорожного полотна на Редкое-Кузьмино (станция на Варшавской железной дороге) и Пулково стычка переросла в жаркий бой с выдвигавшимися к Царскому Селу солдатами Измайловского полка. Артиллерия заставила измайловцев отступить.

Разъезды Краснова уже подходили к Пулково, и тут нашла коса на камень. Красная гвардия и колонны вооруженных рабочих заняли Пулковскую высоту и стали продвигаться вдоль гатчинского шоссе, охватывая левый фланг казаков. Наступление приостановилось, а когда оглушительно грохнуло тяжелое орудие, снятое с «Авроры», и вовсе захлебнулось. Неся большие потери убитыми и ранеными, казачьи части под покровом ночи отошли восвояси — к окраинам Царского Села.

Неудача редко способствует укреплению духа. Чаще, наоборот, действует разлагающе. Брожение в войсках стало принимать угрожающие масштабы. Большинство казаков отказывалось идти в бой, заявляя, что без поддержки со стороны солдат воевать с русским народом не хотят. На поддержку народа, о которой всякий раз говорил Керенский, казакам Краснова рассчитывать явно не приходилось. Большевикам удалось так заморочить мозги рабочим и мещанам, что на прочистку их теперь нужны были большие усилия.

В это же самое время по инициативе казаков Юго-Западного фронта начал работу Общеказачий съезд. Одними из самых активных организаторов съезда были лейб-гвардейцы есаул Ю.Черемшанский (позже эмигрировал в Шанхай) и П.Кутейников (эмигрировал в Каир). Съезд проходил в октябре в Киеве, а в ноябре — в Новочеркасске под руководством председателя Донского Войскового круга П.М. Агеева, прибывшего с Украины на Дон, в самое пекло мятежа, поднятого против Советской власти генералом от кавалерии А.М. Калединым. Менее полугода назад избранный атаманом Донского казачества 56-летний Алексей Максимович Каледин сумел за короткое время сплотить вокруг себя значительные казачьи силы. К нему, известному боевому генералу, тянулись фронтовики, сторонники монархии. Атаман тут же получил поддержку Войскового правительства Донского казачества под председательством генерала М.П.Богаевского. И не случайно именно на Дону вспыхнул первый антисоветский мятеж.

Почему же так враждебно была встречена российским генералитетом власть, именовавшая себя Советской и рабоче-крестьянской? Ведь к Временному правительству, и особенно к премьеру Керенскому, не питали никаких симпатий большинство политических сил и деятелей, не говоря уже о военной верхушке, которая никогда бы не смирилась с тем, чтобы столь безграмотный в политике и военных делах человек присвоил себе титул Верховного Главнокомандующего. При этом другой силы, кроме Советов, способной заявить о себе, в России просто не было, к тому же их состав был далеко не полностью большевистским и уж точно — не рабоче-крестьянским. Тогда в чем же дело? Почему истинно русские генералы и политики повели себя враждебно по отношению к новой власти?

Некоторые причины предположить нетрудно.

Это непопулярность практически всего руководства страны Советов — ВЦИК и Совнаркома, в которых среди главных действующих лиц явно недоставало авторитетных российских имен, известных политиков. На первых ролях были Яков Свердлов, Володарский, Зиновьев, Каменев… Главным военачальником у новой власти стал Лев Троцкий. Хотя все они задолго до Октябрьского переворота предусмотрительно обзавелись русскими фамилиями под предлогом конспирации, но все, кому надо, достоверно знали кто есть кто. Присягать таким особам — полным дилетантам в военных и государственных делах, да еще без славянских корней для князей, представителей знатных фамилий и тем паче боевых генералов считалось не только непозволительным, но и унизительным. Если к этому добавить, что карательными органами Советской власти заправляли Дзержинский, Урицкий, Юровский, Петерс, то среди наших русских соотечественников оказалось совсем немало таких, которым новый режим ничего хорошего не предвещал.

Это была лишь одна из причин, пожалуй, даже не самая главная. Были и другие. Большинство представителей российского генералитета и политических деятелей считали незаконным свержение Временного правительства, и особенно — разгон большевиками Учредительного собрания. Отсюда различия в трактовке ключевых событий: одна сторона считала захват Зимнего дворца и арест Временного правительства Октябрьским переворотом, другая — Великой Октябрьской социалистической революцией.

Перечисленные личности, занявшие ключевые посты в Советской Республике, по своей сущности были разрушителями. Они не имели сколь-нибудь внятного представления о созидательной работе, о том, как этой республикой управлять. Среди большевиков по-настоящему профессиональных государственных деятелей не было. Да что там профессионалов — даже просто образованных людей можно было пересчитать по пальцам. Вся их предшествующая жизнь — постоянная борьба за насильственное свержение сначала царизма, потом Временного правительства, вооруженный захват власти и установление диктатуры. А когда ненавистный режим рухнул и к их ногам свалилась власть над огромной страной, то оказалось, что распорядиться ею для налаживания созидательной работы, восстановления промышленности и развития сельского хозяйства, обеспечения простому человеку достойной жизни, о которой будущие вожди так громко ратовали в своих речах и лозунгах, они элементарно не умеют. Если человек не знает, что и как надо делать, то все его руководство обычно сводится к примитивным приемам из арсенала тюремного надзирателя: кричать, требовать, запугивать, отдавать приказы, часто заведомо невыполнимые, и наказывать за непослушание. Словом, карать, карать и ещё раз карать. Других приемов никакая диктатура не знает: во времена Марата и Робеспьера гильотина в Париже грохотала круглосуточно.

Что сделали большевики, взявшие власть? Громогласно объявили конец войне и приступили к демобилизации армии. Казалось бы, положили конец кровопролитию, свершили великое дело. Но с другой стороны, после того как они собственными руками развалили дисциплину в войсках, которые вследствие этого полностью утратили боеспособность, довести войну до конца, сколь-нибудь заслуживающего уважения, было просто невозможно. На германском фронте солдаты оставляли боевые позиции и толпами тянулись к родным очагам. Результатом стал захват немцами огромной российской территории.

Без солдатской массы весь генералитет и офицерство оказались не у дел. Они, умевшие исправно выполнять только воинские обязанности, служить Отечеству и воевать с внешними врагами, были брошены на произвол судьбы. Кроме мундира да офицерской шинели у них не осталось ни денег, ни провианта, ни крыши над головой. Победивший пролетариат оставил представителей свергнутого эксплуататорского класса (к коему были отнесены и офицеры, и генералы, и их семьи) без зарплат, пенсий, без имущества и вообще без средств существования, выгнал из родных домов на улицу. Ожидать восторженной поддержки Советской власти со стороны военных было просто нельзя. Что оставалось делать им высокообразованным генералам и офицерам, профессорам и прочим интеллигентам, лишенным куска хлеба, крыши над головой, вынужденным теперь торговать газетами, подметать улицы, а то и просто стоять и унизительно просить подаяние? Ответ совершенно очевиден: бороться против новой власти. Воевать за возврат былого положения в государстве и обществе.

Именно ошибочная политика большевиков по отношению к свергнутым классам, к военным в особенности, полное пренебрежение Советской власти к их интересам, привела к Гражданской войне. Конечно, и при ином отношении к генералам и офицерам вряд ли удалось бы полностью исключить случаи вооруженного сопротивления, но тогда военные действия могли бы носить неорганизованный, очаговый характер.

Рассматривая физическое истребление своих противников единственным средством удержания власти, большевики не только провозгласили террор основой внутренней политики, но и стали его насаждать повсеместно. Ответом на насилие всегда было только насилие. События начали развиваться по самому неблагоприятному для страны сценарию. Противодействие большевистской власти быстро набирало силу, приняло массовый и жесткий характер. Каждая сторона сознавала, что единственной гарантией жизни могла служить только победа над противником, на милость которого побежденным рассчитывать не приходилось.

«Провести массовый террор против богатых казаков…»

Оплотом Белого движения считалось казачество — способная к самоорганизации и сплоченная социальная среда. В отличие от темной и в большинстве своем безграмотной, сбитой с толку солдатской массы, казаки брали винтовки сознательно и знали, что и от кого им надо защищать. Казачество вовсе не случайно рассматривалось военной верхушкой Белого движения в качестве своей основной боевой силы. А тут еще и Советская власть допустила, пожалуй, самую роковую ошибку, провозгласив политику «расказачивания», посягнув на вековые устои казачьего сообщества.

В январе 1918 года во многих казачьих станицах появились листовки:

«Товарищи солдаты и крестьяне! Долго мы ходили в ярме казачьего ига, долго мы были их рабами, долго платили им за право пользования землей, водой и воздухом… Довольно мы терпели. Довольно унижаться. Долой казачество. Долой войсковое правительство. Вся власть иногородним. Да здравствует Советская власть!»

То есть практически сразу после Октябрьского переворота речь пошла об уничтожении казачества, что вскоре получило свое подтверждение в официальных документах большевиков.

«Известия ЦИК», «Северный Кавказ» 2 ноября 1918 года опубликовали приказ ЧК Северо-Кавказской республики (просуществовала с июля по декабрь 1918 года) о расстреле свыше 100 заложников «вследствие покушения на жизнь вождей пролетариата в г. Пятигорске 21 октября 1918 г. и в силу приказа N 3 от 8 октября сего года в ответ на дьявольское убийство лучших товарищей, членов ЦИК, и других»… Читателей, мягко говоря, вводили в заблуждение: председатель ЦИК Северо-Кавказской республики, член реввоенсовета Северо-Кавказской Красной Армии М.И. Крайний-Шнейдерман, председатель ЦИК Северо-Кавказской республики, член Северо-Кавказского крайкома РКП(б) А.И. Рубин, председатель ЧК республики и фронта Г.М. Рожанский, начальник ЧК Пятигорска М.Ф. Власов (Богоявленский) были расстреляны по приказу командующего 11-й армией И.А. Сорокина, а свалили на казаков.

Вал репрессий покатился по хуторам и станицам. Во всех спорных вопросах казаки оказывались неправой стороной. Разгадка подобного отношения к казачеству, возможно, таится в словах Троцкого, который намеренно натравливал друг на друга тех, кто веками жили в мире и согласии: «Казачество для России всегда играло роль палача… У казачества нет заслуг перед русским народом и русским государством.»

Среди казаков произошел раскол. Те, кто победнее и кому терять было нечего, встали по одну сторону баррикад, зажиточная часть казаков (а таких было большинство) — по другую. Гражданская война стала неизбежностью.

Поняли это и белые. Используя массовое недовольство новыми порядками, генерал Каледин, точно так же, как и большевики, по-диктаторски, стал утверждать предоставленные ему казачьим кругом почти неограниченные полномочия. Ввел военное положение, разогнал Советы, потребовал от казачьих станиц четко определиться.

Созванный по его инициативе казачий Съезд поддержал Каледина как самого авторитетного донского атамана, занял враждебную позицию по отношению к Октябрьской революции, власть Совета Народных Комиссаров не признал. Делегаты высказались за сохранение уклада казачьей жизни, призвали казаков на решительную борьбу против большевиков и их попыток установить Советскую власть в казачьих областях. Постановления съезда, наряду с постановлением казачьих войсковых кругов, означали, по существу, начало организованной борьбы на Юге России против Советской власти.

Благодаря былому авторитету Каледину удалось достаточно быстро установить контакты со Ставкой, украинской Центральной Радой, войсковыми правительствами Терека, Кубани, Урала, мечтавшими свалить Советскую власть. Объявили о своей независимости от Советской России военные хунты на Севере и в Сибири. Страну рвали на куски. Простое перечисление взбунтовавшихся областей может служить убедительным тому доказательством.

В ночь на 17 июля 1918 года был расстрелян последний российский император Николай II и его семья. Основанием послужило постановление Президиума Уральского областного Совета Рабочих и Красноармейских депутатов, принятое в связи с приближением частей чехословацкого корпуса к Екатеринбургу, и якобы раскрытие белогвардейского заговора, ставившего целью похищение всей царской семьи. Непосредственной причастности ЦК РСДРП и ЦИК Советов РСФСР установлено не было, однако за всем этим маячили фигуры Троцкого и Свердлова. Получается, что в Советской Республике без суда и следствия кто угодно мог безнаказанно зверски лишить жизни не только неугодного императора, но и совершенно безвинных его жену, малолетних детей, при-слугу. Впоследствии, во времена массовых политических репрессий, жены и дети репрессированных будут также подвергаться гонениям. Практика массового террора зародилась в первые месяцы власти большевиков.

Кстати, то была серьезная ошибка советского руководства. Ведь среди населения было немало людей, у которых свергнутый царь был еще популярен. Убийство лишь прибавило количество недовольных советской властью, особенно из числа казаков.

Центром притяжения недовольных стал Дон, куда потянулись обиженные на Советскую власть генералы и офицеры, лидеры разношерстных проигравших партий П.Н. Милюков, М.В. Родзянко, П.Б. Струве. В тех же краях генерал М.В. Алексеев приступил к созданию «Алексеевской организации» — ядра будущей Добровольческой армии.

В противовес Каледину в начале января в станице Каменской состоялся съезд революционных казаков-фронтовиков. 10 января его делегаты образовали Военно-революционный комитет донских казаков, председателем которого избрали Ф.П. Подтелкова, а секретарем — М.В. Кривошлыкова. В тот же день фактически перестал существовать Лейб-гвардии казачий полк, члены его комитета приняли участие в съезде и присоединились к Военно-революционному комитету.

Каледин тяжело переживал эту оплеуху. Как же так? Потерять такой полк, причем без боя!

На следующий день по его приказу в Каменскую прибыл 10-й донской казачий полк. Он должен был арестовать участников съезда и обезоружить революционно настроенных казаков. Но вышло еще хуже, чем с лейб-гвардейцами: полк под влиянием большевиков отказался выполнять приказ и тоже присоединился к Военно-революционному комитету.

Атаман окончательно потерял сон и покой. Что-то происходило явно не так. Но что? В Каменскую отправили большую атаманскую делегацию во главе с председателем Войскового круга Агеевым. В ее составе были члены круга Светозоров, Карев, Уланов и другие авторитетные казачьи атаманы.

Начали они активно, попытались убедить казаков не выступать против Донского правительства Каледина. Но всё — как о стенку горохом. Да еще с рикошетом: казаки вынесли решение потребовать ухода в отставку Донского правительства и передачи всей власти в руки Военно-революционного комитета.

В свою очередь, большевики послали в Новочеркасск делегацию во главе с Подтелковым, которому Военно-революционный комитет поручил предъявить ультиматум Каледину и всему Донскому правительству.

Пока продолжалась челночная дипломатия, события не принимали нервозно-кровавого характера. Переговоры медленно шли в митингово-совещательном ритме, балансировали на грани бытовых, чисто житейских интересов тех и других, не задевая болезненных нервных окончаний. Приезд Подтелкова в столицу казачьего войска стал, конечно, вызовом, демонстрацией превосходства красных. Но и одновременно попыткой прощупать, что у кого на руках, кто за спиной, поискать точки соприкосновения.

Вскоре обеим сторонам стало ясно, что время мирных переговоров кончилось. На Дон повалила вздыбленная отстойная муть больших городов с разноцветными знаменами. Одни шли помогать революции, другие — грабить, насиловать, убивать. Закуролесили по щедрой донской земле полки и банды, эскадроны и отряды, атаманы и батьки, начдивы, командиры и комиссары.

На Юге России сформировалось ядро Белого движения, которое возглавили генералы Каледин А.М., Алексеев М.В. и Корнилов Л.Г. Однако триумвират просуществовал недолго. Каледина смертельно уязвил отказ казаков, которым он всецело верил и на которых рассчитывал, поднять оружие на своих соотечественников. 29 января 1918 года он застрелился, не пожелав смириться с моральным поражением. Не прошло и трех месяцев, как от взрыва артиллерийской гранаты погиб Л.Г. Корнилов. В том же 18-м году внезапная болезнь свела в могилу последнего из состава «военной хунты» генерала М.В. Алексеева — одного из инициаторов низложения последнего российского императора.

Не зря первые месяцы 1918 года считаются периодом триумфального шествия Советской власти. По призывам большевистских агитаторов под красные знамена собирались многие тысячи ее защитников. О каком-то организованном отпоре новой власти говорить пока не приходилось.

Черной вехой стало это время для командиров 2-го петлюровского полка — их разоружили в один прием. Часть тут же переименовали в полк Червонного казачества во главе с В.М. Примаковым. Название красивое, но что за казак без коня? И пришлось «червонцам» топать своим ходом аж под Полтаву, биться там с конными гайдамаками, завоевывать не только ратную славу, но и коней со сбруей да все остальное казачье оснащение. Добыли и за Киев воевали уже конными. По весне прима-ковцы прибыли на Дон. Подобно латышским стрелкам, не как гости заявились — как хозяева. И вели себя соот-ветственно. Помнят их кровавые объятия Новочеркасск, станицы Аксайская и Платовская, многие хутора и рабочие поселки.

Долго будут вспоминать и самих «червонцев», и прочих «казаков-интернационалистов», особенно комиссаров с их непонятной злобой к православной вере и христианам, ко всему, что не вписывалось в круг их идеологических постулатов.

В комиссарах на Дону ярче, чем в ком-либо из других пришельцев, проявилось пренебрежение ко всяким условностям: профессиональной подготовке, быту, традициям, укладу местной жизни, особенностям характера населения. Готовность человека занимать государственный, общественный или чисто партийный пост определяли не компетентность, а преданность делу большевиков. Далекие от казачества пришлые краскомы и комиссары из числа полуэмигрантов, полурабочих, полумещан, но непременно «инородцы», по разумению казаков, ничего, кроме смуты и взаимной неприязни, породить на Дону, Кубани, Тереке, в других казачьих областях не могли. Их не то чтобы не любили. Просто не могли принять, не могли не ненавидеть. Вдобавок появились ненавистные продотряды во главе с теми же пришлыми уполномоченными в кожанках.

4 мая 1918 года на собранном усердием есаула Т.П. Янова Войсковом круге многое могло решиться. Даже несмотря на то, что на него съехались представители лишь десяти ближайших к Новочеркасску станиц и он не мог считаться Войсковым, а получил название «Круга спасения Дона» с правом принимать политические решения. По приглашению Янова и казачьей верхушки на круг прибыл генерал Краснов, перед которым сразу же поставили вопрос: что делать дальше?

Генерал ответил просто и по существу:

— Бороться с Советской властью. Всеми возможными средствами. Эту борьбу уже начала Добровольческая армия, и мы не можем оставаться в стороне. Готов представить кругу программу действий.

Ответ вполне устроил присутствующих, и они от имени «Круга спасения Дона» предложили Краснову изложить её на очередном заседании. Генерала представили как одного из авторитетнейших казаков, непримиримого противника Советской власти, уважаемого как по возрасту, так и по своему положению.

Краснов говорил два с половиной часа, изложив кругу ближайшие задачи казачества, как они ему представлялись. Призвав к решительной борьбе с большевиками, Краснов подчеркнул, что у Дона нет иного выхода. Главная его идея сводилась к необходимости создания на Дону самостоятельного государства в границах образованного впоследствии Всевеликого Войска Донского со старыми законами и укладами (самопровозглашенно в мае 1918 года, Советской властью не признавалось). Складно говорил генерал, и его призыв немедленно приступить к созданию боеспособной армии, в которую мобилизовать казаков в возрасте от 18 до 50 лет, показался, с одной стороны опасным, а с другой — заманчивым.

Доклад произвел впечатление. Внушительно смотрелся Краснов при всех боевых регалиях. Ине стали казаки искать добра от добра, позвали генерала в атаманское кресло.

Краснов не отказался, предложение принял великодушно. Новоявленный атаман прекрасно сознавал, что именно сейчас, когда перестал существовать триумвират белых генералов, ему представилась не бутафорская, а реальная возможность стать во главе казачьего государства. Но для утверждения требовалось найти союзников, иначе врагами станут не только красные, но и белые.

Первым делом атаман попытался сделать своими союзниками германцев. Он составил и отправил послание кайзеру Вильгельму II. Вначале следовало приветствие германскому правителю и заверения в благих намерениях казаков бороться с большевиками.

«В своем письме я просил Вильгельма содействовать мне в расчленении России и присоединении к возглавляемому мною государству «Всевеликому войску донскому» русских городов: Таганрога, Камышина, Царицына, Воронежа и железнодорожных станций Лиски и Поворино, — признавался Краснов спустя более четверти века в судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР. — Я информировал немцев, что заключил договор с главами Астраханской и Кубанской областей князем Тундутовым и полковником Филимоновым о том, что после победы сил контрреволюции на территории России образуется федерация под именем «Доно-Кавказского союза», в которую должны войти державы: «Всевеликое войско донское», Астраханское войско с Калмыкией, Ставропольская, Кубанская области и Северный Кавказ. Германских руководителей я просил усилить мне помощь вооружением, инженерным, имуществом, построить на Дону орудийный, оружейный, снарядный и патронный заводы… Я обязался предоставить Вильгельму II полное право в вывозе с Дона в Германию продукции сельского хозяйства, кожевенных товаров, шерсти, рыбы, жиров, скота и лошадей…»

Можно верить атаману, можно сомневаться в достоверности его слов, считать их вынужденным самооговором. Но вся жизнь Краснова после, в эмиграции, и его служба на пользу Германии вполне недвусмысленно указывают на то, что тогда, в самом начале Гражданской войны, новоявленный правитель Дона уже вынашивал идею расчленения России.

Что же касается государственного устройства, то еще во время неудачного похода на Петроград в октябре 1917 Краснов пришел к выводу, что Россию может спасти лишь военная диктатура. Знакомство с ситуацией на Дону только утвердило его в этой мысли. И атаману представилась возможность воплотить главную мечту жизни — воцариться на казачьем престоле.

Краснов сразу перешел от слов к делу. Открестившись от декретов Советской власти, он по-диктаторски начал закручивать гайки, наводить на свой лад порядок в разбалансированном казачьем хозяйстве. Цель была ясная — создание независимого Донского государства, в обстановке всеобщей неразберихи задача не из простых. Требовалась твердая рука, способная подчинить почуявших волю казаков армейской дисциплине, осадить зарвавшихся чиновников, подкрепить делами прелести сделанных заявлений.

Для учинения спроса с проштрафившихся Краснов возродил деятельность военно-полевого репрессивного органа — «Суд защиты Дона», наделив его фактически неограниченными полномочиями. Заподозренных в измене «Суд защиты Дона» мог без промедления приговорить к смертной казни. Вскоре с его санкции был публично повешен в Верхнедонском округе председатель Военно-революционного комитета Подтелков, расстрелян командир красногвардейских частей Голубов, захваченный, кстати, с крупной суммой денег.

Взяв власть, Краснов начал сколачивать случайные казачьи отряды в дивизии и корпуса, разбросанные по ним орудия собрал в артиллерийские дивизионы и бригады. К 10 мая под его руководством была уже 75-тысяч — ная армия, состоявшая в своей основе из казаков старших возрастов. Кроме того, под Новочеркасском, на Персияновке и Хопре, расположилась 35-тысячная так называемая молодая армия в составе трех конных и пехотной дивизий, учебного полка, саперного батальона и шести батарей. Здесь же «чудо времени» — эскадрилья из 11 самолетов. Белоказачьи части действовали беспощадно: рубили, вешали, расстреливали, насиловали, грабили и пороли всех, кто попадал под горячую руку. Жертвами белоказачьего террора становились не только сторонники Советской власти и красноармейцы, но и беззащитные местные жители.

Опасения большевиков относительно роли казачества в покатившейся по Советской России Гражданской войне, похоже, оправдывались. Оно действительно превратилось в становой хребет Белого движения. Ответная реакция была жестокой и решительной, как и все меры, предпринимаемые большевиками в отношении своих противников.

24 января 1919 года Оргбюро ЦК РКП(б) приняло секретное циркулярное письмо «Об отношении к казакам», подписанное Я.М.Свердловым. Почему нет подписей других членов Оргбюро — М.Ф.Владимирского, Н.Н.Крестинского — вопрос. Циркуляр содержал инструкции «партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти» в казачьих районах. В документе, наряду с другими мероприятиями, предписывалось: «учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми пороками казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы».

Признавалось необходимым: «провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью». Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних. Оставлять в казачьих станицах вооруженные отряды впредь до установления полного порядка. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагалось «проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания». Слова «террор» и «поголовное истребление» употреблены не по отношению к конкретным лицам, а к целому социальному сословию.

Для утверждения Советской власти в мятежных районах предусматривалось и разбавление местного населения страждущими из других краев: «ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомату разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли».

Этого момента — подгрести под себя благодатный Юг России — давно ждали изнывавшие в замкнутом московско-питерско-киевско-одесском пространстве представители самого прогрессивного торгово-пролетарского интернационального люда. Выходило, что расказачивание — не просто вынужденная, объективно необходимая мера, не просто один из вывихов Гражданской войны. Это была формула массового террора — классовой политической борьбы большевиков за власть.

Расказачивание сопровождалось массовыми расстрелами не только казаков, но и престарелых мужчин и женщин, юношей и девушек в «форме неоправданной жестокости, а порой — глумления». Недопустимые произвол и бесчинства творились в станице Морозовской (ряд работников Морозовского ревкома и трибунала во главе с неким Богуславским впоследствии были расстреляны своими же). Делалось это с ведома и санкции Дон-бюро РКП(б) и Граждупра, возглавляемых С.И. Сырцовым, впоследствии одним из самых активных участников жестокого подавления Кронштадтского мятежа в 1921 году. «Линия» проводилась через военревкомы на местах, во главе которых ставились комиссары. Спровоцировать репрессии мог любой повод.

На почве недовольства насаждавшейся из Питера и Москвы политикой 12 марта 1919 года на Дону вспыхнуло Вешенское восстание, вскоре охватившее основные округа Донской области и приведшее к перелому на фронте в пользу деникинцев.

Стабилизации ситуации красные добились ценой огромных потерь. Мятежные районы подверглись массовому террору. Председатель Реввоенсовета Южного фронта отдал приказ частям, участвовавшим в подавлении казачьего бунта, сжигать восставшие хутора, беспощадно расстреливать «всех без исключения лиц, принимающих прямое или косвенное участие в восстании», расстреливать «через 5 или 10 человек взрослого мужского населения восставших хуторов», брать «заложников из соседних и восставших хуторов», широко оповещать население о том, что «все станицы и хутора, замеченные в оказании помощи восставшим, будут подвергнуты беспощадному истреблению». Мечта товарища Троцкого «о полном, быстром, решительном уничтожении казачества», похоже, начинала сбываться.

Масштабы казачьих волнений и недовольство, вызванное кровавыми расправами, напугали и само большевистское руководство. Свидетельством тому может служить примечательная публикация, появившаяся в «Правде»:

«Население не видало положительных сторон Советской власти, но отрицательную с точки зрения крестьянина-производителя, каковой и составляет большинство населения хлебородных губерний Донской области, политику хлебной монополии крестьяне очень скоро почувствовали. Если к этому прибавить не всегда тактичные действия представителей власти и не встречавшую никаких препятствий антисоветскую агитацию красновцев, то нельзя удивляться, что казачье население не только не поддержало активно Советской власти, когда Деникин собрал разбежавшиеся было банды, но в очень многих местах сами с оружием восставали против Советов. Партизанщина завершила общее неблагоприятное положение и в результате на Южном фронте мы пожали горькие плоды того, что посеяли сами… А отношение к населению? Разве не создали все эти авантюристы, неудачники, а иногда прямо уголовные элементы, сбежавшие от суда, враждебного отношения к Советской власти и не способствовали наступлению Деникина на советские республики?»

Такое признание дорого стоит. В его свете совсем по-иному смотрятся роль и место казачьих атаманов-бунтарей. Полного единомыслия и четкой объединительной линии поведения на переломном этапе Гражданской войны не было ни по ту, ни по эту сторону баррикад. В борьбе за влияние на массы проявлялись личные и партийные интересы многочисленных атаманов, вождей, местечковых авторитетов, главкомов и разного рода батьков. Раскачавшийся маятник братоубийственной Гражданской войны бил и тех, и других, не разбирая, где свои, где чужие. И оказывались чужие своими, а свои — чужими. В конце концов и те, и другие стали Отечеству ни к чему.

Именно в эти дни черные тучи стали собираться над смолисто-курчавой, с легкой проседью головой красного казачьего командира Филиппа Кузьмича Миронова. Вообще-то к «полковнику Миронову» в большевистских кругах отношение было сложное. О нем знали, даже неплохо к нему относился сам Ленин. Понимающие толк в военном деле к Филиппу Кузьмичу относились уважительно, но его люто ненавидел Троцкий. Причина нелюбви этой, скорее всего, в невиданной популярности героя Первой мировой в казачьих кругах