Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Ночной гость

Обыкновенная папка из коричневого коленкора. Довольно пухлая. Привычное для таких дел начало — постановление об аресте. А дальше… Спокойный справочно-информационный ритм преамбулы вдруг резко меняется:

«Вождю Германского народа Рейхсканцлеру Германии господину Гитлеру.

18 июня 1942 года я, в недавнем прошлом научный сотрудник Главного политического управления Красной Армии, а в последнее время комиссар одной из пехотных частей, по доброй воле отдал себя в руки передовых подразделений германских войск. Мой переход линии фронта обусловливается не субъективными причинами, а является выполнением приказа, полученного мной свыше. Это распоряжение дано мне руководством оппозиционной организации в России, существующей с начала текущего года, и является выражением глубокого общественного недовольства ходом войны с Германией, показавшим стране всю несостоятельность нынешнего правительства Сталина и его приближенных…»

«Заместителю Председателя Совета Министров СССР Л. П. Берия

21.11.47 г.

Обращаюсь к вам, как к одному из руководителей партии, правительства, как к старейшему чекисту Совете-кой страны с жалобой на полную несправедливость, проявленную при решении моего дела, на жестокость приговора, не соответствующего моей вине… Следственные органы исказили существо моего дела. Меня пытали, били резиной, чтобы признался в шпионаже. Не добившись ничего и не выбив никаких обвинительных материалов, все же написали в выводах, что я являлся шпионом…

Я обращался с жалобами и заявлениями о пересмотре дела в разные инстанции, но ответа никакого. Я устал, опускаются руки. Лаврентий Павлович, вызовите меня, поговорите…»

И это не все. В папке письма Риббентропу, Молотову, Меркулову Абакумову Широкий диапазон корреспондентов оказался у их автора. И такой, скажем так, уж слишком необычный. Кто же он, этот человек?

Последняя неделя перед новым 1943 годом на участке 198-й стрелковой дивизии под Любанью выдалась относительно тихой. Лишь вечерами немцы изредка лениво, беззлобно постреливали да ночью периодически густую темноту над передовой неровным светом взрывали ракеты.

Так было и 27 декабря. Ближе к полуночи начальник штаба лыжного батальона капитан Николай Алешин, уверившись в том, что больших каверз от гитлеровцев сегодня ждать вроде бы не приходится, прилег, плотно завернувшись в плащ-палатку, вздремнуть. Неуспел глаза смежить, как его растолкали: батальону объявлен сбор на просеке. Николай Федорович машинально взглянул на часы — 23.45. Выскочил на мороз и едва не столкнулся с неизвестным, который ухватил его за рукав:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться. Батальонный комиссар Кернес, перебежчик из немецкого тыла.

Алешин оторопел от неожиданности: перебежчик в расположении батальона? Как? Почему? Кто прошляпил? Рассмотрев стоявших за спиной Кернеса бойцов, успокоился: не прохлопали, значит. У перебежчика обнаружили компас, электрический фонарь, записную книжку с какими-то значками, цифрами, адресами. Откуда это у военнопленного, бежавшего из лагеря? Почему бойцам он назвался младшим лейтенантом Волковым? Очень хотелось Алешину получить ответы на эти вопросы, да не успел — появился вездесущий сотрудник особого отдела, и перебежчика увели.

Особисту Иосиф Яковлевич Кернес давал показания неохотно. Стремился подчеркнуть многозначительность и исключительную важность информации, которой располагает. Мол, вправе раскрыть еетолько высшемуруководству советской разведки. Ограничился лишь общими сведениями о себе. До плена — комиссар 914-го полка 244-й стрелковой дивизии. Воевал на Юго-Западном фронте. В боях на харьковском направлении в июне 1942 года попал в окружение, потом в плен. С группой начсостава был направлен в офицерский лагерь в г. Хамельбурге. Использовался как переводчик. После еще одного лагеря в Варшаве, где формировалась Русская национал-социалистическая армия, в составе рабочей команды направлен на восточный фронт. Работал на железной и шоссейной дороге. Вот и удалось бежать. Почему сначала назвался Волковым? Так ведь рассчитывал, что фамилия эта вызовет больше доверия, да и звание младший лейтенант вроде бы меньше спроса требует.

Кернесом заинтересовались свервху, затребовали в особый отдел армии. Перед водворением в камеру представили на медицинское освидетельствование врачу. От того не укрылось странное беспокойство необычного пациента за сохранность своего обмундирования, будто там запрятано что-то очень ценное. Но когда через полчаса все вернули, Кернес успокоился.

Новый год он и заместитель начальника особого отдела 54-й армии капитан Добротин встречали вместе, на допросе. Один задавал вопросы, другой отвечал, тщательно отбирая слова и конструируя фразы таким образом, что все сказанное представлялось двусмысленным. Говорил Кернес много, пересказывал ужасы, через которые ему и другим пленным пришлось пройти. Ощущая бесполезность диалога, капитан, неохотно отрывая от протокола тяжелые от недосыпания и усталости глаза, задавал новые дежурные вопросы, снова утыкался в корявую вязь чужих строчек, делая какие-то пометки. Наконец, ему надоело писать пустую болтовню и он резко прервал монотонную речь подследственного:

— Не верю. Я не верю вам, Кернес. Откуда у вас вот это?

В руке капитана оказались два свернутых в трубочку тонких листа бумаги. Кернес мгновенно изменился в лице:

— Это… Это…

— Это письма маршалу Тимошенко и генералу армии Василевскому.

«Александр Михайлович!

Доволен, что моя первая оказия дошла до вас. Меня интересует ваша точка зрения по второму пункту моих предложений, так как вы ничего не говорите в своем ответе второго гонца. Крайне интересно с артелями Мерец-кого, Меркулова и Первухина. Странные люди. Не время говорить о правах, когда надо говорить только об обязанностях. Не правда ли? Парольные связи с моими ближними к вам филиалами даст Кернес, а о ходе нашей работы вас проинформирует мой связник. Третью оказию шлите с новым парольным опознаванием (3-я верт. и 6-я гориз. строки нашего У.К). Вы спрашиваете, ориентироваться ли на роль Бориса Михайловича? Не советую. Устарел и потерял популярность. Слава России! Глава РСНП — генерал-майор (комбриг) И. Бессонов».

Второе письмо было на немецком языке:

«Берлин, 16 дек. 1942.

Господину маршалу Тимошенко.

Переданные господином Кернесом предложения вашей оппозиционной группы относительно сепаратного мира с Германией были с интересом приняты к сведению. Однако отсутствуют достаточные полномочия для господина Кернеса, а также данные о силах этой оппозиции. Связь господ Шапошникова, Кузнецова, Рокосовского, Потемкина, Мельникова и Мехлиса с направлением, представляемым господином Василевским, была бы желательна. Господин Кернес об этом устно доложит. Для продолжения переговоров ожидается командирование вашего уполномоченного представителя с конкретными предложениями. Крегер, генерал».

Допрос все же пришлось прервать, потому что Кернес объявил о своей готовности сделать письменное заявление на имя члена Военного совета. Суть заявления сводилась к признанию того, что линию фронта он перешел при содействии германского командования — для установления контакта с Советским правительством и последующего обсуждения условий сепаратного мира с Германией.

Похоже, первоначальной своей цели Кернес добился, о нем доложили наверх. И через несколько дней необычного перебежчика отправили в Москву. Его делом занялось Главное управление контрразведки «Смерш». И тут выяснилось, что фамилия эта органам НКВД уже известна. Как гласил один из поднятых на свет документов, 7 мая 1936 года британская подданная, направлявшаяся из Лондона в Маньчжурию, Маррей Лорейн, под большим секретом рассказала в московской гостинице «Савой» о том, что она прекрасно проводила время с пограничником Иосифом Кернесом. В Шанхае Лорейн и ее брат близко познакомились с этим приятным во всех отношениях молодым человеком. При этом молодая особа весьма сожалела, что его вскоре направили на учебу в Ленинград, в Военную академию им. Н.Г. Толмачева(будущая Военно-политическая академия им. В.И. Ленина в Москве), по окончании которой он получит звание капитана.

Маррей очень сокрушалась, что ей не удастся встретиться с ним еще раз, хотела даже послать в Ленинград телеграмму, но передумала: лучше подождать год, чем «портить дело», навредить любимому человеку. Иностранка попросила собеседника при случае побывать в Ленинграде и передать Иосифу, что «Маррей обязательно с ним увидится», скорее всего в июле, когда снова будет в Москве. Не исключено, что опять приедет в Читу.

Из материалов дела, к сожалению, не удалось выяснить ни фамилии собеседника Лорейн, ни то, как развивались события дальше, довелось ей встретиться с Кернесом, нет ли. Есть описание внешности так понравившегося ей ухажера: «Кернес, в возрасте 20–21 г., брюнет, волнистые волосы, худощавое длинное лицо — тип еврея». Да еще имелась справка об отсутствии в Главном управлении государственной безопасности СССР компрометирующих сведений на Маррей Лорейн. Последним обстоятельством, очевидно, можно объяснить потерю интереса контрразведки к дальнейшей разработке операции и свертывание дела.

Давайте немного отвлечемся и позармыслим. Это необходимо сделать, ибо в дальнейшем нас ожидают новые вопросы, совершенно неожиданные повороты, настолько закрученной оказалась судьба Кернеса.

Итак, бывший военнопленный снова возвращается к своим. Он не просто бежал из плена, а заявился в качестве связника между фашистским генералом Крегером, предателем Бессоновым и представителями высшего советского командования. Установлены его прошлая связь с британской подданной, сдача в плен — отнюдь не в беспомощном и бессознательном состоянии. А на улице — начало 1943 года, трудное, жестокое время. Если руководствоваться логикой военного времени и многочисленных сообщений в печати последних лет, Кернеса однозначно ожидал расстрел, даже если не брать в расчет характер писем С.К. Тимошенко и А.М. Василевскому. Почему стало возможным то, что с ним произошло в дальнейшем?

Думается, у следователей возникли сомнения. Сразу дать ход письмам, обнаруженных в поясе брюк Кернеса, означало бросить тень на видных военных руководителей. На каком основании? Контрразведчики за полтора года войны имели возможность убедиться: немцы не такие простаки, чтобы шить провокационный кафтан откровенно белыми нитками. А история с Кернесом не вписывалась в привычный стиль работы абвера. Но, с другой стороны, а если генерал Крегер и бывший советский генерал Бессонов действительно рассчитывали сами или имели полномочия завязать переговоры о сепаратном мире? Вдруг арестованный перебежчик на самом деле был реальным звеном связи в цепи оппозиции? Коль так, появлялась возможность вмешиваться в события, воздействовать на их развитие. Если абвер затеял тщательно продуманную игру, то почему бы в нее не включиться? Посмотреть, что из этого можно извлечь?

Как видим, вопросов перед контрразведчиками Кернес поставил более чем достаточно. И почти все они на первых допросах остались без ответов.

Полог своей «тайны» переводчик приоткрывал постепенно. Чрезвычайность и ответственность миссии, которую он согласился принять на себя, многозначительно говорил Иосиф Яковлевич, не позволяют ему поступать неосмотрительно, доверяться первому встречному. Ему, мол, известно, что даже в штабе фронта у немецкой военной разведки имеются доверенные люди. Истинную цель своего перехода переднего края он может объяснить только Советскому правительству. В крайнем случае, начальнику Главного политуправления Красной Армии А.С. Щербакову или какому-нибудь члену Политбюро ЦК ВКП(б). Вот так. Ни много ни мало.

Судя по содержанию протоколов допросов, на первоначальном этапе расследования с ним обращались учтиво: спокойные, без угроз, истерики вопросы, пространные ответы. Кернес признался, что легенда о побеге из Любанского рабочего лагеря военнопленных под вымышленной личностью младшего лейтенанта И.И. Волкова разработана им совместно с германской разведкой. Подтвердить эту версию должно было официальное разрешение германских властей «на право свободного хождения по улицам», обнаруженное и изъятое у него при обыске после задержания. Расчет строился на то, что долго его ни в одном армейском штабе задерживать не станут, а для выяснения личности контрразведчикам рано или поздно придется обратиться в Главное политуправление. Вот тогда-то и можно назваться своим настоящим именем.

Правда, то ли от избытка нахлынувших чувств от встречи со своими, то ли по растерянности, то ли еще из каких соображений первое, что он сделал, это перевернул легенду с ног на голову, назвавшись подлинным именем. Да и потом не раз заводил следователей в тупик путаницей и непоследовательностью показаний. На первом допросе утверждал, будто подлинные свои документы перед пленением успел уничтожить, а через несколько дней выяснилось, что они попали в руки немцев. То убеждал следователя, что письма Василевскому и Тимошенко зашили в его одежду без его ведома в провокационных целях, то вдруг возвращался к «высокому предназначению» своей миссии. Словом, до определенной поры стремился держать себя важно, солидно. В «Смерше» очень скоро его раскусили и недвусмысленно дали понять: ему придется сидеть в тюремной камере до тех пор, пока не даст правдивых показаний. И в конце концов он вынужден был рассказать все от начала до конца, предварительно выторговав для себя своего рода поблажку — сказанное им не будет фиксироваться в протоколе.

Услуга невелика, и ему ее пообещали. Впрочем, существенного значения это не имело, ибо из материалов дела и так хорошо просматривалось, почему его освободили из фашистского плена и перебросили через линию фронта. Сам же Кернес либо всерьез внушил себе, что ему поручена миссия миротворца и он является посланцем влиятельных германских кругов, либо, прекрасно сознавая, чем может завершиться эта игра с огнем, шел напропалую, не задумываясь, что из этого получится в итоге. Пытаясь убедить следователей, что перед ними вовсе никакой не шпион, не диверсант и не предатель, он перечислял различные возможности и способы связи, которыми, благодаря ему Советское правительство может-де воспользоваться для установления доверительных отношений с Германией (радио, самолет, пешая связь через определенный участок фронта, иностранное посольство в СССР). Но сроки, утверждал он, «во время которых возможно воспользоваться этими каналами, предоставлены по вполне понятным причинам жесткие, и дальнейшая моя задержка здесь грозит срывом их использования, для меня это означает потерю всех возможностей доказать свои истинные намерения и ставит в положение обычного лазутчика или диверсанта. Сведения, которые я могу представить Советскому правительству, будут полезны».

Несколько раньше по ту сторону фронта, и в этом мы еще сможем убедиться, примерно такими же словами он авансировал свою готовность принести пользу правительству германскому. Там это встретило понимание, вызвало интерес, получило свое развитие и продолже-ние. Наши же следователи представить странного арестанта пред ясны очи членов советского руководства явно не торопились. И, не исключено, все-таки пропустили возможность начать игру с фашистской разведкой.

Конечно, имея в руках протоколы допросов Кернеса в абвере и гестапо, располагая свидетельскими показаниями арестованных в 1945 году действительных предателей, они наверняка действовали бы порешительней. Но в 1943 году не было у них ни того, ни другого, а в поведении Кернеса слишком многое вызывало сомнения. Допустим, он разработал хитроумный план, придумал оппозицию, чтобы спасти собственную жизнь. Но неужели профессиональные гитлеровские разведчики, не имея тому никаких иных подтверждений, так легко доверились ему? Допрос вперемежку с долгими перерывами либо без них следовал за допросом вплоть до конца 1946 года. Добиться желаемого — встречи с самыми высокопоставленными лицами — Кернесу, несмотря на его настойчивость, так и не довелось. Почему все-таки?

В этом запутанном деле имеется одна закавыка, споткнувшись о которую, так и не удалось отыскать ее разгадки. Дело в том, что с 1942 года, как свидетельствуют документы, «гражданке Г.Н. Шушара назначена пенсия на содержание двух детей за погибшего на фронте ее мужа Кернеса Иосифа Яковлевича».

О том, что Иосиф Яковлевич не был ни убит, ни ранен, знал его отчим М.Л. Мовшович, проживавший в одном доме с Шушарой и с 1947 года имевший переписку с пасынком. Этот факт зафиксирован в материалах дела. Но, простите, какая к черту может быть переписка между арестантом, содержащимся в тюрьме по обвинению в шпионаже, и его родней? Такое невозможно в принципе. Но если все же Кернесу разрешали посылать домой письма из тюрьмы, то почему тогда ни органы госбезопасности, занимавшиеся делом Кернеса, ни командование не сочли нужным обрадовать его жену и детей радостным известием, что их муж жив-здоров. Ну, допустим, Мовшович помалкивал: раз органы молчат, то дело это секретное, и всякие разговоры на сей счет чреваты серьезными неприятностями. Ктому же с Шушарой отношения у него не сложились из-за ее супружеской неверности. Но вот из каких соображений умалчивали о судьбе Кернеса органы госбезопасности, можно только гадать. Ведь по действовавшему тогда закону сразу же после осуждения человека по 58-й статье УК за особо опасные государственные преступления, репрессиям немедленно подлежали члены его семьи. Их высылали в отдаленные места, лишали прав, держали под строжайшим контролем. Здесь же ничего подобного не происходило. В отличие от других репрессированных, родственники Кернеса никаким гонениям не подвергались, хотя адреса их проживания в деле имелись и они нигде не скрывались. Больше того: его жена на протяжении десятка лет регулярно получала пенсию за живого и невредимого человека.

В 1955 году кто-то прослышал, что супруг Шушары сидит на нарах, настучал куда надо. Прокуратура попыталась было через суд взыскать незаконно выплаченные деньги. Однако суд в удовлетворении иска отказал, признав убедительными доводы Шушары, считавшей, что ее муж погиб на фронте. На том все и кончилось.

Господину Рейхсканцлеру…

Интрига во всей этой истории раскручивалась неспешно. Получилось так, что в особом лагере при разведуправлении вермахта в Виннице судьба свела пленного Кернеса с «генералом-предателем», как писали тогда газеты, А.А. Власовым. Мелькнули фамилии и некоторых других наших генералов, оказавшихся в германском плену в самом начале войны. Уж не это ли, не желание ли следователей вытянуть из арестованного максимум нужных им сведений об этих людях явилосв причиной СТОЛБ неторопливого внимания к его персоне? Расстреливали ведь запросто и за дела более заурядные. Не исключено, что и жизнь-то ему сохранили в расчете на свидетельства против тех высокопоставленных пленников, кого рано или поздно органы рассчитывали достать своей рукой.

О том, что Кернес был человеком не без способностей и умел привлечь к себе внимание, говорит многое. Хотя бы то, что уже спустя всего год после окончания педагогического факультета Военно-политической академии он здесь же, на кафедре истории СССР, стал адъюнктом. Жаль, поучиться довелось недолго: началась война, и молодой адъюнкт убыл на фронт комиссаром 914-го стрелкового полка.

В составе этого полка летом 1942 года участвовал в тяжелых оборонительных боях на рубеже Северский Донец. 13 июня дивизия начала отход с занимаемых позиций, немцы неожиданно ударили с обоих флангов и замкнули кольцо окружения. Полк понес большие потери. Комиссару, он во время боя находился в первом батальоне, удалось организовать отпор гитлеровцам неподалеку от села Красноармейское, а потом и вырваться из окружения. Впрочем, звучало это чисто символически. Фашисты продолжали наседать на наши отступавшие части, и линия фронта все дальше и дальше откатывалась на восток. Пробиться к своим — а только об этом думали все оставшиеся в живых бойцы и командиры — в составе батальона нечего было и мечтать. Думается, комиссар Кернес принял верное решение, приказав подчиненным разбиться на небольшие группы, рассредоточиться и выходить к своим. Офицеры сняли с себя знаки различия.

Пять суток, в основном по ночам, догоняли они непрерывно отодвигавшийся фронт. Голодные, донельзя обтрепавшиеся комиссар, младший политрук Неверов и старшина одной из рот вышли к деревне Грачевке — рукой подать до линии фронта. Здесь их и засекли немцы.

«Скрыться от преследования не удалось, — рассказывал впоследствии на допросе Кернес. — Мы забежали в погреб и только успели уничтожить документы, как брошенной гранатой все трое были оглушены, контужены, а вслед за этим взяты в плен немцами». Произошло это 18 июня 1942 года.

В протоколе одного допроса записано: «Будучи взят в плен, я скрыл от немцев свое истинное звание и фамилию, назвав себя младшим лейтенантом Волковым, командиром взвода 226-й стрелковой дивизии». В другом: «После сдачи немцам в плен я выдал себя за помощника начальника оперативного отдела 226-й стр. дивизии майора Кернеса».

Спрашивается, зачем своих-то вводить в заблуждение, если прибыл к ним с благими намерениями?

Судя по докуменам военной контрразведки вермахта и гестапо, оказавшимся позднее в распоряжении наших органов, Кернес с самого начала попытался откреститься прежде всего от комиссарства и своего еврейского происхождения. Тогда немцы положили перед ним его партийный билет, сберегательную книжку и другие документы, подобранные на месте задержания, потребовали правдивых показаний о состоянии 226-й стрелковой дивизии, подготовке Советского Союза к химической войне. Кернес и другие военнопленные ушли от ответов на эти вопросы. Тогда их отправили в вышестоящий штаб.

У немцев Кернес прошел те же ступени допросов, что впоследствии и у своих: штаб полка, дивизии, корпуса. Сразу заявил, что всегда отрицательно относился к режиму, созданному Сталиным и его окружением. Крепко, видать, перетрусил, когда следователь стал интересоваться, кто он по национальности. Понял, что если дойдут до истины, перспектива одна: скорая смерть в концлагере. Назвался русским польского происхождения. Ему поверили.

Он очень хотел сохранить жизнь. И кто в этом вправе обвинить человека? Ведь иного выхода просто не было. Угасший, почти сдавшийся морально, выслушал приказ о переводе в тюрьму Харьковского лагеря для военнопленных на Холодной Горе.

И все же ему, наверное, сопутствовала удача, если это слово вообще применимо к тем условиям, в которых оказались пленные. В первый же день, так получилось, он проводил на расстрел вместе с другими евреями старшего врача своего полка Юсимова. Расцеловались, чтобы уже больше никогда не встретиться. Потом еще и еще уходили в небытие знакомые, сослуживцы. А он все оставался жить, встречался с теми, кто прожил ночь, другую…

Кернес мучительно искал выхода из создавшейся ситуации. Нет, о побеге не думалось: куда бежать? Кругом колючая проволока, по периметру бегают огромные злые овчарки, на вышках часовые с пулеметами. Постепенно зрела, просилась наружу другая идея. И вот во что она оформилась, по словам самого ее автора: «Я знал, как на Холодной Горе солдаты и офицеры относятся к комиссарам, особенно к евреям, и, чтобы сохранить свою жизнь, решил выдать себя за представителя якобы существующей в СССР контрреволюционной организации, которая состоит из остатков троцкистов, правых, сторонников Тухачевского и других антисоветских организаций. История этих контрреволюционных организаций мне была хорошо известна, и я решил, что германская разведка заинтересуется этим делом. О своей принадлежности к контрреволюционной организации я заявил переводчику тюрьмы и просил, чтобы меня вызвали для дачи более подробных показаний по этому вопросу».

На сей раз он все продумал до малейших деталей. Разведка вермахта наживку заглотнула сразу. В тот же день его снова допрашивали, в основном об оппозиции. А вскоре в тюрьму приехал, как он сам представился, офицер из штаба 26-й немецкой армии. Ему Кернес поведал о том, что является представителем крупной, глубоко законспирированной подпольной организации, которая готовила активные действия против руководителей Советской власти. У ее истоков стояли начальник кафедры Военно-политической академии им. Ленина Базанов, сотрудники Главного политуправления Кузнецов, Пронин. Среди сочувствующих — маршал Шапошников, другие видные военачальники. Словом, из группы единомышленников удалось собрать большие силы, способные совершить государственный переворот. Чтобы это произошло, необходимо предварительно договориться с германским правительством. Если оно поддержит организацию и готово заключить сепаратный договор об окончании военных действий на советско-германском фронте.

Разговор закончился еще приятнее — собеседник поставил перед Кернесом банку консервов, хлеб, фрукты. Арестант с голодным аппетитом набросился на еду. Главное же состояло в том, что фон Шуберт представлял не штаб армии, а Министерство иностранных дел рейха, о чем, правда, своему визави германский чиновник сообщить не посчитал нужным. А руководству из отдела информации министерства после разговора с Кернесом докладывал: «Комиссар не говорит, однако очень хорошо понимает по-немецки и приводит особенно интеллигентное впечатление. Он частично дал очень интересные показания, верность которых отсюда нет возможности проверить. Я предполагаю, что он может высказать еще больше, что, может быть, представляет большой интерес. Ввиду того, что он между тем был допрошен армейской группой и теперь должен быть отправлен в один из многочисленных лагерей для пленных, я прошу телеграфных указаний, интересуетесь ли вы Кернесом. Согласно моей просьбе он будет и в дальнейшем находиться в распоряжении Министерства иностранных дел».

Судя про всему, в Германии многие находились под таким сильным впечатлением от сталинских репрессий, что всерьез признавали наличие в СССР многочисленных террористических и заговорщических групп, некоторые из которых, особенно «законспирированные», вполне могли еще уцелеть. Этим, скорее всего, объясняется то внимание, которое чиновник германского Министерства иностранных дел проявил к информации Кернеса.

Словом, рыбку поменьше вместе с крючком заглотнула рыба большая? Пожалуй. Но как же политруку, хотя и с адъюнктским политическим опытом, удалось заинтересовать своей выдумкой германскую разведку? Фон Шуберт, по-немецки пунктуальный и обстоятельный, снабдил свою записку объемистым приложением, часть которого, нам кажется, представляет интерес не только в смысле демонстрации эпистолярных возможностей нашего героя. Это выдержки из протокола допроса Иосифа Кернеса, проведенного в немецком лагере 25 июня 1942 года:

«К. называет себя русским польского происхождения, его отец — поручик русской царской армии, погиб во время первой мировой войны… К., которому известна судьба комиссаров, попавших в плен, сообщает, что он не делал попыток самоубийства, ибо он читал немецкую листовку, которая обращается также к комиссарам, и, кроме того, он надеется, что, как сторонник советской оппозиции, сможет послужить целям примирения Советской России с Германской империей…

Отношение к политическим вопросам. К теперешней системе Сталина, имеется, по мнению К., довольно значительная оппозиция, которая в политических военных кругах, а также в армии имеет якобы многочисленных сторонников. Оппозиция признает, что война для России проиграна, и хотела бы с помощью сепаратного мира с Германией спасти страну от невыразимого хаоса… Продолжение войны с Россией, которая, по мнению К., в состоянии вести войну приблизительно еще один год, стоило бы также и немцам очень больших жертв и переутомило бы немецкую экономику настолько, что с наступлением англосаксов, которое ожидается в 1943 году после полной перестановки США на войну, Германия может изнемочь. Русский народ и армия хотят мира. Этому сильному народу, который поддерживается также и верхушками среди ведущих кругов (оппозиции), не может на долгое время сопротивляться даже Сталин, но все же мирные условия должны быть приемлемыми. Необходимыми условиями К. считает: положение, существовавшее с августа 1939 года, и господство русской части населения, которое понесло самые большие жертвы и является ядром государства. Немедленное изменение большевистской государственной системы следует не отклонить, а, напротив, стремиться к постепенной ее переустановке, например, восстанавливая частную собственность, увеличивая крестьянские подсобные хозяйства без немедленной ликвидации колхозов, освобождая ремесла и многое другое. Армия поддержит правительтво, которое приведет к миру, а Сталин после заключения мира долго удержаться не может. Сокращение русской армии до состава полицейских войск — об этом можно говорить свободно. В дельнейшем следовало бы стремиться к достижению немецко-русского сотрудничества против капиталистических держав, в результате которого Россия заняла бы должное ей место в новой Европе.

Военные вопросы. Налаживается продукция эвакуированных на Урал заводов. Поставки из Англии и Америки (танки, самолеты, обувь) главным образом через Иран и Архангельск значительны. Из Индии — алюминиум… Американские танки прибывают также и через Владивосток, на что японцы, принимая во внимание экономические выгоды (договор о рыбной ловле и нефтяное соглашение), закрывают глаза.

Оценка немецкой армии. Очень высокая, особенно авиации и танков. Действия пикировщиков главным образом моральное, попадание ничтожное. Легкие танки без значения. Массовое наступление бронетанков на Веселое спасло, по мнению К., город Харьков. Удивительная беззаботность немецких солдат (танки стоят без охраны, экипаж — без оружия и в трусах). Итальянцев и румын оценивает очень низко.

Диверсии. Много неразрывающихся немецких бомб французской и чешской продукции с вложенными записками: «Помогаем фронту как можем». Добытые в Лозовой рыбные консервы норвежского происхождения, розданные русским солдатам, вызвали многочисленные заболевания и смертные случаи. Исследованием обнаружено присутствие металлических опилок. Опасностъ коммунизма для немецких рабочих и крестьян благодаря солдатам, познавшим теперь советскую действительность, не так уж велика. Гораздо большая опасность угрожает рейху с запада. По мнению допрашиваемого, скорое заключение мира должно было бы высвободить немецкие силы для решающего удара на западе. Германии вообще угрожает опасность, что с уничтожением России она исчерпает свою собственную силу.

Просьбы допрашиваемого:

1. Возможно скорое направление в надлежащие немецкие политические и военные учреждения.

2. Обхождение, соответствующее офицеру».

Позиция пленного, судя по дальнейшему развитию событий, пришлась по вкусу представителям дипломатического ведомства, Кернес удостоился получасовой беседы с генералом фон Боком в штабе фронта в Полтаве. Говорили на русском языке. Генерал интересовался внутренним положением Советского Союза, состоянием экономических и людских ресурсов, причинами поражений маршала Тимошенко. Кернес охотно отвечал, подчеркивая мысль о зреющем недовольстве народа политикой сталинского режима. Фон Бок лишь изредка перебивал собеседника, видно, его устраивал ход и содержание разговора.

Кернесу эта встреча пошла явно на пользу, ибо именно тогда, окончательно осмелев, он решил действовать дальше и представиться ни много ни мало… парламентером той самой оппозиции, о которой столько уже успел наговорить. После недолгого размышления он сочинил письмо министру иностранных дел Германии Риббентропу, в котором утверждал, что прибыл в тыл германских войск добровольно, как представитель существующей в СССР оппозиции. Задача — «ознакомить правительство рейха с целями и программой оппозиции, возможностями прихода ее к власти, заключения сепаратного договора между Россией и Германией».

С нетерпением ждал ответа. А его все не было и не было. Тогда он вторично пишет Риббентропу, а затем и самому Гитлеру. Это очень интересные документы. Фрагмент последнего приведен в самом начале, но не менее заслуживают внимания, на наш взгляд, и другие. К сожалению, полностью воспроизводить эти обращения невозможно из-за большого их объема, а потому представляется целесообразным ограничиться самыми интересными местами:

«Свыше двух месяцев прошло с того дня, когда я перешел линию фронта по заданию организации, ставящей себе целью ниспровержение ныне господствующей в России сталинской клики и утверждение сепаратного мира с Германией. Руководители оппозиции согласны выслушать и разобрать любые условия, на которых может быть прекращена эта губительная война, затеянная сталинской кликой и принесшая с собой невиданные человеческие жертвы и разрушения производительных сил страны… По требованию германского военного руководства я изложил в письменной форме основные идеи оппозиции и пункты сепаратного мира между Германией и Советским Союзом, являющегося главной целью оппозиции. Мною разработаны также средства и пути связи между руководством оппозиции и Верховным командованием немецкой армии… Названные выше письменные документы, то есть протоколы допросов, программа оппозиции, проект договора о сепаратном мире, а также предложение средств и путей поддержания связи между руководством оппозиции и Верховным командованием германской армии были направлены, как мне сообщили, в Ставку и в Министерство иностранных дел… Взвесьте, господин рейхсканцлер, со всей присущей вам гениальной прозорливостью наши предложения, и не лучше ли сейчас уйти из безграничных просторов России? Нынешнее сталинское правительство никогда не пойдет на подобный мир с Германией, ибо это правительство, превратившее страну в вооруженный лагерь, провозгласившее своим девизом борьбу с гитлеровской Германией, готовящее страну десятки лет для подавления и преобразования Германии на коммунистический лад… Близится время, когда программа оппозиции должна будет встретить и встретит сочувствие и поддержку широких масс трудящихся и особенно армии. Армия теряет ежедневно десятки тысяч людей и все больше убеждается в авантюризме тех банкротов, которые стоят у власти и продолжают ее теперь в угоду англо-американской плутократии… Мы сумеем в короткий срок, опираясь на армию, в которой особанно много наших сторонников, ниспровергнуть правительство Сталина и сформировать новое авторитетное, подлинно русское правительство… Германский народ и его армия за долгие месяцы войны сумели оценить стойкость и мужество противника. Подводя итоги битвы, в которой столкнулись силы двух народов, можно сказать словами Наполеона после Бородинской битвы, что «в этой битве немцы показали себя достойными быть победителями, а русские непобедимыми». Ваше заключение мира с Россией не только не вызовет недовольства в сердцах немецкой нации, но миллионы людей заставят благословлять ваше имя, германский народ и его армию… В добавление к ранее напечатанной обстановке пребывания я должен сообщить вам, г-н рейхсканцлер, о новом неслыханном унижении, которому я по приказанию, видимо, лагерного начальства, должен был подвергнуться. Речь идет о ничем не объяснимом требовании пройти медицинский осмотр на предмет выявления моего происхождения. Я прошу, г-н канцлер, до тех пор, пока не решится судьба моей миссии, не подвергать меня этому крайнему нарушению достоинства человеческой личности, тем более, не совместимому с целью моего нахождения в Германии.»

В последних фразах просматривается ощутимо беспокойство Кернеса за свою жизнь, понимание того, что «высокая миссия» вряд ли спасет его, если немцы узнают, кто он по национальности. Но гитлеровцы, оказывается, умели закрывать глаза на щекотливые детали, когда это отвечало их интересам.

За карточным столом с генералом Власовым

То, что его послания пошли вверх по служебным инстанциям, Кернес понял раньше — еще когда его вдруг переправили в Винницу, в зондерлагерь при разведуправлении вермахта. Размещался он рядом с парашютной вышкой, неподалеку от Дома Красной Армии. Здесь Кернес встретился и довольно близко познакомился с генерал-майором Новиковым, комбригом Дворкиным, полковником Романовым, летчиком-разведчиком Си-маком, каким-то родственником А.С. Бубнова — политруком, бывшим корреспондентом «Известий», участником перелета Москва-Пекин.

При первой же встрече с Кернесом знакомый ему по службе майор Сахаров, бывший командир артиллерийского полка, откровенно поведал, что устроился он здесь неплохо: стал доверенным лицом абверовца капитана Петерсона, успешно прошел испытания на должность командира артполка Русской национальной армии.

Кое-что об этой армии Кернесу уже доводилось слышать еще в Полтаве. Если до 1942 года фашистские верхи не придавали большого значения политической обработке советских военнопленных, то провал плана молниеносной войны, серьезные неудачи на восточном фронте, а главное — огромные потери немецкой армии, которых до сих пор она нигде не несла, существенно повлияли на взгляды главарей рейха. Прежде всего это проявилось на их отношении к тем, надо сказать, довольно немногочисленным антисоветски настроенным группам, деятельности которых в лагерях гитлеровцы не препятствовали с самого начала. Формировались они, что вполне естественно, поначалу по признаку землячества: украинцы тянулись к украинцам, грузины — к грузинам… Потом уже устанавливались контакты по интересам политическим, культурным, профессиональным.

Таких отношений между военнопленными немцы стремились не допустить либо взять их под свой контроль. Но с некоторых пор поменялись не только условия содержания военнопленных, изменилось и поведение обслуживающего персонала, тон издаваемых для заключенных газет «Клич», «Правда», «Новое слово». Теперь провозглашалось, что немцы пришли в Россию как освободители от «ига Сталина, жидов и комиссаров», что установление порядка на русской земле — дело самих русских. Само собой, белорусы должны решать свои проблемы, прибалты свои и т. д.

Мало кто из попавших в плен имел реальное представление о том, как этот самый новый порядок насаждался на оккупированных территориях, каких масштабов достигли зверства оккупантов и как перехлестывала через край всенародная ненависть к захватчикам. Во всяком случае здесь, в Винницком лагере, немцы были терпеливы, предупредительны, неназойливы: плод, по их убеждениям, должен был созреть самостоятельно. Затевалась крупная игра, в которой ставка делалась на национализм. Это всегда опасно. Выигрывая в одном, игрок рано или поздно неизбежно теряет в другом. Немцам пришлось отодвинуть на вторые роли эмигрантские организации, практической пользы от которых было пока действительно мало (переориентация их на патриотические рельсы в последующем ощутимо скажется на авторитете самой Германии). А тогда на передний план выходила единая Национал-социалистическая партия, рождавшаяся из слияния мелких организаций типа «Русские националисты» в украинских лагерях, «Русская крестьянская партия» в прибалтийских, «Союз свободных казаков», «Магометанская народная партия», «Украинская народная националистическая партия» и им подобные.

По замыслу хозяев, эти «удельные княжества», решая промежуточные задачи формирования автономных, независимых от России и связанных «дружбой» с Германией Украины, Казахстана, государства Имама и других, должны были в конечном счете создать единую партию и единую армию. Парадокс? Нисколько, считали Геббельс и его чиновники. Одна из гарантий — то, что все они находятся под надежным колпаком министерства пропаганды и тайной полиции. Слабой окажется эта гарантия, но если бы можно было просчитывать наверняка все ходы, свои и противника, зачем тогда воевать?

Более подробно о планах гитлеровцев в отношении советских военнопленных Кернес узнал от бывшего командующего 2-й ударной армии генерал-лейтенанта Власова, которого немцы усердно обрабатывали, проча в командующие Русской национальной армии. Встретились они так, словно давно были знакомы друг с другом:

— Как же, как же, наслышаны о ваших мытарствах, — говорил, пожимая руку Кернесу бывший советский генерал. — Поведайте-ка нам о себе.

Слушал он, как бы это точнее сказать, со вкусом. Когда речь зашла об отношении Кернеса к коллективизации, часто вставлял:

— Помилуй Бог, как хорошо!..

В течение месяца, что Кернес провел в Винницком лагере, они встречались с Власовым почти каждый день, чаще всего в отдельной комнате, где квартировал последний, расписывая столь любимую «пульку». Был он одет обычно в гимнастерку защитного цвета, синие брюки, на ногах — большие болотные сапоги. Карты всегда располагают к общению, и день за днем Иосиф Яковлевич довольно подробно знакомился не только с биографией бывшего командарма-2, но и с планами будущего командующего РОА, предполагаемого главы будущего нового Российского государства. Во всяком случае, на реальную возможность подобной перспективы генерал намекал не единожды.

Несмотря на существенную разницу в воинских званиях (по советской военной номенклатуре), в их положении было немало общего. И тот, и другой являлись военнопленными. Оба с самого начала стремились добиться расположения немецкого командования демонстрацией лояльности к Германии и заверениями о своей готовности сотрудничать в деле строительства новой России без большевиков, за что им сохранили жизнь и позволили даже иметь определенную свободу. Правда, если Власов определился со своей будущей ролью, то для Кернеса перспективы оставались весьма туманными, что, впрочем, не мешало им проводить время в обществе друг друга, без соблюдения субординации, не подчеркивая разницы в положении:

— Я ведь сын простого деревенского мужика, — рассказывал Власов. — Учился на гроши, всего добился сам. В Красной Армии с самого ее рождения, дослужился до генерал-лейтенанта. Но и после этого, друг мой, поддерживал контакты со своими земляками до самой войны, часто бывал на родине, в Нижегородской губернии, кому чем мог — помогал.

В отличие от Кернеса, который проявлял осторожность и лишнего не болтал, Власову постоянно хотелось выговориться. Он много рассказывал о себе, о своей советнической деятельности в Китае, о службе в Киевском Особом военном округе, говорил о контузии, полученной в бою. Наверное, это покажется странным для читателя, привыкшего представлять себе генерала Власова этаким эталонным монстром предательства, но в откровениях Кернеса о нем, в материалах допросов самых разных людей вполне отчетливо прослеживаются нотки уважительности к этому незаурядному человеку, сочувствия к его изломанной судьбе.

Изменник, отщепенец, ничтожество. Несомненно, есть в таких презрительных словах вполне определенная доля истины, однако, как неоднократно приходилось убеждаться, образ человека, нарисованный одной краской, никогда не соответствует оригиналу.

Судя по документам, имеющимся в делах, Власов в Винницком лагере никак не хотел признавать себя побежденным:

— Имейте в виду, — убеждал он Кернеса, отложив карты в сторону, — Вторая ударная армия фактически была отдана нашей Ставкой немцам на растерзание. Мы оказались в окружении, однако бойцы и командиры продолжали геройски сопротивляться превосходящим, силам противника. Потеряли убитыми и ранеными две трети личного состава. Кончились снаряды, патроны. И лишь тогда было принято решение уничтожить технику, чтобы она не досталась немцам.

— Примерно в такую же ситуацию, Андрей Андреевич, на Северном Донце попала и наша дивизия, — вставил Кернес. — Если бы не контузия, я живым в плен бы не сдался.

— Во время отступления, в большинстве своем беспорядочного и неуправляемого, — продолжал свой рассказ Власов, глядя куда-то вдаль мимо собеседника, — штаб армии был отрезан от своих частей. Тем не менее я вместе со штабом пытался пробиться к своим, ждал и надеялся, что за нами пришлют самолет. Не пробился и не дождался, тем не менее до последней минуты я оставался со своими бойцами и командирами. С горсткой голодных и измученных красноармейцев мне целый месяц удавалось скрываться в лесах и болотах. Я получил контузию, был ранен в ногу, но уверен, нам все равно удалось бы добраться до своих. Нас выдал немцам один продажный холуй, в доме которого мы остановились передохнуть.

Справедливости ради стоит добавить, что мужеству и стойкости 2-й ударной армии отдавали должное и генерал Манштейн, и многие советские генералы и офицеры, так что здесь Власов нисколько не лукавит.

Держался в лагере Власов с достоинством, к немцам обращался без подобострастия, цену себе знал и тем откровенно гордился. Первоначально он не ставил вопрос о создании освободительной армии из числа военнопленных для участия в боевых действиях на стороне немцев. Считая, что исход войны предрешен в пользу Германии, он видел себя в составе правительства побежденной России, а военнопленных рассматривал в качестве потенциальной силы, которая обеспечит военную поддержку этому правительству.

«Власов, может быть, и не взялся бы возглавлять РОА, не произойди один случай, — свидетельствовал Кернес в 1946 году на допросе по делу арестованного генерала (что было проявлением большой смелости с его стороны). — Как обычно, в тот вечер мы вчетвером расписали пульку и перекидывались в карты, когда к нам в комнату вошел кто-то из новых партнеров. Прямо с порога он объявил, что, по информации одного из пленных советских офицеров, нарком обороны издал приказ, в котором генерал-лейтенант Власов назван изменником Родины и предателем. Услышав это, генерал швырнул карты, стал, что называется, рвать и метать, обрушивая поток самых грязных ругательств в адрес советского руководства и военного командования. В тот вечер он был крайне удручен и озлоблен. Он громко возмущался, широкими шагами ходил по комнате, не находя себе места. К карточному столику больше не присел, чего прежде с ним не бывало:

— Нет, вы подумайте, как ценят людей в Советской стране, — восклицал он, обращаясь только к одному из карточных партнеров — полковнику Боярскому, очевидно распространяя выдвигавшиеся обвинения и на него. — Ни в грош наши с тобой заслуги. Да у меня десятки лет непорочной службы! Что вы на это скажете? После пленения, в котором я совершенно невиновен и об обстоятельствах которого всегда готов отчитаться, меня поторопились произвести в изменники! Да помилуй Бог!

— К сожалению, вы правы, Андрей Андреевич, — поддержал генерала Боярский, а вслед за ним и другие сочувствовавшие ему незадачливые партнеры.

— Да, да! У нас все возможно, — продолжал распаляться Власов, — а уж врагом народа могут объявить и деревянный столб.»

Вот тут Андрей Андреевич прав. Уж кому, как не ему, являвшемуся в 37–38 годах, в самый разгул репрессий, членом военного трибунала сначала Ленинградского, а затем Киевского военных округов, была известна вся технология превращения безвинных людей в государственных преступников. Да и сам-то он стал командиром 99-й стрелковой дивизии, заняв место комдива, арестованного по его, Андрея Андореевича, доносу. Невиновного человека объявили «врагом народа» только за то, что Власов уличил его в изучении тактики немецкой армии, чем впоследствии он очень гордился, подчеркивая, что поступил по-большевистски.

— Будьте любезны, — повернулся, наконец Власов к человеку, принесшему ему так оскорбившее его известие, — сведите меня с этим пленным, как вы его назвали, лейтенантом с Северо-Западного фронта, от которого исходит слух о приказе наркома. Хочу поговорить с ним, лично во всем убедиться.

— А, может, это немецкая провокация? — усомнился Боярский.

— Помилуй Бог! Я просто настаиваю, чтобы мне показали того лейтенанта.

И все же вряд ли можно полностью согласиться с мнением Кернеса, что именно слухи о приказе, подтвержденные как-то слишком поспешно лагерным начальством, оказались той самой последней каплей, которая переполнила чашу, повлияла на решение Власова принять предложение германского командования и заняться формированием Русской освободительной армии. Нет на сей счет достоверных доказательств. А вот то, что бывший командарм стал еще резче в оценках положения в Советском Союзе, Кернес и другие его солагерники подтверждают в один голос.

Спустя некоторое время появилось открытое письмо генерал-лейтенанта А.А. Власова «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом», обращенное к соотечественникам, с призывом подниматься на борьбу со Сталиным и его кликой, за Россию без большевиков и капиталистов. Листовки с письмом Власова, стали разбрасывать с самолетов, распространять среди пленных как Манифест Комитета Освобождения народов России.

Власова не устраивало многое. Недоволен он был системой, при которой слишком большую власть забрали в свои руки комиссары, особые отделы и прокуроры, чьи амбиции и, как он выразился однажды, «попытки показать свою власть приводили к затиранию роли командира и отсюда — к поражению Красной Армии на фронтах». Особенно его возмущало колхозное экспериментаторство, результатом которого стали «нужда и забитость нашего крестьянина». По словам Кернеса, будущее России Власов видел в «возврате частного пользования землей и опоре на хорошего трудолюбивого мужика».

Кернес потом признавался, что знакомство с Власовым во многом помогло ему сориентироваться в обстановке и при составлении программы так называемой оппозиции, и в общении с немцами. Кстати, когда в лагерь все-таки прилетел личный представитель Риббентропа (Кернес утверждает, что тот был в ранге заместителя рейхсминистра), Кернес опробовал на нем свои наметки «программы оппозиции». Вот что сообщил «в адрес господина имперского министра иностранных дел» его представитель Хильгер, бывший советник по экономическим вопросам германского посла в Москве Шуленбурга:

«7августа 1942 года военные организации представили мне возможность побеседовать с военнопленными советскими офицерами. Это были:

1. Генерал Андрей Власов, командующий советской армией, уничтоженной нами в Волховском котле.

2. Полковник Владимир Боярский, командир одной из советских дивизий, взят в плен под Харьковом 25.5.1942 года.

3. Полковой комиссар Иосиф Кернес, перешел на нашу сторону под Харьковом 18.6.1942 года.

Полковой комиссар Иосиф Кернес родился в 1910 году в Кировограде. Держится он положительно и дипломатично, однако не внушает доверия. До 1941 года Кернес являлся сотрудником Главного политического управления Красной Армии в Москве и одновременно политическим комиссаром полка. Кернес заявил, что перешел на нашу сторону в связи с полученным им от русских оппозиционных кругов заданием выяснить возможность заключения сепаратного мира. На вопрос, что это за люди, Кернес ответил, назвав несколько ничего не говорящих имен, что значительное количество известных лиц, а также влиятельных членов Советского правительства не согласны с политикой Сталина и готовы, в случае если Германия предложит приемлемые условия сепаратного мира, свергнуть его и вступить в переговоры с германским правительством. На вопрос, что это за лица, Кернес назвал такие имена как Молотов, Калинин, Шапошников, Тимошенко и др. Кернес утверждает, что все, касающееся данного вопроса, он изложил письменно и передал военным властям в Харькове. По поводу этих заметок запрошены соответствующие сотрудники ОКХ… Ни моя беседа с Кернесом, ни содержание его письма в адрес г-на министра иностранных дел не убедили меня в том, что в его сообщениях есть нечто большее, чем стремление к личному выдвижению. Я побеседовал с Кернесом соответствующим образом и заявил ему, что время окончания войны зависит не от желания русской «оппозиции», а будет установлено немецкими пушками. Генерал Власов и полковник Боярский высказывались о Кернесе сдержанно, но не отрицательно. Они считают его интеллигентным, пригодным к использованию.

Разница между обоими офицерами и Кернесом заключается в том, что первые считают невозможным революцию в Советском Союзе или дворцовый переворот в Кремле, в то время как Кернес указывает на то, что оппозиция против Сталина настолько сильна, что ее можно привести к власти предложенным им способом (сепаратный мир с Германией). Кернес не дал доказательств правильности своего мнения. Напротив, предложенное офицерами введение русских формирований в бой против большевизма позволяет сделать благоприятные выводы».

Не произвели, видимо, на умного и проницательного посланца Риббентропа впечатление утопические идеи Кернеса. Похоже, он его раскусил. Собственно, на иную оценку рассчитывать и не следовало. В 1942 году ситуация на фронте развивалась для немцев успешно, и у правящей гитлеровской верхушки еще не выветрились оптимистические надежды на благоприятный исход войны. Немцев больше интересовали не политические заговорщики, а пригодная к использованию реальная военная сила. Даже Власов в ту пору не воспринимал всерьез идеи сепаратного мира. Три года спустя на допросе у начальника следственного отдела Главного управления «Смерш» майора Соколова Власов сообщал следующее:

«Кернес в лагере содержался в соседней со мной комнате и иногда с разрешения немцев заходил ко мне играть в преферанс. Нашими партнерами по картам обычно являлись находившиеся на службе у немцев Тарасов и Сахаров… За игрой в карты Кернес рассказывал, что он поляк по национальности, в Красной Армии служил в звании батальонного комиссара.

Будучи связан с заговорщической группой, в которую якобы входили видные научные и военные работники, Кернес по их заданию перешел к немцам, чтобы договориться с германским командованием о том, как немцы отнесутся к заговорщикам, если им удастся свергнуть Советское правительство и захватить в свои руки власть. Ответ германского командования, как утверждал Кернес, он должен был доставить руководителям заговора. Не указывая фамилий, Кернес многозначительно заявлял, что я буду удивлен, если узнаю, какие лица стоят якобы за его спиной и намерены пойти против Советского правительства. Кернеса неоднократно вызывали какие-то немцы, фамилий их я не знаю, которые, несмотря на его интересное для них заявление, очевидно ему не доверяли, так как Кернес оставался в лагере для военнопленных более трех недель, выпрашивал у немцев сигареты и продавал их военнопленным. Разговаривая в отсутствии Кернеса с Тарасовым и Сахаровым, мы пришли к выводу, что Кернес, видимо, скрывает, что он является евреем, и, намериваясь выкрутиться из плена, преподносит немцам легенду о существующем якобы заговоре против Советского правительства. В сентябре 1942 г. Кернес был увезен из лагеря, и я его больше не встречал».

И все же не всем своим собеседникам Кернес представлялся авантюристом или прожектером. Уже в 1942 году здравомыслящие люди в Германии предвидели 1945-й. Один из них, кстати, тоже сотрудник Министерства иностранных дел, откровенно признавался Кернесу: «Да, Россия является пистолетом, приставленным к сердцу Германии. Надо сделать все, чтобы рокового выстрела не произошло. Но, к сожалению, когда говорят пушки, голос дипломатии не слышен».

Можно предположить, что образ заряженного пистолета у сердца рейха навеяли риббентроповскому посланцу сталинградские события. Но мог он отражать и общую позицию Министерства иностранных дел, где, как известно, трудились достаточно проницательные люди, оказавшиеся впоследствии причастными к военному заговору 1944 года, лишь случайно не завершившемуся смертью Гитлера. Так или иначе, но в имперском Министерстве иностранных дел к легенде Кернеса, в отличие от вермахта, отнеслись достаточно взвешенно, подтверждением чему служит его переход линии фронта.

Дни проходили в полузадушевных беседах. Власов, видимо, приближался к тому состоянию духа, когда человек начинает сам искать и находит веские аргументы в пользу уже почти принятого решения. Все чаще заговаривал он о том, что за многие годы добросовестной службы в Красной Армии сумел скопить себе лишь несколько комплектов штанов да мундиров, приобрести самую посредственную домашнюю обстановку, тогда как германские генералы, соответствующие его положению и рангу, имеют собственные виллы и приличные деньги на банковских счетах.

Ему кто-то возразил, что виллы да и безбедную старость себе и грядущим потомкам обеспечили многие из состава нашего высшего генералитета — К.Е. Ворошилов, М.С. Буденный, Г.И. Кулик, Л.П. Берия, например. В очень неплохих условиях жили до репрессий М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров, П.Е. Дыбенко, А.И. Корк, И.Э.Якир…

— О какой обеспеченности старости наших командиров можно говорить, — возмущался Власов, — если они в любой момент могут быть репрессированы, несмотря на все свои прошлые заслуги. Другое дело — офицер германской армии, уважаемый, самостоятельный в своих действиях, располагает круглой суммой накоплений и достойной пенсией при своей отставке.

Вроде бы нормальная человеческая неудовлетворенность, понятные человеческие слова. Если честно, то ведь будто сегодня, сейчас они произнесены. И думами о нынешнем нашем офицерстве продиктованы, ибо не утратили своей актуальности до настоящего времени. Но давайте теперь представим другое: время описываемых событий. Безусловно, каждый волен думать и говорить о том, что его больше устраивает, а что — нет, но за окном — лагерь для военнопленных, 1942 год, разрушенная, кровоточащая страна… И на таком драматичном фоне — личные обиды, карьера, чужие банковские счета.

Наверное, и в самом деле Власов очень крепко любил только себя, веровал в величие своего гения, в свое полководческое предназначение. Но до плена верили в него и другие: И.В. Сталин, С.К. Тимошенко, Г.К. Жуков, М.П. Кирпонос. Он же всех их скопом причислил к выскочкам, карьеристам, выдвиженцам не по деловым, а по политическим соображениям. Даже Жукова, своего, можно сказать, наставника и опекуна до определенного момента, считал неталантливым, грубым человеком. Взглядов своих не скрывал, скорее, наоборот, бравировал крайностью и оригинальностью суждений.

Такой вот партнер по преферансу оказался у Кернеса в Винницком лагере для военнопленных. Да и только ли по преферансу? Скорее, в большой игре, где главной ставкой была жизнь.

В компании с предателями

В тот день генерал Власов был хмур и задумчив. Взялся тасовать карты, но при этом не балагурил, как обычно, делал все сосредоточенно, даже, как показалось Кернесу, тоскливо. Расписать «пульку» не удалось по его же, Власова, вине — вдруг отбросил карты, решительно встал из-за стола:

— Прошу извинить, но игру мы продолжим позднее, и, видимо, в других, надеюсь, лучших условиях. Сейчас же мне хотелось бы поговорить с Иосифом Яковлевичем.

Когда они остались одни, Кернес узнал, что его переводят в лагерь города Хамельбург в Баварии. Вместе с ним туда отправятся еще несколько пленных, в том числе и комбриг Дворкин. Власов рассказал все, что ему удалось узнать о том лагере, специально предназначавшемся немцами для командиров Красной Армии. Потом Кернесу оставалось только удивляться осведомленности бывшего генерал-лейтенанта о контингенте и существовавших там порядках. Действительно, как и утверждал Власов, в лагере одновременно содержалось от 300 до 1500 пленных советских офицеров. Заключенные были разбиты на несколько рот: генералы и полковники, штабные офицеры, строевые командиры.

Среди встреченных Кернесом в Хамельбурге были генералы Понеделин, Наумов, Щербачев, полковники Голиков, Таванцев, Сидоров, полковые комиссары Шницер, Орлов, военинженер 1 ранга Смирнов, майор Ерухимович. Разными путями попали они сюда, по-разному сложились их судьбы. Бывший помощник начальника разведуправления Красной Армии (фамилию его Кернес позабыл) в плен к немцам был буквально доставлен летчиком-изменником, когда летел на фронт для вступления в новую должность. Понеделина захватили тяжело раненым, как и генерала Карбышева, усиленно пытались сломить, заставить работать на себя и создаваемую Русскую национальную армию. Не удалось.

Но были и другие. Не меньше немцев усердствовали в пропаганде германского образа жизни Наумов, Таванцев и Голиков — наиболее рьяные и последовательные члены Национально-социалистического союза. Они создали в лагере свой клуб, где регулярно выступали с докладами типа «Коммунизм и национал-социализм», «Экономические ресурсы СССР в 1943 году». Проводили беседы о возможностях страны в войне с Германией, обсуждения выступлений газет «Клич» и «Новое слово». Организовали своеобразную школу, которая занималась, как официально извещалось, написанием истории советско-германской войны, а в действительности — сбором шпионских сведений.

Интересно было бы познакомиться с творчеством «выпускников» той школы, узнать, что же они писали и о ком. Вряд ли она рассказывали, как до последней возможности сражались командующий, генералы и офицеры штаба Юго-Западного фронта и как подло бросил своих подчиненных, как готовился к сдаче в плен бывший командир дивизии того же фронта полковник Та-ванцев. Как шел к предательству полковник Голиков… Объектом их исследований не могла быть историческая истина, ибо цель перед ними немецкие хозяева ставили вполне определенную — обосновать необходимость борьбы с Советской властью, с засильем большевиков. Иудин труд оплачивался дополнительной миской супа. И они старались изо всех сил.

Кернесом «историки» интересовались недолго, правда, не по собственной вине: интерес немцев к нему оказался существеннее. Первым контакт с ним установил офицер Орналь. После нескольких бесед он предложил Кернесу написать письмо германскому правительству, что тот охотно и сделал — не впервой. Письмо отправилось к адресату, а Орналь сообщил Кернесу, что в скором времени ему доведется съездить в Берлин к самому начальнику восточного департамента тайной полиции.

Дело продвигалось достаточно успешно, и Кернес решился обратиться к Орналю с собственной просьбой. Оказывается, руководство этого лагеря тоже периодически организовывало проверки пленных, главным образом в целях выявления евреев. Кернес уговорил освободить его от этой неприличной для него процедуры. А вскоре он уже был вместе с Голиковым и еще одним военнопленным в Берлине, на набережной Шлиффена, в доме № 7. Там его ждали беседы с представителем Министерства иностранных дел Стинесом, гауптштурмфю-рером Шмидтом и бывшим командиром дивизии Красной Армии, лидером Русской национал-социалистической партии полковником Викторовым.

На Викторова его «вывел» Стинес. Зашел разговор о полномочиях Кернеса как представителя советской оппозиции для переговоров с немецким правительством. Стинес заявил, что германские власти намерены иметь дело только с одной Русской национальной партией. И тут же спросил:

— Если ваша партия существует и имеет много сторонников, как вы утверждаете, почему до сих пор среди многих тысяч военнопленных не нашлось ни одного ее члена? Вы ведь первый, кто заявил о существовании национальной организации в СССР.

Кернес такого вопроса ждал давно и был готов ответить:

— Я уверен, что в большой массе военнопленных есть наши люди. Но они не имеют права говорить об организации кому бы то ни было, чтобы не подвергать опасности своих товарищей. А полномочия вести переговоры предоставлены мне.

— Вы утверждаете, что ваша организация разделяет идеи Ленина. А как вы смотрите на интернациональный вопрос?

— Мы думаем, что учение Ленина нуждается в развитии. Вообще же это учение — только вывеска, за которой скрыты идеи национализма.

Стинес довольно продолжительное время осмысливал услышанное. Потом произнес:

— Для нас очевидно, что ваша организация верхушечная, у нее нет глубоких корней внизу. Поэтому вам предстоит скорее всего слиться с Русской национальной партией, которая пользуется поддержкой германского правительства.

— Мне лично плохо известны программные цели, задачи этой партии. Прежде чем ответить согласием, я должен ознакомиться с ними.

Стинес пообещал устроить встречу Кернеса с одним из руководителей РНП. Через несколько дней она состоялась. В комнату вошел худощавый человек среднего роста, лет 40–45. Жесткие волосы тщательно зачесаны назад. Обращал внимание на себя короткий, несколько расплющенный книзу нос. На лбу и у рта — глубокие морщины. «Видно, немало досталось ему в жизни», — подумал Кернес.

«Викторов, бывший командир дивизии», — представился вошедший. Присел на стул и забросал собеседника вопросами. Какова структура организации, где размещены и что из себя представляют основные силы? Попросил остановиться подробнее на политической платформе. Особенно интересовался тем, кто из представителей высшего эшелона власти входит в оппозицию. Заметно удивился, услышав фамилии Василевского и Мерецкова. Это Кернес про себя отметил, но причину понял позже.

Чем дольше продолжалась беседа, тем мягче становился Викторов. Передал привет Кернесу от знакомых из Хамельбургского лагеря. Оказывается, в начале октября там побывали начальник пропаганды создающейся Русской национальной армии, бывший член военного совета армии Жилинский и командир 1-й национал-социалистской дивизии. Они выступали перед строем военнопленных, призывали «господ офицеров участвовать в борьбе против большевиков». На тот момент в лагере было полторы тысячи человек. Около ста из них изъявили желание вступить в новую армию. Как потом выяснится, это были те, кого на протяжении нескольких недель усиленно вербовали и обрабатывали члены специальной комиссии во главе с бывшим генерал-майором Наумовым.

Главным козырем пропаганды среди военнопленных стало заявление о том, что все они уже объявлены в России «врагами народа», предателями и изменниками, а потому возврата на Родину все равно нет. Остается единственный путь — явиться с оружием в руках на правах хозяев, вступив в Русскую национал-социалистическую партию. И первое, что заставляли сделать согласившихся, — это писать «мемуары», причем самым подробнейшим образом охарактеризовать организацию и боевые действия своих частей. Точь-в-точь как в «школе историков» Хамельбургского лагеря. В то время вербовка будущих власовцев еще только-только разворачивалась, не приняла массового характера. Викторов и его единомышленники, видимо, всерьез рассчитывали обрести в лице Кернеса и «материковой» оппозиции в Советском Союзе основательную поддержку своим планам. А планы были поистине грандиозные. Сегодня даже трудно представить, что рождались они на этапах пересылки из лагеря в лагерь, в камерах, в застенках НКВД.

Главная цель — свержение Советского правительства и установление национал-социалистической республики типа германской. При помощи немецкой армии, естественно, в союзе с «передовыми» элементами русского народа. Русская национал-социалистическая партия занимается не только созданием регулярной армии, но и формированием полицейских отрядов для борьбы с партизанским движением (вспомним печально известные карательные отряды «группы Шмидта», 229-й батальон РОА, действовавшие на Смоленщине, на совести которых многие тысячи безвинно загубленных душ). Партия рассчитывает на отряды «зеленых» внутри страны, которые посредством массового террора способны парализовать экономику и власть, посеять панику, дезорганизовать транспорт и связь. Предполагалось полностью отказаться от колхозов, вернуть частную собственность на орудия и средства производства, буржуазную свободу торговли, резко ограничить права евреев, установить черту оседлости. Территория Украины отходит к Германии — немцы имеют там особые интересы, да и права тоже. Армия, понятное дело, должна быть вне политики.

Эту платформу, по утверждению Кернеса, поддерживали такие крупные фигуры, как Василевский, Мерецков, Меркулов, Первухин, Боков и другие. Если до мая 1943 года не удастся взять Москву, в Смоленске будет сформировано «новое русское правительство» во главе с генерал-лейтенантом Власовым, которое проведет мобилизацию среди советских военнопленных.

Контакт был установлен, а остальные вопросы можно разрешить после возвращения Кернеса из Советского Союза с верительными грамотами. На том и остановились. Через три дня Кернес жил уже в берлинской гостинице, знакомился, как он поведает позже на допросах, с Германией: ходил в кино, театр, на футбольные матчи. Сначала его несколько смущало постоянное присутствие фельдфебеля Земмеля, потом привык. Так и гулял по Берлину на пару с сопровождающим.

Однако в деле имеются и несколько иные свидетельства о роде занятий Иосифа Яковлевича в германской столице. Осужденные за измену Родине К.К. Певчев и В.П. Тхоржевский по предъявленной на следствии фотографии Кернеса уверенно опознали в нем агента немецкой разведки Керца, или Керса, который занимался сбором разведданных в «особой команде 806». Опрашивал военнопленных, обрабатывал полученную другими экономическую и политическую информацию.

И опять возникают вопросы: почему следствие не стало до конца прояснять эту информацию, удовлетворившись объяснениями Кернеса по поводу его занятий в Берлине? Почему не смутила готовность еврея Иосифа Кернеса ограничить права евреев в России? И почему, наконец, антисемиты-фашисты к нему были столь благосклонны и снисходительны? Не такие они наивные люди, чтобы не понять причину, по которой Кернес неоднократно уклонялся от прохождения медицинского освидетельствования на предмет определения национальности.

Во второй половине октября гаупштурмфюрер Шмидт, которого Кернес считал одним из своих главных шефов, предложил ему принять участие во встрече с очередным представителем Министерства иностранных дел Катульским.

В особняке на улице Бельвю Иосифа Яковлевича встретил угрюмоватый, крепкого сложения мужчина лет сорока. Поздоровался, предложил сесть, довольно долго разглядывал, особенно не беспокоясь, какое впечатление производит он на собеседника. Когда заговорил, Кернеса сразу же поразило его безупречное русское произношение. Очень подмывало узнать, где собеседник так научился говорить по-русски, но сдержался.

Катульский проявил глубокие познания в области боевой деятельности Красной Армии, бытовых деталей и личной жизни представителей высшего командования. Достаточно внимательно изучил политическую программу «военной оппозиции» (несколько раз при ее чтении откровенно скривился, что не понравилось Кернесу), реляцию Риббентропу, предложения Кернеса о способах переброски на советскую территорию, связей с лидерами упомянутой «оппозиции».

Отложив бумаги в сторону, Катульский заходил по комнате. Молчал долго, а когда снова заговорил, Кернес вдруг понял, что перед ним соотечественник. Почему его вдруг осенило, он так и не смог потом себе объяснить, но больше уже не сомневался: перед ним — бывший красный командир, такой же военнопленный. Может быть, именно поэтому Кернес в дальнейшем стал более решительным и потребовал от Шмидта немедленного свидания с Риббентропом. После уклончивого ответа заявил, что принципиальной важности вопросы правомочен решать только с Риббентропом или с кем-либо из числа руководящих сотрудников Министерства иностранных дел. Дескать, ему как представителю «военной оппозиции» — одного из ответвлений группировки Тухачевского — не пристало тратить время на второстепенные разговоры, которые не идут дальше обмена любезностями и организации приятных берлинских прогулок.

Хотя первый блин с Катульским испечь не удалось, контакты не прекратились. Через некоторое время Кернес узнал, что на этот раз жизнь столкнула его с комбригом И.Г. Бессоновым, бывшим командиром стрелковой дивизии. 26 августа 1941 года в районе Гомеля Бессонов сдался в плен немцам. На допросах рассказал обо всем, что знал. А что не знал — придумывал, дабы показать свою осведомленность. Сразу заявил о враждебном отношении к Советскому правительству и Коммунистической партии, выразил готовность служить новым хозяевам. Собственно, служить он начал еще до пленения, когда бросил подчиненных на произвол судьбы, и немцы это знали.

И все-таки, несмотря на столь явную симпатию Бессонова к немецким порядкам, в главном управлении имперской безопасности, куда его довольно быстро переправили, не торопились. До апреля 1942 года ончередовал антисоветскую пропагандистскую работу в концлагерях с «творческим» трудом: составлял план формирования карательного корпуса для подавления партизанского движения на оккупированной немцами территории. Тогда же по рекомендации представителя службы безопасности Альбрехта начал формировать штаб и выразил готовность возглавить этот корпус. На организационные дела ушло пять месяцев. А с сентября Бессонова освободили из лагеря и направили на службу в германскую разведку. В этом качестве он и предстал перед Кернесом.

Позже, когда Бессонов попал в руки сотрудников другого главного управления, но теперь уже контрразведки «Смерш», выяснилось, что не без его деятельного участия создавались и националистические карательные формирования — легионы, отряды, батальоны, повстанческо-диверсионные группы в советском тылу. Венцом его антисоветской деятельности стала организация Политического центра борьбы с большевизмом (ПБЦ), которым он руководил.

Инкогнито генерал Крегер

Время шло, беседы со Шмидтом, Бессоновым начали надоедать. Каждый день одно и то же: программа, связи, возможности, списки людей и т. п. Наверное, все трое уже знали наизусть, о чем завтра пойдет разговор, но тем не менее сохраняли видимость взаимной заинтересованности. И вдруг в начале декабря Шмидт сообщил Кернесу, что на следующее утро ему предстоит встреча с важной особой из СД. Эту ночь Кернес не спал. Он чувствовал, что его «одиссея» выходит на финишную прямую. Теперь: или — или.

Представитель СД прибыл на встречу в генеральской форме, назвался Крегером. Говорил мало, больше расспрашивал, внимательно слушал пояснения Кернеса. Вежливо, как бы извиняясь, заметил, что о сепаратном мире уполномочен вести речь как лицо частное, ибо Кернес не имеет официальных полномочий. В принципе же германское правительство готово вступить в переговоры о заключении сепаратного мира со всяким русским правительством, от которого получит надлежащие гарантии безопасности своих интересов. Конкретный разговор на самом высоком уровне (Риббентроп, возможно, и сам Гитлер) может вестись лишь при официальном визите в Германию представителей «оппозиции» с верительными грамотами.

Это уже близко к выходу на конкретные решения. Кернес чувствовал себя в тот день на седьмом небе: наконец-то свершилось! Он, видимо, еще не избавился от представлений о врожденной глупости и надменности пруссаков, внедрявшихся в сознание советских людей с самого детства.

Жаль, даже самые бесценные архивные документы не всегда сохраняют и передают мир человеческих чувств, эмоций и страстей. И можно только догадываться, что испытал Иосиф Яковлевич, когда услышал слова Крегера о предстоящей его переброске в Советский Союз для продолжения контактов и организации постоянно действующего канала связи с «военной оппозицией».

Уже на следующий день приступили к разработке плана перехода линии фронта, организации связи. Кернесу представлялся месяц на восстановление контактов с руководством «оппозиции», а с 28 января по 9 февраля 1943 года с советской стороны должна прилететь на самолете полномочная делегация. Посадка самолета на Сиверской. Позывные, частоты, время и режим связи зашифрованы в записной книжке Кернеса. Да, еще один важный момент: по прибытии на место Кернесу надлежало в первую очередь связаться со служащим шведского посольства в Москве Акселем. Сделать это лучше всего, опустив в специально оговоренный день в почтовый ящик посольства частично зашифрованное письмо от некоего Иванова. Запасной вариант перехода — участок фронта в полосе 177-й стрелковой дивизии, где представителя «оппозиции» будут ждать.

Некоторые разногласия возникли при обсуждении способа перехода линии фронта, предложенного Шмидтом. Он предлагал перебросить Кернеса по воздуху, чтобы не подвергать его жизнь излишней опасности при преодолении фронтовой полосы, а заодно и исключить таким образом почти неизбежную встречу с НКВД. Нежелательность общения с контрразведкой он обосновывал тем, что даже если в НКВД не сразу разоблачат Кернеса, то наверняка продержат долгое время в изоляции, подвергнут всевозможным проверкам, а потом установят слежку. Все это весьма нежелательно, поскольку может оказаться сорванной так хорошо задуманная операция.

Кернесу предложение Шмидта не понравилось своей излишней, как он выразился, детективностью. Его-то и вовсе не привлекала перспектива встречи со «Смершем», а при переброске самолетом вероятность этого возрастала. Единственную возможность избежать нежелательного свидания с органами Кернес видел в явке на передовой в расположение ближайшей воинской части, откуда его могли бы передать вышестоящему командованию.

«Надо все делать максимально просто, естественно. Чтобы легенда была предельно жизненной», — рассудительно говорил он. С этим был согласен и Крегер. И родилась идея «побега» из концлагеря. К ее осуществлению приступили незамедлительно. 21 декабря Кернес в сопровождении неизменного фельдфебеля Земмеля и разведчика, назвавшегося Николаем Николаевичем, отправился из Берлина ближе к линии фронта. Напутствуя его, Крегер серьезно говорил об исторической ответственности, важности возложенной им на себя миссии. Много теплых слов сказал и Бессонов.

Письма Василевскому и Тимошенко были заготовлены заранее. В том, что Кернес знал о них, сомневаться не приходится. Только непонятно, почему в одних случаях он подтверждал это, а в других говорил, что не ведал об их существовании? Прояснить все конца оказалось затруднительно, «висячих» вопросов набиралось так много, что надежды ответить на них таяли с каждым новым поворотом в развитии событий. Хорошо, что в конце войны в поле зрения «Смерша» оказалась фигура Бессонова. Тогда и стало ясно, что он, запанибрата обращаясь к Василевскому, не просто блефовал. Вот что Бессонов сказал после своего ареста на допросе 20 июня 1945 года: «… ни с Шапошниковым, ни с Василевским я никогда знаком не был и не знал до этого и самого Кернеса. Письмо к Шапошникову и Василевскому я направил в провокационных целях и сделал это с ведома и согласия Шмидта. Последний вручил этот документ Кернесу перед переброской его в Советский Союз — об этом говорил впоследствии сам Шмидт».

Еще меньше оснований обращаться с письмом к маршалу Тимошенко имел «генерал Крегер». Из показаний Бессонова, Власова и других бывших советских военнопленных, контактировавших со Шмидтом и Крегером, из документов гестаповского архива хорошо просматривается истинная роль этого бесспорно опытного фашистского разведчика. Кернесу нужен был высокий чин из руководства министерства — пожалуйста. Причем тут же переход от слов к делу. Выходит, в кошки-мышки играл вовсе не Иосиф Яковлевич, а играли с ним. И ему позволено было в этой игре лишь исполнить роль той самой мышки, обреченной стать легкой добычей кота. Весь расчет провокации строился на том, что Кернес не только непременно попадется в руки контрразведки «Смерш», но у него обязательно должны обнаружиться подметные письма, компрометирующие видных советских военачальников.

Прежде чем попасть в Любань, Кернесу и его спутникам пришлось побывать в Риге, Гатчино, где их разместили вместе с боевиками истребительного (карательного) отряда, целиком состоявшего из советских военнопленных.

Тоскливые были дни, и время убивали в разговорах. Николай Николаевич однажды предложил Кернесу не форсировать переворот в Советском Союзе. Тот удивился: почему так?

— За лето произойдут такие события, которые самым решительным образом повлияют на положение дел на восточном фронте, — уклончиво ответил Николай Николаевич.

— Это очень интересно, но что же это за события?

— Всего я сказать вам не могу, знайте лишь, что в мае-июне будет объявлена мобилизация всехрусских военнопленных в Германии. Мобилизацию проведет сформированное в Смоленске новое русское национальное правительство.

— Уж не с Власовым ли во главе?

— Именно с ним. Войдут в него и другие самые видные русские и известные в России люди.

Он назвал Викторова, Бессонова, еще кого-то из состава руководства Русской национал-социалистической партии. Это были очень важные сведения, как окажется потом, во многом соответствовавшие действительности. И вполне естественны вопросы: кто такой Николай Николаевич? Почему он вдруг разоткровенничался с малознакомым человеком, отправлявшемся при содействии гитлеровцев за линию фронта, туда, где их обоих уже причислили к изменникам? Что им руководило: пробудившаяся совесть, инструкции «шефов», стремление оказаться причастным к будущему дележу государственной власти? Известно, что Николай Николаевич, он же Штурм, он же Гайдученко и т. д., в свое время добровольно перешел на сторону немцев, служил им верой и правдой в военно-разведывательных органах. Занимался главным образом вербовкой агентуры из числа русских военнопленных и переброской их на территорию СССР. Настоящую его фамилию назвать без опасения ошибиться не представляется возможным. Правда, в июне 1944 года в лагере Заксенхаузен Бессонов встретился с бывшим лейтенантом Красной Армии Рудченковым. Вместе с ним готовили к отправке завербованных.

В разговоре вдруг непроизвольно всплыла фамилия Кернеса. Рудченков спохватился:

— Так ведь я его переправил в районе Пскова. С неделю готовили, переодели в пленного красноармейца, снабдили документами, как положено человеку для побега, продуктами на пять суток. И — с Богом.

— И как все закончилось?

— Чего не знаю, того не знаю. Больше ни видеть Кернеса, ни слышать о нем не доводилось. Я его доставил до штаба роты с завязанными глазами. И все.

Один и тот же человек Николай Николаевич и Рудченков, разные ли они люди — утверждать довольно сложно. Но если он рассказал Кернесу о будущих власовцах, их планах не без умысла, а с расчетом на его встречу с советской контрразведкой, дело приобретает иной оборот, и смотрится Николай Николаевич совершенно иначе.

Что было с Кернесом дальше, мы знаем. Поздним декабрьским вечером его провели через линию фронта, указали направление дальнейшего движения. Его ожидала встреча с капитаном Алешиным. И, как нам уже известно, не только с ним.

Надежда умирает последней

15 января 1943 года начальник Следственной части Особых отделов НКВД СССР майор госбезопасности Павловский вынес постановление об аресте Кернеса Иосифа Яковлевича:

«Кернес, являясь комиссаром полка, в июне 1942 года без сопротивления сдался немцам в плен. Будучи в плену, изменил Родине и на допросах выдал врагу известные ему данные о воинских частях Красной Армии. В лично составленных им документах в адрес руководителей германского правительства сообщал клеветнические данные о внутреннем положении Советского Союза. Предложив свои услуги германской разведке, был ею завербован и со специальным заданием переброшен на территорию Советского Союза».

Мера пресечения, а точнее, воздействия на опасного преступника — «подвергнуть аресту и обыску». По поводу этих мер составлен специальный документ — своеобразная дань законности, хотя и несколько запоздалая. Получается, Кернес две недели гулял на свободе, и его не обыскивали. Но не в этом суть. Главное — формальности были соблюдены. Санкционировал арест Главный военный прокурор Красной Армии Носов. Во всяком случае, подписан документ его именем. Утвердил постановление заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 3 ранга Абакумов.

Хотелось бы обратить внимание на существенную деталь. В военное время с перебежчиками и изменниками не церемонились. День — два на оформление материалов дознания или производство следствия, затем материалы отправляли в трибунал. А дальше — упрощенная судебная процедура по законам военного времени и приговор с немедленным приведением в исполнение. Все заканчивалосв где-то на уровне дивизии, армии. Тем более, когда речь шла о человеке в невысоком воинском звании, вроде того, которое имел Кернес. Но его отправили в Москву. И определяли судьбу этого «маленького человечка» руководители высших карательного и надзорного органов. Значит, где-то на таком же, а может и повыше уровне сочиненная Кернесом легенда была предметом самого серьезного обсуждения. Судя по всему, им интересовались. Но совсем недолго.

Честно признаться, после изучения дела не возникало уверенности, как у майора госбезопасности Павловского, в предательстве Кернеса. Уж больно многое здесь не стыковалось, не «тянуло» на измену Родине. Однако в начале 1943 года не гуманизм и законность определяли правила взаимоотношений между людьми.

Трудно сказать, чем руководствовались те, кто санкционировал арест Кернеса, но органы, мы уверены, прошли мимо заманчивой возможности если не одурачить германскую разведку, то уж хотя бы поиграть с нею в кошки-мышки, отвлечь ее внимание и силы. Кернес ведь ничего не выдумывал, тогда он действительно сумел привлечь к себе внимание абвера, гестапо, Министерства иностранных дел, зародил у них идею о возможности вбить пускай небольшой, но все же клин раздора в советское руководство. Ведомства Геббельса, Риббентропа, Кальтенбруннера принимали все меры к выполнению указания Гитлера «поощрять любую форму разногласий и раскола» на советской земле. С этой целью издавалось свыше 250 газет и журналов, засылались в тыл диверсионные группы, велась активная антисоветская пропаганда и обработка пленных в концлагерях. Уже не преследовались лозунги русской эмиграции о создании в России невраждебного Гитлеру режима новой власти.

Кернес давал германскому руководству ниточку надежды на успех. Пускай с оговорками, но даже если немцы ему и не верили, то все же начали собственную игру Разве нельзя было попробовать включиться в нее и советской разведке? Например, сделать то, о чем арестованный просил на допросах: проверить его показания, послать от имени Кернеса человека в Германию. В конце концов, послать его самого для встречи с любым представителем правительства, снабдив «верительными» документами. Ни то, ни другое сделано не было. Почему?

Характерная деталь: следователи с самого начала игнорировали показания Кернеса о том, что он не преследовал цели изменить Родине и ничего не совершил такого, что можно вменить ему в вину. В деле имеется документальное тому подтверждение, в частности справка Генерального штаба Вооруженных Сил СССР:

«Изложенные в выписках из протоколов допросов Кернеса И.Я. сведения о 226 стрелковой дивизии (фамилия командира, номер стрелкового полка этой дивизии), по имеющимся в Генеральном штабе данным, не соответствуют действительности».

Выходит, Кернес сообщал немцам ложные сведения. И вообще, причем здесь 226-я дивизия, если он был комиссаром полка в 224-й?

Во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке он пробыл недолго, уже 19 января его перевели в Лефортовскую тюрьму. Через несколько месяцев им занялся сам начальник следственного отдела Главного управления контрразведки «Смерш» полковник Леонов. Здесь заключенным сразу давали понять, кто есть кто и что их ожидает. В отличие от внутренней тюрьмы, в Лефортовской разрешалось допрашивать арестованных ночью (днем спать при этом не разрешалось). Да и уснуть было не так просто: неподалеку как раз в разгар ночи начинали реветь авиационные моторы — проводились испытания. С вечера до утра по гулким тюремным коридорам неслись душераздирающие крики допрашиваемых.

Беседа с Леоновым оказалась обоюдно малоприятной: ничего к уже сказанному Кернес добавить не мог, признавать себя предателем не хотел. Леонову (один из наиболее ретивых подручных Абакумова) это очень не понравилось.

«После моего решительного отказа признать себя немецким шпионом следователь перешел к рукоприкладству, сломав и выбив мне несколько зубов, — писал потом Кернес из Владимирской тюрьмы Генеральному прокурору СССР. — Не удовлетворившись этим результатом, на последующих допросах следователь применил новый вид пытки — избиение резиновым жгутом». Сам Леонов не избивал, для этой цели был у него подручный, тоже полковник, не известный Кернесу. На стоны и вопли избиваемого никто не реагировал. А когда он, надеясь хоть этим смягчить пытки, заорал во все горло: «Да здравствует Сталин!», удары посыпались еще чаще.

— Партию, Сталина вспомнил. Раньше надо было помнить, подонок, — приговаривал, нанося удар за ударом, истязатель.

— Добавь, добавь еще. Да не жалей ты резину! — включался Леонов.

И Кернес не выдержал: «Сознавая, что дальнейшие расправы приведут к серьезным физическим увечьям или смерти (они мне уже стоили тяжелой психической и нервной травмы, ибо меня, советского человека, никогда в жизни безнаказанно не били), я вынужден был заявить, что готов признаться во всем, в чем угодно».

— Давно бы так, — усаживаясь за стол, удовлетворенно произнес Леонов. — А то накрутил про какую-то оппозицию. Гитлера, Риббентропа приплел. Шпион, он и есть шпион, свое получить обязан.

По логике, дело можно было передавать в трибунал. Но «обработка» продолжалась. Даже когда появилось на свет заключение Главной военной прокуратуры от 20 декабря 1944 года «о достаточности материалов для завершения следствия и с учетом признания Кернесом своей вины для предъявления ему окончательного обвинения по ст. 58-1 «б» Уголовного кодекса РСФСР (Измена Родине), дело в суд не направили. Кернеса продолжали содержать в Лефортовской тюрьме. Сроки следствия и содержания под стражей продлевались и продлевались. Делалось это 36 раз. Спрашивается: для чего? Искали дополнительные доказательства для предъявления новых обвинений? Но ведь Кернес вовсе не серийный убийца, не резидент, возглавлявший агентурную сеть. Той статьи, что была предъявлена ему, сполна хватит для любой меры наказания, имеющейся в Уголовном кодексе.

Только в октябре 1946 года было составлено обвинительное заключение. Подписавший его следователь гвардии капитан Набалов, в соответствии с принятой тогда практикой, изложил свои соображения относительно дальнейшей участи обвиняемого: 20 лет тюремного заключения.

Думается, вовсе не установлением вины Кернеса были озабочены те, кто занимался его делом. Это хорошо видно из имеющихся в нем документов. Уже через несколько месяцев после 9 мая 1945 года, а кое-где и сразу после победного салюта, началась своего рода «охота на ведьм». Одной из майских директив Сталина предписывалось сформировать в тыловых районах 1-го и 2-го Белорусских, 1,2,3 и 4-го Украинских фронтов лагеря «для размещения и содержания бывших военнопленных и репатриированных советских граждан». 100 лагерей по 10 тысяч человек. Миллион. Машина репрессий заработала с новой силой.

Врагов, предателей, шпионов находили повсюду. Не расстреливали, как раньше, без суда и следствия: в залитой и без того кровью стране это было бы кощунством. В 1946 году вообще отменили смертную казнь. Но сроки — от 10 до 25 лет — применялись при малейших признаках преступления в конвейерном режиме. Понятно, что в такой атмосфере всеобщей подозрительности дело Кернеса выглядело бы странным и завершилось его оправданием. Считалось, что народ — а именно его именем вершилось беззаконие — вправе чествовать своих героев, карать своих врагов, в какую бы личину они ни рядились. И 14 декабря 1946 года Особым совещанием при Министерстве государственной безопасности СССР Кернес Иосиф Яковлевич был «заключен в тюрьму сроком на двадцать лет, считая срок с 19 января 1943 года».

15 декабря, очевидно еще не зная об этом постановлении, Кернес обратился к начальнику тюрьмы полковнику Миронову:

«Я голоден, истощен. Зная ваше чуткое отношение к людям, я уверен, что вы не допустите голодания советского человека в советской тюрьме. Я прошу несколько лишних ложек каши и супа. Только крайность заставляет меня клянчить увеличения пропитания.»

«Советского человека в советской тюрьме»… Горькой сатирой звучат эти слова. В немецком плену он использовал все мыслимые и немыслимые варианты, чтобы спасти свою жизнь, чтобы вернуться на родину. Там ему это удалось. Кернес выжил, вполне осознанно ступив на тропу физического и нравственного унижения. Банка консервов, пачка сигарет, пайка хлеба из рук заклятого врага не жгли ладони, но давали надежду прожить еще день, час. И в советской тюрьме она не оставляла его. Точнее, он не позволял ей сделать это.

Единственным отвлечением от отупляюще однообразных «зэковских» будней в течение многих лет стали письма, заявления Кернеса в различные инстанции. Сохранилось их несколько десятков. Это живые человеческие документы, позволяющие полнее представить не только их автора, но и атмосферу беззакония, попрания прав, достоинства личности, в которой не сломаться, не погубить себя словом и поступком могли только очень сильные, нравственно здоровые личности. Относился ли к таковым Иосфиф Кернес, судите сами:

«Министру Госбезопасности СССР Абакумову.

2.1.1947 г.

Прошу пощадить, помиловать ради всей прошлой жизни, ради детей, больной жены, стариков родителей, у которых я единственный сын… Быстрая служебная карьера привела меня к зазнайству, политическому ослеплению. Не трусость, не шаткость убеждений, а глубокая самонадеянность, уверенность в свою правду, способности как «глубокого политика» привела меня к моему преступлению, которое я проклинаю. Прошу дать возможность работой искупить вину перед Родиной… Полный глупого самомнения и уверенности в свои таланты, я ожидал впоследствии наград за свой «подвиг», который проклинаю теперь…»

«Министру Вооруженных Сил СССР

Маршалу Сов. Союза Булганину Н.А. 15.2.1948 года.

Обращаюсь к вам, гражданин министр, с просьбой о пересмотре моего дела. Откройте двери тюрьмы, дайте возможность обнять детей…»

«Министру внутренних дел СССР.

Владимирская тюрьма. 18.5.1948 г.

Зная Сталинскую заботу о людях в нашей стране, о справедливости, присущей нашей законности, я уверен, что ошибочный приговор в отношении меня будет пересмотрен, а обвинения в шпионаже сняты… Обращаюсь к вам, гражданин министр, с просьбой от выполнения которой зависит веемое будущее… Если есть к этому малейшая возможность, разрешите мне отправиться волонтером в Народно-освободительную армию Китая. Я сумею отдать свои знания, опыт, свою жизнь за справедливое дело освобождения китайского народа…»

Хоть в Китай, хоть на край света, только бы выжить сейчас, вырваться из этого ада. Тюрьма сменяла тюрьму. Время утекало безвозвратно. В Новочеркасской тюрьме Кернес принял решение переломить себя и работать, благо режим здесь оказался не слишком жестоким. Начал писать монографию «Фрагменты коммунизма» о становлении и развитии «общества будущего» в СССР. Где сейчас та рукопись в четырех томах — неизвестно, следы ее утеряны. Задумывался Иосиф Яковлевич и об организации подвижных укрепленных районов, создании стратосферного дирижабля. Рисовал схемы, пытался делать макеты. Одни считали это развлечением, другие — придурью, третьи с усмешкой рвали, ломали, сжигали сделанное.

В то время он боролся уже не со следователем и надзирателями — с собой. Выжить или умереть теперь зависело только от него одного. И он дождался 1953 года.

«Министру внутренних дел СССР. Владимирская тюрьма. Штамп: подано 29 июля 1953 г. 13 ч. 05 мин.

Прошу пересмотреть…» Дальше уже известный пересказ злоключений.

«Генеральному прокурору СССР от заключенного Кернеса. Владимирская тюрьма МВД. Принято 29.1.54.

Гр-н Генеральный прокурор, дело, по которому я осужден в декабре 1946 года Особым совещанием МГБ к двадцати годам тюремного заключения, представляет собой одно из тех необоснованных и беззаконных дел, которые создавались преступной шайкой Берии — Меркулова — Абакумова, стремящихся истребить как можно больше кадров партийно-политических работников, преданных Коммунистической партии и ее Центральному Комитету…»

Он уже боялся верить в возможность обретения свободы. Но времена менялись, и на этот раз его обращение дошло до цели. В стране развернулась массовая кампания по реабилитации незаконно репрессированных лиц. Дело Кернеса затребовала Главная военная прокуратура. Резолютивная часть заключения военного прокурора от 25 декабря 1954 года, пожалуй, не менее уникальна, чем сочинения Кернеса в период его пребывания в германском плену:

«Таким образом, из материалов дела усматривается, что в действиях Кернеса не установлено умысла совершить измену Родине. Вместе с тем, осуществляя намерение спасти себе жизнь, он допустил клеветнические, провокационные измышления в отношении внутреннего положения Советского Союза, составил в антисоветском духе обращение на имя Гитлера и Риббентропа, что должно рассматриваться как антисоветская агитация.»

Вот это да! По-прокурорски выходит, что Кернес агитировал в антисоветском духе… Гитлера и Риббентропа. Тут впору думать, что, не будь его посланий, главари фашистской Германии прониклись бы к нашей стране любовью.

Логика чиновников от юриспруденции просто убийственна, а пути поистине неисповедимы. Хорошо хоть, что этим писакам уже не было дано остановить очистительный процесс, начавшийся после смерти Сталина и устранения Берии. Выходит, они так и остались в плену сознания образца 1937 года, так и остались перестраховщиками, опасаясь за свою задницу и действуя по принципу «лучше перегнуть, чем ослабить». А потому вполне закономерно последовавшее за сим в апреле 1955 года соломоново решение. Отказав фактически человеку в реабилитации, Главная военная прокуратура предложила комиссии по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, переквалифицировать действия Кернеса на ст. 58–10 часть 2 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда в военной обстановке) и снизить ему меру наказания.

Однако и в той комиссии недостатка в перестраховщиках не было. Представление прокуратуры о снисхождении к Кернесу оставили без удовлетворения. В сентябре 1955 года в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР об амнистии, приуроченной 10-летию окончания Второй мировой войны, наказание Кернесу сократили наполовину и выпустили его на свободу.

Между тем освобождение от неотбытой части наказания по акту амнистии вовсе не означает констатацию невиновности человека, его нравственной и правовой реабилитации. А чтобы смыть с себя клеймо «врага народа» Кернесу, как воздух, требовалось и то, и другое. Иначе ему — бывшему коммунисту и разжалованному политработнику полностью закрыт доступ к работе по своей профессии. Терять, как говорится, нечего. Второй раз не посадят. И, окончательно осмелев, едва глотнув за воротами тюрьмы свежего воздуха, он снова взывает о справедливости:

«Заведующему административным отделом ЦК КПСС от члена КПСС с 1932 года Кернеса… 15.10.55 г.

Несколько дней назад благодаря амнистии от 17 сентября сего года, я оказался на свободе. Для того, чтобы вновь начать жизнь, суметь трудом искупить мой поступок, необходимо снять с меня обвинение, реабилитировать. Только это позволит мне вернуться вновь в ряды партии. Я лишился семьи, ибо еще в 1942 году моя жена получила извещение о моей смерти и сошлась с другим человеком. Не имею ни опоры, ни места в жизни. Что же делать? Становиться разнорабочим, имея три высших образования?»

В 1947 году, припомним, он писал о своей любви к детям, желании обнять их, о больной жене и родителях… И еще 14 лет, до самой смерти в 1969 году, Кернес будет писать и писать в разные инстанции — требовать, просить, умолять, чтобы к нему проявили внимание. Но лишь в 1989 году появится на свет столь желанный для него документ, которого он не дождался:

«Проанализировав и оценив имеющиеся в деле доказательства в их совокупности, считая их достоверными и вполне достаточными для объективного вывода, военный прокурор пришел к мнению, что действия Кернеса, как они изложены в материалах дела, не образуют состава преступления, предусмотренного ст. 58-1 «б» УК РСФСР, так как он в ущерб военной мощи СССР, государственной независимости или неприкосновенности его территории ничего не совершил, а написание им писем на имя государственных деятелей Германии и сообщение на его допросах тех ложных сведений о несуществующей в СССР военной оппозиции нельзя признать переходом на сторону врага. На основании изложенного считаю, что Кернес И.Я. осужден необоснованно. Руководствуясь ст.35 ч.І закона «О прокуратуре СССР», прошу: Постановление Особого совещания отменить, а дело в отношении Кернеса И.Я. прекратить за отсутствием состава преступления».

С позицией прокурора отдела Главной военной прокуратуры согласился и военный трибунал. Оказывается, в деле все ясно и просто. Что это: свидетельство элементарного внимания, правовой справедливости или проявление новых подходов к человеку? Здравый смысл возобладал. Решение о реабилитации состоялось. Правда, с большим запозданием, отчего восстановленная справедливость ничего не принесла ни самому Кернесу, ни его умершим родителям, и уж, конечно, его детям, которые с малолетства ничего не знали о своем отце, поскольку жили с отчимом и носили другую фамилию.

Ну а нам остается только задать несколько риторических вопросов. Как в нашем случае квалифицировать и оценивать деяния членов Особого совещания, на долгие годы отправивших в тюрьму невиновного человека, искалечив его судьбу, сломав его жизнь? Как квалифицировать черствость всех тех, кто мог, но не захотел исправить допущенное зло? Наконец, как оценить слова и поведение Кернеса на тех крутых жизненных маршрутах, которые уготовила ему судьба?