Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

ГЛАВА ВОСЬМАЯ В НАЧАЛЕ НОВОГО СТОЛЕТИЯ

В наши дни проблематика Третьего рейха остается главной в структуре исторической науки и исторического сознания ФРГ. «Вопреки некоторым опасениям (или надеждам), — уверен Норберт Фрай, — интерес немцев к истории Германии 1933–1945 гг. отнюдь не ослабевает. Он видоизменяется, но в этом нет никакого вреда»[1046]. Налицо новое качество научных исследований, налицо не упрощение, но усложнение их содержания.

В последние годы внимание научной общественности и средств массовой информации ФРГ было привлечено к книге Гётца Али «Народное государство Гитлера. Грабеж, расовая война и национальный социализм»[1047]. На основе интенсивных разысканий в архивах автор дал новую трактовку важнейшего феномена Третьего рейха — массовой поддержки Гитлера и его режима. С полным основанием Фолькер Ульрих утверждал: «Эта книга относится к тем редким трудам, которые по-новому привлекают наше внимание к самому мрачному периоду германской истории»[1048]. Ганс Моммзен причислил работу Али к произведениям, при чтении которых «учащенно бьется сердце» и которые «открывают новые поля исследования»[1049].

В сознании большинства граждан Германии в течение нескольких десятилетий жила идея единоличной ответственности Гитлера за германскую катастрофу. Этот удобный тезис, в котором не было места категории национальной вины, надолго определил направленность господствовавших трактовок Третьего рейха. Но нельзя не признать, огромные массы немецкого населения в течение 12 лет были охвачены безумием, что рядовые немцы стали соучастниками преступлений режима. Сотни тысяч, миллионы законопослушных, ничем не примечательных немцев стали охранниками в лагерях, полицейскими, солдатами вермахта.

Вопреки болезненно-неприязненному отношению большинства современных немцев к этой проблеме, Али вопрошает: «Как немцы могли допустить беспримерные массовые убийства?»; «На чем базировалась поощряемая государством ненависть против “неполноценных” немцев, против поляков, “большевиков” и евреев?»[1050].

В ФРГ ответственность за нацистские злодеяния возлагалась на Гитлера и на отдельных преступников, а в ГДР — на капиталистические монополии. Али дает свой ответ на вопрос о причинах многолетних успехов фюрера, о причинах поддержки его огромным числом граждан Германии, о высокой степени интеграции немецкого общества в предвоенный и военный период. Автор трактует нацистский режим как «диктатуру услужливости» по отношению к подавляющему большинству немцев. Гитлер и его приспешники «каждый день покупали их открытую поддержку или по меньшей мере равнодушие»[1051]. Программа «национального социализма» была не только пропагандистским лозунгом, во многом ее реализовывали на практике.

Али убежден, что «криминальная энергия» нацистского рейха имела воплощением «симбиоз народного государства и преступлений»[1052]. Нацистская идеология, подчеркивая различия вне нации, смягчала классовые различия внутри германского государства, обеспечивая миллионам немцев «спокойное существование и спокойную совесть»[1053]. На основании многочисленных неопровержимых архивных документов автор утверждает: «Гитлеру удавалось вновь и вновь расширять базу согласия далеко за границы сторонников партии или ее избирателей»[1054].

Страх перед повторением ситуации 1918 г., перед военным поражением, голодом, революцией, последующей инфляцией вынуждал диктатуру обеспечивать немцам «безбедное существование, не связанное с личной ответственностью за преступления, но возможное при условии извлечения выгод из массовых преступлений». «Именно эта констелляция, — делает вывод Али, — определила как отсутствие значительного внутреннего сопротивления режиму, так и отсутствие у немцев позднейшего чувства вины»[1055].

Имущество депортированных и обреченных на смерть евреев аккуратно распродавалось по дешевке или распределялось под контролем местных партийных бонз. «Холокост, — заключает Али, — остается непонятым, если он не анализируется как самое последовательное массовое убийство с целью грабежа в современной истории»[1056].

«Генеральный план “Ост”», разработка которого началась задолго до 22 июня 1941 г., предусматривал «вытеснение» из европейской части СССР «в сторону Сибири» до 50 млн славян, место которых должны были занять немецкие колонисты. Вывоз продовольствия с оккупированных территорий СССР означал голодную смерть для десятков миллионов местных жителей. В декабре 1942 г. была издана директива о создании в Южной России «голодной зоны глубиной от 800 до тысячи километров». Гаулейтер Украины Кох указывал в августе 1942 г.: «Снабжение населения Украины не имеет никакого значения». Вывод Али гласит: «Гитлер поддерживал среднестатистического арийца за счет подрыва жизненных основ граждан других стран… В высшей степени бесчеловечный оккупационный режим на территории Советского Союза, нацеленный на голод, нищету и смерть, был подчинен задачам будущего повышения жизненного стандарта немцев»[1057].

Особое внимание Али уделяет беспощадной эксплуатации насильно угнанных в Германию рабочих. Заработанные остарбайтерами деньги якобы переводились на счета филиалов немецких банков и могли быть получены только после победы Германии в войне. Это были, по подсчетам автора, 13 млрд рейхсмарок или млрд евро[1058].

Перефразируя слова Макса Хоркхаймера «молчащий о капитализме не должен рассуждать о фашизме», Али завершает книгу собственной максимой: «Тот, кто не желает говорить о выгодах миллионов простых немцев, пусть молчит о национал-социализме и Холокосте»[1059].

Выводы Гётца Али вскоре нашли убедительное подтверждение: в 2009–2011 гг. были опубликованы (сначала фрагменты, а затем и полный текст) дневники скромного судейского чиновника Фридриха Келльнера (1885–1970)[1060]. Он работал в Майнце на должности инспектора административного суда. За несколько дней до захвата власти нацистами Келльнер был переведен на новое место службы в заштатный провинциальный городок Лаубах (земля Гессен), где ничего не знали о его прежнем членстве в социал-демократической партии. Он ничем не выделялся из чиновничьей среды низшего и среднего ранга, исправно выполняя возложенные на него функции. Нацистские преследования обошли его стороной. Но с осени 1938 г. по май 1945 г. он день за днем аккуратным старомодным почерком вел записи в дневнике, пряча их (сохранилось 10 заполненных конторских книг большого формата) в надежном месте. Рукописи хранились в семье Келльнера, после его смерти несколько раз предлагались издателям, но не вызвали с их стороны никакого интереса. И только когда исследование проблематики Третьего рейха вышло в ФРГ на новый уровень, вопрос о публикации был решен.

У Келльнера не было других источников информации, кроме наблюдения за повседневной жизнью городка и внимательного изучения нацистской (по преимуществу местной) прессы. В дневнике нет упоминаний о передачах иностранного радио. Но Келльнер подробно фиксирует происходивший на глазах равнодушных соседей разгром городской синагоги, депортацию евреев Лаубаха на верную смерть в концлагеря, отправку в газовые камеры душевнобольных и инвалидов, преступления вермахта на территориях Польши и Советского Союза… «Записи Келльнера, — указывала газета «Süddeutsche Zeitung», — доказывают то, что столь часто опровергается: у каждого, кто жил в Германии в 1939–1945 гг., была возможность узнать о том, что происходит, как в действительности развиваются военные действия. И никто не мог “ничего не знать” о преступлениях нацистской системы, включая уничтожение евреев»[1061].

Уже поэтому ценность дневников Келльнера можно было бы оценить достаточно высоко. Но незаметный чиновник юридического ведомства выступил в роли серьезного аналитика и гневного обвинителя нацистского рейха. Предметом его мучений было то, что большинство немцев безгласно поддерживало режим. Он нередко задумывался о том, какой будет Германия после неминуемого краха преступного режима. Он рассчитывал на то, что его дневник окажется полезным в будущем.

На первой странице дневника (26 сентября 1938 г., канун Мюнхенского сговора) написано: «Смысл моих записей состоит в том, чтобы зафиксировать нынешние настроения вокруг меня для того, чтобы в будущем не возник соблазн изобразить это время как “героическое”», и через год с небольшим (30 июня 1939 г.): «Моя цель — передать потомкам подлинную картину действительности». Что касается «картины духовного состояния немецкого народа», то она представала абсолютно безрадостной: «Вот судьба моей бедной, достойной сожаления родины: лучшие люди живут как отшельники, у власти находятся подлые, грубые палачи»; «Я вынужден констатировать, что примитивность мышления немецкого народа достигла той точки, которую трудно превзойти… В мозгах — сплошной туман и сплошная тьма». После нападения нацистов на Советский Союз Келльнер нашел в глубине души столь редкие для тогдашних немцев горькие и справедливые слова: «Эти преступления никогда не смогут быть стертыми из памяти»; «Их невозможно вычеркнуть из истории человечества. Наше правительство убийц навек осквернило имя Германии». Каким должен быть грядущий суд над преступниками и их пособниками? Выводы Келльнера радикальны: «Не существует наказания, которого достойны эти нацистские бестии… 99 процентов немецкого населения прямо или косвенно виновны в сегодняшнем состоянии дел». Заслуживает особого внимания его предостережение: «В особенности надо следить за тем, чтобы эти бандиты не уподобились хамелеонам и мгновенно не поменяли цвет своей кожи». Какой будет послевоенная Германия (запись от 10 апреля 1945 г.): Келльнер высказывает обоснованные сомнения: «Сможет ли немецкий народ по собственной инициативе создать новое государство — свободное от сумасшедших идей? В этом отношении я не очень-то оптимистичен… Мозги людей полны отравы. Немецкий народ в массе своей душевно болен, а душевные болезни очень трудно излечиваются». Автор дневника ощущал внутреннюю сопричастность с активными борцами Сопротивления. 8 мая 1945 г. (это завершающий текст дневника): «Немцы, сохранившие разум и зрение, в течение 12 лет активно и пассивно выступавшие против режима, могут гордиться, чувствуя, что их борьба была не напрасна»[1062].

В октябре 2010 — феврале 2011 г. в Германском историческом музее в Берлине работала выставка «Гитлер и немцы. Народная общность и преступления», которую в известной степени можно считать продолжением дискуссий о книге Гётца Али. На страницах обстоятельного тома, выпущенного к открытию экспозиции, опубликованы статьи ведущих историков ФРГ, которые с различных сторон рассматривают больную и необычайно важную проблему массового воздействия нацистской диктатуры. По мнению Михаэля Вильдта, в Германии 1933–1945 гг. существовал «социальный политический строй, основанный на расовом неравенстве и обеспечивавший немцам материальные и нематериальные выгоды и участие в системе власти». Это был режим, основанный на «бессилии жертв и всевластии палачей», режим, «условием существования которого было преследование и изгнание противников»[1063]. Томас Зандкюлер считает, что Третий рейх обещал и в известной степени обеспечивал своим гражданам в обмен на «готовность к согласию, основанную на самых разных причинах», «социальную мобильность и расширение степени участия в общественной жизни». Продолжая тезис о «готовности к согласию», историк возвращается к проблеме национальной вины и национальной ответственности немцев: «Преступления на Востоке в большинстве случаев совершались самыми обычными людьми. Те немцы, которые непосредственно не участвовали в злодеяниях, хорошо знали о том, в какую политику они вовлечены и какие следствия это будет иметь в будущем»[1064].

Клаус Хилленбранд, политолог, ведущий сотрудник известной берлинской газеты «Die Tageszeitung», интенсивно работая в 14 архивах ФРГ, Австрии и Чехии, обнаружил и впервые опубликовал заявления немцев, направленные в различные инстанции Третьего рейха с просьбами о возможном зачислении на должности исполнителей смертных приговоров. 482 прошения сохранились в изученных автором архивах: к 1933 г. относилось 72 заявления, к 1939 — 69, к 1943 — 26, к 1945 — 1[1065]. На деле, резонно предполагает Хилленбранд, таких заявлений было значительно больше.

Какой же была мотивация «инициативников», стремившихся обслуживать конвейер смерти? Один из них, не забыв упомянуть о своем членстве в НСДАП, в 1937 г. писал, что «с учетом современных законов» ему «доставит удовольствие» быть палачом. Другой заявлял, что «добровольно участвовал в исполнении смертных приговоров в оккупированной Польше». Третий напоминал о своем опыте, приобретенном в Первой мировой войне, — «неоднократном исполнении приказов о казнях». Четвертый посчитал особенно важным то, что он в 1918–1921 гг. находился в рядах «черного рейхсвера», а ранее «воевал против французов, англичан и негров не только с помощью огнестрельного оружия, но и посредством саперной лопатки». Некий мясник, обращаясь в 1940 г. непосредственно к Гитлеру, обязывался «беспощадно уничтожать тех субъектов, которые предают любимого фюрера и отечество», ссылались и на опыт службы в охране лагеря уничтожения для евреев, и на желание «найти применение в восточных районах». Были и такие, кто пытался на должности палача поправить материальное положение, пошатнувшееся во время экономического кризиса. Но виновниками разорения лавочников неизменно объявлялись «марксисты»[1066].

Автор уделяет пристальное внимание социальному происхождению и профессиям палачей-добровольцев. Это были немцы самых различных возрастов (от 15 до 62 лет), представители низших и средних слоев населения — как раз тех общественных групп, которые активно поддерживали нацистский режим. Хилленбранд указывает на почти полную идентичность социальных структур кандидатов в палачи и личного состава низовых организаций СС. В перечне профессий добровольцев выделяются те, кто привык иметь дело со смертью: мясники, работники боен, могильщики, санитары. Один из них полагал: «Я созрел для профессии палача, потому что в течение долгого времени зарабатывал на жизнь забоем лошадей»[1067].

Может быть, кандидаты в палачи были просто умалишенными? Нет, отвечает Клаус Хилленбранд: «Они были нормальными или сумасшедшими в той же мере, в какой нормальной или сумасшедшей была нацистская диктатура… Убийства стали частью нормальной общественной жизни. Письма добровольцев рассказывают не только об их авторах, но и характере общества, в котором могли возникнуть такие письма»[1068]. Тот же отказ от заповеди «не убий», та же паранойя безнаказанных преступлений, то же стремление извлечь из убийств материальную выгоду, что и у десятков и сотен тысяч «нормальных» немцев, ставших солдатами вермахта, полицейскими, жандармами, гестаповцами, надсмотрщиками в тюрьмах и концлагерях, членами СС, доносчиками… Правда, эти «нормальные» немцы не писали никаких прошений в адрес властей, что позволило им (тем, кто остался в живых) после войны вновь и вновь повторять: «Мы всего лишь исполняли приказ». Такова, если использовать формулировку Ханны Арендт, «банальность зла».

Своеобразным показателем общественного понимания образа «обыкновенного фашизма» стал неожиданный всплеск интереса к изданному в 1947 г. (уже после смерти автора) роману выдающегося немецкого писателя Ганса Фаллады «Каждый умирает в одиночку» — книги о героической попытке индивидуального сопротивления фашизму простых людей и о гибели в застенках гестапо. В обоих германских государствах книга многократно издавалась и дважды экранизировалась, но ее подлинный смысл зачастую ускользал от читателей и кинозрителей. В 2009–2011 гг. ситуация изменилась. Неожиданным стало и то, что успех романа пришел из-за рубежа, из Великобритании и США, где в 2009–2010 гг. были опубликованы новые переводы. Не случайно в отзывах международной и немецкой печати на выход в свет новых изданий романа говорилось не только о художественных достоинствах книги, но прежде всего об исторически достоверных свидетельствах повседневной жизни нацистского периода. Причину этого феномена автор статьи во влиятельной немецкой газете видит в «изменении восприятия гитлеровского периода»[1069]. В книге Фаллады представлена точная модель нацистского «народного сообщества».

Газета «Mitteldeutsche Zeitung» признавала: «Этот новый старый роман, автор которого скончался через несколько недель после его завершения, обладает качествами литературного и исторического документа»[1070]. Примечательно мнение журналиста Клаудиуса Зайдля: «Причина того, что господство нацистов длилось 12 лет, состояла не только в том, что преступная клика находилась во главе государства и его институтов. Это господство смогло удержаться потому, что слишком многие немцы были коррумпированы, аморальны и жестоки, извлекая прибыль из злодеяний режима»[1071]. Публицист Себастиан Хаммелеле писал в марте 2011 г.: «Не поддающееся времени величие книги состоит в том, что она показывает повседневную жизнь нацистского общества в ее грязном убожестве, в ее банальности зла… Роман вышел в свет за несколько десятилетий до исследования Али “Народное государство Гитлера”, в котором национал-социализм предстает в виде громадной машины разбоя и обогащения»[1072].

Рюдигер Диц, сотрудник еженедельника «Der Spiegel», заметил: «Эта книга возникла из небытия и попала в самую точку. Мир 2011 г. читает роман для того, чтобы понять, как это могло случиться… Чтобы рассказать о пугающей повседневности нацистского времени, Фаллада, свидетель происходивших событий, избрал средства сострадания к маленькому человеку и безыскусного реализма»[1073]. Комментатор Германского радио Маттиас Куссман отмечал важность того, что в романе речь идет о «малом сопротивлении» простых людей, которое раньше не хотели замечать. Книга Фаллады позволяет читателю оказаться «по ту сторону прежних клише»[1074].

10 мая 2005 г. в Берлине состоялось торжественное открытие памятного комплекса, посвященного 6 млн евреев Европы, уничтоженным нацистскими палачами. Это 2711 лишенных каких-либо надписей бетонных плит различной высоты. Они размещены на участке южнее Бранденбургских ворот, в сотне метров от невидных теперь руин имперской канцелярии. Эта территория близ Берлинской стены несколько десятилетий была мертвой зоной. «Berliner Zeitung» писала о «единственной в своем роде попытке соорудить в центре столицы памятник, посвященный самому страшному преступлению, которое было совершено собственной нацией»[1075]. Не прекращаются споры об архитектурной и этической ценности необычного, даже загадочного мемориала, о его глубинных смыслах, о том стал ли он (и станет ли?) притягательным «местом памяти», равно как и органической частью городской среды. Возникла целая литература, посвященная «драматургии конфликта вокруг памятника жертвам Холокоста»[1076].

Инициатива создания в Берлине памятника жертвам Холокоста принадлежала не представителям власти, а являлась гражданской инициативой, которая была выдвинута «снизу». В 1988 г. с такой идеей выступила известная журналистка Леа Рош, удостоенная медали имени Карла фон Осецкого и премии имени Софи и Ганса Шолль. «Сооружение этого памятника, — была убеждена Рош, — это долг всех немцев на Востоке и на Западе»[1077]. Ее почин был немедленно поддержан историком Эберхардом Йеккелем[1078].

Речь шла о строительстве мемориала, не имевшего аналогов в европейской культуре памяти. Русскому слову «памятник» соответствуют в немецком языке два значения: Denkmal — символ почитания, прославления и Mahnmal — символ предупреждения, предостережения. С самого начала имелся в виду мемориал во втором значении слова, символизирующий не национальную честь, а национальную вину и призывающий к ее искуплению. По словам еженедельника «Die Zeit», «Denkmal говорит нам: Авель был убит, вспоминайте о нем. Но Mahnmal говорит нам: Каин убил своего брата Авеля, об этом преступлении забыть невозможно»[1079].

Л. Рош встала во главе инициативного комитета — общественной организации, деятельность которой понималась как продолжение едва отшумевшего тогда «спора историков», как протест против «нормализации нацистского прошлого». В публицистике призыв Леи Рош прямо связывался с акциями альтернативных «исторических мастерских», призывавших к смене оптики исторической науки, к трактовкам нацистского прошлого с точки зрения жертв диктатуры. Мемориал должен был стать воплощенным в камень свидетельством «негативной идентичности» (термин, предложенный Теодором Адорно и Юргеном Хабермасом). Почин поддержали Вилли Брандт, Гюнтер Грасс, Вальтер Йенс, многие представители интеллигенции леволиберального спектра[1080]. Началась кампания в прессе, шел сбор средств. Все это происходило на фоне общественного подъема, связанного с падением Берлинской стены и объединением Германии. Дебаты вокруг проектов берлинского мемориала оказались в фокусе противоречий общественного сознания ФРГ. Пользующийся европейским признанием писатель Мартин Вальзер назвал (едва ли не под аплодисменты слушателей) проект памятника «кошмаром, доведенным до масштабов футбольного поля», ненужной «монументализацией позора»[1081]. Как и следовало ожидать, официальные власти ФРГ отнеслись к неудобной для них гражданской инициативе более чем прохладно. Активным противником проекта стал правящий бургомистр Берлина Эберхард Дипген. Один из лидеров региональной организации ХДС Клаус Ландовски заявил: «Берлин не нуждается в таком памятнике»[1082]. Другой высокопоставленный деятель этой партии предостерегал от превращения Берлина в «город бесчестья»[1083]. Раздавались шумные призывы соорудить взамен планируемого мемориала монументы жертвам «диктатуры ГДР» и насильственного переселения немцев из стран Восточной Европы после 1945 г. Но Леа Рош была уверена в победе: «Я полагаю, что мнение народа важнее, чем мнение тех, кто выступает против памятника»[1084].

У замысла памятника нашлись оппоненты и в кругах демократической общественности. Руководители музеев, созданных на местах бывших концлагерей, опасались, что значение их мемориалов будет теперь принижено[1085]. Представители союза преследовавшихся нацистами цыган (в Германии их именуют народами синти и рома), заместитель председателя Центрального совета евреев Германии Соломон Корн выступали (впрочем, безуспешно) против глубоко укорененной в обществе «разделенной памяти» и «иерархии жертв»[1086]. Предлагалось соорудить памятник не только евреям, но всем гражданам Европы, погибшим от рук нацистских преступников. «Все жертвы равны, — писал Ганс Дингель. — Идет ли речь о евреях и цыганах, уничтоженных в Освенциме, или о замученных до смерти гомосексуалистах, или о иеговистах, которые не смогли вынести мук лагеря, или о расстрелянных политкомиссарах Красной армии. Все они равны перед лицом смерти, все они достойны равных почестей»[1087].

В апреле 1994 г. правительством ФРГ и сенатом Берлина был объявлен конкурс на лучший проект мемориала жертвам Холокоста. Споры о памятнике далеко не случайно совпали по времени с ожесточенными дискуссиями вокруг выставки «Преступления вермахта» и книги Дэниэла Голдхагена «Добровольные подручные Гитлера». Тема памятника широко дебатировалась в 1998 г. во время избирательной кампании в бундестаг. В обсуждении проекта активное участие приняли историки Эбехард Йеккель, Рейнхарт Козеллек, Рейнхард Рюруп, Вольфганг Бенц, Ульрих Герберт, Петер Штайнбах, Норберт Фрай.

Предлагались различные места для строительства, в том числе площадь перед фасадом рейхстага, пустырь у бывшего здания гестапо у Принц-Альбертштрассе. Обсуждалась идея мемориала в виде замощенного крупным булыжником километрового отрезка одного из автобанов в центре Германии, где скорость движения не превышала бы 30 км в час; или сооружение на выделенные средства взамен берлинского «большого памятника» 1400 монументов в городах и селах по всей ФРГ[1088].

После продолжительных, не раз заходивших в тупик обсуждений был отобран и рекомендован к реализации проект нью-йоркского архитектора Питера Айзенмана. Решение оказалось далеко не бесспорным. Стартовый проект трижды подвергался доработке, но в июне 1999 г. был утвержден новым составом бундестага. «За» проголосовали 312 из 534 депутатов: социал-демократы, представители Партии зеленых, Партии демократического социализма и несколько депутатов от ХДС/ХСС. В целом эта фракция (находившаяся тогда в оппозиции), в том числе Гельмут Коль и Ангела Меркель, высказалась против[1089].

Для финансирования строительства и контроля над работами решением бундестага были созданы специальный фонд и кураторий, в состав руководящих органов которых вошли представители всех парламентских фракций, правительства ФРГ, берлинского сената. Из числа членов первоначального инициативного общественного комитета в совет фонда были включены только Леа Рош и Эберхард Йеккель, влияние которых оказалось весьма ограниченным. Один из внимательных наблюдателей констатировал: «Памятник погибшим евреям Европы, который был поначалу символом исторической саморефлексии народа, породившего преступления, ныне стал выражением декретируемого сверху примирения между палачами и их жертвами»[1090].

27 января 2000 г., в годовщину освобождения концлагеря Освенцим, при участии президента ФРГ Иоганнеса Рау и канцлера Герхарда Шрёдера произошла закладка будущего мемориала. Правящий бургомистр Берлина Дипген и экс-канцлер Коль предпочли игнорировать церемонию. Конфликты вокруг сооружения памятника отнюдь не прекратились. В целях экономии проект был урезан за счет уменьшения площади подземного центра исторической информации, что привело к многочисленным упрекам политического и идеологического характера. Споры разгорелись и вокруг требования непременно сохранить светский характер сооружения, отказаться от иудаистской религиозной символики в помещениях информационного центра[1091].

В апреле 2003 г. начались масштабные строительные работы на участке южнее Бранденбургских ворот. Из сверхпрочного светлого бетона были отлиты первые стелы памятника. Угроза реализации столь высокого замысла пришла с самой неожиданной стороны. Архитектор и его помощники опасались «творчества» уличных вандалов, наносящих при помощи распылителей краски на любую подходящую или неподходящую поверхность. Было решено покрыть стелы специальным отталкивающим раствором. Соответствующий (безупречный по качеству и не очень дорогой) состав был предложен химическим концерном «Дегусса». Но сенсацией стало журналистское расследование, которое установило, что собственники фирмы стремятся «дважды нажиться на Холокосте»[1092]. Именно «Дегусса» изготовляла во время войны «циклон-Б» для газовых камер Освенцима. Постыдный скандал удалось как-то замять. Характерно горькое признание, сделанное на заседании куратория: в современной Германии невозможно найти крупную фирму, гешефты которой (напрямую или через предшественниц) не были бы связаны с нацистским режимом[1093]. Редкий эпизод из недавней истории ФРГ смог бы столь выразительно сказать о том, что страна все еще не освободилась от «причастия буйвола».

Монумент, ставший уже привычным для Берлина, «не будучи устрашающим, напоминает об ужасных преступлениях»[1094]. Наверное, это один из признаков совершающегося перехода от форм преодоления нацистского прошлого, присущих прежней ФРГ, к формам решения этой задачи в условиях объединенной Германии и неотвратимой смены поколений. Стало реальностью высказанное в 1998 г. Герхардом Шрёдером пожелание о таком памятнике, к которому «охотно придут люди, чтобы вспоминать, чтобы дискутировать друг с другом», о памятнике, который «обращен не только в прошлое, но и в будущее»[1095].

Может быть, именно отсутствие надписей на бетонных квадратах мемориала позволяет проецировать на их зеркально гладкие грани чувства скорби по всем людям, уничтоженным дьявольской машиной национал-социализма? Может быть… Но нельзя не присоединиться к суждению газеты «Berliner Zeitung»: «Синти и рома добиваются сооружения монумента их жертвам, которые не могут быть признаны второстепенными. Погибшие в ходе эвтаназии должны довольствоваться установкой скромной металлической плиты. Но люди, насильственно угнанные в Германию, и военнопленные, которых преследовали и убивали как “славянских недочеловеков”, не удостоены и такого скромного знака памяти»[1096].

Трудно забыть тот летний день, когда у себя под ногами на окраинной улице Гамбурга я вдруг увидел несколько ярко отсвечивавших на солнце металлических табличек с такими необычными надписями: «Здесь жил Натан Данкроне 1939 года рождения. Убит И июня 1942 года в Освенциме»; «Здесь жил Ганс Дессау 1930 года рождения. Убит 6 декабря 1941 года в Риге»; «Здесь жил Оскар Хеллер 1933 года рождения. Убит 18 ноября 1941 года в Минске».

— Что означают эти вмурованные в тротуар знаки? — спросил я у немецкого друга-историка.

— Это Stolpersteine. В буквальном переводе на русский: «камни, о которых спотыкаются». На этой улице прежде находился сиротский приют для детей-евреев, депортированных на верную смерть в гетто Восточной Европы.

А через сотню метров, на противоположной стороне улицы я увидел еще одну табличку: «Здесь жил Георг Шульц 1892 года рождения. Убит при попытке к бегству 24 апреля 1937 года». Рядом лежал цветок, положенный, видимо, вчера или позавчера.

Почему такое название? Ведь никто не спотыкается об эти «камни», да это и не камни вовсе, это — небольшие латунные пластинки с самым простым текстом: «Здесь жил…» — далее имя и фамилия. Дата рождения. Дата и место депортации, и если есть, то дата смерти. Все. Более ничего. Но, как написал один берлинский школьник в своем сочинении, «на этих камнях спотыкаются не ноги, а головы, души и сердца».

А началось все с 1990 г., когда исполнилось полвека массовой депортации цыган. Художник-авангардист из Кёльна Гунтер Демниг несмываемой краской прочертил на мостовых города маршруты, которыми вели обреченных на смерть цыган к железнодорожному вокзалу, а оттуда в концлагеря. Через два года в брусчатку на кёльнской площади Ратхаузплац Демниг вмонтировал латунные пластинки с именами убитых в концлагерях цыган, с датами их рождения и смерти, что потребовало значительной работы в архивах города. И хотя по распоряжению городских властей памятные знаки пришлось убрать, эта акция, как и последующая акция в берлинском районе Кройцберг, послужила началом «Инициативы Штольперштайне».

Цель проекта — восстановить имена, адреса и даты жизни всех депортированных и замученных в концлагерях цыган и евреев. Причем запечатлеть их на века у входов домов, где жили, смеялись, любили эти люди. Необходимо вернуть им их украденные имена, которые заменили порядковым номером в концлагере или безличной надписью на братской могиле. Иногда не удается установить адрес погибшего, но известно место его работы и учебы. И перед школами, университетами, почтовыми отделениями, госпиталями можно видеть латунные пластинки размером 10 на 10 сантиметров: «Здесь учился…», «Здесь работал…», «Здесь преподавал…». Иногда можно увидеть сразу три или четыре таких таблички: в один из лагерей смерти была депортирована целая семья.

Художнику важно, чтобы прохожие остановились, задумались, встретились лицом к лицу не с абстрактной трагедией, а с конкретной судьбой — в отличие от берлинского памятника жертвам Холокоста. Каждую из табличек Гунтер Демниг своими руками изготовил, укрепил на бетонном столбике и намертво вбил в тротуар. Тысячи и тысячи немцев узнают Демнига на улице — художника в рабочей спецовке, в широкополой шляпе на голове. Он склонился к тротуару. В его руках молоток, рядом лом, мастерок, зубило, ведро со строительным раствором. Сначала речь шла о погибших евреях и цыганах. Но все новые пластинки напоминают о жертвах бесчеловечной кампании «эвтаназии», о священнослужителях, коммунистах и социал-демократах.

Гунтер Демниг принадлежит к первому послевоенному поколению (родился в 1947 г.), учился в Берлине и Касселе, с 1985 г. его ателье находится в Кёльне. Он так рассказывает о себе: «Я — из поколения шестидесятников. В 1968 г. стал студентом в Берлине. В это время шла война во Вьетнаме. Этим временем датируется мой первый политический артефакт. Стилизованный американский флаг, нарисованный на внутренней стороне витрины. Вместо звезд — черепа. Тогда меня в первый раз на полдня посадили за решетку. Так я начал заниматься искусством в общественном пространстве.

Музейное искусство — я ничего не имею против, оно должно быть. Только искусство может и по-другому воздействовать на человека. Напрямую»[1097]. Демниг так излагает свое кредо: «Каждый раз, когда я наношу на табличку букву за буквой, я испытываю большое потрясение. Я всегда думаю, что речь идет о человеке, о единственном в своем роде человеке. Это были мужчины, женщины, соседи, школьные товарищи, подруги, коллеги… И я их себе ясно представляю. Я на той самой улице, перед тем самым домом. Меня охватывает печаль, когда я устанавливаю камни памяти, но это хорошо, потому что преодолевается забвение»[1098]. Он уверен: «О человеке забывают только тогда, когда забывают его имя»[1099].

Сторонник концептуального искусства, Демниг убежден, что творчество может и должно существовать как будоражащее современников реальное воплощение идеи социальной справедливости. Его труд подобен труду средневекового цехового мастера, который создавал свои шедевры собственными руками, от начала до конца. С одной существенной разницей: произведения Демнига обращены к самой широкой публике, им в бетоне и металле воплощены боль, скорбь и память о судьбах уничтоженных нацистами граждан Германии. Демниг говорит: «Ни в коем случае я не хочу открывать что-то вроде фабрики по конвейерному производству камней. Освенцим — это был конвейер, запланированное массовое уничтожение людей. Поэтому каждый камень я делаю своими руками и убежден, что только так можно восстановить память о каждом отдельном человеке»[1100]. Он решительно выступает против любого присутствия в проекте рыночного начала, против каких бы то ни было признаков подчинения масс-культуре. Его акция существует благодаря небольшим частным пожертвованиям, он принципиально отказывается от помощи государства.

В Интернете нетрудно найти интерактивную карту Федеративной Республики, по данным которой на конец 2012 г. в 750 городах и сельских общинах Германии Демнигом установлено более 37 тысяч камней памяти. Изготовленные им памятные таблички можно встретить и на улицах Праги, Будапешта, Вены, Амстердама… Это, по его словам, — самый большой «децентрализованный мемориал в мире». Газета «Berliner Zeitung» писала несколько лет назад: «Возникает образ крупного идеалистического проекта, проникнутого доброй волей, и образ художника, который действует в соответствии со своей природой. Труд Сизифа, если подумать о числе жертв. Задача, для исполнения которой нужна целая жизнь»[1101].

Новые заявки поступают каждый день. Частная инициатива постепенно превратилась в гражданское движение. По всей Германии люди обращаются к мастеру с просьбой разместить штольперштайне на их улице; сформировалось неформальное сообщество «Инициатива Штольперштайне». Его участники безвозмездно осуществляют нелегкие разыскания в германских и иностранных архивах, ведут переговоры с муниципалитетами, собирают деньги, ухаживают за камнями памяти, нередко охраняют их от посягательств неонацистов. По словам одной из немецких газет, «художественная акция трансформировалась в урок истории»[1102].

Проект Демнига сблизил людей, принадлежащих к разным поколениям, имеющих различные политические убеждения. Штутгартские участники проекта заявляют: «Нет ничего хуже коллективного молчания. Но, к счастью, есть люди, есть инициативы, задача которых состоит в том, чтобы рассказать о преступлениях фашизма там, где совершались эти преступления»[1103].

«Их звали, — напоминала газета “Stuttgarter Nachrichten”, — Адлер, Гольдшмидт, Леви, Розенбаум, Зотхаймер или Штраус. До 1933 г. они были уважаемыми гражданами Штутгарта. Они погибли в Риге, в Освенциме, в Терезиенштадте или в Берген-Бельзене. Такой была судьба 2500 наших бывших сограждан. “Инициатива Штольперштайне” стремится вырвать их имена из забвения»[1104].

Нередко приверженцами мастера становятся школьники. Демниг так рассказывает об этом: «Я много раз выступал в школах, рассказывая об идее камней памяти, и устанавливал камни вместе со школьниками… Группа учащихся из школы имени Вернера Гейзенберга в Леверкузене участвует в проекте и занимается поисками в архивах. Ученики гимназии имени Александра фон Гумбольдта в Кёльне шефствуют над 33 камнями памяти»[1105].

Цитирую газету «Stuttgarter Zeitung»: «Юноши и девушки десятого класса гимназии имени Эдуарда Мёрике, молча, смотрят вниз. Перед ними Гунтер Демниг. Он стоит на коленях и делает свое дело: вмуровывает два камня в тротуар у дома на Тюбингерштрассе, 111. На табличках имена супругов Макса и Яны Фишер. Макс родился в 1888 г., его жена годом позднее. “Расстреляны в Кракове в 1942 г.” — написано на латунной табличке. В архиве не удалось найти более подробных сведений. Демниг не произносит никаких речей. Его камни сами говорят за себя. Ирма Глауб, представляющая “Инициативу Штольперштайне”, усердно работала в архивах Штутгарта и Людвигсбурга. Сын Фишеров эмигрировал в США, и после войны о нем нет никаких сведений. Бывший священник Зигфрид Басслер давно уже исследует историю Штутгарта. Он говорит, обращаясь к школьникам: “Здесь, на юге Штутгарта, Демниг установил больше 50 камней памяти”»[1106].

У здания университета имени Гумбольдта в Берлине — сразу двадцать латунных табличек в память о студентах, так и не получивших дипломы экономистов, политологов или лингвистов из-за еврейского происхождения или оппозиционной деятельности[1107]. В октябре 2009 г. были установлены 35 памятных знаков перед зданием Института гигиены на Маркманштрассе в Гамбурге. Прежде здесь располагалась психиатрическая клиника, где было убито более 50 больных детей[1108].

Об «Инициативе Штольперштайне» издано несколько десятков книг. Это — антифашистские путеводители по улицам немецких городов, истории людей, чья жизнь и смерть не должны быть забыты[1109]. Гунтер Демниг стал героем документальной ленты (режиссер Дёрте Франке), получившей несколько престижных международных премий[1110]. Фильм, отмечала газета «Neues Deutschland», «убедительно показывает, что искусство возникает не в ателье, а среди публики», убеждает в том, «сколь велико воздействие искусства, находящегося вне стен музеев»[1111]. Однако отношение к фильму в ФРГ зачастую было неоднозначным, о чем писала берлинская газета «Die Tageszeitung»: «Это неудобный фильм. Он возбуждает недовольство, которого некоторые люди не хотели бы»[1112].

Но дело не только в недовольстве «некоторых людей». Есть и Такие, кто неоднократно пытался и пытается повредить или уничтожить камни памяти. В ночь на 30 апреля 2013 г. в берлинском районе Фриденау злоумышленники осквернили около 40 памятных знаков, залив их черной краской. Преступники не были обнаружены. Гунтер Демниг сказал в ответ на эту угрозу: «Вместо каждого поврежденного камня мы установим один или два новых»[1113].

…Завершить рассказ о камнях памяти мне хотелось бы стихами Марины Цветаевой, которая за несколько десятилетий предвидела свою смерть — без могилы и надгробного камня. И теперь она пророчески обращается к нам и от своего имени, и от имени жертв нацистского террора:

22 июня навечно останется для нас всенародным Днем памяти и скорби. В ФРГ эта дата не отмечалась никогда — для немцев она слишком неудобна. Ни разу германский бундестаг не обращался к тематике нацистской агрессии против Советского Союза. Но в 2011 г., когда исполнилось 70 лет с момента начала Великой Отечественной войны, все пять партийных фракций, представленных в германском федеральном парламенте, пришли к единодушному соглашению о проведении 30 июня в рамках очередного пленарного заседания специальных слушаний, посвященных этой трагической дате. Беспрецедентным было не только решение бундестага, но и совпадение взглядов депутатов на трагедию 1941 г., на значение ее уроков для современных отношений Германии и России.

В речи социал-демократа Гериота Эрлера дата 22 июня была названа «самой мрачной страницей германской истории». В послевоенной Западной Германии, по словам депутата, все, что было связано с «планом Барбаросса», «отторгалось или было оболгано». Понадобилось значительное время, усилия честных историков и длительные публичные дискуссии для того, чтобы опровергнуть ложные установки о «чистом вермахте» или «превентивной войне Гитлера против России». Лишь в последнее время произошло, уверен Эрлер, «настоящее чудо» — утверждение «реально существующих динамичных, позитивных германо-российских отношений».

Выражая позицию молодого поколения немецких политиков, христианский демократ, историк по образованию Филипп Мисфельдер призвал депутатов постоянно помнить о том, что «ни одно европейское государство не заплатило во время войны столь высокой цены, как Россия». Депутат убежден: добрососедские отношения с нашей страной необходимы и благотворны для немцев. Но его суждения трезвы и реалистичны: «Что касается предрассудков по отношению к России, то нам предстоит еще много работы».

Парламент ФРГ с 1999 г. работает в здании бывшего германского рейхстага, взятого штурмом войсками Красной армии. В мае 1945 г. стены громадного здания были покрыты тысячами надписей, сделанными советскими солдатами и офицерами, праздновавшими Победу. Большая часть надписей была утрачена, но часть их (во внутренних помещениях рейхстага) сохранилась и была в ходе реконструкции здания тщательно отреставрирована. Один из участников слушаний, депутат от Христианско-демократического союза Петер Байер, напомнил своим коллегам об одной из таких надписей: «Посеешь ветер — пожнешь бурю»[1115]. Несколько лет назад проведение бундестагом ФРГ политической акции, посвященной дню 22 июня, было бы трудно представить.

К 70-й годовщине начала нацистской агрессии против СССР был приурочен выпуск популярной книги Кристиана Хартмана «Операция Барбаросса. Германская война на Востоке»[1116]. Возможно, именно небольшой объем работы, ее обращение к массовому читателю делают книгу значительным событием в исторической науке ФРГ, своеобразным итогом исследований войны 1941–1945 гг. немецкими учеными в течение последних 10–15 лет. Для автора не подлежит сомнению, что с самого начала «это была расово-идеологическая война на уничтожение», что «инициатива в развязывании войны целиком и полностью принадлежала Германии»[1117]. Хартман вновь и вновь обращается к преступной роли германской армии: «Без административной и логистической поддержки вермахта массовые убийства были бы невозможны»; «немцы вели против Советского Союза войну, главным в которой были произвол» и «грабеж в таких масштабах, каких еще не знал мир»[1118].

Сдержанное, кажущееся порой отстраненным, повествование Хартмана дважды взрывается эмоциями. В обоих случаях речь идет о классических произведениях советского искусства, отражающих «океан человеческих трагедий»: о Седьмой (Ленинградской) симфонии Дмитрия Шостаковича и фильме Элема Климова «Иди и смотри». Хартман, в отличие от многих историков ФРГ, отдает дань мужеству и жертвенности советского народа. В 1941 г. и в последующие годы, указывает историк, СССР прошел «жестокую школу войны», создал новую, победоносную армию. Именно Советский Союз внес «очень значительный, если не самый значительный вклад» в победу над нацизмом, собственной кровью добился «крушения плана мирового блицкрига»[1119].

Что же двигало армией и народом СССР в их борьбе? Хартман так отвечает на этот вопрос: «сознание борьбы за справедливое дело», ощущение «единства судьбы», «новое качество общественной сплоченности». «Слова “Великая Отечественная война” стали волшебным лозунгом», овладевшим массами, и «поэтому крушение германской стратегии было неизбежным»[1120]. Такое признание из уст немецкого ученого дорогого стоит. Обращаясь к будущей судьбе исторической памяти о войне, автор заключает: «Такой войны еще не было. Ни в одной войне не было пролито столько крови, ни одна война не оставила таких глубоких следов в памяти современников». Можно только присоединиться к справедливому выводу историка: эту войну «нельзя ни забывать, ни игнорировать», «память о ней переживет свидетелей этих событий»[1121].

Трудно переоценить научную и политическую значимость публикации в 2011 г. корпуса архивных документов о германской оккупационной политике в западных регионах СССР. Речь идет об осуществленном под руководством Клауса Мальмана издании внушительного по объему (более 900 страниц) сборника почти ежедневных донесений командования айнзацгрупп за период с 23 июня до конца 1941 т.[1122] Сугубо секретная, цинично откровенная информация была предназначена для шефа Главного управления имперской безопасности Гейдриха и предельно узкого круга лиц. Теперь мы можем получить гораздо более точное представление о направленности и объемах преступной деятельности айнзацгрупп. В сообщении от 8 ноября 1941 г. говорилось: «Что касается казней, то по приказу командования до сих пор ликвидировано примерно 80 тысяч человек. Среди них было 8 тысяч человек, которые обвинялись в антигерманских или большевистских действиях. Остальные были уничтожены в ходе акций возмездия… Самые крупные из этих акций были осуществлены непосредственно после взятия Киева против евреев вместе со всеми их родственниками».

К массовому читателю ФРГ обращено иллюстрированное приложение к еженедельнику «Die Zeit», также приуроченное к годовщине нацистской агрессии и вышедшее (в журнальном формате) под названием «Война Гитлера на Востоке»[1123]. В выпуске помещены материалы авторитетных историков Вольфрама Ветте, Кристиана Хартмана, Феликса Рёмера, Йорга Ганценмюллера, Дитера Поля, Ханнеса Геера. Примечательная особенность выпуска — публикация обширных воспоминаний советских ветеранов войны.

Ветте, статья которого открывает приложение, убежден, что советско-германская война была «основным событием Второй мировой войны». «В ходе войны стерлась какая-либо разделительная линия между вермахтом и СС». Как и его единомышленники, Ветте обращается к образу «восточного похода», сложившемуся в послевоенном западногерманском общественном мнении: «За безоговорочной капитуляцией не последовало самокритичных дискуссий о войне. В течение долгого времени доминировало сознание, оправдывавшее преступное нарушение права. Распространялись легенды, явно приукрашивающие действительность… Во всем обвинялись Гитлер, его партия, осужденные в Нюрнберге главные военные преступники, СС и гестапо. Вермахт, напротив, оставался незапятнанным, и все, кто его критиковал, объявлялись людьми, выносящими сор из избы. Гитлер именовался исторической случайностью». Но сегодня, подчеркивает Ветте, после дискуссий, вышедших за пределы профессионально-исторического сообщества, «вермахт рассматривается — в полном соответствии с действительностью — как гигантская машина, предназначенная для уничтожения». Кардинальная переоценка «похода на Восток» имеет «принципиальное значение для взаимопонимания с государствами и обществами, образовавшимися на месте прежнего Советского Союза», для того чтобы «немцы и русские взаимно воспринимали себя как партнеры и добрые соседи»[1124].

Продолжая начатый Ветте анализ эволюции исторического сознания ФРГ, Геер отмечает: «Всегда трудно вспоминать о собственных преступлениях. В случае с Холокостом это удалось, хотя бы наполовину. То, что война на уничтожение не укоренилась прочно в структуре памяти, связано с тем, что вермахт был проекцией всего германского общества, что участниками войны были мужчины каждой семьи. Стратегия бывших солдат и их домочадцев заключалась в том, чтобы вытеснить из сознания совершенные злодеяния. Свою роль сыграло и то, что образ врага, сформировавшийся в годы нацизма, оказался востребованным в антикоммунистическом климате холодной войны»[1125].

В 2011 г. германская общественность достойно встретила годовщину трагического дня 22 июня. «Закрепилась ли память о войне против СССР в коллективной памяти немцев? — звучит вопрос на страницах еженедельника «Die Zeit». — Этого нельзя утверждать на основе каких-либо эмпирических исследований. Но одно можно сказать с полной уверенностью: сегодня уже нельзя отрицать вину Германии за гибель 27 миллионов советских граждан. Все мы знаем о том, что тогда произошло, и можно надеяться, что это не будет забыто»[1126].

И все же Петер Ян вынужден сделать горькое признание: «Вне поля нашего интереса остается исторический опыт 1941–1945 гг., равно как и чувствительность русских к обсуждению этой темы… В течение более чем шести десятилетий история страданий немцев закрывала подлинное измерение войны — миллионы преступлений германских агрессоров. Без осмысления масштабов этих злодеяний, без упоминания фактов и количества жертв мы не сможем понять, чем же был в действительности национал-социализм. Мы также не сможем понять характер памяти и опыта наших русских соседей на континенте Европы»[1127].

В 1989 г. парламентской фракцией Партии зеленых в бундестаге была выдвинута инициатива о выплатах компенсаций остарбайтерам из Советского Союза. После неоправданно долгих проволочек, после мучительных дискуссий и колебаний в 1993 г. было принято совместное постановление правительства и объединения предпринимателей ФРГ. В 1999 г. в Германии был создан Федеральный фонд «Память, ответственность и будущее». Через год от имени государственных органов ФРГ начались выплаты компенсаций бывшим узникам концлагерей и гетто, остарбайтерам. Очевиден противоречивый характер германской компенсационной политики. Остается открытым вопрос, привела ли она к снятию конфликтов. Но бывших советских военнопленных не оказалось в списках получавших весьма небольшие выплаты (многие посчитали их унизительными). В решении одной из высших немецких судебных инстанций было сказано: «Пребывание в плену не дает права на материальную помощь». Круг равнодушия замкнулся. Что здесь сыграло основную роль: инерция холодной войны, алчность известных германских фирм, казуистика немецких юристов, безразличие российских дипломатов, которые вели переговоры с властями ФРГ?.. Прошедшие через ад советские военнопленные оказались жертвами и заложниками двух тоталитарных диктатур и двух демократических режимов.

Историческую несправедливость попыталась исправить немецкая общественная организация, в имени которой сопряжены знаки латиницы и кириллицы: «Kontakte-Контакты». В 1990 г., когда интерес к нашей стране был в Германии всеобщим, в Берлине было основано общество «Германо-советские контакты». Инициаторами этого шага стали интеллектуалы, выступающие за активное партнерство России и Германии. Среди них художник Эберхард Радзувайт, педагог и общественная деятельница Хильде Шрамм, историки Клаус Майер и Петер Ян, евангелический пастор Манфред Рихтер. Деятельность общества стала органической частью движения германской общественности за альтернативную, негосударственную помощь забытым жертвам нацистской диктатуры. В уставе общества записано, что оно «способствует укреплению толерантности в отношениях между народами, воспитанию в духе демократии и взаимопонимания»[1128].

Эберхард Радзувайт так разъясняет свое кредо: «Просвещение, толерантность и солидарность… Это слоганы европейского гуманизма. Они являются и движущей силой наших проектов. Сам мой год рождения, 1941-й, требовал от меня исторического просвещения. Немцы и россияне смогут находиться в честном партнерстве друг с другом, только если они будут откровенно говорить о начале, ходе, причинах и последствиях Второй мировой войны, не замалчивать их. Мы срочно нуждались в недогматичном историческом просвещении»[1129]. По словам Радзувайта, подлинным началом деятельности общества стало 22 июня 1991 г., когда в главном концертном зале Берлина с большим успехом прошел мемориальный концерт ста молодых музыкантов из Санкт-Петербурга, исполнивших Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича.

В 2002 г. Эберхард Радзувайт и его соратница режиссер балета Мария Шубарт были награждены медалью имени Карла фон Осецкого, учрежденной Международной лигой прав человека. Радзувайт сказал на церемонии награждения: «Карл фон Осецкий жив, пока живы пацифизм, разум и просвещение как проявления европейского гуманизма… Я принимаю медаль имени Осецкого с надеждой на дальнейшее развитие импульсов диалога между Востоком и Западом в духе гуманизма. Я принимаю эту награду от имени всех, кто действует во имя этого идеала и придает гуманизму реальное содержание — сотрудничество и партнерство»[1130].

27 января 2004 г., в день 59-й годовщины освобождения Красной армией концлагеря Освенцим, общество «Kontakte-Контакты» призвало к сбору средств для забытых жертв национал-социализма, которые не подпадали под законодательство фонде «Память, ответственность и будущее». Было опубликовано обращение с призывом передать в фонд помощи бывшим советским пленным дневную зарплату: «Нечего рассчитывать на изменение закона и на увеличение средств фонда. Мы не видим никакой другой возможности, кроме развертывания гражданской инициативы — сбора средств как дополнения заслуживающей уважения деятельности фонда. Мы концентрируемся на странах бывшего СССР, где особенно велики беды жертв нацистского режима. Мы обращаемся к политикам, к предпринимателям и профсоюзам, к ученым и работникам искусства, к пенсионерам, безработным и служащим, к рабочим и чиновникам… Время идет, люди стареют»[1131].

В числе первых воззвание поддержали экс-президенты ФРГ Йоганнес Рау (СДПГ) и Рихард фон Вайцзеккер (ХДС), депутат бундестага от Партии демократического социализма Лотар Биски, депутат бундестага от СДПГ Гернот Эрлер, Лотар де Мезьер — бывший премьер-министр на последнем этапе существования ГДР, профессор Рейнхард Рюруп — директор фонда «Топография террора», Ютта Лимбах — бывшая председательница конституционного суда ФРГ, Ганс-Йохен Фогель (СДПГ) — руководитель объединения «Против забвения — за демократию»…

Инициатором обращения, которое газета «Süddeutsche Zeitung» назвала призывом о «нескольких евро, которые трогают до слез»[1132], была Хильде Шрамм, представлявшая в городском собрании депутатов Берлина Партию зеленых и являвшаяся вице-президентом столичного парламента. Она передала в помощь выжившим советским пленным полученную ей премию имени Мозеса Мендельсона. Для немцев фрау Шрамм — прежде всего дочь нацистского военного преступника Альберта Шпеера, искупающая грехи поколения приверженцев нацистского режима.

Выступая в марте 2005 г. по Баварскому радио, Хильде Шрамм сказала: «Эти деньги были собраны теми немецкими гражданами, которне сами не очень-то богаты». Ведущим программы был задан вопрос: «Сколько времени Вам понадобилось, чтобы Вы открыли для себя тему принудительных рабочих и военнопленных в ее социальном и благотворительном измерении?». В ответ журналист услышал: «Я могу сказать, что с тех пор, как я выросла и работала, я всегда находилась в противостоянии с нацистским прошлым… Это пронизывает всю мою жизнь… Груз преступлений прежнего поколения так тяжел, что это не поддается сознанию… Необходимо очень критично относиться к нашему нацистскому прошлому, очень критично». И — это прозвучало как обещание: «Мы будем работать дальше, я буду действовать с полной отдачей моих сил и моей энергии»[1133]. Через два месяца, в день 60-й годовщины капитуляции нацистского рейха, Хильде Шрамм заявила: «Мы — часть этого общества, и большинство из нас чересчур поздно стыдливо обратилось к тому, чтобы привлечь внимание к бывшим советским пленным. Так будем вместе делать то немногое, что мы можем»[1134].

Для профессора Клауса Майера, долгие годы являвшегося председателем «Контактов», благородная деятельность общества стала продолжением собственной биографии: «21 апреля 1945 г., во время ожесточенных боев за Берлин, я попал в советский плен. Эта дата и сопутствующие ей обстоятельства имели для моей последующей жизни огромное значение. Сегодня, по прошествии полувека, я оглядываюсь назад, теперь как историк. Предметом этого взгляда в прошлое являюсь я сам. Ко дню моего пленения я только что отметил свой семнадцатый день рождения… Плен явился для меня и моих молодых товарищей сильным шоком, ведь к подобной ситуации мы были совершенно не подготовлены. А уж о России и русских мы вообще ничего не знали… Неотъемлемая часть моих воспоминаний — это отношения с советскими людьми. Медсестра, в лютую стужу каждое утро стоявшая у ворот лагеря и освобождавшая от работы тех, у кого не было теплой одежды. Или врач-еврей в больнице, спасший жизнь не одному немцу, хотя они и пришли как враги. И, наконец, пожилая женщина, которая во время обеденного перерыва, на вокзале в Вольске, застенчиво протягивала нам соленые огурцы из своего ведра. Для нас это был настоящий пир. Позже, перед тем, как отойти, она подошла и перекрестилась перед каждым из нас. Русь-матушка, встреченная мною в эпоху позднего сталинизма, в 1946 г., на Волге. Когда сегодня, через пятьдесят лет после моего пленения, я пытаюсь подвести итоги, то обнаруживаю, что пребывание в плену повернуло всю мою жизнь совершенно в другое русло и определило мой профессиональный путь.

Пережитое в молодости в России не отпускало меня и после возвращения в Германию. У меня был выбор — вытеснить из памяти мою украденную юность и никогда более не думать о Советском Союзе или же проанализировать все пережитое и таким образом привнести некое биографическое равновесие. Я выбрал второй, неизмеримо более тяжелый путь, Как сказано вначале, на этот трудный путь я и оглядываюсь сегодня… Я завязал продолжительные контакты с русскими коллегами, прежде всего в Санкт-Петербурге. Со временем эти контакты переросли в прочную дружбу».

Призывы к солидарности были опубликованы и другими бывшими немецкими солдатами, находившимися в плену в Советском Союзе. Это была акция гражданского мужества, проникнутая гуманизмом, добром и милосердием.

Рудольф Ф.: «Я хочу выразить Вам мое глубокое уважение и радость за то, что Вы делаете для бывших советских военнопленных. Я сам вырос недалеко от лагеря военнопленных (шталаг-7а) возле города Моосбург на реке Изар. Я видел, как плохо обращались с советскими военнопленными по сравнению с пленными других держав-союзников. А в 17 лет я был солдатом полка при верховном командовании вермахта в Берлине, был ранен в последних боях за Берлин. Недалеко от Вайсензее я наткнулся на двух советских солдат: подняв свои автоматы, они закричали «Стой, камрад, стой!» С юношеской легкомысленностью я рванул в лес, петляя как заяц. Но они не выстрелили. Это было истинное чудо! Я бы многое отдал за то, чтобы с ними познакомиться».

Дитер А.: «Мой отец воевал на фронте в России в обеих мировых войнах. Я вырос между двумя войнами с его рассказами об огромной, прекрасной стране и достойных любви и уважения людях. В дни “конца света” 1945 г. в нашей деревне ночевала большая колонна советских военнопленных, которых гнали куда-то пешком. На огороженном лугу их набилось столько, что они не могли даже сесть. Из любопытства мы, дети, подкрались к ограде и услышали умоляющие голоса, тихо повторявшие на ломаном немецком: “Хлеба, пожалуйста, хлеба!”. Никогда до этого и после того я не видел таких изголодавшихся людей. Моя мать взяла весь имевшийся в доме хлеб, разрезала на куски и показала, как мы можем подкрасться еще ближе. Мы подкрались и тихонько перебросили весь хлеб через забор. На той стороне не раздалось ни звука… Мое пожертвование значительно превосходит сумму, которую я первоначально хотел пожертвовать. Я хотел сделать себе рождественский подарок. Но я рад, что этими деньгами Вы сможете кому-то по-настоящему помочь».

Вальтер Л.: «Я с большим интересом прочитал статью “Несколько евро, которые трогают до слез” о Вашей благословенной деятельности. Бывшие советские военнопленные относятся к людям, больше всех пострадавшим от фашизма. То, что благодаря Вашей работе появилась возможность хотя бы немного помочь им, наполняет меня радостью. Когда в начале января 1945 г. меня и мою мать эвакуировали из родного города, нашу повозку, на которой ехали мы с нашими немногими пожитками, сопровождал советский военнопленный. От долгой езды по лютому холоду я замерз и горько плакал. И тут военнопленный, в своих открытых деревянных башмаках и жалких лохмотьях, схватил мои закоченевшие руки, растер их и, утешающее, заговорил со мной на своем непонятном для меня языке. Этот случай я не забуду никогда. Мой отец до октября 1946 г. был в советском плену и работал до полного морального и физического истощения на шахте в Запорожье. Но на судьбу он никогда не жаловался, напротив, его глубоко возмущало то, что немцы причинили людям на Украине и в Беларуси. Полный благодарности, рассказывал он мне об одной русской женщине-докторе, которой он был обязан своим освобождением из плена и, таким образом, своей жизнью. Я хочу поддержать Вашу работу скромным пожертвованием, возможно, оно поможет кому-нибудь из несчастных бывших военнопленных».

Ильзетрауд Липхардт — дочь коменданта лагеря для советских военнопленных, находившегося на территории Польши, разыскала двух бывших узников этого лагеря и ежемесячно помогает им из своих личных средств. В распоряжение руководства общества «Kontakte-Контакты» были переданы адреса тех бывших пленных, кому было отказано в заслуженной компенсации за рабский труд. Для них-то и собирались в ФРГ добровольные пожертвования. Более чем 5 тысячам бывших советских пленных — гражданам России, Украины, Белоруссии, Армении — были направлены переводы по 300 евро. Суммы по германским меркам очень небольшие, но пришедшиеся как нельзя кстати пожилым и больным людям, живущим в тяжких условиях. В 2003 г. было собрано 32 640 евро, в 2004 г. — 148 610, в январе — октябре 2008 г. 217 110, всего же (по октябрь 2008 г.) — 1 711 705 евро[1135].

Руководители общества обратились к последним свидетелям преступлений нацизма с просьбой рассказать о себе, мучениях плена и нынешней своей жизни. В письме, подписанном Шрамм и Разувайтом, говорилось: «Лично мы не знаем друг друга, и нам известно только об одном событии Вашей долгой жизни. Оно произошло более 60 лет тому назад, но оставило тяжкий след, о котором нельзя забыть ни на Вашей родине, ни в Германии. Больше трех миллионов советских военнослужащих, плененных германским вермахтом, были убиты или умерли от голода за колючей проволокой. Только жертву евреев (шесть миллионов убитых) можно сопоставить с Вашей жертвой… В обозримом времени вы получите через банк 300 евро от имени общества “Kontakte-Контакты”. Эти деньги собраны гражданами нашей страны для бывших советских военнопленных. Некоторые бывшие немецкие солдаты участвовали в сборе пожертвований, потому что они хотели внести свой вклад в дело примирения. Небольшая сумма, которую мы можем прислать Вам из Германии, есть выражение стыда за причиненные несправедливости и знак нашего уважения перед Вами. Мир утверждается там, где люди хотят понимать друг друга вопреки государственным границам. Поэтому как можно больше немцев, прежде всего представителей молодежи, должны познакомиться с воспоминаниями бывших советских пленных, с их суждениями о современности. Каждое письмо из России — важный документ. Мы были бы очень рады, если бы Вы в своем письме рассказали нам о Вашем пребывании в плену, о Вашем возвращении на Родину и о Вашей сегодняшней ситуации»[1136].

За относительно короткий срок было получено больше 5 тысяч писем бывших советских пленных — незаменимых свидетельств об особых пластах военного и послевоенного времен. В 2007 г. с предисловием Хильде Шрамм и Эберхарда Радзувайта в Берлине был опубликован сборник «Я этого никогда не забуду», в который вошли 60 посланий (в немецких переводах) — малая толика присланных; больше половины из России, остальные из Украины и Белоруссии. Письма, пришедшие из различных регионов бывшего СССР, очень разнятся по стилю и объему — от неполного тетрадного листка до многостраничных воспоминаний обделенных судьбой ветеранов. География: от Бреста до Сахалина, от Краснодара до Норильска. Письма, не вошедшие в сборник (в оригинале, на русском и украинском языках, с сохранением стилистики эпистолярных источников), размещены на сайте общества[1137]. Каждую пятницу Радзувайт публикует здесь (нередко со своими комментариями) вновь поступающие письма бывших советских пленных[1138].

В письмах нет шаблонных оборотов, которые нередко можно услышать на встречах нашей молодежи с «утвержденными» ветеранами. Возраст авторов писем — далеко за 80, а кому и за 90. Все чаще можно прочитать: «наш дедушка (или прадедушка) скончался», или «ослеп», или «не может писать, потому что руки дрожат». В большинстве случаев старики выговариваются впервые — в письмах. Такое нечасто можно прочитать или услышать.

Разумеется, бывшие пленные, обращаясь к Эберхарду Радзувайту и Хильде Шрамм, выражают искреннюю благодарность за материальную поддержку со стороны незнакомых граждан враждебного в прошлом государства. Александр Антонов: «Здравствуйте, вся Германия! Я поздоровался со всей Германией, потому что эти люди помогли. Собрали помощь нам, пленным русским. Когда я деньги получал, спросил у кассира, много ли нас в районе. Она мне ответила, что я один в районе. Остальные ушли в иной мир». Мыкола Кузьменко: «Когда я получил Ваше письмо, у меня появились на глазах слезы. Я сразу подумал: неужели в далекой Германии через 60 лет нашлись люди, которые хотят хоть чем-нибудь помочь. Мне даже не верится. Это возможно только с Господнего благословения». Иван Клюй: «Ваше письмо принесло отраду в мое сердце». Яков Бурлаков: «Благодарю Вас за внимание и заботу о нас, бывших». Николай Елкин: «Благодарю Вас от имени тех, кто еще жив, и от имени тех, кто уже не может слышать Ваших извинений. Я никому не рассказываю о моих переживаниях и унижениях. Я храню их в моем сердце». Внучка от имени умершего Михаила Колобаева: «Он был очень рад тому, что его больше не считают изменником родины, как это было в те годы». Родные умершего Бориса Сазонова: «Мы, русские, умеем помнить хорошее». Михаил Абрамович: «Спасибо за то, что в Германии есть люди, которым не безразличны судьбы бывших военнопленных. Жалко только, что не извлечено никаких уроков из трагедии, которую пережили наши народы»…

Но главное — ощущение простого человеческого внимания к себе, которого они были лишены всю свою жизнь — от молодости до старости. И то, о чем они не могли промолчать: незаживающие раны обиды на собственную страну: «Мне стыдно за наши власти. Мы выиграли эту проклятую войну, напряженно трудились после войны, а теперь вынуждены просить помощи у тех, кого мы победили» (Дмитрий Дмитренко). «Годы мои улетели вместе с журавлями. После себя оставили лишь пятна страданий» (Иван Жулинский)…

В каждом письме содержатся свидетельства дикой пытки голодом, которой подвергали немцы советских пленных. Вот что неизгладимо врезалось в память Максима Тебенко: «Лагерь представлял собой окруженное колючей проволокой пространство под открытым небом. Мы голодали. Иногда привозили немного зерна и с грузовика сваливали на землю. Голодные пленные дрались друг с другом, немало людей погибло. Немцы-охранники цинично потешались над этим трагическим действом».

Нельзя оставаться равнодушным, когда читаешь в письмах о бесчеловечном обращении захватчиков с пленными. Иван Ткаченко, побывавший в пресловутом лагере Штукенброк, вспоминает: «Это был ад, это был страшный суд». Иван Бабушкин: «Это был настоящий ад: голод, избиения, поиски евреев и комиссаров, их исчезновение». Владимир Никифоров, привезенный в Нойбранденбург осенью 1941 г.: «Вдоль всего пути от вокзала до лагеря по обеим сторонам стояли охранники с собаками. Нас расставили в ряды по трое, и мы двинулись. Как только мы подошли к солдатам, они стали нас приветствовать по-своему: прикладами и кулаками, натравливанием собак. Многие в этот день были забиты до смерти». Из письма Владимира Маргевского: «Немцы, взрослые и дети, бросали в нас камнями и считали нас животными. На нас приходили смотреть как в зоопарк». Михаил Леонтьев: «Немцы не считали нас за людей, бросили нас за колючую проволоку и оставили умирать под открытым небом. До сего дня мне непонятно, до каких пределов один человек может унижать другого».

Тем удивительней читать слова Дмитрия Дмитриенко: «Я мог бы рассказать о многих ужасных вещах, но в моем сердце нет ни капли ненависти, потому что простые немцы в этом не виновны». В океане варварства Третьего рейха все же существовали островки добра и милосердия. К обществу «Kontakte-Контакты» обращается Николай Бондарев, один из тех, кому помогает Ильзетрауд Липпхардт: «Меня до глубины души взволновали слова этой немецкой женщины о ее сочувствии, раскаянии и прощении перед советскими военнопленными за преступления нацистов во время войны. Я иногда перечитываю ее письма, и прочитанное меня утешает и успокаивает». Василий Лесняк: «Сейчас, когда я пишу это письмо, я вспоминаю о случае, когда мне, грязному военнопленному, уставшему от работы, немецкий мальчик дал кусок хлеба». Эммануил Сосин, узник лагеря близ селения Хайгер (Гессен), называет в письме имена помогавших ему немецких граждан: Альберт, Карл, Пауль, Гуго, мастер Линдберг, повар Эвальд… По просьбе Павла Бондаренко сотрудникам общества удалось отыскать немецкого врача лазарета, который спас пленному жизнь и запомнил своего пациента — «Пауля с Украины». Георгий Олеференко пишет в Берлин: «Конвойный офицер дал буханку хлеба. Он заметил, что я похож на его младшего брата, который также воевал на восточном фронте. Фамилия этого офицера — Опель. Я хотел бы поблагодарить Опеля или его родственников за гуманность, за все то хорошее, что он для меня сделал… К немецкому народу у меня никакой ненависти нет». Поразительна история спасения Хоны Айзенштейна: «Мне представляется невероятным, что в центральной Германии, затем в Рурской области и в лагере были люди, которые знали, что рядом с ними находится еврей, и хранили об этом молчание. И это были немцы!». Давид Додин: «В канцелярию вошел рыжий немец и сказал, что Давид оказался евреем. Встает унтер-офицер врач Ланге и кричит на него: “Смирно! Если где-нибудь повторишь, я тебя отправлю подальше”. И выгнал его. Знали, что я еврей, оберфельдфебель (фамилию не помню), оберефрейтор Мюллер, ефрейтор Ландман и солдат Кауч».

Деятельность общества «Kontakte-Контакты» не сводится к проекту по оказанию материальной помощи и организации переписки с бывшими военнопленными. Среди проектов общества — поездки в Германию ветеранов войны из стран СНГ, помощь узникам гетто, встречи деятелей искусств, школьников, помощь жертвам Чернобыля и детям, больным лейкемией… В мае 2006 г. в ФРГ были приглашены 11 бывших пленных из Армении, Украины, Беларуси и России. Вот что рассказал об этой поездке Анатолий Деревенец: «Честно говоря, я не знал, как встретят таких, как я, в Германии, в стране, с которой моя Родина четыре года отчаянно сражалась и которая причинила людям много зла и страданий. К счастью, опасения мои не оправдались. За время пребывания в Берлине со стороны бывших наших врагов мы видели дружеское участие и сочувствие и еще твердую уверенность, что ужасы прошлого никогда больше не повторятся. Это была уже другая Германия… Огромное впечатление произвело на нас то, как тысячи берлинцев в дождливый вечер стояли на улице, поминая со свечами жертвы прошедшей войны и нацистского правления»[1139].

…Воскресенье 24 октября 2010 г., полдень. Объявлена посадка на рейс Москва — Мюнхен. У открытой двери самолета полка с немецкими газетами. Взял несколько самых известных и уже на месте где-то в конце самолета открываю одну за другой. Сразу заметил: заголовки крупными буквами на первых полосах: «Коричневые дипломаты»; «Преступники во внешнеполитическом ведомстве»; «Наконец-то, заговорили документы»; «Как МИД обходится с нацистским прошлым?»; «Услужливые дипломаты Гитлера»; «Дипломаты Холокоста». Сведения об участии руководителей и сотрудников германского Министерства иностранных дел в преступлениях гитлеровского режима стали общенациональной сенсацией. Казалось бы, тема сугубо историческая, бесконечно далекая от повседневных забот нынешней Германии. Поводом для сенсационных заголовков послужил выход в свет почти 900-страничного тома «Министерство и прошлое»[1140], подготовленного международной независимой комиссией историков по распоряжению Йошки Фишера, министра иностранных дел ФРГ в 1998–2005 гг.

Книга эта, применяя формулу Федора Достоевского, была следствием «вихря сошедшихся обстоятельств»[1141]. В 2003 г. в ведомственном информационном бюллетене МИД появился дежурный некролог с глубокими соболезнованиями близким, с перечнем государственных заслуг скончавшегося дипломата Нюсляйна. Но речь шла о почестях, отданных человеку, который во время воины являлся прокурором оккупированной гитлеровцами Чехословакии — «протектората Богемия и Моравия» и был причастен к многочисленным злодеяниям нацистов.

В 1945 г. Нюсляйн сдался американцам, затем был выдан Чехословакии, где его приговорили к 20 годам тюрьмы. Через 10 лет он вернулся в Западную Германию как «неамнистированный военный преступник». Это не помешало ему, используя старые связи, устроиться на работу в МИД и отправиться на дипломатическую службу во франкистскую Испанию. Пенсионерка Марга Хензелер, одна из бывших подчиненных Нюсляйна, прочтя некролог, направила министру иностранных дел Фишеру гневное письмо, в котором перечислила реальные «заслуги» покойного. Письмо до адресата не дошло, застряв в одной из канцелярий МИДа. Хензелер не успокоилась и направила новое письмо, на сей раз на имя канцлера ФРГ Герхарда Шрёдера, который передал его Фишеру. Тот приказал поднять архивы: все, о чем писала Хензелер, оказалось правдой.

Фишер распорядился не публиковать впредь извещений о кончине сотрудников МИДа, бывших во времена рейха членами НСДАП. Согласно директиве Фишера сообщать о смерти еще одного бывшего дипломата-нациста Крапфа в министерском бюллетене не стали. Но произошло то, что было названо «восстанием мумий». Больше сотни соратников и единомышленников Крапфа поставили свои подписи под некрологом (в формате платного объявления объемом в четверть страницы мелкого шрифта), опубликованном одной из респектабельных газет. Попутно «бывшие» обвинили Фишера в высокомерии, некомпетентности и бесчестии. Одновременно несколько действующих германских послов, посланников и консулов прямо выразили неудовольствие своим министром. «Der Spiegel» констатировал, что Фишер «коснулся чувствительного нерва дипломатического ведомства». Стало ясно, что «мумии» боятся «более внимательной проверки старых персональных актов»[1142]. Газета «Berliner Zeitung» отмечала, что в МИДе ФРГ сохранился «прежний корпоративный дух, который благополучно пережил все системы, диктатуры и революции»[1143].

Ответ Фишера оказался неожиданным: он распорядился создать независимую международную комиссию историков для расследования деятельности МИДа в нацистский период и в первые послевоенные годы. В состав комиссии, собравшейся впервые 9 сентября 2005 г., вошли ведущие исследователи проблематики Третьего рейха и послевоенного периода: германские профессора Эккарт Конце и Норберт Фрай, израильский историк Моше Циммерман, американский ученый Питер Хейс.

В октябре 2010 г. в Берлине состоялась презентация отчета комиссии — книги «Министерство и прошлое». Йошка Фишер назвал этот труд «некрологом, который заслужили эти господа» — нацистские дипломаты, продолжившие службу в Министерстве иностранных дел ФРГ[1144]. Несколько недель коллективное исследование держалось в списках бестселлеров (что не совсем обычно для серьезных изданий значительного объема). Взрыв общественного интереса перерос в возбужденную полемику.

Были ли ранее доступны германской общественности сведения об участии дипломатов Третьего рейха в преступлениях режима? Разумеется, да. Но в ходу был миф о непричастности дипломатов к преступлениям рейха, более того, МИД именовался «пунктом кристаллизации движения Сопротивления». Этот стереотип стойко держался в общественном сознании ФРГ вплоть до последнего времени.

В июле 1965 г. на международной пресс-конференции в столице ГДР была представлена «Коричневая книга», имевшая подзаголовок «Нацистские и военные преступники в Федеративной Республике». Среди 1800 активных нацистов на службе ФРГ были названы 245 бывших дипломатов Третьего рейха[1145]. Разумеется, в Бонне «Коричневая книга» была объявлена «инструментом коммунистической пропаганды», и опубликованные данные скорее помогли внедрению нацистов в западногерманские политические структуры, нежели способствовали их увольнению с государственной службы и юридическому преследованию. Упомянутые в “Коричневой книге” преступники рассматривались как жертвы «агитационной кампании Восточной зоны». Отношение к «Коричневой книге» в современной ФРГ существенно изменилось. В 2002 г. она была переиздана. Гётц Али отмечает: «“Коричневая книга” была документом определенной фазы внутригерманской холодной войны. Она рассматривалась как нечто неприемлемое в политическом отношении. Но эмпирические данные оказались верными, и уровень ошибок не превышал одного процента»[1146].

В наши дни число сторонников прежней трактовки германского дипломатического ведомства как «пункта кристаллизации движения Сопротивления» стремительно сократилось. Зато широкое распространение получила неопределенная и уклончивая формулировка о том, что МИД нельзя именовать «ни очагом Сопротивления, ни проводником политики СС» и что истина находится «где-то посередине»[1147].

В чем состоит главная особенность и главное условие успеха книги «Министерство и прошлое»? В широком использовании фондов 33 архивов ФРГ, США. Франции, Израиля, представлены германские архивохранилища: Федеральный архив, Федеральный военный архив, архив Института современной истории (Мюнхен), архивы бундестага, политических партий и федеральных земель. Но основное значение, естественно, приобрели фонды Политического архива МИД ФРГ. Примечания к тому (почти исключительно ссылки на архивные фонды) занимают 85 страниц убористого шрифта.

Опираясь на архивные документы, историки отмечают, что после нацистского государственного переворота «дипломаты, приспосабливаясь к режиму, не выражали явного протеста против практики репрессий и насилия». Авторы книги «Министерство и прошлое» подчеркивают: «Цели большинства влиятельных дипломатов совпадали с правительственным внешнеполитическим курсом… Гитлер в решающей степени воздействовал на курс, методы и темпы внешней политики, оставляя чиновникам внешнеполитического ведомства ежедневную рутинную работу»[1148]. В книге неоднократно используется термин Selbstgleichschaltung («добровольная унификация»), означающий «ощущение себя частью существующего строя».

Чиновники германского внешнеполитического ведомства поддержали приход Гитлера к власти. Министр Нейрат и статс-секретарь МИДа Вайцзеккер (позднее посол в Швейцарии) были демонстративно приняты в ряды нацистской партии и СС. В ходе преследования немецких антифашистов-эмигрантов МИД фактически исполнял роль филиала гестапо. В октябре 1934 г. было предложено осуществить аналогичную унизительную процедуру относительйо находившегося в Швейцарии классика мировой литературы Томаса Манна. В книге впервые опубликована подробная переписка по этому поводу германского посла в Швейцарии Вайцзеккера с берлинскими учреждениями. В декабре 1936 г. Томас Манн был лишен имперского гражданства, его имущество и банковские счета были конфискованы.

В книге «Министерство и прошлое» обстоятельно раскрыта активная роль нацистских дипломатов в подготовке и осуществлении «аншлюса» Австрии, Мюнхенского соглашения и захвата Чехословакии. Сотрудники внешнеполитического ведомства «с энтузиазмом включились в преследование евреев», «занимались делами, которые не имели ничего общего с дипломатией»; они несут ответственность за геноцид еврейского населения на оккупированных территориях и в странах-сателлитах.

В ходе подготовки «плана Барбаросса» в аппарате МИДа был создан специальный «русский комитет». 21 мая 1941 г. в ведомство Розенберга (имперское Министерство по делам оккупированных восточных территорий) был направлен представитель МИДа Бройтигам.

В его меморандуме от 17 июня 1941 г. было недвусмысленно сказано: «В соответствии с приказами фюрера необходимо осуществить все меры по незамедлительному и эффективному использованию в интересах Германии оккупированных областей… Поход против Советского Союза является мероприятием крупнейшей исторической значимости. Он должен навсегда покончить с опасностью, которую представляет для Германии сильное, экономически развитое и организованное государство».

В августе 1940 г. шеф главного управления имперской безопасности (РСХА) Гейдрих предлагал чиновникам МИДа «подготовить депортацию всех евреев из оккупированных районов и проверку того, экспроприировано ли их имущество». Через месяц Гейдрих подписал директиву о том, что «все вопросы», касающиеся депортации и уничтожения евреев в странах, оккупированных рейхом, СС следует «решать при непрерывном сотрудничестве с внешнеполитическим ведомством». МИД практически действовал как «рабочий штаб для осуществления предварительных мероприятий для окончательного решения еврейского вопроса».

Новые, принципиально важные, документы анализируются в разделе книги «Еще раз против Востока». Начиналась холодная война, и для Управления стратегических служб США особый интерес представлял опыт бывших германских дипломатов, работавших в разное время в СССР. В июле 1945 г. в Висбадене (американская зона оккупации) с этой целью была создана «специальная миссия по опросу германского персонала». Интернированные дипломаты содержались в привилегированных условиях и дали американцам такие показания, которые те желали получить. «Наблюдения экспертов о русском фронте и России носят исключительно ценный характер», — утверждали американские кураторы нацистских дипломатов. Как отмечают авторы труда «Министерство и прошлое», участники «опросов» небезуспешно стремились «защитить от обвинений МИД и вермахт», «разжечь конфликт между американцами и русскими» с тем, чтобы «приписать московскому руководству агрессивные намерения». В качестве «эксперта по России» выступал военный преступник Бройтигам. Особым спросом у американских спецслужб пользовалась трактовка «экспертами» нападения Германии на СССР как «необходимого шага стратегической самозащиты». Все это, подчеркивают издатели монографии, «хорошо вписывалось в концепцию американцев». В отчете о деятельности висбаденской группы (начало 1946 г.) сотрудники американских спецслужб утверждали, что США необходимо обороняться от «агрессивных поползновений русских», а «западная часть Германии должна быть восстановлена в качестве оплота против коммунизма»[1149].

В первые послевоенные годы из 129 ведущих чиновников прежнего МИДа успешно прошли денацификацию 114. Лишь 15 (да и то большинство на время) не были допущены в состав воссозданного в 1951 г. западногерманского дипломатического ведомства. Авторы коллективного труда пришли к следующему принципиальному выводу: «Денацификация МИДа стала результатом гигантских усилий по снятию обвинений», что привело к «ползучей реставрации внешнеполитического ведомства»[1150].

Среди откликов немецкой прессы, посвященных отчету международной комиссии, выделяется точностью оценок статья еженедельника «Die Zeit», в которой сказано: «Результат этой работы в сопоставлении с тем, что мы знаем о национал-социализме и его воздействии на послевоенную Германию, не является сенсацией. Но, без сомнения, это одно из самых важных исследований последних лет в сфере современной истории… После юстиции, вермахта и различных хозяйственных структур пришла очередь конфронтации с таким относительно закрытым учреждением, как МИД, с его приукрашиванием своего прошлого». О дипломатах Третьего рейха в статье говорится: «Они рассчитывали играть в игры с дьяволом и проиграли, потому что оказались актерами дьявола»[1151].

Полностью оправдался прогноз газеты «Die Zeit»: консервативные ученые, которые «до сих пор занимали привилегированную позицию в разработке истории МИДа», несомненно, будут по-своему реагировать на брошенный вызов[1152]. На страницах «Frankfurter Allgemeine Zeitung» Райнер Блазиус выступил против «обвинений и подозрений» по отношению к бывшим немецким дипломатам. По его мнению, книга написана под прямым воздействием «восточногерманских пропагандистских акций» 1960-х гг.[1153] С точки зрения Кристиана Хакке, в коллективном труде «нет ничего нового», а данные о поддержке дипломатами нацистских преступлений являются «односторонними»: они вынуждены были «участвовать, чтобы предотвратить худшее». С точки зрения Хакке, и сегодня представляется опасной «дискредитация внешнеполитической элиты старой ФРГ»[1154].

Издатели книги «Министерство и прошлое» ответили критикам проекта в статье за четырьмя подписями, опубликованной в газете «Süddeutsche Zeitung». Проект «растревожил больной нерв общества», поскольку речь идет об «усилиях и механизмах, при помощи которых немцы, по крайней мере их элиты, пытались освободиться от ответственности за преступную политику национал-социализма». Что касается критиков проекта, то они «повторяют основные элементы легенды, которая была сконструирована после 1945 г,» и «противоречила фактам и достижениям исторической науки»[1155].

12 января 2011 г. мне довелось стать участником диспута между профессорами Норбертом Фраем и Кристианом Хакке. Просторный зал Католической академии Мюнхена был переполнен. Если Фрай обращался к публике спокойно (едва ли не бесстрастно), опираясь на многочисленные документы, то речь Хакке была эмоциональной и наполненной упреками в адрес авторов проекта. При этом Фрай и его соавторы предстали в качестве воплощения ненавистного консерваторам «духа 1968 г.» с его «антиэлитарными приоритетами». Аргументация Хакке фактически свелась к повторению установок «мумий» образца 2005 г. Один из его главных тезисов: необходимость «понимания вынужденных обстоятельств», в которых находились дипломаты рейха — «комбинации сотрудничества, приспособления и противостояния». Симпатии зала по ходу дискуссии распределились практически поровну. Справа от меня сидела пожилая пара, безоговорочно принявшая сторону Хакке, а слева — университетский профессор и его ассистент, занявшие противоположную позицию.

Немалый интерес аудитории вызвало выступление выдающегося философа Юргена Хабермаса. Главным, по мнению ученого, была и остается необходимость преодоления «национально-апологетических стереотипов», продолжающих существовать в германском общественном сознании[1156]. Католическая газета «Die Tagespost» писала о диспуте как о «наглядном уроке исторической политики», относящейся «к современности больше, чем к прошлому, которое не уходит»[1157].

Многие участники споров о книге «Министерство и прошлое» сравнивали эту дискуссию с дебатами 1995–2004 гг. о преступлениях нацистского вермахта в оккупированных районах СССР. Между этими двумя дискуссиями, действительно, немало общего. Но следует сказать и о существенном несходстве этих дискуссий. Дебаты о преступлениях вермахта были связаны с почином критического крыла исторической науки и публицистики, не встретившим поддержки официальных властей. Научный проект Конце, Фрая и их соавторов является в известной степени инициированной сверху изрядно запоздавшей попыткой самоочищения дипломатического ведомства ФРГ. Видимо, часть современной германской политической элиты понимает, что в условиях завершения холодной войны и новой роли Берлинской республики в объединенной Европе продолжение прежней линии является контрпродуктивным.

В ходе дискуссии о деятельности немецких дипломатов нацистского и постнацистского периода четко проявилась важнейшая черта современной немецкой историографии. «Произошел, — указывает Норберт Фрай, — перенос общественного интереса — от событий “самих по себе” к истории трактовки этих событий и их восприятия.

Тем самым история Третьего рейха вышла за пределы преодоления прошлого по направлению к остававшейся в течение десятилетий незамечаемой постистории национал-социализма»[1158]; это не «подведение итогов под прошлым», но «драматическая эволюция содержания и форм представлений о прошлом»[1159].

С началом нового века в ФРГ развернулась не утихающая до сих пор дискуссия о союзнических бомбардировках немецких городов. Поводом для дебатов стал выход в конце 2002 г. книги «Пожар», принадлежащей перу берлинского журналиста Йорга Фридриха[1160], который внес в прошлом немалый вклад в реконструкцию истории нацистских преступлений. Тематика публикации, выдержавшей в течение нескольких месяцев несколько изданий, не вызывает сомнений. Во время бомбовых ударов английской и американской авиации по Германии погибло около 500 тысяч мирных граждан (в это число не входит несколько десятков тысяч так называемых принудительных рабочих), были превращены в руины Дрезден, Гамбург, Нюрнберг, Любек и десятки других немецких городов. Об этом было широко известно до публикации Фридриха, существуют десятки изданий по этой тематике.

Что же превратило книгу Фридриха в бестселлер? Автор, мастерски используя метод коллажа, с большой выразительностью воспроизводит ужасы бомбовых налетов на немецкие города. Но его книга явилась на деле (независимо от намерений автора) попыткой отвести массовое сознание от постулатов национальной ответственности и национальной вины за развязывание Второй мировой войны, за преступные методы ее ведения. Рецензенты отмечали, что Фридрих сознательно уподобляет союзнические бомбардировки Холокосту и войне на уничтожение. Бомбоубежища Фридрих именует «крематориями» и «газовыми камерами», а соединения британских ВВС — «айнзацгруппами»[1161]. Бомбежки и Освенцим в равной степени становятся коллективным символом уничтожения. По мнению Ганса-Ульриха Велера, «семантические оговорки» такого рода нельзя считать случайными[1162].

На страницах консервативной прессы ФРГ публикация Фридриха высокопарно именовалась «эпосом» или «сагой»[1163], «колоссальной картиной, исполненной ужасов»[1164]. При этом, вопреки общеизвестным фактам, самое широкое распространение получила версия о том, что прежде существовала «нормированная память», позволявшая говорить только о преступлениях немцев, а на тему несчастий немецкого гражданского населения было наложено негласное табу. По мнению газеты «Die Welt», память о бедах рядовых немцев отторгалась, потому что этому «способствовали чувства стыда и вины»[1165]. Теперь же к гражданам ФРГ, полагают журналисты правого толка, должна вернуться «память о собственных жертвах», необходимо «сказать о том, о чем долгое время умалчивали»[1166] и «освободить немцев от груза убийства евреев»[1167].

В общегерманской дискуссии участвовали историки леволиберального спектра. Ганс Моммзен призвал немцев помнить прежде всего «о Холокосте, о людских потерях восточноевропейских народов и о политике “выжженной земли”, осуществлявшейся в России». В шумихе, развернутой вокруг сюжета о бомбардировках, он справедливо увидел «попытку снять с немцев вину и вновь объявить их жертвами»[1168]. Ганс-Ульрих Велер настаивал на недопустимости использования Фридрихом термина «война на уничтожение», который давно стал синонимом «войны на уничтожение евреев и славян». Велер считал неприемлемым «неприкрытое отождествление бомбардировок с ужасами Холокоста» и осуждал «модный культ жертв»[1169]. Вывод ученого: «Немецкая общественность шаг за шагом теряет ценное завоевание последних десятилетий — само собой разумеющееся критическое отношение к собственной новейшей истории, которое как раз и придает нам способность двигаться в будущее»[1170]. Заслуживает внимания предупреждение Лотара Кеттенаккера: «Дебаты о роли немцев как жертв бомбардировок меняют наше историческое самосознание. Этот процесс только начался»[1171]. Вольфганг Зофски убежден в том, что «Любек и Гамбург ни в какой мере не уменьшают вину немцев за Освенцим». По его мнению, нынешнее общество ФРГ «не отрицает роль немцев как палачей, но не вспоминает о ней», что создает угрозу формирования неполной, «уполовиненной» памяти[1172].

Ральф Джордано, который находился в Гамбурге во время ковровых британских бомбардировок, уверен: «Только проблема изначальной ответственности, только причинно-следственные взаимосвязи и хронологическая последовательность — только все это может послужить основой для дискуссии о жертвах и преступниках». Он задает резонный вопрос: «Но разве все эти сцены не были повтором? Повтором того, что происходило на всем разрушенном немцами континенте, в особенности в Восточной Европе, в бесчисленных уничтоженных польских, белорусских, украинских и русских селах и городах — от Балтики до Кавказа… Если Гамбург, Кёльн, Дрезден, Берлин, Пфорцгейм или Вюрцбюрг были разрушены воздушными бомбардировками, то громадное число городов было уничтожено германской артиллерией и танками»[1173]. Об этом же Самуэль Зальцборн: «Хотят говорить о “немецких жертвах”, фактически не упоминая о национал-социализме». Утверждается «коллективная невиновность», «теряется исторический контекст, из памяти выветривается германская политика уничтожения народов»[1174].

Однако эти голоса далеко не всегда бывают услышаны. Предложенная Фридрихом и его единомышленниками модель «нового самосознания» воспринята значительной частью нынешнего германского общества. В 2006 г. сотрудники Лейпцигского университета провели обстоятельное сравнительное исследование высказываний германских печатных СМИ об отношении к разрушению Дрездена в контексте вины Германии за развязывание Второй мировой войны. Были обработаны 133 материала 15 локальных, региональных и общенациональных изданий за конец октября 2005 г. При этом только в 0,8 % рассмотренных текстов было недвусмысленно сказано о необходимости для немцев «рассматривать себя не только в роли жертв, но и обозначить понимание своего участия в вине» за союзнические бомбардировки[1175].

Публикация Фридриха и дискуссия вокруг нее явились индикаторами важных глубинных процессов эволюции общественного сознания ФРГ. В ходе дебатов о последствиях бомбардировки Дрездена Арнульф Баринг заявил, что современные немцы «не могут сладить с собственными актуальными проблемами», потому что они «утратили исторические пропорции» и «позитивное отношение к прошлому». Поэтому доминантная память о преступлениях режима «не может быть основой идентичности» и лишь «заводит в тупик»[1176].

Ни один из участников дискуссии (как соглашавшихся, так и не соглашавшихся с Фридрихом и его единомышленниками) не счел возможным вспомнить о ненемецких жертвах союзных бомбардировок — о тысячах и тысячах остарбайтеров и советских пленных, погибших во время воздушных тревог. Их не пускали в бомбоубежища, запирали в лагерных бараках, обрекали на мучительную смерть в пожарищах среди руин германских городов… Может быть, такая «забывчивость» современных немцев также свидетельствует о нынешнем уровне исторического сознания ФРГ?

Формируется новая мифология, реализуется попытка отвести массовое сознание от постулатов национальной ответственности и национальной вины за развязывание гитлеровским режимом Второй мировой войны, за преступные методы ее ведения. По убеждению Эрика Францена, тезис о немцах как жертвах войны «выставлен напоказ в качестве индикатора нового самосознания»[1177]. Алейда Ассман пишет в связи с этим о «новом национальном мифе», в рамках которого «размываются границы между жертвами и преступниками», фиксируется «готовность немцев уйти от своей исторической ответственности» и создать для себя «комфортную моральную позицию»[1178]. В немецкий литературный обиход вошел новый термин: «самовиктимизация» (от лат. victim) — провозглашение себя жертвой.

Под лозунгом «Немцы виновны в Первой мировой войне, но не больше, чем другие»[1179] происходит форменная атака на тезис Фрица Фишера о преимущественной роли кайзеровской Германии в развязывании войны. «Die Welt» опубликовала статью, подписанную несколькими немецкими и британскими историками, в которой содержится недвусмысленное утверждение: «Тезис Фишера о целенаправленном стремлении Германии к мировому господству оказался преувеличенным и односторонним… Царившая долгое время трактовка внешней политики германского рейха как воплощение грубости, неуместной силы, агрессивного экспансионизма и постоянных осечек давно уже поставлена под сомнение. Историки в поисках причин войны смотрят уже не только в сторону Берлина, но и в сторону Парижа и Вены, Санкт-Петербурга и Лондона. Вопрос вины был для Германии долгое время центральным. Но германский рейх не был виновен в развязывании Первой мировой войны»[1180].

Вслед за пересмотром итогов «контроверзы Фишера» получают распространение тезисы о «ненужности спора историков». Напомнил о себе Эрнст Нольте, выступив с утверждением, будто бы в развязывании Второй мировой войны виновны (не меньше, чем Германия) Польша и Великобритания[1181]. В историографии ФРГ сохраняется (а порой и настойчиво подчеркивается) тезис о том, что советско-германская война была столкновением двух тоталитарных диктатур. Йорг Баберовски, чья книга «Выжженная земля»[1182] исходит из данного постулата, был удостоен высокой литературной премии на Лейпцигской книжной ярмарке 2012 г. Ведущие германские печатные издания, принадлежащие как к правому, так и к леволиберальному направлениям, выступили при этом с похвальными отзывами[1183]. К сожалению, аргументированные критические оценки «Выжженной земли», принадлежащие авторитетным историкам, не вызвали значительного общественного интереса[1184].

«Der Spiegel», обычно безошибочно реагирующий на колебания вектора общественного мнения, утверждал: «Пришло время, когда просто не годится дискутировать только о нацистском терроре, оставляя в стороне собственные беды»[1185]. Не менее определенно (правда в форме вопроса) высказался «Stern»: «Или уже прошло время немцев-преступников и наступает время немцев-жертв?»[1186]. «Süddeutsche Zeitung» рассматривала тезис «немцы как жертвы» в качестве «альтернативного текста или контртекста в противовес памяти о Холокосте». Газета задавала резонный вопрос: «Не прошла ли Федеративная Республика ту фазу извлечения уроков из собственного прошлого, которая начиная с 80-х годов находится под знаком вины?»[1187]. Явная тревога слышится в словах Свена Оливера Мюллера: «Неужели немцы вновь впадут в состояние гармоничной амнезии “народа-жертвы”, которое противоречит достижениям исторической науки и критической политической культуры?»[1188].

И все же, все же… Надежду внушает то, как немецкая пресса и немецкая общественность встретили 70-летие катастрофы вермахта под Сталинградом, города, имя которого, по словам газеты «Frankfurter Rundschau», «выжжено огнем в памяти немцев и русских как место судьбоносного, жертвенного перелома»[1189].

В октябре 2012 г. известное издательство «Фишер» выпустило в переводе на немецкий язык книгу «Сталинградские протоколы»[1190], подготовленную Йохеном Хелльбеком — немецким историком, работающим в США. В книге воспроизводятся стенографические записи 130 бесед с 215 участниками и свидетелями Сталинградского сражения, сделанные членами Комиссии по изучению истории Отечественной войны, которая была создана в декабре 1941 г. и возглавлялась членом-корреспондентом АН СССР (впоследствии академиком) Исааком Минцем. Интервью, в которых воплотилась неостывшая правда войны, проводились непосредственно в ходе боевых действий в Сталинграде или сразу после их завершения. Собеседниками историков были генералы, командиры и политработники всех рангов, сержанты и рядовые красноармейцы, матросы Волжской военной флотилии, медсестры, бойцы добровольческих истребительных батальонов, партийные работники и рядовые жители Сталинграда… Мы слышим живые голоса, с беспощадной откровенностью рассказывающие о трагедии отступления и о радости победы, о мужестве и жертвах защитников города и мирных жителей города на Волге, о повседневности великой битвы. Перед нами не имеющий себе равных комплекс документов oral history, являющийся неограниченным полем для серьезных научных исследований.

Однако в течение почти семи десятилетий коллекция драгоценных для нашей и мировой истории свидетельств, которая была передана на хранение в Научный архив Института истории АН СССР (ныне Институт российской истории РАН), оставалась незамеченной и неизученной научным сообществом нашей страны. Неотретушированная правда о Сталинграде не соответствовала формату предписанной свыше монументально героической легенды.

Издание этого труда в ФРГ было бы явно невозможным еще десяток лет назад. Там тщательно культивируется миф о городе на Волге как символе немецких жертв. При этом, разумеется, не остается места для памяти о подвиге Красной армии, трагических судьбах мирного населения Сталинграда. Ныне по этому мифу нанесен удар. Заслуживает пристального внимания оценка газеты «Süddeutsche Zeitung»: «Как никакая другая книга последних лет, книга Хелльбека вынуждает читателя взглянуть на незажившие раны других. Эти раны невозможно игнорировать»[1191]. Высокую оценку «Сталинградских протоколов» дали столь разные по своим воззрениям ученые, как Ганс Моммзен и Кристиан Хартман. Моммзен подчеркивает, что подготовленный Хелльбеком труд «противостоит тезису о “жертвенном пути” германских соединений, распространяемому, как правило, в германской историографии» и «устраняет предрассудки о том, что советские войска сохраняли высокую боеспособность только на базе насильственных действий и массовых расстрелов»[1192]. Хартман констатирует: «Эти незаменимые документы открывают новые горизонты для рассмотрения одного из центральных событий Второй мировой войны». Немецкой исторической науке, убежден он, необходимо познание «советской перспективы, которая не занимает в Германии того места, которого она заслуживает»[1193]. Можно надеяться на скорейшее российское издание важнейшего корпуса документов, отражающих человеческие измерения эпохального события Великой Отечественной войны.

С 14 декабря 2012 г. до 30 апреля 2013 г. в Военно-историческом музее бундесвера (Дрезден) была развернута масштабная выставка, посвященная 70-летию Сталинградской битвы. Организаторы выставки опирались на предшествующие научные достижения. Но в ходе подготовки дрезденской экспозиции был сделан значительный шаг вперед. Научный куратор выставки Йенс Венер следующим образом характеризует концепцию выставки: «Речь идет в меньшей степени о том, что думали или что планировали генералы, но о том, что происходило во время битвы с немецкими солдатами, красноармейцами и с мирным советским населением»[1194]. В изучении повседневности войны (в частности, в том, что касается немецких войск в Сталинграде) немецкими учеными был накоплен определенный опыт. Но в Дрездене впервые показаны и прокомментированы обширные материалы о повседневной жизни советских солдат и офицеров, равно как и мирных жителей Сталинграда. Выставка явилась результатом тесного профессионального сотрудничества Военно-исторического музея бундесвера с музеями и архивами Российской Федерации, прежде всего с Волгоградским музеем-заповедником «Сталинградская битва». Из 600 экспонатов выставки примерно половина представлена российскими музеями и архивохранилищами.

Руководители Военно-исторического музея бундесвера справедливо указывают на то, что выставка «Сталинград» означает «смену перспективы», «проливает новый свет на старую тематику»[1195]. Выставка, по оценке газеты «Leipziger Volkszeitung», представляет собой «взгляд на трагедию, в которой виновна Германия и в ходе которой погибли десятки тысяч немцев»[1196]. В развернутом комментарии радиостанции «Немецкая волна» о выставке, которая названа «ясной, неприкрашенной и честной», «единственной в своем роде», говорилось: «В течение нескольких десятилетий в памяти о Сталинграде доминировали селективное восприятие, отказ от видения страданий других и собственных преступлений». И далее: экспозиция «противостоит устоявшимся мифам о Сталинграде», являясь «беспримерной школой обучения в духе мира, безопасности и прав человека — особенно для тех, кто родился после войны»[1197]. Выставка в Военно-историческом музее, констатирует газета «Kölner Stadt-Anzeiger», является примером «объективного разговора о Сталинграде, который стал возможным только сегодня»[1198].

Представляют несомненный интерес записи книги отзывов посетителей выставки: «Экспозиция интересна и содержит в себе множество открытий»; «Несмотря на мои знания и на мой опыт, выставка очень меня затронула. Я узнал много новых фактов. Особенно важно стремление к объективному изложению исторических событий»; «Впечатления о выставке лучше и поучительней, чем знания, полученные на уроках истории»; «Многогранная выставка, которая приближает нас к судьбам людей»; «Впечатляющая экспозиция, которая дает аутентичное преставление об ужасах прошлого»; «Выставка о Сталинграде открывает новые горизонты»[1199].

Дрезденская экспозиция стала заметным явлением в общественной жизни ФРГ. Очевидно, она будет иметь долговременные последствия для немецкой историографии и немецкого исторического сознания. Свидетельство тому — разделенные десятью годами характерные высказывания о Сталинграде немецких авторитетных газет общенационального уровня. «Die Welt» (2003): «Этот город, не оставляет равнодушным ни одного немца. Никто из нас не может вычеркнуть его из собственной истории»[1200]; «Frankfurter Rundschau» (2013): «В памяти немцев и русских имя Сталинграда выжжено огнем как место судьбоносного, жертвенного перелома»[1201].

В 1953 г. известный в ГДР писатель Франц Фюман, бывший солдат вермахта, несколько лет находившийся в плену в СССР, завершил свою небольшую книгу «Поездка в Сталинград» идущими от сердца словами: «Вечная слава тебе, великий город, вечная слава тебе, советский народ, за свободу нашего народа!»[1202]. Понадобилось почти полвека, чтобы литературовед Бернд Раушенбах написал: «Невозможно избавиться от стыда, что в ФРГ никто не посмел произнести эти слова»[1203].

27 января 2014 г. в бундестаге ФРГ прошел «Час памяти» жертв национал-социализма, приуроченный к годовщине освобождения узников концлагеря Освенцим советскими войсками. В этом году в «Час памяти» вспоминали блокадный Ленинград. Почетным гостем парламента стал известный русский писатель Даниил Гранин, который провел все 872 дня в осажденном городе. Журналист «Московского комсомольца» Сергей Гапонов так описывает реакцию аудитории на выступление писателя: «Я был удивлен тому, как просто Даниил Гранин вышел перед огромной аудиторией немецкого бундестага и какими обыденными словами он передал в зал весь ужас блокады Ленинграда. Многие немцы — а в зале пленарных заседаний сидели, кроме депутатов парламента, несколько сот приглашенных — слушали Гранина, буквально закрыв лица или обхватив головы руками. Мне не показалось, я специально присматривался. Это правда. Им стало в очередной раз страшно и стыдно за то, что это было у них в истории: Гитлер, свастика, лагеря смерти и блокадный Ленинград»[1204].

Произошло определенное сближение позиций российской и германской историографий в исследовании Второй мировой войны и центрального ее события — германской агрессии против Советского Союза. Налицо существенное расширение пространства исторической правды о войне, новое прочтение ее трагического опыта. В 1997 г. по решению руководителей двух стран была образована Совместная комиссия по изучению новейшей истории российско-германских отношений. Сопредседателями комиссии являются авторитетные ученые — директор Института всеобщей истории РАН академик Александр Чубарьян и профессор Хорст Мёллер, в течение длительного времени возглавлявший Институт современной истории в Мюнхене.

Совместная комиссия координирует исследования и осуществляет совместные проекты, в том числе публикации комплексов документов из российских и германских архивов. Несколько проведенных комиссией коллоквиумов и дискуссий были посвящены проблематике Второй мировой войны и нацистской агрессии против СССР. Соответствующие материалы опубликованы на русском и немецком языках[1205]. Усилиями российских и немецких историков осуществляется выпуск уникального трехтомного пособия, предназначенного учителям и старшим школьникам наших стран. Вышел в свет том, посвященный судьбам России и Германии в XX в.[1206] В 2005 г. начал работу Германский исторический институт в Москве, который сразу стал притягательным центром для российских историков-германистов. Руководители института чрезвычайно много сделали для сотрудничества ученых наших стран: это и директор-основатель Бернд Бонвеч, и нынешний директор Николаус Катцер.

Впереди большая и сложная работа по подготовке трудов по истории России и Германии, истории нацистского рейха и Второй мировой войны[1207].