Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

ГЛАВА СЕДЬМАЯ «Я ХОЧУ ЗНАТЬ ВСЮ ПРАВДУ»

В 1995–1999 гг. на улицах и на площадях трех десятков немецких городов можно было наблюдать одну и ту же картину — очередь у входа в здание, где размещена документальная выставка, название которой обозначено на заметном издалека щите с непривычными для ФРГ словами: «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941–1944 гг.».

«Война на уничтожение»… Формула едва ли не шокирующая: о бедах, причиненных немцами народам Советского Союза, о целях и методах гитлеровской агрессии против нашей страны в сегодняшней Германии пишут и говорят не очень охотно и, как правило, применяя иную лексику. В ходу, например, словосочетание «война на Востоке» — никого вроде бы не задевающее, но несущее столь же определенный идеологический заряд, как и конструкция «война двух диктатур».

Передвижная документальная экспозиция о преступлениях вермахта была подготовлена Гамбургским институтом социальных исследований. Идея экспозиции неразрывно связана с деятельностью директора института Яна Филиппа Реемтсмы, получившего миллионное наследство, — ученого, человека независимых суждений. Институт был основан в 1984 г. как частный научный центр. Он располагает первоклассной библиотекой, архивом, издательством, выпускает собственный журнал, серии книг и брошюр. Программа института, если ее сформулировать коротко, состоит в исследовании феномена современной цивилизации методами синтеза современных наук: социологии, политологии, истории, культурологии.

Душой выставки, ее непосредственным организатором был Ханнес Геер, сторонник левых убеждений, активный участник студенческих выступлений 1968 г. Он, в отличие от иных тогдашних молодежных лидеров, сохранил мятежный дух и независимость суждений. «Я стремлюсь, — говорил мне Геер, — не к тому, чтобы выносить приговор, но к тому, чтобы изучить, как и почему происходили трагические события. Нужно помешать их повторению».

Для реализации проекта был сформирован международный коллектив ученых — 29 авторов из 6 стран (ФРГ, Великобритания, США, Израиль, Австрия, Латвия; увы, для участия в проекте не были привлечены российские историки). Исследователи опирались на принципиально новую источниковую базу: документы были извлечены из фондов государственного военного архива ФРГ во Фрайбурге, часть анализируемых и опубликованных учеными материалов обнаружена Ханнесом Геером и его коллегами в архивах Москвы, Подольска, Минска, Риги и других городов бывшего СССР. Без новых отношений между Германией и Россией, без перехода наших архивохранилищ (хотя бы частично) к режиму открытости был бы, очевидно, невозможен нынешний высокий уровень исследований немецких ученых об агрессии Третьего рейха против СССР. Итогом реализации проекта стали не только экспозиция, но и выпущенный в 1995 г. под редакцией Ханнеса Геера и Клауса Наумана сборник «Война на уничтожение»[888] объемом около 700 страниц.

Выставка — это только верхушка айсберга, только часть фундаментального исследовательского проекта «Вермахт и нацистские преступления». Задачи научного проекта были определены следующим образом:

— дать последовательно научную трактовку комплекса «вермахт — нацистская система — война на уничтожение», раскрыть активную роль командования немецких вооруженных сил в утверждении на оккупированных территориях Европы, прежде всего Советского Союза, «системы разбоя, террора и опустошения»;

— показать, что преступления, совершенные солдатами, офицерами и генералами вермахта, отражали «общий процесс социальной варваризации» в национал-социалистической Германии;

— выяснить причины вытеснения преступлений вермахта из социальной памяти ФРГ, реконструировать «психограмму коллективной интерпретации прошлого», изучить факторы, приведшие к стабильности «мифа о неполитическом вермахте», к формированию в западногерманской историографии «шкалы стереотипов — от утверждений о бессилии вермахта и превращении его в жертву режима до трактовки его действий как “оборонительной битвы” на Востоке»[889].

Почему осью дискуссии о нацистском режиме оказалась именно проблема «вермахт и военные преступления»? Может быть, такой поворот дискуссии в ФРГ не очень понятен нашим соотечественникам: ведь для жертв развязанной немцами войны на уничтожение не имело значения, являлись ли их палачами военнослужащие вермахта, СС, айнзацгрупп, полиции или других формирований. Все они были на одно лицо — немцы, фашисты, напавшие на страну, убивавшие ее жителей, уничтожавшие города и села.

Германское общество явно не было готово к восприятию тех, говоря словами Льва Толстого, «злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы»[890]. В социальном сознании Федеративной Республики доминировало представление о том, что вермахт вел против Советского Союза «чистую войну», которая не вступала в противоречие с международными правовыми нормами. Что же касалось очевидных преступлений на оккупированных территориях СССР, то они привычно относились на счет нацистских карательных формирований. Вина за агрессию и ее провал перекладывалась на фюрера, криминальные акции объявлялись привилегией «грязных СС», а вермахт именовался высокопрофессиональной армией с незапятнанной репутацией. Одна из западногерманских газет констатировала: «Вермахт и нацистское государство, война и Холокост, железный крест и свастика — эти понятия тщательно отделяются друг от друга в подсознании нации»[891]. Опровергая аргументы апологетической историографии, Вольфрам Ветте указывает: все «преступные приказы», связанные с нападением на СССР, были разработаны «не какими-то нацистами, находившимися вне рядов вермахта, но офицерами в органах высшего военного командования»[892].

Для историков, для общественного мнения обращение к криминальной роли вермахта играет особую роль. Парадоксальный аспект ожесточенных дебатов вокруг выставки состоит в следующем: базовые факты, которые легли в основу экспозиции, были известны и опубликованы в трудах немецких историков, но нежелательные реалии просто не воспринимались общественным мнением. Очевидно, дело было не в уровне исторических изысканий, а в уровне исторического сознания германского общества. Можно полностью присоединиться к тезису Ральфа Джордано: «Прорыв к публичной дискуссии и снятие многих табу потребовали времени, равного жизни двух поколений»[893].

«Военно-историческая наука, — отметил Норберт Фрай, — уже в 60-е годы нанесла удар по легенде о “чистом вермахте”, возникшей в качестве ответа на Нюрнбергский процесс. Но результаты научных изысканий долгое время не воздействовали на социальное сознание, и только теперь, спустя полвека после окончания войны, пришел час для реализации проекта Института социальных исследований». Выставка, по убеждению Фрая, «повернула германское общество лицом к теме, которую историческая наука слишком долго разрабатывала с большой оглядкой». Историк обратил внимание на «диалектику вытеснения из социальной памяти преступлений нацистского режима и формирования реальных представлений о злодеяниях национал-социализма»[894].

Прежние разоблачения, касавшиеся преступной роли промышленников, финансистов, дипломатов, юристов и других представителей немецкой элиты в 1933–1945 гг., относились к ограниченному числу лиц и профессиональных групп. Должно было пройти пол века, чтобы германское общество начало воспринимать обвинения, относящиеся к военнослужащим вермахта. Через ряды нацистских вооруженных сил прошли 18–19 млн немцев, и вопрос о соучастии военнослужащих в преступлениях затрагивал практически каждую немецкую семью. Речь шла не о каких-то абстрактных преступлениях, а о преступлениях отцов и дедов большинства граждан ФРГ. Организаторы выставки «Война на уничтожение» шли на риск, понимая, что их проект «вскрывает старые раны и старые могилы». Они хорошо знали, что «при обсуждении темы “вермахт и преступления” немедленно вспыхнет пламя спора»[895]. Они предполагали, что результаты их работы станут предметом жестких дискуссий и в историческом цехе, и в обществе, поскольку правда о преступных деяниях вермахта в оккупированных районах СССР прямо связана с категориями национальной ответственности и национальной вины.

Сотрудниками института были найдены новые, нетрадиционные ракурсы в освещении характера нацистского оккупационного режима на советской территории. Геер и его коллеги использовали кинематографический прием, выхватывая из кровавой истории «нового порядка» отдельные «кадры»: варварские деяния 6-й германской армии на ее пути от западной границы Украины до Сталинграда; охота за людьми с целью их угона в Германию; так называемые антипартизанские акции в Белоруссии.

Общее число посетителей выставки составило около 860 тысяч человек. Но в поле ее воздействия оказалось втянуто значительно больше граждан ФРГ: необходимо учесть многочисленные лекции, телепередачи, встречи с политическими деятелями и учеными, дебаты в бундестаге и региональных парламентах, в местных собраниях депутатов; издано более двух десятков книг, посвященных дискуссиям вокруг экспозиции[896].

…В центре выставочного зала — крупный макет Железного креста — военного ордена, ставшего традиционным символом прусской, а затем и германской армии. На четырех оконечностях креста фотографии и документы. Заметные уже от входа надписи: «Преступления как повседневность», «Преступные приказы верховного командования», «Преступные приказы армейских и дивизионных командиров», «Язык насилия». И фотографии, сотни неотретушированных любительских снимков, сделанных немецкими солдатами или офицерами «на память». «Сюжеты одни и те же: телеги с останками советских пленных, рвы с телами расстрелянных, горящие русские деревни, массовые казни на городских площадях, эшафоты, окруженные солдатами — и напуганными, и ухмыляющимися, палачи и их добровольные помощники, самодовольно позирующие на фоне трупов… В каком бы городе ни была размещена выставка, непременно развертывались дискуссии, которые принимали, как правило, форму полемики представителей разных поколений. В июне 1998 г. в Касселе (земля Гессен) мне довелось быть свидетелем жарких дебатов у выставочных стендов. Залы, предоставленные для ежедневных докладов и круглых столов о преступлениях вермахта, были постоянно полны, неподдельным был интерес слушателей. Безусловно, прав был ветеран Второй мировой войны, депутат бундестага граф Генрих фон Айнзидель, сравнивавший воздействие выставки на общество с «целительным шоком»[897].

Через две недели после открытия гамбургской выставки в еженедельнике «Die Zeit» была опубликована статья Карла-Хайнца Янссена. Автор назвал экспозицию «значительной и вызывающей ужас». Ее создатели, отмечал Янссен, «перешагивают черту, которую не решились перейти некоторые военные историки». «С каждой стены, — продолжал публицист, — из каждого угла на нас смотрит слово “убийство”… Они, наши отцы и деды, знали или могли знать о том, что происходит. Пришло время вспомнить… Так разрушается легенда о “чистом вермахте”, не связанном с нацистскими преступлениями, отважно и верно защищавшем отечество. Нет уже оснований для оправдания миллионов солдат, которые якобы ни о чем не знали, ничего не видели, ни о чем не слыхали. Открывается ужасающая правда, которая… никак не могла прорваться к германской общественности сквозь стену согласованного замалчивания»[898]. Авторы проекта, писала газета «Die Tageszeitung», показали войну Третьего рейха против СССР такой, «какой она была на самом деле — войной, целью которой было уничтожение и порабощение целых народов»[899]. Организаторы экспозиции были абсолютно правы в том, что солдаты и офицеры германской армии «не отличались по своему менталитету от войск Гиммлера», они «не испытывали никаких сомнений перед лицом геноцида любого рода», они видели население оккупированных районов только «сквозь прорезь прицела направленного в висок карабина». Преступные приказы командования «превратились в привычные приказы ротного командира», расстрелы женщин и детей «приобрели для солдат силу привычного рефлекса»[900].

Как явствует из опубликованных Геером показаний взятых в плен солдат вермахта, командиры ротного и полкового уровня действовали соответствующим образом: «Капитан Финзельберг выступил за два дня до вторжения с докладом о Красной армии. Он коротко рассказал о знаках различия и прочем, а потом заявил, что мы не можем брать пленных, они были бы ненужными едоками. Они относятся к расе, истребление которой будет означать прогресс». Еще одно свидетельство: «Накануне нашего выступления командир роты подполковник Принц собрал нас в амбаре. Он огласил секретный приказ: красноармейцев брать пленными только в исключительных случаях»[901]. «Зачистка территории» перед уничтожением еврейского населения проводилась подразделениями германской армии, чьи действия нередко опережали «плановый» геноцид Гиммлера и Эйхмана.

Овраг Бабий Яр в северной части Киева, где 29 и 30 сентября 1941 г. было убито более 33 тысяч евреев украинской столицы — безоружных мужчин, женщин, стариков и детей, стал всемирно известным символом фашистского варварства. Расстрелы в Бабьем Яру производились, что подтверждено материалами ряда судебных процессов, зондеркомандой 4а. Но преступление, отмечают современные немецкие исследователи, стало результатом «регулярного сотрудничества между командованием СС и 6-й армией». Решение об «экзекуции» было принято 27 сентября на совещании высших чинов СС с представителями командования 39-го армейского корпуса 6-й армии. В донесениях зондеркоманды в Берлин указывалось на «образцовую организацию» расстрелов, обеспеченную войсками вермахта.

В летопись преступлений 6-й армии вписан еще один эпизод, произошедший незадолго до взятия Киева. В августе 1941 г. частями 295-й пехотной дивизии вермахта был захвачен украинский город Белая Церковь. После расправы зондеркоманды СС со взрослыми евреями 90 детей в возрасте от нескольких месяцев до 7 лет были загнаны в барак, где находились несколько суток без пищи и воды. О состоянии детей доложили начальству два военных пастора. Подполковник Гроскурт пытался протестовать, дойдя до эсэсовского начальства и до штаба 6-й армии. Нарушив субординацию, он доложил об угрозе гибели детей командующему армией фон Райхенау. Ответ на «ненужное вмешательство» был стандартным: «дети должны быть ликвидированы», «начатая акция должна быть целенаправленно завершена». 21 августа детей расстреляли[902].

Кристиан Штрайт и другие участники гамбургского проекта установили, что существовала нерасторжимая взаимосвязь между «окончательным решением еврейского вопроса» и уничтожением советских пленных. В директивах ОКВ указывалось, что пленные «в высшей степени опасны и коварны» и поэтому «полностью потеряли право на обращение с ними как с достойными солдатами, по отношению к ним необходимо действовать беспощадно». Применение оружия против военнопленных считалось, «как правило, законным». Штрайт приходит к принципиально важному заключению: «Концлагеря смерти Освенцим-Биркенау и Майданек первоначально были построены для размещения тех советских военнопленных, которых эсэсовская империя Гиммлера должна была сохранить как рабов для гигантских промышленных комплексов. СС планировали осуществить их строительство совместно с такими концернами, как “ИГ Фарбен”. С постройкой эсэсовских лагерей для военнопленных была создана часть инфраструктуры, необходимая для осуществления геноцида. Методы уничтожения людей, применявшиеся при геноциде евреев, также были впервые опробованы при “особом обращении” с советскими пленными»[903].

Приведу также мнение Вольфрама Ветте: «Этот другой Холокост, жертвами которого были славяне России, имел более значительные количественные масштабы, чем геноцид евреев… Число тех советских граждан-славян, гибель которых — вне поля боя — была или намеренно организована, или с одобрением воспринята немцами, вероятно, значительно выше, чем число систематически уничтоженных евреев». «Я полагаю, — продолжает историк, — что извлечение уроков нам еще предстоит. Мы признали свою вину за Холокост, но не хотим сделать этого по отношению к другому Холокосту»[904].

Сильный отклик у посетителей выставки вызвал подготовленный Берндом Боллем и Гансом Зафрианом безупречно документированный раздел о кровавом пути 6-й армии от Стрыя до Волги, где верстовыми столбами были виселицы, а за спиной солдат оставались тысячи и тысячи трупов гражданских лиц. Эта часть исследовательского проекта приобрела особое значение потому, что 6-я армия, оказавшаяся в «котле» под Сталинградом, и сегодня воспринимается общественным сознанием немцев как символ страданий в окружении и плену. Со стереотипами такого рода явно контрастирует вывод ученых: 6-я армия «маршировала на Восток, не только выполняя приказы, но осуществляя преступную политику нацистского режима, активно участвуя в массовых убийствах»[905].

10 июля 1941 г. командующий армией фон Райхенау подписал приказ об «обращении с противником»: «Солдаты в штатском, которых легко узнать по короткой стрижке, должны быть расстреляны». Та же участь был уготована «гражданским лицам, манеры и поведение которых представляются враждебными». Приказ по армии от 16 июля прямо предписывал «жечь дома русских или евреев». 10 октября командующий потребовал от подчиненных «драконовских мер» для «полного освобождения немцев от еврейско-азиатской опасности». Террор, направленный сначала против комиссаров, евреев, военнопленных, выродился в серию бессмысленных всеобщих убийств. Болль и Зафриан приходят к следующему выводу: «Ни этническая принадлежность, ни политические убеждения, ни обусловленная страхом пассивность, ни сотрудничество с оккупантами — ничто не могло предохранить население от превращения в объект репрессий. Оно — во всей своей массе — стало заложником вермахта»[906].

Какой была мера ответственности рядовых немцев за содеянное в России непомерное зло? Сотрудники Института социальных исследований с горечью вынуждены констатировать: большинство населения Германии, отравленное чувством расового превосходства, ощущением политического мессианства, презрением к «малоценной жизни недочеловеков» на Востоке, поддерживало преступную политику. «Внутренняя динамика истребительной войны», по убеждению Геера, привела немецкую армию к «эрозии культуры совести», к ликвидации «последних остатков моральных сдерживающих факторов и индивидуального стыда». Гитлер уже в первые недели агрессии выиграл «борьбу за души военных», превратил вермахт, который воевал не только против советского народа, но и «против собственного страха и собственной совести», в «инструмент общества, ориентированного на насилие»[907].

Неопровержимые факты о зверствах армейских частей на оккупированной советской территории вызвали, как и следовало ожидать, резкое неприятие у многочисленных сторонников версии о «незапятнанном вермахте». Бывшие солдаты и офицеры, воевавшие на Восточном фронте, посылали в редакции газет сотни писем протеста, утверждая, что в экспозиции преобладают «односторонние, упрощенные оценки», что устроители выставки стремятся «оклеветать вермахт и его командование». В прессе солдатских союзов уже в самом начале работы выставки нередкими были тирады такого характера: «Участвовал ли вермахт в преступлениях против мирного населения? Когда мы слышим, что на выставке вновь поднимается этот вопрос, то кулаки сами собой сжимаются в наших карманах». По подсчетам журналистов, примерно треть посетителей заявляла: «Все это неправда». «Süddeutsche Zeitung» писала в связи с этим о «страхе перед тем, что находится в недрах нашей памяти»[908].

Но историческое сознание старшего поколения ФРГ нельзя однозначно охарактеризовать на основе подобных высказываний. В среде ветеранов Войны шел медленный и чрезвычайно трудный процесс отказа от позиций забвения и самооправдания. Перед нами признание открывавшего экспозицию в Гамбурге профессора Клауса фон Бисмарка, бывшего полковника вермахта, воевавшего на советско-германском фронте, многолетнего президента Института имени Гёте: «Мы жили на островке самообмана. Мы верили в то, что можно оставаться порядочными солдатами на войне, которая ведется во имя преступных целей»[909].

Примечательны слова Ганса-Адольфа Якобсена, в прошлом офицера вермахта и военнопленного: «Мы должны признать (и я в том числе), что, в конечном счете, мы были соучастниками преступлений… Мы несем историческую ответственность за то, что мы вели войну в интересах Гитлера, а не в интересах Германии или отечества, как мы тогда полагали. Хотели мы этого или нет, но мы помогали эсэсовским зондеркомандам… И наша ответственность приобретает со временем все более трагический характер»[910]. «Правда — это обвинение, которое надо выдержать, — писал политолог, участник боевых действий на Восточном фронте Иринг Фечер. — Преступления, о которых говорит нам выставка, это свидетельства нашего бесчестия. Позорным было бы вытеснять их из нашей памяти. О самоочищении не может быть и речи, если мы не научимся выметать грязь из нашего дома»[911].

Интерес широкой публики к выставке «Война на уничтожение» оказался, как мне говорили в Гамбурге ее организаторы, значительно выше первоначальных ожиданий. Популярный еженедельник «Wochenpost» констатировал: «Парадный групповой портрет благородных немецких солдат, имеющий прямое отношение к традиционной легенде бундесвера, должен быть изъят из золотой рамы»[912]. Граждане ФРГ начали, по словам Реемтсмы, осознавать пагубность «молчаливого сговора о сохранении молчания»[913].

Отражая современный потенциал исторической мысли, суммируя достигнутое ею в течение десятилетий, гамбургский проект оказался способным оказывать воздействие на эволюцию установок массового исторического сознания. Об этом можно судить по реакции Министерства обороны ФРГ и командования бундесвера, которые не без основания опасались влияния выставки на немецких военнослужащих: ведь отретушированный образ вермахта десятилетиями относился к числу «боевых традиций» вооруженных сил ФРГ. Высшие военные инстанции не рекомендовали генералам и офицерам принимать участие в дискуссиях по материалам экспозиции.

В апреле 1995 г. по заданию Министерства обороны одним из его ответственных чиновников была проведена закрытая экспертиза материалов выставки. Специалист пришел к заключению, что экспозиция Института социальных исследований определяет «парадигму современных публичных дебатов» о проблеме «вермахт и военные преступления», а источники, на которых базируется научный проект, «не дают оснований для каких-либо сомнений»: «Вермахт по мере продолжения войны все больше втягивался в злодеяния Гитлера и его режима» —. — По мнению представителя министерства, эти неопровержимые факты имеют «основополагающее значение для понимания характера традиций бундесвера». Вывод: бундесвер «не должен в дальнейшем ориентироваться на пример вермахта». Не обошлось, однако, без оговорок, без указаний на необходимость «дальнейшей критической оценки источников» или предостережений от «опасности упрощенного, радикального подхода».

В духе этих рекомендаций были выдержаны инструктивные материалы в официальном периодическом издании Министерства обороны ФРГ (июнь 1995 г.) и речь тогдашнего министра Фолькера Рюэ на командном совещании бундесвера в ноябре 1995 г. Министр объявил о переименовании казарм, названных именами Дитля и Кюблера — нацистских генералов, уличенных в преступлениях против человечности. При этом Рюэ предпочел умолчать, что требование снять с казарм таблички с именами военных преступников было выдвинуто демократической общественностью полтора десятилетия назад. Министр «забыл» и о том, что несколько лет назад, в 1992 г., тогдашний генеральный инспектор бундесвера (занимавший позднее один из ключевых постов в штаб-квартире НАТО) назвал вермахт «образцовой армией», которая «добилась во время войны почти невозможного» и заслуживает поэтому «уважения со стороны бундесвера»[914]. Рюэ запретил сотрудникам подчиненного ему Ведомства военноисторических исследований участвовать в дискуссиях, связанных с гамбургским проектом.

Отставные военные были значительно откровенней. Один из бывших генералов бундесвера провозглашал: «Никому не позволено ставить печать преступников на поколении наших дедов»[915]. Попыткой оправдания преступлений вермахта стала книга бывшего сотрудника Ведомства военно-исторических исследований Иоахима Хоффмана, уже само название которой — «Сталинская война на уничтожение» — должно было служить прямым противовесом широкому воздействию выставки. Хоффман, приписывающий себе «самую высокую степень проницательности»[916], хорошо знал, что война против СССР тщательно планировалась Гитлером и его генералами. Опровергнуть это невозможно, и Хоффман прибегнул к пропагандистскому трюку, недостойному серьезного ученого, он утверждает: в 1941 г. командование вермахта якобы вело «превентивную войну», всего лишь на несколько дней упредив Сталина. Этот фальшивый довод показался настолько убедительным одному из отставных генералов, что тот решил настоятельно рекомендовать книгу военнослужащим бундесвера: «У Хоффмана вы прочтете о том, что происходило на самом деле»[917].

Важнейшим этапом в истории выставки о преступлениях вермахта стало ее пребывание в Мюнхене с 15 февраля по 6 апреля 1997 г. Но почему именно в Мюнхене? Потому, что показ выставки в баварской столице стал кульминаций, переломным моментом в общественной дискуссии о преступлениях вермахта. До Мюнхена выставка в течение 23 месяцев демонстрировалась в 16 городах, ее посетили 130 тысяч человек, в том числе в Гамбурге — 7 тысяч, Штутгарте — 10 тысяч. В течение 6 недель в выставочных залах мюнхенской Новой ратуши побывало около 90 тысяч человек. В ежедневной и еженедельной прессе ФРГ об экспозиции было опубликовано 985 статей. Для сравнения: о пребывании выставки в Гамбурге и Эрфурте число печатных откликов составило 98 и 39 соответственно[918]. До Мюнхена, отмечал Михаэль Йейсман, выставка вызывала протесты, но «она не стала темой национального масштаба»[919].

Мною изучены официальные документы городского собрания депутатов Мюнхена; обширная коллекция откликов прессы, записи в книгах отзывов посетителей выставки. Мюнхенский период экспозиции «Преступления вермахта» стал основой документального фильма «Неизвестный солдат», выпущенного на экран в 2006 г. Михаэлем Верховеном[920]. Автор фильма демонстрирует некоторые шокирующие публику фрагменты документальной выставки, фокусируя внимание зрителей на высказываниях ветеранов вермахта и обычных немецких граждан. Режиссер предоставляет слово выдающимся немецким ученым и публицистам Гансу Моммзену, Вольфгангу Випперману, Ральфу Джордано, Яну Филиппу Реемтсме, Ханнесу Гееру, Ульрике Юрайт. В документальный фильм также были включены драматические эпизоды демонстраций протеста против выставки. Выбирая название для фильма, Верховен использовал игру слов. Для большинства народов мира словосочетание «неизвестный солдат» вызывает ассоциации с патриотическим подвигом, но в случае с немцами такое название указывает на те неизвестные преступления, которые были совершены солдатами вермахта. Не меньшее значение имеет подзаголовок фильма: «Чем ты занимался во время войны?». Это вопрос, обращенный к участникам военных действий от имени молодого и среднего поколений и являющийся призывом к осознанию общенациональной ответственности.

И декабря 1996 г. было созвано пленарное заседание городского собрания депутатов, на котором решался вопрос о приглашении выставки в Мюнхен[921]. Прения начались с того, что представители ультраправых («республиканцы» и «союз свободных граждан») решительно выступили против экспозиции. Выставка была названа «антиисторической», основанной на «советском пропагандистском материале», огульно обвиняющей всех военнослужащих в военных преступлениях и представляющей прямую опасность для расквартированных в Баварии частей бундесвера. Надо-де говорить не о преступлениях нацистской армии, а о «величии и трагедии вермахта», организаторов же выставки привлечь к суду. Представитель Христианско-социального союза Ганс Подиук фактически полностью присоединился к аргументации ультраправых: «Цель выставки состоит в том, чтобы представить каждого солдата как уголовника и убийцу». Немалое место в речи Подиука заняли личные нападки на Реемтсму и Геера.

По убеждению социал-демократа Дитмара Кеезе, немецкие солдаты «на фронтах Второй мировой войны не защищали родину и семью, но поддерживали преступления нацистских властителей». Поэтому необходимо постоянно настаивать на этой мысли, чтобы «как можно больше простых людей, не только историков, извлекли бы уроки из непреложных исторических истин». Сабина Шампай (Партия зеленых) напомнила депутатам, что «на основании приказов вермахта на Востоке было уничтожено 1,5 миллиона евреев, 5 миллионов мирных жителей и 3 миллиона советских военнопленных». Противники выставки стремятся «навести глянец на вермахт», ведут «пропаганду милитаризма» и наносят прямой ущерб имиджу города Мюнхена. Гейдрун Каспар, представлявшая в городском парламенте партию свободных демократов, сожалела о том, «в сколь небольшой степени немцы извлекли уроки из прошлого». Поэтому экспозиция призвана «расширить представления об истории». Каспар выразила уверенность, что мюнхенские школьники будут активно посещать выставку.

Не найдя поддержки в городском парламенте, фракция ХСС совместно с ультраправыми ближе к полночи покинула зал ратуши. Впрочем, среди депутатов от ХСС нашелся все же политик, несогласный с позицией партийного руководства, — Франц Форхгеймер. Он так обосновал свою позицию: «Это была война на уничтожение, прежде всего на территории Советского Союза. Было бы неверно не видеть и не слышать то, что является правдой»[922].

Решение городского собрания депутатов, которое было принято голосами фракций СДПГ, СвДП и Партии зеленых, гласило: «Выставка “Преступления вермахта”, которая была представлена во многих городах, вносит ясность в самую мрачную главу военной истории. Общественность Мюнхена должна получить возможность получить соответствующую информацию и составить о ней собственное мнение». Таким образом, экспозиция получила официальный статус. Местом ее проведения была утверждена Новая ратуша, а местом торжественного открытия выставки — auditorium maximum Мюнхенского университета имени Людвига и Максимилиана.

«Süddeutsche Zeitung» возлагала на выставку большие надежды: «Речь идет о вине и отторжении вины, о героическом мифе, возникшем по ходу массовых убийств. Следует показать, что немцы, к какому бы политическому лагерю они ни принадлежат, добились хотя бы минимального консенсуса по вопросу о том, что произошло и какие уроки следует извлечь из этого прошлого»[923].

Но борьба вокруг экспозиции только начиналась. Петер Гаувайлер, руководитель городской организации Христианско-социального союза, потребовал прекратить «диффамацию мужественных солдат вермахта». Выставка именовалась при этом «неприемлемой», «клеветнической», «направленной против немецкого народа». Гаувайлер разослал жителям Мюнхена и окрестностей около 300 тысяч (!) стандартных писем, предлагавших бойкотировать выставку (что означало, напротив, ее бесплатную рекламу). Он подал в суд на Геера и его сотрудников, и дело было прекращено только летом 1997 г. Социал-демократическая фракция городского собрания указала в связи с этим на «неуместную праворадикальную тональность» христианско-социального политика, который «перешел границы политического и морального приличия»[924].

Газета «Bayernkurier», выражавшая позицию ХСС, назвала выставку «тенденциозной левой затеей» и «демагогической инсценировкой», обвинив ее инициаторов в попытках «оскорбить честь миллионов немцев» и начать «поход с целью уничтожения немецкого народа». Нюрнбергский процесс против главных военных преступников был при этом назван «карательной акцией против Германии»[925]. В свою очередь, «Frankfurter Allgemeine Zeitung» писала о том, что авторы экспозиции при помощи «многочисленных преувеличений и искажений» ставят своей целью доказательство тезиса о «монопольной вине» солдат, «всего лишь выполнявших свой долг»[926]. Баварское министерство культуры «не рекомендовало» учителям истории использовать на уроках материалы экспозиции[927]. Военнослужащим бундесвера было запрещено появляться на выставке в форме[928]. Был опубликован призыв нескольких «традиционных союзов» бывших военнослужащих вермахта (в том числе объединения бывших горных стрелков) «восстать против выставки», «бойкотировать выставку», которая «стремится оклеветать мужественных солдат». Ее документы были стандартно названы «односторонними, недифференцированными, стремящимися нанести удар по достоинству нации»[929].

Продолжалась полемика и в прессе. Популярная мюнхенская «Abendzeitung» писала: «Без германского вермахта не было бы Освенцима, Лидице и Орадура. Пока держался фронт, эсэсовские палачи могли зверствовать в тылу. Без германского вермахта не было бы 58 миллионов убитых. Военнослужащие вермахта грабили, убивали на этой грязной войне. Таковы исторические факты. Но в стране палачей и их пособников, в стране, где во времена фашизма многие молчали, трудно говорить о страшной правде — даже 50 лет спустя»[930].

24 февраля состоялось официальное открытие выставки. Университетский зал был переполнен. Обербугомистр Мюнхена социал-демократ Кристиан Уде нашел нужные слова: «Когда 22 июня 1941 г. началась агрессия против Советского Союза, это не было “превентивным ударом” против “еврейского большевизма”. Не было и речи о том, чтобы там, за тысячи километров от границ Германии, осуществлялась защита родины или свободы немецких женщин и детей. Вермахт вел захватническую войну по “завоеванию жизненного пространства”, войну на уничтожение “красных недочеловеков”. Так приказывал Гитлер, не встретивший никакой критики или сопротивления со стороны верховного командования вермахта»[931].

Речь Яна Филиппа Реемтсмы была выступлением ученого — приверженца исторической справедливости: «Война германского вермахта “на Востоке” не была войной одной армии против другой армии. Это была война против народа, одну часть которого — евреев — следовало уничтожить, а другую поработить. Преступления не были здесь каким-то исключением, именно они являлись лицом этой войны». И далее: самое главное и самое обидное для большинства немцев: «Преступления вермахта были по определению потенциальными преступлениями каждого солдата, преступлениями мужей, отцов, братьев и дедов». Реемтсма перебросил смысловой мост между прошлым и настоящим: «Война — это состояние общества. Выставка показывает германское общество таким, каким он было 50 лет назад. Реакция на выставку отражает состояние нашего общества»[932].

Какой же была эта реакция? Начиная с 25 февраля на Мариенплац с утра до вечера выстраивались очереди. Поступали заявки на экскурсии для школьных классов. Приходили солдаты и офицеры бундесвера и в форме, и в гражданской одежде. Люди ждали часами. Не так уж неправ был журналист одной из региональных газет, утверждавший, что значительная часть успеха выставки была достигнута «благодаря высказываниям Гаувайлера, благодаря акциям мюнхенской организации ХСС»[933].

«Совершенно незнакомые друг с другом представители различных поколений, — отмечала «Süddeutsche Zeitung», — вступают в общий разговор. Такого здесь еще не было»[934]. Живую зарисовку происходившего перед входом в ратушу оставила американская журналистка: «Каждый раз, когда приподымается крышка над котлом германской истории, страсти бьют ключом. Но иногда вода выходит за края котла. В толпе спорящих перед ратушей разъяренные люди 65 лет и старше — они были участниками войны. Я подошла к группе этих людей и попросила каждого в отдельности сказать, почему они выступают против выставки. Один из них посмотрел на меня, помолчал, и вдруг его прорвало. Это не была полемика с выставкой, но истории об их отцах и братьях, о тяготах войны, о них самих. Истории, которые они давно уже хотели выплеснуть из себя»[935].

В субботу, 1 марта, баварская столица стала полем политического противостояния. В этот день была проведена общегерманская демонстрация неонацистов, протестовавших против выставки. Со всех концов ФРГ на полусотне автобусов с черными знаменами и плакатами прибыли скинхеды и им подобные. Их было более 5 тысяч человек, в 16 часов они собрались на Якобплац и начали двигаться по направлению к Новой ратуше. Однако на Мариенплац, защищая выставку, собралось около 8 тысяч ее сторонников, принадлежавших к различным политическим лагерям — от либералов до коммунистов. Прямое противостояние стало неизбежным. «Казалось, — писала «Süddeutsche Zeitung», — еще пять минут, и гражданская война с ее уличными сражениями была бы неизбежной»[936]. Но полицейские (их было 2 тысяч), действуя умело и грамотно, остановили неонацистов на Хохбрюккенштрассе в полусотне метров от Мариенплац. 136 человек были задержаны, скинхеды оттеснены, обысканы, рассажены в автобусы и отправлены по домам[937].

Свидетели и участники событий этого бурного дня расценили их как безусловную победу в деле извлечения уроков из коричневого прошлого. Одна из сотрудниц городского управления культуры констатировала: «Мюнхен стал другим»[938]. Но не только на площадях — в залах выставки, в умах и сердцах тысяч простых людей происходили невидимые изменения, долговременные результаты которых сказываются и сегодня.

Объективным показателем сдвигов в общественном мнении служат записи в книгах отзывов, сделанные сразу после посещения экспозиции. Записи короткие — в одну строку — и пространные, подписанные и анонимные, рядом рука школьника и рука старика. Неостывшие страсти, продолжение споров, кипевших в зале. Моментальные снимки общественно-исторического сознания в его многообразии, в его противоречиях, в его движении. Книги отзывов стали, если говорить словами Бориса Пастернака, «кубическим куском горячей, дымящейся совести»[939]. Здесь были представлены все поколения, социальные слои и политические течения послевоенной Германии: от крупных чиновников до рабочих, от бывших активистов нацистской партии до освобожденных из концлагерей противников режима[940].

Больше половины записей принадлежало ветеранам вермахта. Условно назовем их представителями «первого поколения» (годы рождения 1914–1926). Преобладали, естественно (и они сразу бросаются в глаза), тексты, проникнутые резким неприятием увиденного в выставочном зале: «Все это ложь, ничего такого не было»; «Через полвека после окончания войны организован крестовый поход против германского вермахта. Позор!»; «Выставку надо запретить!»; «Я никогда еще не видел такой неуравновешенной, грязной, леворадикальной выставки»; «Вы обвиняете весь народ, обвиняете всех немцев в преступлениях»; «Надо организовать выставку о том, какие страдания приносили немецкому гражданскому населению бомбардировки англичан и американцев»; «Я стыжусь того, в каком виде предстают на выставке солдаты бывшего вермахта. Прошлое надо оставить в покое».

Но рядом другая запись: «Мне стыдно потому, что есть люди с таким образом мыслей. Они просто страшатся диалога с прошлым. Если мы забудем обо всем, если мы оставим прошлое в покое, оно может повториться». Нередко участники войны выступали — поверх барьеров! — в поддержку правды, о которой говорила выставка: «Все здесь правильно» (подписано: «год рождения 1918»); «Я был солдатом на той страшной войне и могу только сказать спасибо за выставку. Надеюсь, молодые люди поймут, к каким преступлениям ведут расовая ненависть и вытекавшие из нее идеология и война»; «Я был там — и в наступлении, и в обороне: Одесса, Кавказ. Выставка очень хороша»; «Все показано правильно»; «Бывают в жизни такие минуты, когда остаешься один на один с прошлым. Нет слов!»; «Представь себе: тебе 17 лет, тебя отправили на фронт, и ты должен стрелять в противника. Но если ты откажешься, тебя ждет смерть. Я спрашиваю тебя, что бы ты делал на моем месте?»; «Подумайте над тем, что здесь написано»; «Пожалуйста, издайте часть этих записей как исторический источник». И записи, за которыми стоят бессонные ночи и муки совести: «Я воевал в 1939–1941 гг. 17 октября 1941 г. я отказался расстрелять пленного советского комиссара. Я не преступник!»; «Нет, мой муж не был убийцей!».

Зрители фильма «Неизвестный солдат» спрашивали Михаэля Верховена, встречал ли он в процессе работы хотя бы упоминания о тех, кто не выполнил приказ об убийстве мирных жителей, Верховен ответил, что слышал о таких, но среди ветеранов войны их не встречал. Один — лишь один — сказал режиссеру, что ему стыдно за свое прошлое, за участие в убийствах евреев. Это есть на экране. Он рассказал, как был поражен, увидев совершенно бесчеловечное обращение немцев с советскими военнопленными.

Через сотни записей в книге отзывов проступают четкие контуры драмы мужчин и женщин «второго поколения» (годы рождения 1941–1948): они не застали времена нацизма или были детьми в год окончания войны. Однако проблема вины и ответственности, соединенная с проблемой отношения отцов и детей, отдавалась тревогой и болью: «Я боюсь узнать на фотографии своего отца»; «Я все время боялась найти на снимках лицо моего отца»; «Для меня всегда было проблемой то, что мой отец был на войне. Стал добровольцем в 17 лет, служил в СС, потом 5 лет русского плена. Для меня он всегда был любимым отцом. Но что творилось там? Он говорил мне, что не участвовал в расстрелах евреев. Но что было в Харькове? С ним уже не поговоришь, он умер, когда ему было 60. Он был сломленным человеком: жертвой или преступником?». Оставалось только сожалеть об отсутствии диалога между генерациями: «Надо было задавать больше вопросов нашим отцам»; «Тот, кто молчит, виновен. Деды и отцы, говорите, хотя бы теперь, пока еще не поздно, пока все это не забылось»; «Все это нельзя описать словами»; «Я не смог досмотреть до конца, я должен был уйти. Достаточно…»; «На каком же зыбком льду мы находимся!».

Слова дочери бывшего узника концлагеря: «Выставка должна стать предупреждением для будущего. Никогда, никогда больше!». Многократно повторенная решимость извлечь уроки из трагедии Третьего рейха: «Ужасно. Теперь я знаю, почему многие люди против выставки. Я надеюсь, что все это никогда не повторится»; «Я думаю, что и пять десятилетий спустя не извлечены уроки из периода национал-социализма и что эта тема остается конфликтной сегодня». Представители «третьего» и «четвертого» поколений, «дети экономического чуда», родившиеся в Федеративной Республике и не знавшие войны и лишений… Способны ли они воспринять мучения других людей — русских, евреев, немцев? О такой способности свидетельствуют многие и многие записи: «Я хочу знать всю правду. Для меня важны причины событий. Спасибо за выставку»; «Спасибо! Эта выставка дала мне больше, чем 5 лет обучения в школе»; «Мне 19 лет. Как член ХСС, я дистанцируюсь от высказываний г-на Гаувайлера»; «Я родился в 1956-м, но мне стыдно»; «Все представляется ужасным, но хорошо, что это показано. Потому, что многие люди пробуждаются»; «Выставку должен видеть каждый. Каждый!»; «Все, кто оправдывает эти преступления, завтра может совершить их снова. В будущем я буду еще решительнее выступать против таких оправданий»; «Не думаю, что мы лучше наших предшественников. Но мы можем меняться к лучшему. Учитесь у прошлого»; «Наши ноги в крови прошлого, но в наших руках будущее».

Многих мучили сомнения: «А что мы бы делали? Не участвовали бы? Сказали бы “хватит!”? Я надеюсь на это!»; «Как офицер бундесвера, я снова спрашиваю себя: исполнял бы я такие приказы?»; «Как поступили бы мы на месте солдат вермахта? Отказались бы мы выполнять приказы?»; «Но как придти в себя? Как оправдаться? У меня нет слов».

Сознание молодых немцев осталось противоречивым: «Я считаю, прошлое надо оставить в покое и смотреть в будущее. Ведь мы живем теперь, а не в 1941-м. Почему мы должны стыдиться того, что произошло за десятилетия до того, как мы родились?». На той же странице: «Спасибо за выставку. Она очень важна для нас, для молодежи. Извлекать уроки из прошлого и тогда, когда мы не виновны». Слова, написанные школьным, неустоявшимся почерком: «Выставка не дала мне ничего». И ниже: «Тот, кого выставка ничему не научила, просто дурак».

Многие посетители прямо обращались к сотрудникам института социальных исследований: «Прекрасно, что хоть и поздно, но вы обрели мужество, необходимое для организации выставки. Лучше поздно, чем никогда»; «Спасибо всем, кто помог все это организовать»; «Как хорошо, что вы решились на эту экспозицию. Должны ли мы благодарить вас?»; «Выставка распахнула двери. Наконец-то об этом говорят среди всех слоев населения»; «Я надеюсь, что выставка перевернет нутро многим людям, и в их глазах выступят слезы ужаса и стыда»; «Из этой правды нужно извлекать уроки — для того, чтобы не оказаться там, где мы уже были»; «Выставка должна стать предостережением для будущих поколений». Под впечатлением увиденного и прочувствованного немало людей делилось своими суждениями об извлеченных ими уроках на будущее: «Мы должны гордиться: наконец-то, мы смогли приступить к тому, чтобы по-настоящему начать извлекать уроки из прошлого»; «Об этом нельзя забывать никогда»; «Тот, кто называет выставку односторонней, тот хром на одну ногу. На правую». Через каждые несколько страниц книги отзывов — вопросы, обращенные к себе и своим согражданам: «Нельзя уйти от постыдного прошлого. Нередко правда бывает жестокой, ужасной и несправедливой. И поэтому ее нужно игнорировать и отказаться от полемики?»; «Что мы должны делать для того, чтобы прошлое не повторилось? Как воспитывать молодежь?». Вопросы, ставшие прямым продолжением споров, вопросы, остававшиеся без ответа…

Аналогичные мысли и чувства были выражены в письмах, адресованных организаторам выставки. Перед нами послание одной из жительниц Баварии: «Когда я посетила выставку в Мюнхене, на одной из фотографий я узнала своего отца. После того, как дома я просмотрела другие военные снимки отца, я еще раз пришла на выставку, взяв с собой лупу. Теперь я убеждена, что это он, на фотографии у виселицы в Велиже, близ Смоленска… Вы, конечно же, можете представить, каково было дочери, которая сделала такое открытие. Это очень тяжело. Поэтому я хочу попытаться точно узнать, точно ли изображен на снимке мой отец… Я была бы Вам очень благодарна, если Вы сообщите мне точную информацию об этом снимке»[941].

Та же больная память в письмах ветеранов германской армии: «Как бывший солдат, который был насильственно призван в вермахт, я мог бы рекомендовать каждому гражданину осмотреть эту выставку. Я могу поручиться, что действительность была еще ужаснее, чем это показано на выставке»; «Солдаты вермахта в той же мере, что я, виновны в совершенных злодеяниях». Тяжкие мысли дочери бывшего солдата: «Я все еще во власти ужасных снимков, и я просто не могу представить, как люди способны совершать такие преступления… Теперь я понимаю, почему моего отца до конца его дней мучили кошмары». Письма представителей молодого поколения: «Один мой дед был в Сталинграде, другой был голландцем по национальности, и немецкие солдаты отобрали у него его имущество. Я, таким образом, одновременно и внук преступника, и внук жертвы. Фотографии на выставке правдивы. Виселицы, выстрелы в висок, расстрелы…»; «Как бы действовал я, как бы действовали Вы? Этого никто не знает… Большое спасибо за действительно удавшуюся выставку. Теперь можно ближе познакомиться с событиями Второй мировой войны. Здесь играют роль факты, а не эмоции»; «Некоторые думают, что еще не пришло время обо всем говорить открыто. Но наш современный опыт требует быть бдительными. Злые духи — это не только прошлое»[942].

Перед нами пространство боли, поиска и сомнений. Человеческие документы, подобные? по словам Хериберта Прантля, «увеличительному стеклу, при помощи которого можно разглядеть, в каком состоянии находится германское общество»[943]. Как предвидел Клаус Науман, один из инициаторов создания выставки, она стала «психограммой коллективной интерпретации прошлого», помогла понять факторы, которые привели к стабильности «мифа о неполитическом вермахте», формированию в западногерманском обществе устойчивой «шкалы стереотипов» — «от утверждений о бессилии вермахта, и превращении его в жертву режима, до трактовки его действий как “оборонительной битвы” на Востоке»[944].

Дискуссии, проходившие в баварской столице, стали событием общеТёрманской значимости. 13 марта и 24 апреля 1997 г. в бундестаге ФРГ по инициативе фракции ХДС/ХСС состоялись дебаты, посвященные экспозиции «Война на уничтожение». Известный лидер ХДС Альфред Дреггер призывал открыть фронт против организаторов выставки, которые, по его утверждениям, «говорят неправду», «занимаются подстрекательством и клеветой». Однако Дреггер встретил отпор со стороны депутатов других фракций. Граф Отто Ламбсдорф (Свободная демократическая партия) признал, хотя и не без оговорок: «Выставка необходима, и хорошо, что она существует». Социал-демократ Отто Шили отметил, что дебаты о выставке представляют лишь «часть процесса извлечения уроков из истории, процесса, который будет продолжаться и в течение следующих десятилетий». Говоря о критиках экспозиции, депутат указал на их «нежелание или неспособность воспринять историческую правду о злодеяниях нацистской диктатуры». Фраймут Дуве, коллега Шили по фракции СДПГ, констатировал: «Эта война не отпускает никого из нас: и тех, кто воевал или был тогда ребенком, и тех, кто родился. уже после войны».

Совершенно необычным для практики парламентских дебатов было то, что представители всех фракций — от христианских демократов до членов Партии демократического социализма — говорили о своих судьбах, своих семейных историях, личном восприятии экспозиции. Стало ясно, что документы и выводы выставки касаются каждого немца, каких бы политических взглядов он ни придерживался. Депутат Вальтер Кольбов (СДПГ) указал: «Выставка — это не обвинительный приговор, это основание для того, чтобы мы сами извлекали уроки из собственной истории». Настрой прений оказался таким, что приглашенный на заседание бундестага министр обороны Фолькер Рюэ (ХДС) счел за должное недвусмысленно заявить: «Вермахт был армией диктатуры, инструментом Гитлера для проведения преступной, агрессивной войны». Да и Дреггер в конце обсуждения заметно смягчил тон и вынужден был выразить готовность идти на компромиссы[945].

Предварительные итоги воздействия выставки на общественное сознание можно подвести, используя оценку Ральфа Джордано: «Выставка абсолютно серьезна. Ее материалы полностью соответствуют историческим фактам. Такая выставка была бы просто невозможна в 50-е и в 60-е годы»[946]. «Никогда прежде в ФРГ масштабы просвещения, связанного со временем национал-социализма, не были столь впечатляющими», — отмечал Норберт Фрай[947].

«Frankfurter Allgemeine Zeitung», систематически выступавшая против главной идеи экспозиции, все же вынуждена была назвать ее «самой успешной исторической выставкой в ФРГ», ставшей «фактом общественного сознания». Дискуссии вокруг выставки, по мнению сотрудника газеты, привели к тому, что «в 90-годы изменился облик V Второй мировой войны»[948]. Полностью подтвердилось суждение Уты Фреверт: «Ландшафт памяти о войне теперь глубоко перепахан»[949].

В октябре 1999 г. журналы «Vierteljahrshefte für Zeigeschichte» (орган Института современной истории) и «Geschichte in Wissenschaft und Unterricht» (орган Союза германских историков) одновременно напечатали сообщения Богдана Музяла (Польша) и Кристиана Унгвари (Венгрия). В обеих публикациях с достаточной степенью убедительности отвергалась атрибуция нескольких представленных на выставке фотодокументов. Утверждения Музяла и Унгвари коснулись незначительного числа экспонированных фотографий (20 из 1433, т. е. 1,39 % видеоряда). Немецкая пресса разных направлений и прежде — справедливо или несправедливо — указывала на определенные неточности в деталях экспозиции «Война на уничтожение». Ошибки время от времени исправлялись: проблематичные снимки изымались, менялись подписи под документами.

Но на сей раз все обстояло иначе. Началась хорошо скоординированная (и наверняка хорошо оплаченная) атака против основной концепции выставки. Не успела высохнуть типографская краска на страницах малотиражных, предназначенных для специалистов журналов, как консервативные газеты и еженедельники выступили (под аршинными заголовками на первых полосах!) с сенсационными утверждениями о сознательных фальсификациях прошлого, будто бы предпринятых сотрудниками Института социальных исследований, о преднамеренном очернении рядовых солдат вермахта. Группа депутатов бундестага от Христианско-социального союза обратилась к министру иностранных дел ФРГ с требованием не допустить запланированного показа выставки в США, дабы «всеми средствами» воспрепятствовать распространению за границей тенденциозного «образа Германии»[950].

По мнению Омера Бартова, атака против выставки стала выражением активности «новой разновидности немецкого национализма, представленного не только в рядах консерваторов, но и среди либералов и людей, принадлежащих к левому политическому спектру». В ФРГ, полагал ученый, «вновь начинает действовать машина самооправдания», а сторонники (хотя бы частичной) реабилитации вермахта стремятся «придать новый глянец аргументам, взятым напрокат из арсенала 50-х годов»[951].

«Frankfurter Allgemeine Zeitung» обвинила Реемтсму и Геера в том, что они, «выступая под знаменами партийного пристрастия», «испытывая тягу к черно-белым трактовкам», «отказались от доводов разума», допустили «инструментализацию памяти о жертвах режима»[952]. «Der Tagesspiegel» ополчился против «профессиональных просветителей», которые-де «взбаламутили Германию». Газета нахваливала на все лады выходцев из Восточной Европы Музяла и Унгвари, которые, по мнению берлинской газеты, «лишены предубеждений и стремятся релятивировать вину немцев»[953].

В свою очередь, «Die Welt» не преминула известить читателей о том, будто сотрудники Института социальных исследований движимы не «тягой к истине», а всего лишь «самоуверенностью и стремлением к упрощениям»[954]. Но всех, похоже, превзошел мюнхенский еженедельник «Focus». В свойственной изданию вульгарной манере его издатели предрекали неминумое «банкротство» и «крушение» выставке, организованной «гамбургскими дилетантами» и «лишенной теперь какого-либо научного фундамента»[955]. Рольф Шлирер, лидер правоэкстремистской партии республиканцев, выражал удовлетворение по поводу того, что экспозиция наконец-то «разоблачена как сознательная диффамация всего военного поколения»[956].

Подобные суждения были поддержаны некоторыми представителями германского научного сообщества. Директор Института современной истории Хорст Мёллер именовал «дилетантскими», «демагогическими» и «агитационными» установки об активном участии вермахта в преступлениях режима. Он заявил, что о преступлениях вермахта на Восточном фронте не может быть и речи, можно говорить только об «отдельных эксцессах», причем «остается неизвестным, насколько они типичны для вермахта в целом»[957]. Норберт Фрай отметил, что утверждения Мёллера представляют «решительный шаг назад от достигнутого уровня исторических исследований»[958].

В дискурс включился известный историк, руководитель берлинского мемориального центра «Германское Сопротивление» Петер Штайнбах. Он выразил убеждение в том, что упреки Музяла и Унгвари «не касаются основной цели организаторов выставки — доказать участие вермахта в военных преступлениях». Штайнбах советовал организаторам выставки серьезно отнестись к критике, внести исправления в экспозицию, что вовсе не будет означать «огульного оправдания вермахта»[959]. Аналогичную позицию занял Кристиан Штрайт, который констатировал, что «основная концепция выставки ни в коем случае не может быть поставлена под сомнение»[960].

4 ноября 1999 г. на созванной в Гамбурге пресс-конференции Ян Филипп Реемтсма объявил о временном прекращении работы выставки. Ее руководители предпочли закрыть экспозицию, нежели выслушивать упреки в фальсификации исторических источников. «Критика выставки, — констатировал директор Института социальных исследований, — не затрагивает ее концепции, однако (если оставить экспозицию без изменений) возникнет опасность того, что под сомнением окажутся ее основные установки. Необходимо восстановить поколебленное доверие»[961]. Реемтсма выражал надежду, что в течение трех месяцев будет подготовлена новая экспозиция, которая по-прежнему «станет предметом новых дискуссий»[962]. «Спокойной обстановки вокруг новой выставки не предвидится», — прогнозировал Вольфрам Ветте[963].

Чем же было вызвано решение о моратории в работе выставки? Почему, говоря словами Реемтсмы, было поколеблено доверие к ее организаторам? Конечно, свою неблаговидную роль сыграла хорошо скоординированная кампания нападок и клеветы, имевшая четко выраженный политический характер.

Ганс-Генрих Нольте убежден, что в рамках гамбургской экспозиции явно недостаточно использовались материалы из советских архивов. По его мнению, в ФРГ все еще, как и во времена холодной войны, существует стойкое нежелание признать результаты изысканий ученых Советского Союза и Германской Демократической Республики. И дело здесь не столько в недостаточном распространении знания русского языка в академических кругах, сколько в факторах, «имеющих явную политическую природу». Историк пришел к принципиально важному заключению: «Работы о войне Германии против России, в которых не используются советские материалы, находятся в сфере полузнания». Нольте привел выдержки из обнаруженных им в архивах бывшего СССР документов о кровавых оргиях, совершенных солдатами и офицерами вермахта в Белоруссии и на Украине. «Не каждый солдат был участником преступлений против человечности, но слишком многие (эсэсовцы, солдаты вермахта, полицейские) с наслаждением ухватились за возможность совершать безнаказанные преступления в России. И источники из Восточной Европы доказывают это с предельной точностью, в них приведены географические названия и имена, что и делает их неприемлемыми». По мнению ученого, укоренившееся в германской военно-исторической науке «полузнание о действиях вермахта в Восточной Европе» оказалось удобным для общества и принесло немалому числу граждан ФРГ неоспоримые «социальные преимущества»[964].

Гамбургская экспозиция фактически явилась разновидностью масс-медиа. Она базировалась на солидном научном основании, но ей изначально присущи как предельная заостренность выводов, так и несомненная фрагментарность, сознательный отказ от универсального подхода к истории вермахта. Речь идет о конфликте различных форм, способов презентации, в которых знание о прошлом складывается и запечатлевается в общественном сознании.

Во многом справедливой представляется оценка видного деятеля Социал-демократической партии Германии Ганса-Йохена Фогеля: «Проект оказался в ситуации кризиса. И не из-за действий его противников, а из-за собственных ошибок и собственной неосмотрительности»[965]. Содержание выставочных стендов не обновлялось на протяжении пяти лет (учитывая и время подготовки выставки), не принимались во внимание результаты современных научных исследований в ФРГ и за ее пределами. Организаторы выставки, увлеченные ее несомненными успехами, зачастую рассматривали любую критику в свой адрес, в том числе и конструктивную, как исходящую из праворадикального лагеря.

Не у дел оказался в новой ситуации Ханнес Геер. Для частичной и краткосрочной (как первоначально предполагалось) корректировки экспозиции была создана независимая комиссия. В ее состав вошли авторитетные историки Омер Бартов, Фридрих Каленберг, Манфред Мессершмидт, Райнгард Рюруп, Ганс-Ульрих Тамер, Кристиан Штрайт. На подготовку итогового доклада комиссии потребовался год. Документ разочаровал противников выставки, поскольку он исходил из того, что «подтверждаются основные тезисы выставки о совершенных на территории СССР преступлениях и об участии вермахта как активном, так и пассивном в этих преступлениях». Эксперты решительно отвергли «утверждения о том, что вермахт якобы постоянно держал дистанцию по отношению к Гитлеру и нацистскому режиму и достойно выполнял свой воинский долг». Тем самым, утверждали авторы доклада, «выставка прикоснулась к больному нерву общественного восприятия истории» и внесла «существенный вклад в развитие историко-политической культуры в Федеративной Республике?». «Дебаты вокруг выставки, — резюмировали специалисты, — указывают на то, что выставка была необходима», а отдельные неточности не меняют вывода о «серьезности работы, проделанной организаторами выставки с историческими источниками»[966].

Авторы доклада резонно указывали на то, что воздействие прежней выставки «базировалось на шокирующем эффекте документальных фотоснимков», но документы иного рода были представлены «слишком скупо и зачастую в необоснованно сокращенном виде». Рекомендации экспертов носили принципиальный и конструктивный характер: «Аргументы выставки должны основываться не столько на приемах, характерных для прокуратуры, сколько на теории и методологии исторической науки. Выставка должна знакомить с историческим материалом, но выводы должны быть, насколько это возможно, предоставлены посетителям выставки»[967].

По поручению Института социальных исследований в течение двух лет (но не трех месяцев) над новой версией экспозиции работала группа авторитетных ученых. Координатором проекта стала Ульрика Юрайт, имевшая значительный опыт выставочной деятельности в антифашистских мемориальных центрах. Поиски новых решений были нелегкими. С протестом против новой экспозиции выступил Ханнес Геер: «Из доклада комиссии вовсе не вытекает необходимость полного обновления выставки с привлечением новых авторов и новых материалов, новых тем и нового оформления, равно как и расширение экспозиционного пространства»[968]. Как отмечал хорошо информированный корреспондент газеты «Die Tageszeitung», «многие из участников пятилетних окопных сражений за распространение правды, правды о преступлениях вермахта опасались, что их детище утратит прежнюю остроту и сведется к реализации требования взвешенности»[969].

Команда Ульрики Юрайт стояла перед выбором: либо, исправляя неточности и ошибки, вносить коррективы в уже сложившуюся экспозицию, либо разрабатывать принципиально новую концепцию выставки. После серьезных дискуссий было решено идти по второму, значительно более трудному пути. Подводя итоги работы сотрудников проекта, Ян Филипп Реемстма и Ульрика Юрайт отмечали: «Новая экспозиция опирается не на суггестивное воздействие фотографий, но на просвещающую силу текстов»; «Нынешняя выставка не могла бы существовать без ее предшественницы. Наш проект был бы невозможен без учета предшествовавших дебатов»; «Больше нет некомментированных фотоснимков. Фотографии и документы уравновешивают друг друга»; «Экспозиция стала дедуктивной и более аналитической». Отсюда следовал обоснованный прогноз: «Тем, кто попытается защищать вермахт, новая выставка принесет больше огорчений, нежели прежняя»[970].

Эти установки были полностью одобрены научным советом, действовавшим под началом профессора Ганса Моммзена. В состав совета вошли также известные ученые Ульрих Герберт, Альф Людтке, Юрген Фёрстер, Герд Юбершер. Выставка именовалась теперь «Преступления вермахта. Ракурсы истребительной войны 1941–1944 гг.». Учитывая результаты архивных разысканий и современных исследований, руководители проекта уделили главное внимание многочисленным документам военной и политической элиты Третьего рейха, направленным на осуществление преступной оккупационной политики на территории Советского Союза. Центр тяжести был перенесен от рассмотрения отдельных преступлений к анализу действий вермахта как организации, как неотъемлемой составляющей нацистского режима. Специальные разделы экспозиции убедительно повествуют о геноциде по отношению к еврейскому населению, о злодеяниях против военнопленных, об угоне в рабство миллионов советских людей, о преступной продовольственной политике, приведшей к смерти миллионов граждан Украины, Белоруссии, Российской Федерации[971].

Торжественное открытие обновленной документальной выставки состоялось 28 ноября 2001 р. в германской столице, в зале театра Бёртольта Брехта «Берлинский ансамбль», что свидетельствовало об органической взаимосвязи нового проекта с антимилитаристскими традициями. Вступительную речь произнес Ганс Моммзен, который отметил, что экспозиция лишена агитационного характера, основана на достижениях современной науки, на введении в оборот новых источников. Неопровержимые факты о злодеяниях вермахта на оккупированных территориях СССР приобретают, подчеркнул Моммзен, особую значимость в современной международной обстановке.

Новый, аналитический подход к формированию экспозиции был с одобрением воспринят значительной частью прессы. Приведу наиболее характерные отзывы: «Обновилось все, но только не основной тезис выставки»[972]; «Новая выставка не имеет ничего общего с прежней. Но с одним-единственным исключением. Основной тезис остался прежним: германские офицеры и солдаты принимали участие в планировании и осуществлении на практике беспримерно преступной расовой истребительной войны»[973].

В обращении к посетителям выставки было сказано? «Война против Советского Союза отличалась от всех современных войн в Европе, в том числе и от тех, которые вермахт вел на других территориях. Это была война, направленная не только против вражеской армии, но и против гражданского населения. Этот преступный образ действий не являлся результатом эскалации военных действий, он был важнейшим компонентом планирования войны»[974].

Значительный интерес посетителей вызвали многочисленные документы, которые «Der Spiegel» назвал «сведением счетов с генералами Гитлера»[975]. На стендах были размещены многократно увеличенные копии директив верховного командования вермахта, касающиеся характера оккупационного режима в районах СССР. Большая часть преступных приказов была подписана до 22 июня 1941 г. Михаэль Йейсман подчеркивал: «Выставка не является обвинением, сведенным до уровня плаката. Документы, касающиеся военных действий на Востоке и их планирования, говорят сами за себя». Вермахт был «структурно втянут в преступную войну, и хотя не каждый солдат являлся преступником, но каждый представлял собой часть механизма войны криминальной по своему замыслу и характеру. И каждый солдат в любое время мог превратиться в преступника»[976].

Центральной темой экспозиции и дискуссий вокруг нее стала тема личной ответственности солдат и офицеров за совершенные злодеяния. Уходя от крайних позиций («все солдаты — преступники» или «наши солдаты только выполняли свой долг»), авторы проекта убедительно противопоставили преступлениям кровавых палачей попытки немногих, безвестных прежде, военнослужащих вермахта, сохранивших человечность и оказывавших — вопреки строжайшим запретам и с риском для жизни — помощь жертвам нацистской оккупации: евреям, советским военнопленным. Офицер Эрвин Ледер, служивший врачом в лагере военнопленных в белорусском городе Слуцке, спас жизни сотен военнослужащих Красной армии, в том числе пленного офицера-еврея Рафаила Габовича[977]. Призванный из запаса фельдфебель Антон Шмид, использовав положение начальника склада военного имущества, опираясь на поддержку участников польского Сопротивления, освободил из еврейского гетто в Вильнюсе около трех сотен мужчин и женщин. Шмид был арестован, отказался направить прошение о помиловании и был расстрелян по приговору военного трибунала[978].

Для новой выставки были характерны не столько демонстрация множества фотоснимков, сколько возможности, которые получают посетители для изучения документов. «В выставочных залах царит тишина, — писала «Süddeutsche Zeitung». — Гораздо тише, чем прежде»[979]. Если выставка в ее прежнем варианте была, по словам депутата бундестага, ветерана Второй мировой войны Герхарда Цверенца, в известном смысле, провокацией, открытым вызовом общественному мнению, то новая экспозиция стала «школой для широких слоев населения»[980].

Новая версия выставки, ее обретения и утраты, отразившие реальные противоречия общественного сознания ФРГ, вызвали в прессе не только одобрение. Раздавались голоса несогласия с ее концепцией, носившей в себе определенные признаки политического и научного компромисса. «Некоторые из присутствующих историков, — по словам «Süddeutsche Zeitung», — сожалели о том, что выставка утратила остроту»[981]. В печати раздавались упреки в том, что в выставочных залах явно недостает «сильнейшего выразительного средства» — документальных фотографий[982]. Высказывались сожаления по поводу исчезновения раздела о пути 6-й армии к Сталинграду. Наиболее последовательным критиком экспозиции выступил Ханнес Геер, многие упреки которого, безусловно, были справедливы. Но все же трудно согласиться с его радикальными выводами об «обезвреженной выставке», «безоговорочной капитуляции» ее организаторов и даже об «исчезновении преступников»[983].

Выставка в ее второй версии действовала с ноября 2001 по март 2004 г. и была показана в 11 немецких городах. Обновленную экспозицию посетили более 400 тысяч человек. В конце января 2004 г. материалы выставки вернулись в Гамбург — к месту, где начинался ее путь. День 29 марта стал последним в ее истории. Руководители проекта приняли решение о том, что экспозиция выполнила свою задачу. Ян Филипп Реетсма сказал, выступая в этот день: «Неопровержим вывод о том, что без первой выставки тема преступлений вермахта не могла бы оказаться в центре общественного внимания и что без второй выставки это внимание не удалось бы удержать на прежнем уровне… Результатом стало то, что решительно изменился сам подход к теме преступлений вермахта и стал невозможным возврат к прежним стереотипам»[984]. Отмечая различия в восприятии первой и второй версий выставки, Ганс-Ульрих Тамер задал резонный вопрос: «Объясняются ли эти перемены только изменением способа презентации при полном сохранении ее концепции или же феноменальным воздействием первой выставки на ситуацию в сфере культуры памяти?»[985]. Очевидно, что решающее значение приобрело именно второе обстоятельство.

Вдумчивые наблюдатели констатировали пороговое значение эволюции восприятия первого и второго вариантов выставки. По мнению Михаэля Йейсмана, выставка стала «хронометром, отмеряющим время в двух часовых поясах»: сначала «в такт уходящего времени старой Федеративной Республики», а затем в ту пору, когда «начали намечаться контуры нового самосознания»[986].

«Дискуссия о выставке и ее тематике, — уверен Клаус Науман, — обозначила четкую историко-политическую грань в процессе перехода от “старой” к “новой” Федеративной Республике»[987].

Дебаты о «войне на Востоке», оказавшись на перекрестке противотоков общественного мнения, в эпицентре напряженных поисков новой национальной идентичности, уже стали фактом германской историографии и германского исторического сознания. «Устроителям выставки удалось то, — констатировал Ульрих Герберт, — чего не сумели добиться мы, профессиональные историки, а именно: развернуть широкие дебаты о германской войне на Востоке»[988]. Организаторы выставки смогли, отметил Норберт Фрай, «сдвинуть с места процесс рефлексии, касающейся легенды о чистом вермахте», что «вплоть до настоящего времени не удавалось сделать научным исследованиям». Для этого потребовались «известные формы драматизации, если хотите, и некоторого огрубления материала». Как и прежде, подчеркнул ученый, «импульсы для широких публичных дискуссий, как правило, исходили не от исторической науки»[989].

Выставка явилась неотъемлемой частью современной духовной жизни Федеративной Республики Германия. Предлагаемый образ «войны на Востоке», оказавшись в эпицентре напряженных поисков новой национальной идентичности, стал фактом германской историографии и германского исторического сознания.

Под прямым воздействием дебатов о выставке в течение последнего десятилетия в ФРГ заметно интенсифицировались научные исследования по проблематике преступлений вермахта на оккупированных территориях СССР. Выставка стала, по оценке Яна Филиппа Реемтсмы, «индикатором того, чем должна и может стать история современности в конце XX и в начале XXI века»[990].

Научный сотрудник Института современной истории в Мюнхене профессор Кристиан Хартман принадлежал к числу убежденных оппонентов выставки, не разделяя, впрочем, крайних оценок некоторых своих коллег. Признавая принципиальную важность поднятой в прессе «волны дискуссий и конференций, трактатов и писем читателей, репортажей и воспоминаний», он считал, что экспозиция отличается излишней плакатной публицистичностью. Историк, безусловно, разделял ту точку зрения, что вермахт действовал «под знаком античеловеческой идеологии и последовательного отказа от правовых норм», но он задавал непростой вопрос: если говорить о вермахте как о преступной организации, то «в какой степени этот вывод относится к миллионам военнослужащих вермахта» или же он применим лишь «к узкому кругу генералов и штабных офицеров»? Хартман выступал против «легкомысленных и чересчур обобщенных» суждений и требовал «дифференцированного подхода» к злодеяниям немецкой армии на оккупированных территориях СССР[991].

Плодом нелегких размышлений автора и его тщательных архивных изысканий явился изданный в 2009 г. фундаментальный труд «Вермахт на войне на Востоке. Фронт и тыл в 1941–1942 гг.»[992]. Стремясь преодолеть «дефицит широких эмпирических исследований» о роли вермахта в военных преступлениях[993], Хартман проследил путь пяти германских дивизий в составе группы армий «Центр»: от Белостока, Бреста, Львова и Киева вплоть до центрального участка советско-германского фронта, до линии Орел — Курск. Это были соединения, существенно различавшиеся по технической оснащенности, выучке личного состава, поставленным боевым задачам, наличию резервных частей и т. д. В их числе — элитная 4-я танковая дивизия, две пехотных дивизии — 45-я (привилегированная) и 296-я (недостаточно вооруженная), а также 221-я охранная дивизия, сформированная преимущественно из бывших полицейских, и равное по численности дивизии 580-е тыловое соединение, которому были подчинены комендатуры прифронтовой полосы. Общая численность этих пяти формирований — около 60 тысяч солдат и офицеров.

Для Хартмана нет сомнения в том, что германские вооруженные силы «стали сообщниками нацистского режима», что «без них были бы невозможны войны Гитлера — самые кровавые в мировой истории»[994]. Ученый подчеркивает: целью нацистов являлись «эксплуатация, порабощение и уничтожение советского общества, создание стратегически-экономического мирового господства “великогерманского рейха”, уничтожение “идеологических врагов” — еврейства и большевизма»[995]. Но как быть со столь важной для историка проблемой дифференцированного подхода к участию солдат и офицеров вермахта в военных преступлениях? Предельно добросовестное, скрупулезное изучение Хартманом тысяч документов — приказов, боевых донесений, писем военнослужащих — показало, что личный состав всех пяти соединений действовал в непрерывном и самом тесном взаимодействии с СС, СД, полицейскими батальонами, полевой жандармерией, гестапо и айнзацгруппами. Неопровержимо доказано участие солдат и офицеров в карательных «антипартизанских акциях», в организации голода сельских и городских жителей, в истреблении еврейского населения, в охоте за людьми с целью их угона в Германию… Чего стоят, например, выдержки из приказов по 4-й танковой дивизии: «Страх перед немцами должен пробирать население до костей»; «Германский солдат должен сражаться. Для работы есть достаточное количество русских»; «Никакой жалости по отношению к гражданскому населению, к каждому подозреваемому! Будь жестоким, стреляй в него, прежде чем он убьет твоих товарищей!»[996]. Главный вывод автора книги: «Пять соединений, действия которых находятся в центре исследования, ответственны за совершенные преступления», между ними нет «никаких заметных различий». И здесь не могут помочь никакие ссылки на «необходимость исполнения приказов». «Никто не нуждается уже в том, — резюмирует Хартман, — чтобы разоблачать миф о “чистом” вермахте, вина которого столь очевидна и впечатляюща, что любые дискуссии на эту тему бессмысленны»[997].

«Приказ о комиссарах» (официальное название: «Директивы об особом обращении с политкомиссарами») был издан верховным командованием вермахта за две недели до начала войны, 6 июня 1941 г. В приказе было недвусмысленно сказано, что советские политработники «не должны рассматриваться в качестве военнопленных», что их следует «незамедлительно, с максимальной строгостью» подвергнуть «особому обращению по приказу офицера». Особо подчеркивалось, что по отношению к комиссарам «невозможно применять соображения международно-правового характера». Нацистский документ был лицензией на безнаказанные убийства и одновременно инструкцией по их осуществлению. Разработка приказа была послушно-криминальным ответом высших военачальников вермахта на установки Гитлера, изложенные в выступлениях перед генералами 30 марта и 6 мая 1941 г. Гитлер требовал от своих подчиненных: уже в начале войны против СССР «преодолеть любые предрассудки», «уничтожить комиссаров и коммунистическую интеллигенцию».

Директива о расстрелах политкомиссаров без суда и следствия был представлена стороной обвинения Международному военному трибуналу в Нюрнберге в качестве неотъемлемой части комплекса «преступных приказов», изданных в связи с подготовкой и реализацией плана «Барбаросса». Однако и на «главном процессе» и на проведенном американцами «процессе верховного командования вермахта» (октябрь 1948 — апрель 1949 г.) обвиняемые и их адвокаты упорно и небезуспешно отрицали то, что на фронте происходили расправы над советскими политработниками.

Это было едва ли не важнейшим элементом стратегии защиты немецких генералов, представших перед судом союзников. Утверждалось, что приказ не передавался по команде и не исполнялся, а расстрелы комиссаров производились СС и СД. Эта версия была закреплена в неоднократно издававшихся в ФРГ мемуарах Гудериана и Манштейна, в многочисленных исторических очерках о дивизиях вермахта. Было бы преждевременным считать, что в современной ФРГ факты расстрелов политкомиссаров являются общепризнанными. Один из историков вермахта утверждал, что немецкие офицеры и генералы «остались верны рыцарским солдатским традициям» и «не только скрывали приказ, но и открыто саботировали его», что же касается войск, то они «в большинстве случаев игнорировали его»[998]. Ложная версия о невиновности солдат, офицеров и генералов за расстрелы советских политработников не исчезла из структуры современного германского общественного сознания. Это и побудило Феликса Рёмера (год рождения 1978), преподавателя университета в Майнце, осуществить в течение нескольких лет фундаментальные изыскания в фондах Государственного военного архива ФРГ — вопреки «стремлению к возникновению светлых пятен в темной истории Третьего рейха и его вермахта»[999]. Масштабы исследовательской работы Рёмера впечатляют. Были внимательно изучены фонды трех групп войск вермахта на Восточном фронте («Север», «Центр» и «Юг»), 9 общевойсковых армий, 4 танковых групп, 44 армейских корпусов, 139 дивизий. Список изученных архивных дел составляет в рецензируемой книге 15 страниц убористого шрифта. В монографии около 2700 сносок, в каждой из которых несколько отсылок на архивные дела.

Каковы же результаты столь широкого обращения к архивным источникам? Даже с учетом того, что множество документов вермахта было утрачено в ходе военных действий или сознательно уничтожено, рапорты о расстрелах советских политработников сохранились в архивных фондах 116 дивизий сухопутных сил вермахта[1000]. Подробный перечень подтвержденных по данным архива указаний о получении и исполнении воинскими частями Восточного фронта «приказа о комиссарах» занимает в книге Рёмера 58 страниц мелкого шрифта. Из документов «подавляющего большинства немецких фронтовых дивизий»[1001] явствует, что «директивы об особом обращении с политкомиссарами» были не только доведены командованием до личного состава вермахта вплоть до уровня батальонов и рот, но и дополнены «уточняющими» приказами. Среди десятков формулировок командиров высшего и среднего звена, приведенных автором книги, есть и такие: обрушить на русских furor teutonicus, «самостоятельно расправляться с гражданскими лицами и комиссарами, не прибегая к их пленению»; «политкомиссаров в плен не брать»; «не допускать проявлений человечности»; «ежедневно докладывать о расстрелах политкомиссаров»; незамедлительно сообщать «число расстрелянных — отдельно по гражданским лицам и по армейским политкомиссарам»[1002]. Настойчиво формировался образ политруков как «красных угнетателей», «только под дулами пистолетов» которых сражались бойцы Красной армии. В инструкции, изданной ОКБ, говорилось: «Каждый, кто взглянул в лицо любого красного комиссара, узнает, что такое большевизм. Мы бы оскорбили животных, если бы отыскали их черты в этих еврейских рожах». В сферу сознания и подсознания личного состава вермахта были прочно внедрены «антиславянские и антикоммунистические убеждения». И если у генералов, поголовно участвовавших в Первой мировой войне, они были связаны с памятью о Ноябрьской революции и Версальском мире, то у последующего поколения солдат и офицеров эти убеждения были внедрены нацистской пропагандой[1003].

Уже в первый день войны, 22 июня, командование 3-го танкового корпуса сообщало: «Обращение с пленным комиссаром произошло в соответствии с приказом». На следующий день в рапорте командования 3-й армии было сказано: «Взят в плен политкомиссар, с которым обошлись так, как это необходимо». Командующий 4-й танковой группой докладывал высшему начальству: «До 8 июля было покончено с 97 политкомиссарами» Каждодневные донесения офицеров высшего и среднего рангов становились рутинными: «Казнены 60 русских и 1 комиссар»; «взято 747 пленных, из них в соответствии с приказом 318 расстреляно»; «захвачено 610 пленных, уничтожено 5 танков, 6 политруков»[1004].

Все было именно так, как в неизбывно трагических строках Бориса Слуцкого, отвоевавшего войну в должности армейского политработника:

Феликс Рёмер приходит к выводу, что в ходе агрессии против Советского Союза происходило «расширение сферы политики уничтожения», шла «непрекращающаяся ни на один день варваризация войны». Осуществлялась легализация «ремесла убийств», необратимо совершалась «моральная деградация» немецких офицеров и солдат, что позволяло им «совершать преступления, не ощущая себя преступниками»[1005]. В рапортах офицеров вермахта многократно говорилось о постоянном наличии добровольцев-солдат, вызывавшихся расстреливать плененных политруков. Цитируя документы такого рода, Рёмер убедительно доказывает, что в войсках наличествовало «сильное стремление к соучастию в реализации политики уничтожения» И это было проявлением «не только слепого повиновения, но, в значительной степени, — внутреннего убеждения» Католический капеллан 113-й кавалерийской дивизии, оправдывая расправы с пленными, убеждал солдат: «Этого хочет бог». Еще один, самый распространенный, вариант оправдания: «Если об этом говорит фюрер, об обсуждении не может быть и речи»[1006].

В архивных фондах, исследованных автором, содержится указание на один-единственный случай Противодействия преступному приказу. В июле 1941 г. вахмистр разведроты 102-й пехотной дивизии (его фамилия не указана) отпустил пленных, в том числе и политрука. Военный трибунал приговорил унтер-офицера к трем годам заключения[1007]. На основе тщательного изучения документов вермахта Рёмер считает абсолютно доказанными 3800 случаев казней политруков. Но он убежден, что, ввиду пробелов в источниках, это число занижено. По его мнению, число жертв «фактически значительно выше четырехзначной цифры и составляет пятизначное число»[1008]. Это только малая часть 2 млн солдат и офицеров Красной армии, погибших в немецком плену до начала 1942 г. (из 3,4 млн захваченных).

Уже летом 1941 г. многим немецким военнослужащим стало очевидным, что план «молниеносной войны» обречен на провал. Характерны приведенные Рёмером признания офицеров вермахта: «Большевики сражаются с беспримерным фанатизмом»; «Враг стойко обороняется, сражаясь иногда до последнего патрона»; «Каждому солдату ясно, что не оправдались прежние представления о несовременной, плохо организованной российской армии»; «Русские воюют не за страх, а за идею» под воздействием «любви к родине и их воззрений»[1009]. Автор убежден, что после битвы под Москвой и очевидного краха плана «Барбаросса» «политика уничтожения ударила по ее инициаторам» и привела к росту потерь германских войск. Командование вермахта исходя из «военно-утилитарных соображений» сочло нужным молчаливо отказаться от казней советских политработников на передовой линии фронта. Было решено не расстреливать их на месте пленения, а отправлять в тыл, где их ждала неизбежная смерть в лагерях, подчиненных вермахту[1010].

Рёмер является младшим в когорте талантливых немецких историков нового поколения, исследующих проблемы агрессивной войны на Восточном фронте и не боящихся смотреть правде в глаза. Его монография является, по моему мнению, одним из самых значительных военно-исторических исследований, изданных в ФРГ в течение последних полутора десятилетий и знаменующих новое качество духовного очищения, новую фазу дискурса о злодеяниях вермахта. Содержание публикации значительно шире ее названия. Книга получила несколько позитивных отзывов в консервативной[1011] и в либеральной[1012] прессе, но не вызвала адекватного отклика среди профессиональных историков и широкой немецкой публики. Научная общественность ФРГ пока не поняла (не захотела или не решилась понять?) значимости труда Феликса Рёмера.

Среди книг о германской агрессии против СССР видное место занимает исследование сотрудника Института современной истории в Мюнхене Йоганнеса Хюртера, в котором представлен «коллективный портрет» 25 командующих войсками вермахта, действовавших на Восточном фронте[1013]. Среди них широко известные имена: генерал-фельдмаршалы фон Бок, Буш, фон Клейст, фон Кюхлер, фон Клюге, фон Лееб, фон Манштейн, фон Райхенау, фон Рундштедт; генерал-полковники фон Фалькенхорст, Гудериан, Гот. Автор неопровержимо доказывает, что эту «гомогенную группу генералов» объединяли принадлежность к военной касте (преимущественно к прусско-дворянской), участие в Первой мировой войне и вынесенная оттуда ненависть к России, боязнь повторения Ноябрьской революции, неприятие Веймарской республики, страх перед большевизмом, безоговорочно услужливое согласие с фюрером в вопросах о целях и методах агрессии против Советского Союза. И на этапе подготовки преступного замысла, и на этапе его реализации между Гитлером и высшим командным составом вермахта существовало полное «единство относительно целей войны и образов врага». Установки нацистов «были поняты, приняты всерьез и развиты дальше»[1014]. Начальник оперативного отдела верховного командования вермахта Йодль, прямо повторяя слова Гитлера, именовал войну «противоборством двух мировоззрений», которое приведет к ликвидации «еврейско-большевистской интеллигенции». Кюхлер считал агрессию против СССР «продолжением вековой борьбы между германцами и славянами». О том же в марте 1942 г. говорилось в приказе Браухича: «борьба расы против расы» должна вестись «со всей необходимой жестокостью». Клюге приказывал «немедленно ликвидировать как партизан вооруженных гражданских лиц, даже если у них будет обнаружена всего лишь опасная бритва за голенищем»[1015].

По прямой инициативе генералитета, констатирует Хюртер, было заранее достигнуто «быстрое и бесконфликтное единство с СС», что означало «неприкрытый разрыв с правовыми соглашениями о способах ведения военных действий» и решительный выход «за пределы любых этических и моральных границ». По существу, происходило превращение оккупированных территорий в «гигантский концентрационный лагерь». Заключение Хюртера предельно точно и беспощадно: «Громадный комплекс преступлений германского военного командования на территории Советского Союза» фактически нашел свое оправдание в Западной Германии, поскольку генералы вермахта не только избежали наказания, но в своих мемуарах сконструировали такую трактовку событий, которая превратилась в символы и мифы коллективной памяти послевоенного общества[1016].

С тезисами Хюртера согласен Рольф-Дитер Мюллер. В книге «Враг находится на Востоке» он именует войну против СССР «преступной расово-идеологической войной на уничтожение», «самой крупной и самой кровавой войной в мировой истории», которая «затмевает ужасы Чингисхана» и «занимает выдающееся место в коллективной памяти, побуждая ученых задавать истории все новые вопросы». В центре внимания автора находится поиск ответов на некоторые из них. Он указывает, что выставка «Преступления вермахта» дала «существенные импульсы» для такого поиска[1017]. Опираясь на «новые, малоизвестные или забытые документы», Мюллер опровергает «сомнительные трактовки ключевых источников» и «подвергает критике сложившиеся интерпретации германской агрессивной политики»[1018]. Ученый обращает особое внимание на то, что избежавшие наказания нацистские военачальники при поддержке США сыграли решающую роль в формировании бундесвера и разведывательных органов ФРГ. Он подробно рассказывает о послевоенной карьере представителей нацистской армейской элиты, отличившихся в свое время в войне против Советского Союза, — генерале Хойзингере, ставшем генеральным инспектором бундесвера, и его бывшем адъютанте — генерале Гелене, который при нацистах являлся начальником отдела генштаба «Иностранные армии Востока», а после войны — основателем спецслужб ФРГ[1019].

Казалось бы, культивировавшейся в течение десятилетий легенде о «чистом вермахте» пришел конец. Однако идеологическая инерция холодной войны продолжает действовать. Апологетические очерки о боевых действиях дивизий Третьего рейха (в том числе и дивизиях войск СС) продолжают оставаться одной из распространенных разновидностей массового чтения современной Германии. В любом книжном магазине можно купить репринты нацистского журнала «Der Landser». В интернете размещены сотни объявлений о покупке и продаже подобного вида изданий. Это в немалой степени относится к получившим чрезвычайную известность горнострелковым частям вермахта, в особенности к 1-й горнострелковой дивизии, носившей официальное название «Эдельвейс» и широко известной у нас в связи с военными событиями на Северном Кавказе летом и осенью 1942 г. Изрядно сфальсифицированная история дивизии стала воплощением мифа о «чистом вермахте». Значительная часть германской общественности рассуждает примерно так: да, уже доказано, что соединения вермахта совершали преступления против гражданского населения СССР и других стран, но только не эти бравые парни из «Эдельвейса», мужественно и умело исполнявшие приказы командования.

Причин для популярности элитарной горнострелковой дивизии было более чем достаточно. Она участвовала в боях практически на всех участках театра военных действий в Восточной и Юго-Восточной Европе. Горные стрелки были хорошо обучены всем видам боевых действий в горах, их экипировка и снаряжение соответствовали лучшим образцам своего времени. В 1956 г. по приказу тогдашнего министра обороны ФРГ Франца Йозефа Штрауса в рамках бундесвера была создана и до 1995 г. существовала 1-я горнострелковая дивизия (с тем же названием и с той же эмблемой) как отдельная воинская часть[1020]. Едва ли не весь первоначальный командный состав дивизии вел свое происхождение из рядов «Эдельвейса». Некоторые из офицеров и генералов горных стрелков были осуждены как военные преступники трибуналами союзников, но не немецкими судами! Бывший командир дивизии генерал Ланц не без успеха выдавал себя за участника Сопротивления.

Каждую весну, в начале мая, в Баварских Альпах при прямой и косвенной поддержке Министерства обороны ФРГ проходят традиционные встречи горных стрелков. Существует общество ветеранов дивизии, действует выставка «военных реликвий», выпускается специальный журнал. Именем казненного за военные преступления по приговору югославского суда нацистского генерала горнострелковых войск кавалера рыцарского креста Кюблера была названа казарма бундесвера.

Правду о преступлениях солдат и офицеров горнострелковой дивизии решился воссоздать Герман Франк Майер[1021]. Отошедший от дел бизнесмен, не являясь по образованию историком, он работал над монографией около двух десятков лет. Но непрофессионал оказался во многих отношениях выше представителей исследовательского сообщества. Источниковая база исследования безупречна. Автор использовал фонды 26 архивов в 8 странах, побывал в 200 населенных пунктах только в Греции и Албании, взял более 80 интервью в Германии и нескольких странах Южной и Юго-Восточной Европы.

Значительная часть монографии посвящена действиям дивизии «Эдельвейс» на территории Греции, оккупированной немецкими и итальянскими войсками. Тому существуют весьма важные личные причины. Отец Майера, офицер вермахта, был казнен греческими партизанами в 1943 г. Началу исследования положил поиск его могилы и желание узнать его военную судьбу. Автором книги двигало прежде всего стремление установить горькую истину. По справедливому мнению одного из изданий, Майер предложил читателю «нечто большее, нежели описание боевого пути одной из дивизий фашистского германского вермахта»[1022].

Командование 17-й германской армии, в которую входила 1-я горнострелковая дивизия, активно участвовало в подготовке к нападению на СССР. 12 мая 1941 г. командир «Эдельвейса» генерал Ланц, который, по оценке Майера, находился «в полном согласии с преступным режимом»[1023], присутствовал на совещании у начальника генштаба Гальдера, когда под предлогом ведения «превентивной войны» был дан зеленый свет агрессии против СССР. В обращении Ланца, предварявшем вторжение на территорию СССР, было сказано: «1-я дивизия горных стрелков выманивает дьявола из преисподней. Он находится перед нами, и мы его уничтожим. Да здравствует “Эдельвейс”! Хайль Гитлер»[1024]. За неделю до начала агрессии командиру дивизии был вручен приказ, требующий без суда и следствия расстреливать попавших в плен политработников Красной армии. Материалы американского судебного процесса 1947 г. над Ланцем и другими генералами показали, что преступный приказ был полностью одобрен высшими офицерами дивизии и претворялся в жизнь со всей возможной жестокостью. Майер приводит выдержку их боевого журнала дивизии: «После жестокого боя мы не взяли ни одного пленного»[1025].

В прежних публикациях по истории дивизии немало сказано о разрекламированном нацистскими пропагандистами молниеносном «рывке к Львову». На основании архивных документов Майер доказывает, что эта версия была сплошным блефом: западноукраинский город был оставлен Красной армией без боя. 30 июня и 1 июля 1941 г. солдаты дивизии, выполняя криминальную директиву о «ликвидации еврейско-большевистских бандитов», совместно с батальоном украинских националистов «Нахтигаль» расстреляли еврейское население Львова[1026]. Кровавый путь дивизии шел через Житомир, Винницу, города Донбасса. В конце декабря 1941 г. дивизия, понесшая значительные потери, была остановлена в районе Таганрога и вынуждена перейти к обороне. В феврале — мае 1942 г. горные стрелки были заняты грабежом продовольствия.

Летом и осенью 1942 г. дивизии «Эдельвейс» в соответствии с приказом Гитлера была отведена ведущая роль в наступлении на Северный Кавказ. Хорошо оснащенные батальоны «Эдельвейса» овладели несколькими перевалами Главного Кавказского хребта, но авантюристический замысел операции провалился, надежды на захват нефти, на продвижение в Индию не оправдались. Эта были, как впоследствии признавал Ланц, военные действия в условиях «быть или не быть»[1027].

Немецкими публицистами исписаны сотни страниц о водружении нацистского флага над Эльбрусом, этот факт был широко растиражирован нацистской кинохроникой. Но выйти на Туапсе и Сухуми немцам не удалось, марш на побережье Черного моря был остановлен героическим сопротивлением Красной армии. Вышло так, как об этом позднее написал Владимир Высоцкий: горных стрелков «надо сбросить с перевала»[1028], и они были сброшены с перевалов Клухор и Семанчо. Сброшены в кубанские степи и заводи, где им пришлось отражать атаки регулярных советских войск и партизан. 1-я горнострелковая дивизия, понеся значительные потери, была разгромлена.

Новый командир дивизии генерал Штеттнер (Ланц ушел на повышение) приказал расстреливать попавших в плен советских партизан «после основательного допроса» и проводить массовые операции по «эвакуации» гражданского населения, т. е. по угону в Германию мирных жителей. По оценке автора книги, «в течение 20-месячных боев в Советском Союзе дивизия потеряла три четверти своего состава», после Сталинграда стало ясно, что «цели на Востоке не были достигнуты»[1029].

После боев на Кубани весной 1943 г. боевое применение «Эдельвейса», по существу, закончилось. Дивизия стала выполнять преимущественно карательные функции, наряду с частями СС и полевой жандармерии. В мае 1943 г. дивизию перебросили в район Черногории, где резко активизировались действия бойцов югославского Сопротивления. «Антипартизанские акции» сводились к убийствам и грабежу мирного населения. Дивизия была разбита на несколько боевых групп, задачей которых было, согласно приказу Штеттнера, «жестко и без каких-либо церемоний лишать возможности существования», «уничтожать, разоружать и захватывать в плен», «расстреливать или вешать на месте», «сжигать села или отдельные дома». Командование одного из полков дивизии докладывало 16 мая 1943 г. о расправах с «подозрительными», о «300 убитых коммунистах». 15 июня: «498 пленных, из них расстреляно 411», конфисковано «126 голов крупного рогатого скота, 4766 овец, баранов и коз».

Всего во время «антипартизанской операции» дивизии «Эдельвейс» было убито около 12 тысяч граждан Югославии. Как признавали впоследствии офицеры дивизии, «убитые мирные жители были причислены к партизанам»[1030].

В конце июня 1943 г. дивизия «Эдельвейс» была передислоцирована в район Ионического моря, и горные стрелки, констатирует Майер, «перенесли в Грецию опыт, приобретенный во время бесчисленных операций в России и Черногории», для них — «отупевших и одичавших» — «убийство стало рутинным делом». Майер приводит признание одного из унтер-офицеров: «Мы превратились в шайку разбойников»[1031]. 25 июля 1943 г. в фашистской Италии произошел государственный переворот. По приказу короля был арестован Муссолини, 3 сентября подписана капитуляция Италии. Германские войска захватили Рим и Северную Италию. Вчерашние союзники мгновенно превратились в злейших врагов рейха. Итальянцам на всех театрах военных действий был предъявлен ультиматум: сложить оружие и сдаться в плен. В случае отказа (таков был приказ Гитлера) — расстрел всех офицеров без суда и следствия, отправка рядовых и унтер-офицеров на принудительные работы в Германию[1032]. За осуществление карательной операции офицеры вермахта получили личные благодарности Гитлера и высокие военные награды.

На судебном процессе, проведенном американцами в 1948 г., командир дивизии генерал Ланц был приговорен к 12 годам тюрьмы, но его освободили в 1951 г. по приказу верховного комиссара США в Германии Макклоя. В 1969 и 2002 г. в прессе ФРГ были опубликованы материалы, неопровержимо обличающие в зверских убийствах солдатами и офицерами 1-й горнострелковой дивизии бывших союзников. Разбирательства в германских, австрийских и итальянских судах тянулось достаточно долго, но в 2007 г. они были окончательно прекращены.

Отставные генералы горнострелковых войск встретили дегероизацию «Эдельвейса» с нескрываемой враждебностью. Автору книги приписывали «огульные», «злые и абсурдные обвинения». Содержание книги, с точки зрения ее противников, — «просто постыдно, неверно исторически, недопустимо юридически и неприемлемо морально»[1033]. Была предпринята попытка найти единомышленников в подчиненном командованию бундесвера Ведомстве военно-исторических исследований. Один из сотрудников ведомства, не пожелавший назвать своего имени, утверждал, что для истории дивизии «Эдельвейс» вовсе не характерны «отдельные эксцессы» и «жестокие акции», а уничтожение мирных жителей на Балканах будто было. «частью беспредельной гражданской войны». В связи с заявлениями такого рода газета «Die Welt» предупреждала об опасности «сомнительного возрождения легенды о “чистом вермахте”» и возможного «пересмотра германской оккупационной политики» в условиях, когда «бундесвер был создан офицерами, которые все практически без исключения служили в гитлеровском вермахте»[1034].

В материалах демократической прессы подчеркивалось, что Майер «заставил рухнуть легенду, которую создавали горные стрелки, тоскующие по войне». Поэтому отныне альпийский цветок эдельвейс не может служить «символом солдатских доблестей», весь он «покрыт коричневыми пятнами и кровью»[1035]. Как указывал известный деятель антимилитаристского движения Якоб Кнаб, у монографии Майера есть один-единственный недостаток: «ее выход опоздал на 20 лет»[1036].

Каждому, кто побывал на Пискаревском кладбище, каждому, кто видел эти бесконечные поля братских могил со скорбными датами: 1941, 1942, 1943, 1944, навсегда запали в душу высеченные в камне слова Ольги Берггольц:

Для России блокада Ленинграда была и остается символом неисчислимых потерь, принесенных во имя военной и нравственной победы над фашизмом. Длившаяся 900 дней (8 сентября 1941 г. — 27 января 1944 г.) блокада явилась для гитлеровцев прямой реализацией «стратегии уничтожения». Количество жертв блокады — 900 тысяч мирных жителей — сопоставимо с числом убитых немцами и умерших от голода и болезней советских военнопленных, с числом уничтоженных нацистами евреев Европы. Но для Федеративной Республики Германия, для ее исторической памяти путь к постижению смысла блокады города на Неве оказался трудным, долгим и противоречивым.

В 1960-е и 1970-е гг. в ГДР были опубликованы архивные документы, неопровержимо доказывавшие преступный характер блокады Ленинграда со стороны нацистского военного и политического руководства[1037]. Но в условиях холодной войны всё (или почти всё), что было издано в ГДР, заранее вызывало в Западной Германии реакцию недоверия и отторжения.

В школьных учебниках ФРГ осада Ленинграда или не упоминалась вовсе, или именовалась военным успехом вермахта. Один из современных исследователей с полным на то основанием утверждает: «память о блокаде практически не менялась с 50-х вплоть до 80-х годов», исторические события рассматривались «глазами преступников», «Ленинград остался абстрактным местом в событиях войны»[1038].

Было ли случайным столь явное несоответствие значимости битвы за Ленинград, с одной стороны, и масштабов (как и характера) ее освещения историографией ФРГ, с другой? Осуществленное германской армией целенаправленное убийство сотен тысяч мирных жителей Ленинграда не укладывалось в традиционную мифологическую схему о немецких солдатах как жертвах военных действий, об их невиновности в связи с «необходимостью исполнять приказы командования». Отводя любые обвинения в бесчеловечном характере блокады, ведущий сотрудник указанного ведомства Иоахим Хоффман писал: «Какими бы печальными ни были эти события, моральные претензии в адрес немецких войск не имеют под собой никаких оснований. Осада и обстрел обороняемого города и его укреплений по-прежнему принадлежали к обычным и неоспоримым методам ведения войны»[1039]. Автор цинично ставил осаду Ленинграда в один ряд с действиями советских войск по взятию Кенигсберга и Берлина весной 1945 г.

Первым опытом монографического исследования блокады Ленинграда является работа молодого сотрудника йенского университета Йорга Ганценмюллера[1040]. Автор считает необходимым «расширить научную перспективу и анализировать блокаду Ленинграда в связи с общими целями германского нападения на Советский Союз»[1041]. В книге широко и непредвзято используются как документы московских и петербургских архивов (в том числе недавно рассекреченных фондов), так и материалы новейших исследований российских ученых. Достижения российской науки органически входят в структуру германской историографии. Было ли это возможно еще десяток лет назад?

В высшей степени важными являются заключения Ганценмюллера: «Блокада Ленинграда не было осадой, вызванной тактикой, вытекавшей из военно-стратегических соображений. Это была составная часть курса на геноцид, вызванная комбинацией краткосрочных военно-экономических факторов с долгосрочными идеологическими факторами». Геноцид против ленинградцев полностью вытекал из того, что «поход против России с самого начала был захватнической, истребительной войной». «Впервые в мировой истории, — считает Ганценмюллер, — осада укрепленного города осуществлялась не для его захвата», а для физической ликвидации его жителей. Германская политика голода и разрушения, направленная против ленинградцев, «вытекала не только из конкретной ситуации осени 1941 г.», но прежде всего из «внутренней логики войны, направленной на грабеж и уничтожение»[1042].

В книге Ганценмюллера проявилось не только стремление немецкого историка сказать беспощадную правду об агрессивной войне и геноциде, но не в меньшей мере желание выразить восхищение стойкостью и мужеством защитников города. Газета «Die Zeit» с полным на то основанием писала, рецензируя указанную монографию: «Лондон, Ковентри, Антверпен, Гамбург, Дрезден, Варшава — многие города Европы испытали муки войны и были превращены в развалины. Но Ленинград выдержал катастрофу, несопоставимую с другими городами по длительности страданий и по числу павших. Своей книгой Ганценмюллер воздвиг впечатляющий памятник невской столице и ее трагедии»[1043].

«Гранитный город славы и беды»[1044]. В поэтической строке, написанной в начале XX в., Анна Ахматова предсказала трагикогероическую судьбу невской столицы. Via dolorosa блокады — это опыт, который невозможно забыть или избыть ныне живущим и будущим российским поколениям. Станет ли этот опыт одним из компонентов германской исторической памяти?