Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ОТ «ПРЕОДОЛЕНИЯ ПРОШЛОГО» К «КУЛЬТУРЕ ПАМЯТИ»

В поэтическом фрагменте Бродского безошибочно угадывается Нюрнберг, на юго-западной окраине которого по приказу Гитлера в 1935 г. начал строиться (и не был завершен) нелепо грандиозный комплекс площадей и сооружений, где проходили — именуемые «имперскими партсъездами» — сборища нацистов. Трибуны гигантского плаца вмещали 70 тысяч зрителей, а на поле одновременно могло находиться и двигаться около 300 тысяч участников парада. Полуразрушенный недостроенный монстр и — совсем рядом — старый Нюрнберг, город Альбрехта Дюрера и мейстерзингеров…

Муза русского поэта коснулась своим крылом больной, невыразимо сложной и первостепенно важной для немцев проблемы — преодоления прошлого. За безмятежной ухоженностью преуспевающего немецкого города, за отдраенными до кухонного блеска булыжниками, за роскошью цветущих каштанов художник угадывает глубинный конфликт двух начал германской национальной истории. Конфликт двух систем исторического времени: эпохи кровавой диктатуры, начинавшейся с речей перед экзальтированными толпами на стадионах, и эпохи нынешней (все еще послевоенной), в рамках которой оказываются противоестественно совместимыми забвение и память, тоска по фальшивому величию национал-социализма и неприятие позора Третьего рейха.

Читатель, должно быть, помнит эпизод, открывавший первую главу этой книги: крематорий в Дахау, начало мая 1945 г., немцы закрывают глаза на кровавое прошлое, отворачиваются от него. А в феврале и марте 1997 г. в Мюнхене, на развернутой там выставке о преступлениях вермахта, немцы пристально вглядывались в прошлое… Два состояния общественного сознания, отделенные пятью с небольшим десятками лет. И место действия почти идентично: от старой мюнхенской ратуши, где размещалась экспозиция, до бывшего концлагеря Дахау за какие-нибудь три четверти часа можно добраться городским транспортом…

Структура исторической памяти остается в ФРГ по-прежнему двойственной, и это нашло яркое выражение в словах писателя Вальтера Йенса (1923–2013): «В нашей стране проспекты в больших городах носят имя Гинденбурга, и только в каком-нибудь предместье мы отыщем переулок Курта Тухольского. В нашей стране нехотя сочли возможным назвать один университет в честь эмигранта Генриха Гейне, еврея умершего в изгнании, а другой — в честь замученного в концлагере Карла фон Осецкого»[1209]. Историческое сознание ФРГ не раз оказывалось на заминированной тропе, ведущей к так называемой нормализации фашистского периода. Никто в Федеративной Республике, как правило, не указывал историкам, о чем им следует говорить, а о чем молчать, отсутствовали предписанные государством модели прошлого, не было и, очевидно, не будет идеологического управления наукой. Но в германском обществе существовала (и существует) постоянная тяга к «подведению черты под прошлым», что порой достаточно легко переходит в его оправдание. В последние годы на книжном рынке появилось несколько изданий, вновь убеждающих читателей в «благотворности забвения нежелательного прошлого»[1210].

Больная и недосказанная тема истории Германии 1933–1945 гг. обладает эффектом обратной перспективы. Герман Люббе с некоторым удивлением признавал три десятилетия назад: «Тени прошлого удлинялись по мере того, как события Третьего рейха уходили за горизонт времени»[1211]. Томас Манн еще в 1933 г. пророчески писал: «Смысл и цель национал-социалистической государственной системы состоит единственно в одном: путем беспощадного насилия, надругательства, истребления всякого поползновения, воспринимаемого как помеха, держать в форме немецкий народ для “грядущей войны”»[1212]. Но сколько десятилетий понадобилось немцам, чтобы постичь эту истину?

Не сразу и не простыми путями достигли немецкие ученые разных поколений современного уровня понимания истории гитлеровской диктатуры. Придерживаясь зачастую несхожих политических убеждений, возвращаясь к уже решенным как будто вопросам, к пересмотру тезисов, казавшихся аксиомами, исследователи пришли к выводам, в которых явственно слышится голос вины и совести, к выводам, которые базируются не на абстрактных декларациях, а на тщательном изучении источников, на результатах многолетних дискуссий.

И хотя извлечение уроков из нацистского прошлого, как утверждает Юрген Хабермас, «на Востоке Германии произошло поверхностно, а на Западе страны с громадным отставанием»[1213], мы все же можем назвать это свершение значимой победой независимой гуманитарной мысли.

В Федеративной Республике в течение полувека сложилась модель многомерного исторического объяснения нацистского прошлого, модель, основанная, отмечал Ганс-Ульрих Велер, как на моральном неприятии гитлеризма, так и на «известном согласовании конкурирующих интерпретаций», на «убедительном синтезе результатов исследований». Необходим, по мнению Велера, «исторический синтез», иначе вакуум будет заполнен «популярно-научным суррогатом»[1214]. Опыт показал, что исследование проблематики тоталитарного Третьего рейха может происходить только в условиях дискурса, только в атмосфере взаимоотталкивания и взаимообогащения научных школ, в условиях разномыслия и свободного обмена мнениями, рождения научных гипотез, их подтверждения и опровержения.

Решающий прогресс в деле преодоления нацистского прошлого в ФРГ был достигнут, как мне представляется, в пограничной зоне между историческим знанием и массовым историческим сознанием. Разворачивались дебаты, далеко выходившие за стены академического и университетского цехов, будоражившие общество, прямо влиявшие на направленность и характер исторических исследований, на их новую оптику. В ходе споров неизменно ставились (каждый раз уже на ином уровне) «проклятые вопросы» — о национальной вине и национальной ответственности.

Дискуссии, указывал Вольфганг Айхведе, «причиняют боль и должны причинять боль, ведь они напоминают о страданиях, раскрывают раны», ведь «история страны, принесшей столько горя другим народам, а также и собственному народу, не может восприниматься равнодушно». Каков же итог споров об исторических уроках фашистского режима в Германии? Айхведе так отвечает на этот вопрос: «Через 50 лет после Первой мировой войны книга Фрица Фишера “Рывок к мировому господству” изменила наше историческое сознание. Через 50 лет после окончания Второй мировой войны развертывается открытая дискуссия, в ходе которой становится ясно, что организаторами и участниками массовых убийств были многие рядовые немцы. Понадобилось полвека, понадобилась смена двух поколений для того, чтобы освободиться от мифов и отыскать новые измерения для постижения нашей собственной истории»[1215].

«Спор историков» в ФРГ не завершен, он идет — в иной форме — сегодня и (я уверен в этом) будет идти завтра и послезавтра, его ведут и будут вести ученые XXI в. Процесс поиска моральной и политической идентичности никак нельзя полагать завершенным. Продолжительность и острота полемики о феномене германского фашизма объясняются как плюрализмом в воззрениях немецких ученых, так и прежде всего сложностью и противоречивостью самого феномена. Предельная напряженность дискуссии связана не только и не столько с внутринаучными факторами, но и с состоянием германского социума.

Процесс «извлечения уроков из прошлого» отнюдь не соответствовал (и не соответствует ныне) законам линейного развития. Очевиден его пульсирующий характер. Ритмы извлечения уроков из нацистского прошлого совпали с ритмами формирования гражданского общества в ФРГ, вхождения в жизнь новых поколений (age cohorts), смены соотношения политических сил в стране, расширения пространства научного познания Третьего рейха. Преодоление нацистского прошлого — это процесс, а не результат, и его нельзя трактовать одномерно: ни в категории «постоянные провалы», ни в категории «неизбежные успехи». Эта эпоха уже стала объектом научной рефлексии. Обнаруживается четкая связь прогресса исторической науки с моральным климатом общества, с его этическими ориентирами. Мораль и научный анализ оказываются неотчуждаемыми друг от друга. Глубоко прав Александр Солженицын, утверждавший, что новый облик послевоенной Германии, «возврат дыхания и сознания, переход от молчания к свободной речи» были определены «нравственным импульсом», «облаком раскаяния», которое наполнило ее атмосферу после Второй мировой войны[1216].

Это — целая эпоха в эволюции германского общественного сознания, эпоха, которая включила в себя жизнь четырех поколений. Эта эпоха, став уже объектом научной рефлексии, очевидно, завершается или уже завершилась. Вольфраму Ветте принадлежит обоснование трех этапов восприятия рейха обществом ФРГ. Сначала (до середины 1960-х гг.) — «фаза замалчивания». Затем (до середины 1990-х гг.) — «фаза извлечения уроков». И наступившая после объединения Германии «фаза активной культуры памяти»[1217].

Основатель научной дисциплины «современная история» Ганс Ротфельс в 1953 г. так формулировал ее содержание: «эпоха свидетелей и участников событий»[1218]. Но с уходом из жизни немцев, для которых нацистская диктатура являлась фактом собственной биографии, субстанция живой памяти непосредственных участников и очевидцев событий 1933–1945 гг. исчезает и замещается достаточно приблизительными коллективными представлениями. Франк Ширрмахер с полным основанием указывает на необходимость «высказаться до конца», потому что «вскоре не останется в живых никого, кто был там и тогда»[1219].

В основе современной памяти культуры лежат не события прошлого, а память о них, образы, которые запечатлелись в сознании современников и транслировались потомкам. Живая память существует на протяжении жизни трех поколений. Ныне наступила, говоря словами Анны Ахматовой, «третья эпоха воспоминаний», когда

По мнению Михаэля Йейсмана, сложилась «переходная ситуация, которая определяет не только образ нашей политической и социальной жизни, но и наши представления о времени и истории… Пришло время понять, что прошлое стало историей и поэтому прежние дискуссии приобрели иной характер»[1221]. На наших глазах, констатирует Петер Райхель, формируется «вторая история национал-социализма», «длящаяся до сегодняшнего дня, наполненная конфликтами история преодоления стыда и отторжения стыда, социальной памяти и социального забвения, историографических толкований и нового прочтения… Когда 8 мая 1945 г. замолчали орудия, когда в Реймсе и в Карлсхорсте была подписана безоговорочная капитуляция и Третий рейх был ликвидирован, история гитлеровской диктатуры не закончилась. Уже началась вторая история национал-социализма… Современная историография имеет дело не только с нацистским периодом, но — во все большей мере — с его второй историей, частью которой она и является»[1222]. «Вторая история национал-социализма, — продолжает ученый, — уже во много раз дольше, чем первая», и ее разработка «по-прежнему остается конфликтной»[1223].

Дистанция между поколениями позволяет превратить историческую память в инструмент манипуляции общественным сознанием, появляется возможность стихийной или направляемой ритуализации и мифологизации прошлого. Вполне обоснованными оказались опасения, высказанные Мартином Брошатом в конце 1980-х гг.: «Может случиться, что вскоре в коллективном сознании быстро произойдет эрозия нацистской эпохи»[1224].

Тревожно звучит вывод Рейнхарта Козеллека (1923–2006): «Совершенствуются критерии исследований, но они теряют цвет, они менее насыщены фактами, хотя и могут выигрывать в познавательности и объективности. Моральные оценки, скрытые защитные функции, обвинения и признания вины — все эти техники преодоления прошлого лишаются политико-экзистенциональных установок и становятся рутинным компонентом процессов анализа и выдвижения научных гипотез»[1225]. «После объединения, — подчеркивает Карл-Хайнц Янссен, — велик соблазн отправить в архив наше недавнее прошлое, о котором уже столько сказано и которое уже столько раз вытеснялось из памяти»[1226]. «Frankfurter Allgemeine Zeitung» сформулировала эту тенденцию предельно ясно: «Чрезмерное внимание к нацистской проблематике обращено не только к прошлому, но является воплощением левой критики существующего общественно-политического строя»[1227].

Происходит, по мнению Клауса Наумана, «постепенная замена социальных и политических ориентиров»[1228]. Норберт Фрай сформулировал главное противоречие современного германского исторического сознания: «Будет ли после ухода из жизни свидетелей современная история отличаться от “нормальной” истории, поскольку она лишится как специфических источников, так и инстанции, имеющей право вето? Или же ситуация будет противоположной: мы сможем постигнуть “аномальную” сущность национал-социализма вопреки нарастающей временной дистанции?»[1229]. Фолькхард Книгге уверен, что происходит «размывание непосредственных воспоминаний о периоде национал-социализма», что «делает все более значимой проблему будущего памяти».

Существует зримая опасность отторжения элементов тоталитарного опыта прошлого. Между тем именно «негативная память» должна оставаться важнейшим «ресурсом демократической культуры», залогом «сохранения самокритичных представлений о насилии со стороны прежнего государства, о его преступлениях и связанной с этим ответственностью»[1230]. Речь идет о вероятных путях и вероятных тупиках сложного и внутренне противоречивого процесса трансформации исторической культуры ФРГ.

Особая ответственность ложится ныне на плечи вступающего в жизнь поколения современных немцев, которые задают нелицеприятные вопросы: «Как бы ты поступил в подобных условиях?»; «Отвечают ли взрослые дети за дела своих дедов и прадедов?». Это, по словам Ширрмахера, «вопросы, обращенные к будущему, вопросы, ответить на которые зачастую невозможно»[1231]. Молодой историк Мориц Пфайфер, учившийся во Фрайбурге у Вольфрама Ветте и выпустивший недавно книгу об участии своего деда во Второй мировой войне, приходит к непростому заключению, что потомки должны обладать «особой ответственностью: учиться у прошлого — здесь и сейчас»[1232].

Исследователям, стремящимся к истине о Третьем рейхе, нередко приходилось и приходится идти наперерез общественному мнению, ратуя за то, чтобы в его структуре превалировала культура исторической памяти, а не культура исторической амнезии. Именно о таких ученых — «достаточно смелых и независимых, чтобы пробить стену», Иоганн Вольфганг Гёте говорил: им присуще «уменье рассматривать исторические события свободно, всегда с какой-то новой стороны и притом идя прямо к цели… Это все равно, что вы бы ходили в сад окольными, путаными дорогами, но вот нашлись люди, достаточно смелые и независимые, чтобы пробить стену и сделать калитку как раз в том месте, где прямо попадаешь на широкую аллею сада»[1233].

В течение нескольких десятилетий вниманию немецкой общественности было предложено несколько претендовавших на универсальность теоретических конструкций нацистской диктатуры: марксистская формула, доктрина тоталитаризма, концепция модернизации. Каждая из названных моделей, не будучи аналитически безнадежной, отражала определенные существенные стороны феномена национал-социализма, но не феномен во всей совокупности его проявлений. Ганс-Ульрих Велер справедливо полагает, что названные конструкции страдают «концептуальной закостенелостью», «превратились в форму догматической интерпретации», не способны «охватить решающие проблемы исторического процесса, не говоря уже о том, чтобы предложить их адекватное решение»[1234].

Исчерпывающее описание объекта познания «нацистская тоталитарная диктатура» остается насущной задачей мировой науки. Фридрих Майнеке, автор «Германской катастрофы», зачастую подвергался критике (отнюдь не только со стороны марксистов) за то, что он связывал нацистскую диктатуру с «величайшей тайной», с «трудно разрешимой загадкой». Но практика более чем 60-летнего научного исследования Третьего рейха убедительно подтверждает, что мы и сегодня достаточно далеки от глубинного постижения природы фашистского режима в Германии. Итог дискуссий заключается, уверены современные исследователи Петер Райхель, Харальд Шмид и Петер Штайнбах, в расстановке «не восклицательных, но вопросительных знаков»[1235].

Поучителен ли германский опыт для России? Да, потому что переход наших стран от тоталитарных режимов к демократическому устройству — это незаконченные, разорванные в историческом времени и в историческом пространстве акты единой планетарной драмы.

Применим ли германский опыт в России? Существует слишком много оснований для того, чтобы ответ не оказался утвердительным. Длительность нацистского режима измеряется 12 годами, советский вариант тоталитаризма просуществовал по меньшей мере в два раза дольше. Крушение Третьего рейха произошло под ударами извне, советский режим пал под воздействием неразрешимых внутренних противоречий. В СССР — при наличии «своего» Освенцима — не было «своего» Нюрнберга. Немцы учились извлекать уроки из своей истории в обстановке формирования и совершенствования гражданского общества, в условиях деятельности государства, обладающего социальной ответственностью.

Российскому социуму присуща общность пережитого, но не общность опыта — уроков, из этого опыта извлеченных. Маршруты движения России к гражданскому обществу заблокированы, а нерешенные социальные проблемы побуждают вытеснять из коллективной памяти ужасы и злодеяния сталинизма. Достигнутая ценой неисчислимых жертв победа над Третьим рейхом не стала гарантией генетически приобретенного иммунитета к фашистской инфекции. Уроки Германии пока не запрошены в нашей стране. Еще не произошла встреча немецкого и российского духовных опытов, связанных с войной и тоталитаризмом. По-прежнему актуально звучат слова Ханны Арендт: «Истина состоит в том, что цена тоталитарного правления была столь высока, что ни Германия, ни Россия еще не оплатили ее в полной мере»[1236].

Самоанализ общества, уяснение факторов и причин, породивших тоталитарные режимы, является важнейшим условием развития и Германии, и нашей страны. Российским историкам предстоит — в ходе дискуссий с зарубежными коллегами — решить достаточно трудную задачу освоения уроков расчета с коричневым прошлым, критического переосмысления и творческого развития результатов исследований, осуществленных в ФРГ, пройдя между Сциллой подражательного приятия и Харибдой зряшного отрицания выводов и установок ученых ФРГ.

Удержится ли Германия на пути извлечения уроков из своего тоталитарного прошлого, не возникнет ли в Берлинской республике усталость от чувства национальной вины?

Будет ли в России востребован опыт Германии, сумеем ли мы отыскать дорогу к национальному согласию, к стабильной и человечной демократии, дорогу к самим себе?

Какими будут, какими могут стать отношения между Россией и Германией, столь взаимосвязанные и столь сложные в прошлом? В прошлом, доказавшем, кажется, и пагубность взаимного кровопролития, и гибельность тупиков мессианско-универсалистского подхода к народам континента и земного шара.

Сможем ли мы построить мосты равноправного сотрудничества, удастся ли нам предотвратить роковую точку невозврата в отношениях между нашими странами?

Непременно сохранить жестокую память о прошлом — в этом смысл слов Владимира Высоцкого об опасностях, подстерегающих нас во времена крутых социальных изломов:

…Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!..[1237]