Живая память

Антти Тимонен. Дядя

Ветер вырвался из леса на свободу. Сырой, колючий, он гнал над равнинами Восточной Пруссии, почти над землей, тяжелые, грязные облака, бил в лицо липким снегом.

По обочинам шоссе колыхался мутный поток; вода принимала все, что давали ей земля и люди: песок и глину, навоз и кровь. Она обмывала черные покрышки разбитых грузовиков, ныряла под гусеницы танков, обломки мебели, тянула на дно распоротые перины и подушки. Местами, где кюветы до краев были забиты разным хламом, жидкая грязь выплескивалась на дорогу, заливая сапоги солдат.

Полк прибыл на отдых и пополнение. Все, что осталось от личного состава, квартирьеры без хлопот разместили в трехэтажном доме поместья с разбитым северным крылом.

Как бы солдат ни устал, он всегда устроит себе ночлег и хоть малый, да уют. Все суетились как новоселы: переставляли и носили из комнаты в комнату уцелевшую мебель, выбрасывали на улицу осколки посуды, солому, бинты с бурыми пятнами крови...

Помощнику начштаба полка по разведке Воронину и его замполиту досталась небольшая комната с окнами по фасаду; одно окно каким-то чудом уцелело, второе забили фанерой.

Высокий, худощавый капитан Воронин подошел к этажерке, где лежали детские учебники и тетради, раскрыл альбом для рисования.

— Смотри-ка, Яков Николаевич, здорово рисуют!

Замполит поднес альбом к близоруким глазам.

Он увидел картину сражения: из пушки еще только вылетал снаряд, а танк уже горел. Из люка высовывались бородатые люди со звездочками на шлемах и поднимали руки с растопыренными пальцами. Немецкий солдат держал в руках автоматище — больше, чем сам, а перед ним с поднятыми руками стояло столько солдат с красными звездочками, сколько уместилось на листе альбома.

Воронин вздохнул:

— М-да, рисунки остались, а что стало с художником?..

После бритья оба капитана, раздетые до пояса, с наслаждением мылись во дворе поместья, под колючим дождем. Чистую воду здесь можно было достать только из воронок.

Румяный после бритья и умывания, Воронин чуть посветлел лицом, но тем резче проступили морщины-полукружья вокруг рта. Тоска и усталость старили его прищуренные глаза, а ведь ему сегодня исполнилось только тридцать.

Оба капитана уселись пить чай. В печке по-домашнему трещали дрова, и в комнате стало теплее... Когда-то давным-давно, — вспомнилось Воронину, — он сидел в комнате, где так же вот потрескивали дрова.

Воронин усмехнулся: так же, да не совсем. Ну что общего между пронизанной солнцем комнатой там, в колхозе под Невелем, и этой полутемной детской здесь, в Восточной Пруссии; и разве есть что-то схожее между смешливым агрономом и угрюмым не по возрасту разведчиком?.. Там весенними вечерами стекла звенели, когда мимо домика шли тракторы; здесь под окном тоже грохотало: по шоссе проносились танки.

— Чем займемся теперь, Яков Николаевич? — спросил Воронин замполита.

— Отдыхать будем, Паша! — Замполит с наслаждением зевнул и раскинул руки с пухлыми ладошками. — Праздновать будем.

Постучали в дверь. На пороге появился молоденький незнакомый офицер, лихо взял под козырек и обратился:

— Товарищ капитан, разрешите доложить. Младший лейтенант Воробьев прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Изящный поворот гибкой талии, скупой щелчок замка планшета и — вот документы.

Воронин внимательно оглядел младшего лейтенанта.

— Прямо из училища?

— Так точно, товарищ капитан.

— В боях еще не были?

— Никак нет, товарищ капитан. Хочу исправить этот недостаток.

— Так-так. Хорошо. — Капитан еще раз оглядел молодого офицера. Тот был в новом обмундировании, а пуговицы блестели так, будто младший лейтенант Воробьев готовился к параду на Красной площади, а не к охоте за «языком». Воронин еще раз взглянул на румяный подбородок юноши и подумал: «Да у тебя, сынок, даже борода еще не растет».

— Вас направили командиром взвода разведчиков?— спросил он, упирая на последнее слово.

— Так точно, товарищ капитан.

— А вы представляете, что значит командовать разведчиками в Восточной Пруссии?

— Готов оправдать доверие, товарищ капитан.

— Вольно, товарищ младший лейтенант, — наконец сказал капитан Воронин, возвращая документы.

— Когда прикажете принять взвод, товарищ капитан?

Воронин молчал, и под его взглядом младший лейтенант почувствовал себя неловко: будто провинился, а в чем именно — и сам не знает.

— Мы теперь на отдыхе, товарищ младший лейтенант,— неторопливо начал Воронин. — Отсыпайтесь с дороги, подышите воздухом. Потом видно будет.

— Я готов принять взвод, товарищ капитан...

— Скажите разведчикам, чтобы устроили вас, накормили. А после ужина, часам к девяти, прошу ко мне.

— Есть явиться к девяти ноль-ноль!

Младший лейтенант лихо повернулся и строевым шагом направился к двери.

— А ведь парень обиделся, — сказал замполит.— Зачем ты так сухо? Решил не брать его?

— Не я же решаю, — уклончиво ответил Воронин.

Безмолвно вошел старшина хозяйственного взвода, расставил на полу под окном ящик, чемодан, бидон и тихо исчез. Следом явился старшина Карху — временно исполняющий обязанности командира взвода разведчиков.

— Ну как? — спросил помощник начальника штаба. — Устроились?

— А как же, товарищ капитан, — тепло, просторно.

— Чем занимаетесь?

— Да чем тут?.. Отдыхаем. Помылись, побрились. Кто письма пишет, кто в карты режется.

Замполит нахмурился.

— Больше нечем время убить?

Старшина — высоченный неуклюжий детина, — не говоря ни слова, пожал плечами и снова обратился к Воронину:

— А как же насчет взвода, товарищ капитан? Приказ будет?

— Какой приказ?

— Да ведь... Чтобы все законно... Новый же командир прибыл...

Капитан прервал его:

— Будет приказ, тогда и исполняйте. А пока устройте его, накормите.

— Хорошо, товарищ капитан.

— По Уставу, между прочим, отвечают: «Есть», — поправил замполит.

— Так точно, товарищ капитан.

Старшина не успел повернуться, как его опять остановили. На этот раз Воронин:

— Не забудьте — к девяти часам сюда. Вместе с младшим лейтенантом.

— Спасибо, товарищ капитан. Мы кое-что раздобыли...

— Не надо, — оборвал капитан. — Хозяйственники уже притащили. А что достали, раздайте ребятам. Но чтобы порядок...

— Ясно, товарищ капитан!

Карху, выходя, задел плечом дверь и чуть не снес ее с петель.

— Вот медведь! — усмехнулся замполит, когда старшина выскочил за дверь.

— А Карху в переводе на русский и есть — медведь. Побольше бы таких медведей!..

...Вечером офицеры штаба полка и батальонов собрались в одной комнате. Младший лейтенант Воробьев сидел на краю дивана. К нему подсел командир полка, седой, невысокого роста майор.

— Из Москвы, значит? — спросил майор.

— Так точно, товарищ майор! — встал младший лейтенант.

— Сидите, сидите. Сегодня вы гость. — Майор кивнул на стол, на котором были расставлены стаканы, кружки, а в тарелках и мисках лежала нехитрая фронтовая закуска. — Угощайтесь и расскажите, как там наша столица?

— А вы, товарищ майор, когда последний раз видели Москву?

— В декабре сорок первого. Проездом.

— Ой, товарищ майор, в Москве теперь почти мирная жизнь. И кино и цирк открыты, магазины... И затемнение сняли!

— Молодежь гуляет вечерами?

— Да... кажется... Нам редко давали увольнительные.

— Кто у вас дома, Володя? Позвольте назвать вас так. Родители где?

— Мать и сестренка в Москве, отец на фронте.

— Жены нет еще?

— Что вы, товарищ майор! Мне же... Прямо из школы — в армию, потом училище.

— И на примете никого нет?

Воробьев покраснел так, что лицо, шея — до самого подворотничка — стали розовыми. Потом поборол смущение, спросил доверительно:

— Скажите, пожалуйста, товарищ майор, успеем дойти до Берлина или здесь придется кончать войну?

— До моря осталось шестнадцать километров.

— Всего-то?..

Майор задумчиво посмотрел на юношу. Кто-то тихо запел.

— Да, только шестнадцать, Володя. Но это будут тяжелые километры, очень трудные... Вы должны это знать. Видите, сколько осталось офицеров? — Майор кивнул на сидящих. — Здесь почти весь комсостав полка. Вот так, Володя. Давайте послушаем, как поют!

Песню вел Воронин, ее подхватили, но каждый пел по-своему: великая печаль и великая надежда на встречу, тоска по родине и торжество преодоления былых невзгод — все переплелось в общем хоре, все выплеснулось песней.

— Правда, хорошо? — спросил майор.

— От души поют, — согласился Володя, хотя ему показалось, что слишком уж грустен запевала. Его день рождения все-таки.

Майор кивал головой в такт и тихо подпевал. Потом начали другую песню. И опять яснее других проступил грустный баритон Воронина.

...Не все ль равно, чем кончится мой путь...

Вдруг капитан прервал песню и обратился к сидящим на диване:

— А вы что же, товарищи наблюдатели?

Он разлил водку в три кружки и, неуклюже удерживая их двумя руками, подошел к дивану.

— Почему не пьете за меня?

— В скромности тебя сегодня не обвинишь, — засмеялся майор и чокнулся с капитаном. — За твое тридцатилетие, брат. Что тебе пожелать? Здоровья?

— За здоровье или упокой, один черт. Пейте!

«Неужели ему только тридцать?» — Воробьев изумленно посмотрел на густую седину капитана, глубокие, как шрамы, полукружья у рта.

— А вы, будущий разведчик, что же? — спросил капитан.

Володя поболтал водку в кружке, понюхал и вздрогнул, будто его зазнобило.

— Я, товарищ капитан, еще... никогда не пил, — сказал он таким голосом, что майор поспешил на выручку:

— Неволить не будем. Он свое еще выпьет.

— Ну и не надо. — Капитан выхватил кружку и поднес старшине Карху. — За разведчиков, старшина!

— Только-только выпил, — ответил Карху. — Но за разведчиков можно и снова.

Майор тронул плечо Володи:

— Именинник наш — четвертый год на передовой.

— И даже не был ранен? — удивился Володя.

— Как же без этого! Ранило не раз, штопали и снова...

Утром группа офицеров штаба вышла к переднему краю, на рекогносцировку. Шли по опушке, под прикрытием леса, потом, увязая в глине, по краю оврага, заполненного водой цвета жидкого кофе.

Младший лейтенант Воробьев, шагая рядом с Ворониным, остановился возле разбитого немецкого танка. По краям воронки дыбились куски брони, обнажая изуродованные части двигателя; разорванные силой взрыва траки медленно засасывала глина; далеко от воронки темнели куски обгорелого сукна.

— С какой же это силой! Чем его?.. — ахнул Воробьев.— Снарядом и авиабомбой?..

— Войной, брат, — буркнул капитан. — Силой ненависти. Пошли, пошли, некогда.

Овраг вывел на проселочную дорогу. И снова только одного младшего лейтенанта изумило, что здесь, в двух шагах от передовой, сидели на платформе разбитого грузовика женщины, усталые дети моргали сонными, ничего не видящими глазами.

Воробьев поравнялся с капитаном и спросил тихо:

— Товарищ капитан, откуда они?

Капитан не сразу расслышал.

— Что откуда?

— Почему они тут, мирные люди, товарищ капитан?

— Сто тысяч «как» и двести «почему»... — устало усмехнулся капитан. — Просто вышли на прогулку. Дышать свежим воздухом, опят пособирать.

Юноша обиженно прикусил губу. Капитан добавил мягче:

— Куда люди могут убежать от войны? Только на восток.

Он стал поторапливать сидящих:

— Битте, фрау! Тут кампф — война. Идите, идите! — и показал рукой на восток.

Женщины покорно встали. Привычные к дисциплине, они понимали, что находятся в зоне огня. Только усталым детям было трудно подняться. Капитан помог мальчику лет десяти надеть лямки тяжелого рюкзака.

— Ну-ка, художник, вставай. Иди, иди, тут, брат, настоящая война.

— Почему художник? Вы его знаете? — снова не удержался от расспросов младший лейтенант.

Капитан не ответил. За опушкой леса, где проходили траншеи боевого охранения, ударили пулеметы. На обочину оврага шлепнулась мина, за ней, ближе, — вторая... Офицеры заспешили вперед, к морю, понурые женщины с детьми двинулись в обратную сторону — на восток.

Навстречу офицерам, тоже на восток, шли два бойца с носилками, на которых лежал юноша. Шинель сползла и обнажила бледное лицо погибшего. Пронзительно-синие, широко распахнутые глаза уже не видели ни тяжелых, грязных облаков на небе, ни дороги и встречных людей на земле; на юном лице застыло выражение горестного недоумения.

Младший лейтенант остановился. Снял шапку. Капитан взглянул на него, потом на погибшего. «Ровесники!»— подумал он с какой-то незнаемой ранее болью, от которой даже вздрогнул, хотя сколько уже видел погибших, таких же вот юношей. Глотнув, будто что-то першило в горле, он крикнул Воробьеву:

— Ну, что уставился! Не знал, куда тебя направили? Ну-ка марш вперед, живо!

— Товарищ капитан, да ведь... Он уже совершил свой подвиг... — Младший лейтенант надел шапку, когда носилки скрылись из виду, оглянулся.

— Подвиг, подвиг, — не сдержался капитан. — Тут воевать надо. Тут грязь, огонь, мясорубка…

...Последний вечер перед боем. Командиры подразделений трижды все проверили и перепроверили. Доложили о готовности и еще раз вернулись к деталям завтрашнего прорыва к морю.

На войне нет мелочей, четко исполняются все приказы, только одно распоряжение выполняется с трудом. Перед боем надо отдыхать, а сон не приходит, хоть ты что!..

Наперекор Уставу ведет себя и гармонь: все поет и поет «...про улыбку твою и глаза...». А письма? Почему-то всем хочется писать родным именно перед боем, будто до этого дня не было времени. И уходят солдатские треугольники с адресами: Рязань, Ленинград, Алма-Ата, Уфа, Петрозаводск... Письмо дойдет; от многих, очень многих — последнее письмо...

Капитан приказал вызвать Воробьева и сел за стол, большую часть которого занимала карта и бумаги, а справа на краю жались чайник и кружка.

— Товарищ капитан, младший лейтенант Воробьев по вашему приказанию явился.

Голос звучал слишком звонко. «Чему он радуется?»— удивился капитан, но лицо его сохранило замкнутое, официальное выражение.

— Ну, как самочувствие, товарищ младший лейтенант?

— Готов к выполнению боевого задания, товарищ капитан.

— С выполнением погодите. Скажите мне вот что. В училище как у вас?.. Например, с дисциплиной?

— Взысканий не имел, товарищ капитан.

— И даже на губе ни разу не сидели?

— Товарищ капитан! За время службы в армии никаких взысканий не было.

— Кстати, разведчикам и гауптвахта не противопоказана. Сидеть — сидели, воевать — воюют. Это между прочим...

— Этот мой недостаток исправлять не собираюсь, товарищ капитан. — Голос звучал вызывающе.

Капитан встал и сказал сухо:

— Так-так. Хорошо, товарищ младший лейтенант. У нас нет вакантной должности командира взвода разведчиков. Вы пойдете обратно в штаб дивизии, а оттуда в армейский резерв. Вот вам пакет.

— Раз... разрешите, — голос задрожал, — обратиться по этому вопросу к командиру полка.

— Не разрешаю, — отрезал капитан. — Командир полка занят. Вопрос с ним согласован. Можете идти.

— За что, товарищ капитан?.. — Голос упал до шепота.

— Товарищ младший лейтенант, вы свободны!

Юноша козырнул и поплелся к выходу. В дверях появился замполит, но по тому, как участливо и крепко он пожал руку Воробьеву, младший лейтенант понял: даже замполит ничего не может изменить.

— Видно, хороший парень. Рвется в бой...

— А я и не говорю, что плохой. Только вот это, — Воронин ткнул пальцем в листки с текстом боевого приказа, — это не водевиль и даже не учебное заведение. Зачем ему это?..

Замполит вздохнул:

— Но кому-то надо...

А те, кому надо, с началом рассвета уже занимали исходные позиции... Солдатское ухо улавливало привычный гул перестрелки; солдатский глаз углядывал обычный, пока разворошенный войной пейзаж Восточной Пруссии: островки негустого сеяного леса, небольшие холмы, развалины домов под красной черепицей. И кругом — ни души. Но солдата не обманешь. Здесь, на шестнадцати километрах, встали лицом к лицу полки, дивизии, армии; друг против друга стояли два вражеских фронта. И нет открытых флангов. И — некуда больше отступать: или сложить оружие, или умереть. Сегодня они еще будут воевать. Что ж, воевать так воевать! На то и война.

Сегодня сотни стальных стволов обращены к морю. Для маскировки орудий не хватает деревьев: в Восточной Пруссии теперь больше стального леса, чем зеленого.

А где-то впереди, тоже невидимыми батареями, дивизионами, бригадами выросли стволы пушек, направленных на восток.

Размашисто, гулко стучит сердце. Иначе, чем на отдыхе, по-другому, чем в бою. Солдаты ко всему привыкают. Только к ожиданию боя никогда не привыкнут.

Артподготовка!

В боевых приказах о ней объявляется всегда одинаково, будь то учебный выстрел на полигоне, или залпы нескольких орудий «местного значения», или изо всех батарей залпы в решающем сражении. Так она называлась и сегодня, когда вздрогнула вся Восточная Пруссия. Закачалась земля, загудел воздух; на пути к морю поднялась стена дыма, огня, камней и земли. А потом такая же стена выросла и на наших позициях, в нашем тылу. В воздух взлетали деревья, обломки железа...

Из какого-то подвала выскочила собака, в ужасе тыкаясь под ноги людям: ее тощее лохматое тело била крупная дрожь...

Головные отряды по всему фронту ринулись следом за пылающим валом. Водители танков управляли машинами, не видя впереди ничего, кроме густого дыма. А на танках, прижимаясь к стальной башне, лежали с автоматами люди. Капитан Воронин увидел с брони вспышки противотанковых орудий. Кто-то, заливаясь кровью, упал с танка, остался лежать навсегда. Этот «кто-то» не впервые, но теперь в последний раз был рядом с капитаном... Танк, следующий за головной машиной, вдруг поднялся на дыбы от сильного взрыва и рухнул, охваченный пламенем.

Так начался день 13 марта 1945 года.

Кажется, небо было безоблачное, а может, и в тучах, — кто его знает: дым, гарь, огненные клубы надолго закрыли и небо и солнце.

Двухэтажное здание плевалось огнем из выбитых окон. Танки штукатурили стены свинцом, снарядами, прикрывая огнем автоматчиков, которые ринулись к фасаду здания.

Вдруг у самой стены выросли тени людей. Не солдат. Женщины в лохмотьях, старики и, кажется, дети. В дыму не разглядишь. А вот и солдаты. Они стояли под прикрытием живой брони — более неуязвимой, чем самая прочная сталь.

— Стреляйте, родные, стреляйте!..

Даже сквозь грохот прорвался этот вопль. Старая женщина что-то кричала, рванув с головы черный платок...

Немцы, укрываясь за живой стеной людей, поливали автоматчиков свинцом. А наши — отступали. Шаг за шагом. Воронин следил за минутной стрелкой, а когда она обежала циферблат, капитан бросился навстречу живой стене:

— В рукопа-а-ашную!

В этот момент за спиной немцев показались наши разведчики.

Враги не приняли рукопашного боя. Одни поднимали руки, другие бежали.

— Родные, миленькие!.. — бросились женщины к бойцам.

— В траншеи, живо! — кричал капитан и огляделся: опять недосчитаться многих.

Подбежал Карху.

— Ну как?

— Задание выполнено. Товарищ капитан, дайте, пожалуйста, огня. Зажигалку потерял. Уронил, когда ползли.

Руки Карху дрожали.

— Сколько? — Капитан требовательно взглянул на старшину.

— Троих... Сашу. Да, Сашу... Потом Колю — молоденького Миронова, помните. Бориса, того самого... Где же я зажигалку потерял? Такая хорошая, безотказная!..

Карху никак не мог прикурить. То ли папироска отсырела, то ли... Капитан посмотрел на него с участием:

«Никудышный ты артист, старшина!..»

Подошла, шатаясь, старуха; та самая, которая просила стрелять.

— Миленький, Василиса там, раненая.

— Какая еще Василиса?

— Девчонка. Не встала с нами в строй. Ударили прикладом по голове... Спасти надо, живая она...

На площадке лестницы, ведущей в подвал дома, головой вниз лежала девушка. Из-под лохмотьев выпирали острые косточки лопаток. Капитан поднял раненую на руки, — господи, совсем скелет! Он вышел наверх, на первый этаж и долго топтался, не зная, куда лучше уложить эти стонущие кости. На второй этаж нельзя — там что-то трещало и рушилось. Хорошо, хоть здесь стены прочные; что ни говори — умели строить в Восточной Пруссии.

Пройдя на кухню, Воронин увидел какие-то нары, на полу поблескивали стреляные гильзы. Вот здесь можно положить девчонку.

Когда капитан вернулся после обхода здания, санитар бинтовал голову девушки.

— Как жива осталась? Удивительно... — сам спрашивал и сам себе отвечал санитар, обмывая ватой бледные, восковой прозрачности щеки. — Еще бы на сантиметр ближе к виску и...

Воронин вышел, но через полчаса ноги сами привели его в кухню. Раненая открыла большие серые глаза с темным ободком вокруг зрачков.

— Вот кто притащил тебя. — Санитар кивнул на Воронина.

— Спасибо, дядя, — тихо сказала девушка.

«Дядя»! За все четыре года никто еще ни разу не назвал так Воронина. А до войны — тем более: слишком молод был агроном из колхоза «Заря». И вот — «дядя»...

— Сколько лет, племянница?

— Девятнадцать.

— А мне — тридцать.

Девушка посмотрела на капитана, на его широкий твердый подбородок, такие же серые, как у нее, широко расставленные глаза; особо подметила седину густых волос и глубокие морщины — от крыльев носа к углам сжатых губ.

— ...Тридцать?.. Извините!

— Ладно, Василиса. Комплименты о возрасте потом. Как себя чувствуете?

— Теперь хорошо...

Капитан шагнул к нарам и, с неожиданной для себя робостью, тихо спросил:

— Вы не слышали о Надежде Ворониной? Из-под Невеля? С маленькой девочкой? Их угнали в Германию...

Девушка долго не отвечала. Может, перебирала в памяти всех встреченных в неволе или трудно стало говорить. Она медленно покачала головой.

— ...Дочке теперь шестой год идет. Не слыхали? Воронина, Надя...

— Нет, дядя, не слышала про Надежду...

Прерывистый вздох оборвал голос телефониста:

— Товарищ капитан! Вас к аппарату.

Разговор состоял из двух коротких фраз, на которые оба раза Воронин ответил лаконично: «Есть!» — и снова пошел в кухню. В последний раз.

— Счастливо тебе, Василиса! Поправляйся скорее.

— Спасибо вам...

— ...дядя. Ладно, так уж, видно, и есть. Ну прощай, племянница! — Капитан хотел пожать худенькую кисть, но вдруг наклонился и бережно поцеловал холодную неживую щеку...

...Поздняя осень первого мирного 1945 года застала Воронина, теперь уже в чине майора, на румынском берегу Тисы. На другом берегу — таком близком, что ясно различимы лица прохожих, — Советский Союз. А на этом — Румыния. Государственная граница проходила через одну деревню, поэтому она имела два названия: советская — Великие Бычки, румынская — Босикай.

Первое время Воронин жил на своей, советской, стороне Тисы, а на службу ходил сюда, в Румынию. Но вот пришли пограничники, и майору предложили «перебазироваться» по месту службы. И смешно и диковато как-то: советского майора выпроводили из Советского Союза «на свою сторону», в Румынию. Пограничники и сами смеялись, но... приказ есть приказ. Государственные границы надо уважать.

Пришла осень, а майор Воронин еще не вернулся на родину. В румынской части деревни Босикай на самой границе создан распределительный лагерь. Сюда каждый день поездами из Австрии, Венгрии, Италии, Чехословакии приезжают советские люди: дети, выросшие на чужбине, женщины, постаревшие в тридцать, чудом выжившие старики... Одни поедут отсюда в Донбасс, другие в Ленинград, третьи в Белоруссию. Все спешат, требуют: домой, немедленно отправьте домой!

Майору Воронину спешить некуда. Домик бывшего агронома колхоза «Заря» сожжен и проутюжен танками. Может, и семья у него — бывшая? Много в его жизни бывшего.

Война — что океан; разве стихнет сразу после шторма? Вот уже и небо очистилось, и солнце сияет, как умытое, а громады океанских волн все еще ходят ходуном, обрушивают на берег яростный прибой, выбрасывают грязь, обломки, пену... Сто пятьдесят дней, как люди живут в мире, но очень еще неспокойно в Карпатах. Бродят банды, не желающие признать капитуляцию Германии, терроризируют жителей новой Румынии, охотятся за работниками прикарпатских советских районов. Недавно остановили в горах состав с бывшими невольницами.

Военные идут туда, куда прикажут. Но единственный раз за все время службы в армии Воронин попросил назначение, имея в виду личный интерес. С каждым новым эшелоном приезжали освобожденные из фашистской неволи. И кто бы упрекнул майора, что всякий раз он начинал изучать списки этих людей сразу с буквы «В». Много списков проходило через его руки — Надежда Воронина в них не значилась.

...Воронин машинально потер лоб и щеки, прорезанные полукружьями, будто забыл, что морщины — не костюм, их не разгладишь. Он медленно подошел к столу...

Утром будет новый список. И снова Воронин начнет проверять все фамилии с буквы «В»...

Петрозаводск