Живая память

Кузьма Горбунов. ВЕСТНИК ДОБРЫЙ

Коренному россиянину о многом скажут названия сел и деревень на Псковщине и Новгородщине: Княжья охота, Красный бор, Светло-озеро, опять же — Выползай-Выдра. Так вот, в прифронтовой деревушке Круглые Миронушки, расположенной в каких-нибудь восьми километрах от передовой, проживала одинокая старуха Ольга Мироновна Миронова. В середине ноября, по первому снегу, к ней наведался снайпер, старший сержант Анкудин Суровегин. Он не сразу зашел в избу, — постучал из сеней, потом осторожно приоткрыл дверь и громко спросил:

— Можно?

— Почему же нельзя? — откликнулась бабка. — Если с добром, к нам всегда можно.

Гость не удивил и не испугал ее. Мало ли перевидела она военных — пеших и конных, на машинах и на лыжах, с винтовками и саблями. Одни шли и ехали к передовой, откуда днем и ночью доносилась пальба, другие направлялись в тыл — кто на отдых, кто долечивать рану. Иные попросятся ночевать, а то просто — выпьют кружку воды и побегут догонять своих.

Маленькая, сутулая бабка Ольга подошла к порогу и, запрокинув голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, пытливо разглядывала старшего сержанта прищуренными глазами, еще сохранившими остроту и живой блеск.

— Попотчевать тебя, молодчик, нечем. Хочешь отдохнуть, садись, сделай милость. Можно и кипяточку согреть. Сахарок небось найдется у тебя. А я душистых листьев заварю. По-здешнему, капорский чай называется. Сама в лесу собирала. Китайскому не уступит.

Рослый, разрумяненный ноябрьским морозцем, Суровегин поправил ремень самозарядки на плече.

— Чайком, бабушка, мы следующий раз займемся. А сейчас сильно некогда мне. Опоздаю — начальство заругает. Я к вам по делу. Вернее, с докукой.

— Что же у тебя за докука случилась к старухе?

— Курочки у вас водятся? — без обиняков спросил сержант.

Мироновна на несколько шагов отступила от порога, глаза у нее сделались колючими.

— Нашел чего сказать, — сухо усмехнулась она.— Какие могут быть курочки, если война совсем рядом. Люди — и те кто куда разлетелись. Во всей деревне только и жителей что я да старик, Парамон Шестипалый. У него на руках пальцев-то одиннадцать, а ума в голове меньше, чем у той же курицы. «Никуда, говорит, я из Миронушек не поеду, хоть из пушек бей, хоть из мимолетов стреляй». И меня, одинокую, не пустил. Глядя на нас, еще две семьи остались. Вот и весь народ. Избенок уцелело меньше десятка. Остальные от бомбов, а то от страха развалились... А ты — курочек. Чем их кормить-то? Сами около солдат питаемся. Кто горбушку даст, кто сухарь. Ты бы, вояка, о другом подумал: на чем ей, птице, пастись, коль земля-то здешняя почитай вся под немцем.

Суровегин кашлянул, переступил, половица слегка скрипнула под ним.

— С землей, бабуся, недосмотрели. Это произошло еще до того, как мой год призвали. Землю мы вернем. Что касается курочки, мне ведь не стадо нужно, а всего одна штучка.

— Пера куриного не найдешь, не то что штучки, — сердито сказала Мироновна.

— Как же не найдешь, если сам видел.

— Где же ты видеть мог?! — вскинулась старуха.

— Предположим, в сарае, — улыбнулся старший сержант.

Бабка забегала по горнице, обдергивая пожелтевшие занавески на окнах, старенькую скатерку на столе.

— Уже выглядел?

— А чего не выглядеть? Иду мимо сараюшки, вижу через дырку — копошатся в навозе...

— И не куры вовсе, а цыплята ранние! — перебила бабка. — Подросли — курочками кажутся. Всего три молодочки да петушок. Загадала я до конца войны их сохранить, больно хороша порода.

— Может, уступите, бабуся, все же одну штучку?— ласково попросил снайпер и сделал шаг вперед. — Не обязательно молодочку, можно и петушка.

— Ну да! — язвительно заметила Мироновна.— Горшок не разбирает, что варит.

— Да мне и не в горшок...

— На племя, значит? — еще ядовитей спросила бабка.

— Нет, не на племя... Вроде как убивать.

Мироновна развела руками.

— Не в горшок, не на племя... все же убивать... Ты чего мне, парень, огород до небес городишь?

— Право, не вру, бабуся, — уверял сержант. — Дело такое... Если хорошо обойдется, я вам курочку могу и обратно доставить.

— Живую?

— Вряд ли. Скорее всего — мертвую.

Бабка оторопела, опустилась на табуретку.

— Ничего не пойму... Ты не из госпиталя? Может, голову тебе миной сконфузило?..

— Головой я вполне здоров, — без всякой обиды сказал старший сержант. — И контузий у меня не было. Ранение, правда, испытал.

— Куда? — смягчилась Мироновна.

— В левую ногу. Если долго на ней стоишь, колотья поднимаются.

— Чего же ты топчешься передо мной? Я тебя в часовые не ставила. Садись да расскажи толком. Сам-то ты откуда произошел?

— С Дальнего Востока, бабуся, охотничал там. За меткость стрельбы — в снайперы произвели... Вы не беспокойтесь, я за молодку отблагодарить могу. Хотите — гречневым концентратом, хотите — гороховым. И сахарку подброшу, и кубиков кофейных. Их можно прямо в кипяток бросать и ложечкой помешивать. Очень сытно получается... — Он выкладывал на стол и промасленные пачки концентратов, и кубики.

Бабка прикинула на глаз товар. Мена получилась как будто сходная.

— Какого же пера тебе нужна молодка, белая аль пестренькая? — помолчав, спросила она.

— Лучше потемнее. Чтоб на снегу от нее видимость была.

— А при чем тут снег, объясни на милость?

Снайпер присел к столу, напротив хозяйки, поставил между коленями самозарядку, сторожко огляделся.

— Тут прежде всего такое дело: сможете ли вы, бабуся, держать язык за зубами? Военная тайна моя не такая уж важная, а все-таки желательно сохранить полную секретность.

— Кому мне болтать? — вполголоса проговорила Мироновна. — Парамону, что ли? Так я его сколько уже не видела: то на пчельнике сидит, то рыбалит.

— Тогда ладно, слушайте...

Старший сержант достал было кисет, собираясь закурить для аппетита, но хозяйка остановила.

— Вот этого нельзя. Мы в Миронушках все по старой вере.

— Понимаю, — кивнул Суровегин, мельком глянув на кивот древнего киноварного письма. — Можно уважить...

Вполголоса Суровегин начал рассказывать. Увлекаясь, он пристукивал об пол винтовкой. Мироновна слушала, понимающе кивала. Жиденький узелок распустился у нее, седые пряди лежали на плечах. Она ничего не замечала, иногда говорила коротко: «Вон как! Ишь ты!»

Суровегин уходил не с пустыми руками. У него через локоть была перевешена корзинка, завязанная сверху тряпицей. В корзинке слышалась возня и сонное бормотание курицы.

Несколько дней никто не навещал Мироновну, а в конце недели заявился военный, тоже с нашивками сержанта, с винтовкой через плечо, только ростом ниже Суровегина, черный, как жук, остролицый, речистый.

— Здравствуйте! — зычно крикнул он от порога, словно не в избе находился, а в чистом поле, и вытянул из просторного ворота шинели тонкую шею, ожидая ответа.

— И ты будь здоров, — чинно сказала Мироновна.

— Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Суровегина Анкудина Никифоровича,— рапортовал чернявый. — И, помимо того, вручить вот эту историю...

Громко стуча сапогами, он подошел к столу, за желтенькие лапки выдернул из сумки пестренького курчонка, положил на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, чуть крупнее галки.

Бабка погладила холодные слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.

— Зашибло ее или как?...

— Навылет прострелена немецкой пулей, — с готовностью доложил сержант и сделал сокрушенное лицо, словно рассказывал не о курице, а о хорошем артиллерийском коне, ходившем в корню орудийного уноса. — Можете убедиться... — Он отогнул жесткое крыло, под которым темнела подмерзшая кровь.

Старуха отодвинула курицу на край стола.

— Вижу. А сам ты кто такой?

— Гвардии сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича. Это значит — в одной паре на охоту с ним ходим. На фрицев вместе охотимся. Происходит наша охота следующим образом...

— Знаю, — остановила хозяйке. — Объяснял мне твой Анкудин. А почему сам он не явился?

— В этом вся и загвоздка, — озабоченно сказал сержант. — Одним словом, подранило нашего Анкудина.

— Ай, батюшки! — всплеснула руками Мироновна.— Как же это?.. — Она прошлась мелкими шажками по избе, сняла с гвоздя полотенце, приложила к глазам. — Что вы там не бережете себя? Не видите, что ли, куда пуля летит?

— Не видим, — кивнул Пряхин. — Разрешите присесть...— Он начал чертить ногтем по скатерти. — Тут вот, обратите внимание, мой окопчик, тут — Анкудина. А напротив, знаем, немецкий снайпер засел. Невозможно нам голову приподнять, впору охоту бросить. Ну, Анкудин Никифорович и придумал эту ловушку. Все, как по плану, шло. Затемно привязал он вашего курчонка длинной тонкой веревочкой за лапку, выпустил на бугорок. Хлебных крошек понасыпал. Другой конец веревочки к ноге прикрепил... Фриц разве утерпит перед курицей. Высунулся — бац! И не дрогнул цыпленок — мгновенная смерть. В этот момент Анкудин тоже — хлоп! Порядок! Промахов у нас не бывает. Накрылся фриц. Только не сообразили мы, что немец тоже с напарником ходит. Тянет Анкудин мертвую курочку и, должно быть, выставился немного. Тут его и зашибло. Я, конечно, того фрица тоже угадал. Только Анкудину-то не легче.

— Где он теперь? — спросила старуха, помолчав.

— В госпитале.

— Это в палатках, за лесочком?

— В точности. Вчера благополучно пулю вынули из правого плеча.

— Напиши-ка ты мне на бумажке полностью его имя, фамилию, возраст, — требовательно сказала бабка. — Я эту писульку в поминание вложу, за здравие. Службы-то церковной хоть и нет у нас, да уж я сумею не хуже службы.

— Можно написать, — согласился сержант, доставая откуда-то из шапки карандаш. — Хотя уход в госпитале вполне приличный, я сам проверял, и вряд ли Анкудин нуждается в дополнительных молитвах.

— Это уж мне лучше знать — нуждается или не нуждается, — отрезала бабка.

— В таком случае, извольте, — протянул Пряхин бумажку.

— Спасибо.

— Значит, никаких больше вопросов?

— Никаких. Остальное сама знаю. Будь здоров, соколик.

Сержант встал, стукнул каблуками сапогов так, что бабка вздрогнула.

Закрыв дверь, Ольга Мироновна села у окошка и загляделась на пустую, безотрадную улицу, где не только знакомый человек не показывался, но даже кошка и собака не пробегали. Сараи — без крыш, мертвые избы наглухо заколочены — сердце обмирает. Только из одной трубы слабо тянет дымок. И все-таки — своя, с детства ненаглядная деревенька. Миронушки. Кругом на десятки верст тянутся глухие леса да болота. А в тех лесах — круглые зеркала озер. Дичи, рыбы, грибов и ягод полно в дебрях. На свете нет места краше Ильменских берегов.

Смеркалось. Посыпался снежок. Белые частые стружки роились за окнами, словно живая мошкара. Старуха затеплила лучину. Положила оттаявшую курицу в решето, села на пол и принялась ощипывать, вздыхая, бережно стряхивая с пальцев прилипающие перья.

Утром, по нетронутому снежку, Мироновна в больших мужских валенках шла к лесу. Зимняя тропинка, точно стежок по холсту, легла вдоль заброшенных огородов, через выгон. Если кто и натоптал ее, так все те же солдаты, населившие теперь весь свет. На лесной просеке грозно окликнул часовой, — боец из команды выздоравливающих, в тулупе, с косматым звериным воротником, широкий, грузный.

— Стой! Кто идет?

Ольга Мироновна раскутала верхнюю толстую шаль.

— Русские идут. Гляди, коль сумнительно.

— Стой, говорю, на месте, старуха! Оружие к тебе, что ли, применять? — Солдат тяжело перебросил винтовку на руку. — Куда тебя несет? Что у тебя за узелок спрятан под шалью?

— Об этом, милый, главному твоему командиру доложу.

— Главному, — передразнил часовой. — Нет тебе прохода. Жди тут караульного начальника. — Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно свистнул, что у бабки искры брызнули из глаз.

Караульный начальник помещался за соседним деревом, в еловом шалашике. Он подбежал на вызов, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Мироновна.

— К Суровегину Анкудину?.. Это, кажется, в третьей палатке. Кто он вам доводится?

— Внук, — коротко ответила Мироновна, а сама посмотрела вверх: серенькая белка, на миг распластавшись в воздухе, перемахнула с вершины на вершину.

Палатка была из двойного, толстого, одеревенелого на морозе брезента. В брезенте ловко прорезаны маленькие окошки. Внутри — сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее хвоей. Вслед за дежурной сестрой бабка осторожно шагала по узенькой дорожке между коек.

Суровегин, похудевший, лицом одного цвета с бязевой наволочкой, лежал в дальнем углу. Место у него хорошее — под слюдяным окошечком, возле печурки. Он сразу узнал Мироновну, приподнялся на локте, но радости не показал, словно бы недоволен остался:

— Вы-то, бабуся, зачем сюда? Здесь место для военных.

Она опустилась на низенькую скамейку.

— Я сама стала — хоть шинель надевай. Сказывай, куда тебя ранило?

— В правое плечо.

— Это уже второй раз. А раньше-то куда — позабыла я?

— Раньше было — в левую ногу. Это еще в начале войны.

— Видишь! То в ногу, то в плечо. Издырявят всего насквозь. Неужто уберечься нельзя?

У нее вдруг затряслось сморщенное лицо, плечи. Крупные слезы стали падать на концы шали, серебрясь на темном ворсе.

— Вот это ни к чему, — помрачнел Анкудин. — Гляди, сколько раненых, один я, что ли. Если к каждому начнут приходить да плакать...

— Часовой-то тут у вас сердитый... Закричал на меня, затопал, ружьем замахнулся, — всхлипывая, оправдывалась старуха, а сама развертывала дрожащими руками узелок. Сморщенный жареный курчонок выпал у нее из рук, едва успела подхватить. Она потянулась к дверце тумбочки. — Сюда, что ли, прикажешь положить?..

Суровегин быстро захлопнул дверцу.

— Вы эти глупости, бабуся, оставьте. Самой пригодится скушать.

— Я не голодная. Да и зубов нет, чтобы косточки грызть.

— Ну, а для моих зубов слишком тонка цыплячья кость. Перестаньте конфузить меня перед остальными ранеными.

Но никакого конфуза не было. Правда, на них смотрели со всех коек; лица были любопытные, отражали молчаливую душевную ласку.

Как бы отвечая на эти взгляды, Мироновна улыбнулась покорной старушечьей улыбкой, сказала Анкудину, словно малому:

— Ну, давай пополам. Вот я на свою, долю крылышко отломаю, а для тебя — ножку. Давай вместе закусывать.

Склонив голову набок, она с трудом жевала обломками зубов.

— Гляди-ко, как хорошо. Бери.

И Суровегин, неуверенно усмехнувшись, потянулся за едой. Вытирая губы полотенцем, он говорил:

— Закончим, бабуся, войну, — как домой вертаться буду, обязательно загляну к тебе: по хозяйству кое-что укомплектую за всю твою заботу.

— И долго ждать тебя?

— Теперь уж, думаю, скоро. Победой пахнет в воздухе. Это не один я чую.

— Примета, что ли, какая есть?

— Есть, бабуля, много всяких примет.

Помолчав сколько надо, Ольга Мироновна проговорила тихо:

— Вестник ты мой добрый. Все-то ты знаешь, на все ответ найдешь... Сбылись бы скорее твои слова.

Старший сержант кивал круглой, коротко стриженной головой:

— Если весь народ говорит, непременно сбудется эта правда, куда же ей деваться.