Живой Журнал. Публикации 2017, январь-сентябрь.

Фру-фру (2017-01-02)

Иван Сергеевич смотрел в серое пасмурное небо понедельника, а вокруг него столпились соседи и родственники. Все уныло молчали, а Иван Сергеевич в особенности. Глаза его были залиты тёплым летним дождём, как слезами.

Он смотрел в московское небо, потому что полицейский не велел закрывать ему глаза, пока не приедет господин Федорин.

И вот извозчик, свернув с Остоженки, въехал во двор. Он привез двоих седоков ― толстого и тонкого.

Тонкий был моложе, и, судя по всему, главенствовал над толстым. Оба были облечены государственной властью и явились на место смерти известного литератора.

Первый обошёл тело Ивана Сергеевича, а второй, по внешности сущий басурман, достал треногу с фотографическим аппаратом. Басурман вставил пластинку, на миг осветил местность ядовитым белым светом, а когда дым от вспышки рассеялся, залез обратно в пролётку с таким видом, будто теперь всё происходящее его ничуть не касается.

Полицейский, робея, спросил приехавшего, какой нации будет его фотограф, и начальствующее лицо отвечало, что нации оно будет не важно какой, однако перекрещено им самолично из лютеранской в православную веру.

― Ниважнанакой… ― прошептал полицейский уважительно.

― Делом займитесь, ― угрюмо буркнуло начальствующее лицо, и было видно, что эти расспросы для него обыденны и неприятны, а потом щёлкнул, как затвором: ― Швед он, швед.

На этих словах тонкий пошёл в дом, застучав ботинками по доскам крыльца, а толстый швед быстро вылез из пролётки и отправился на берег. Тонкий меж тем вытер ноги о чёрную мокрую шкуру, заскрипел дверью и шагнул внутрь. Тут же что-то упало и покатилось в сенях, и вдруг выплыла домоуправительница фон Бок. По её лицу стало понятно, что барина можно убирать. Заголосила сумасшедшая бабка Ниловна, понурились соседи, завыла бесхозная собака.

Домоправительница сделала знак слугам, и те взгромоздили тело в покойницкий фургон.

Толстый человек уже бродил по берегу реки с фотоаппаратом, задирая курсисток под зонтиками. Повздорив с приказчиками, он стал драться с ними, и расколотил одному голову своей треногой. Пришелец кричал что-то неразборчивое, вроде ути-плюти-плют, и зеваки решили, что он слабоумный и вправду ― федорино горе.

В это время сам господин Федорин, штатский советник и свежий кавалер, сидел в гостиной, слушая старого доктора.

Доктор начал свою историю издалека ― он был знатный краевед и для начала стал рассказывать о своих раскопках таинственных холмов в Коломенском. Лишь утомив казённого человека историй про мужской камень и камень женский, Антон Павлович поведал историю о зловещей собаке.

Давным-давно, ещё до нашествия двунадесят языков и большого пожара, барыня, построившая усадьбу на берегу Москва-реки, завела себе любовника из крепостных. Любовник оказался статен и неболтлив. Почуя власть, он подмял под себя весь дом, но, на счастье дворни, настоящую любовь он испытывал к подобранному где-то беспородному щенку по кличке Фру-Фру, а к своей барыне ― лишь мерзкую похоть. Слуги не преминули известить об этом барыню, и та решила избавиться от соперницы. Повинуясь приказу, молчаливый деспот положил собаку в мешок, и бедное существо рухнуло в бездну вод.

Сам любовник пропал. Одно время считали, что он повесился, но через месяц кухарка увидела его фигуру, на клиросе храма Николы Обыденного.

― Казалось, всё кончено… ― доктор сделал театральную паузу, а потом продолжил: ― Казалось, несчастная Фру-фру навеки поселилась там во тьме. Но не тут-то было: минул год, другой, и дворня начала замечать странного пловца у купален. Вскоре случилось несчастье ― утонула торговка фиалками, бедная Лиза, взятая по её бедности на проживание. Но это было только начало ― на третьей неделе Поста барыне явилось страшное существо ― обло, озорно, стозевно и лайяй. С клыков зверя падали клочья пены, шерсть была мокра и пахла тиной. Глаза горели как масляные фонари. Барыня рухнула на землю и испустила дух.

С тех пор злой рок преследовал все поколения хозяев дома на Остоженке.

Молодой барин проигрался в карты и пустил себе пулю в лоб. Три ночи на его могиле выла гигантская собака, а кладбищенского сторожа обнаружили наутро совершенно седым и совершенно пьяным. Внучку той самой барыни нашли в притоне под Крымским мостом. Благородная девица всё хохотала и норовила плясать на столах голая.

Пред Федориным чередой прошли несчастья всей семьи ― и вот наконец, фамилия Карамазиновых истончилась. Последнего в роду только что увезли в покойницкую, и слава литератора ничуть не помогла ему от разрыва сердца.

Ветер выл над пепелищем и… Но тут Антон Павлович умерил пафос.

― Знаете, доктор, ― вдруг сказал Федорин. ― Самая верная мишень для подозрений ― человек, менее других похожий на убийцу. Вот какой-нибудь никчёмный и бессмысленный субъект ― и именно он и убил. Он и есть душегуб. Вот вы, к примеру!

Произнеся это, Федорин захохотал с каким-то могильным уханьем и покинул краеведа, который от ужаса уронил пенсне.

Расследователь вышел на берег реки. Бабы полоскали бельё, из казённой бани выбежал голый мужик и ухнул в воду.

Федорин тут же записал в книжечку: «Пожаловаться исправнику».

Он забрался на мост и принялся глядеть в тёмные воды.

Вдруг, на секунду, ему показалось, что из-под чёрной глади, из самой сгустившейся тьмы, на него глядят глаза чудовища. И вправду говорят: если будешь слишком долго всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя. Федорин представил себе, как чёрная собака растёт внутри смертельного мешка, и наконец, скопив достаточно сил, разрывает дерюгу. «Глупости, ― тут же одёрнул себя Федорин. ― Как она может там вырасти ― без пищи и, главное, без воздуха? Хотя вот академик Петропавловский экспериментирует над собаками, пересаживает им по две головы на одно туловище и, кажется, доказал: нет ничего невозможного для человеческого гения». Федорин вспомнил механических собак Петропавловского, которые были разрезаны напополам ― поперёк и вдоль. Собак, у которых сердце было замещено насосом с часовым механизмом, собак с биноклями вместо глаз и ретортами вместо желудка ― и поёжился.

Он поймал на берегу своего иностранного помощника, затолкал его в пролётку, и поехал домой.

Два дня прошло в изучении огромного тома академика Петропавловского «Поведение собак или Волшебный звонок». Хорошо было бы обратиться к гению за консультацией, но академик жил в столице. Правда тут, в Москве, обитал его ученик, профессор Вознесенский.

Наступил четверг. Федорин снова умял своего басурмана в коляску (рука помощника безвольно свешивалась вниз ― он спал вниз головой, как летучая мышь) и поехал в Обухов переулок к кудеснику Вознесенскому.

Профессор встретил его в халате. В комнате пахло спиритуозом ― очевидно, что тут проходил важный эксперимент. Эксперимент шёл давно, судя по тому, как был утомлён профессор. Огромные аппараты посверкивали медными боками, в змеевиках струилась влага, что-то булькало и дымилось повсюду. Под ноги Федорину бросилось какое-то маленькое зелёное существо, обняло его сапог и заплакало. Федорин брезгливо стряхнул фамильярного гомункулуса и обратился к профессору:

― Вы верите в бессмертие души? ― взял он быка за рога.

Хозяин поднял палец и назидательно произнёс, как по писаному:

― Нет, наука доказала, что душа не существует, что печенка, кости, сало ― вот что душу образует.

― Может ли животное обходиться без воздуха? ― зашёл посетитель с другого бока.

― Легко! ― махнул рукой профессор и отчего-то икнул. ― Годами! Годами-с! Семенники! Семенники… ― впрочем, не важно. Верьте мне, я на пороге этого открытия. У вас собака в детстве была?

― Ничего у меня не было, ― грустно ответил Федорин. Даже собаки. У меня, почитай, даже детства не было.

Но собеседник его уже не слушал. В профессоре будто открылась какая-то задвижка: слова потекли из профессора неостановимым потоком, будто он находился на кафедре. За пятнадцать минут Федорин узнал о собаках больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал бы и ещё, но тут явилась экономка, волоча за собой упирающегося иностранного помощника. Во рту у того, на манер чубука торчал кусок колбасы ― гость как-то незаметно обшарил весь дом и был пойман наконец в кладовой. Экономка одной рукой крепко держала басурмана, а другой дубасила его скалкой.

Сыщикам пришлось удалиться.

Только у самого департамента Федорин обнаружил, что его подопечный сжимает в руке поводок.

Зачем басурман стащил у профессора эту необязательную деталь туалета ― одному Богу было известно.

Утром в пятницу Федорин заявился в мёртвый дом мёртвого писателя. Надо было бы придти мертвецки пьяным, но, кажется, это успел сделать его помощник.

Федорин с лупой изучал каждую мелочь, пока не остановился перед фотографиями на стене. Что-то привлекло его внимание, какая-то квитанция, приколотая к оборотной стороне рамки булавкой. Затем Федорин осмотрел чудной ящик с изображением собаки и огромного цветка, растущего из прямоугольного ящика. Под этой странной сценой сообщалось, с некоторой долей неприличия, что Хер Мастерс Войс произвёл этот ящик для развлечения. Федорин было раскрыл свою книжечку, чтобы записать мысли, пришедшие в голову, но тут раздался грохот. Затрещало стекло, гулко лопнули какие-то банки.

Федорин поспешил на кухню. Помощник стоял у буфета, и руки его были по локоть в крови. Присмотревшись, Федорин понял, что это не кровь, а клюквенный сок. При этом швед явно набил на чужой кухне карманы ― в каждом лежало что-то круглое. Это была не беда, беда была в том, что его застали за воровством и теперь били.

Била иностранца пожилая девица фон Бок, мгновенно из домоправительницы превратившаяся в домомучительницу.

Она нависала над федоринским горем и лупила его половником.

Федорин вырвал басурмана из лап кухонного правосудия и повёл прочь, хрустя стеклом битых банок с вареньем.

В субботу он созвал в дом Ивана Сергеевича доктора, двух приживалок, да и вообще всех, кто захотел придти. Явился даже профессор Вознесенский, и слуги притащили ему особое кресло.

Стремительно вечерело.

Ночь пала на город, столь ненавидимый иностранцем, и столь любимый Федориным.

Запахло гнилью и сыростью со стороны реки. Что-то ухнуло и плеснуло за окном.

Вдруг леденящий душу вой раздался где-то неподалёку.

Доктор схватился за сердце, профессор вскочил с кресла и начал хлопать себя по карманам.

От чудного иностранного аппарата отделилось федорино горе, держа в руке нечто.

― Да! ― торжествующе воскликнул Федорин. ― Валики для фонографа теперь у меня. Извольте видеть, господа (он потряс в воздухе чёрным цилиндром) ― вот запись собачьего воя номер пять… Но, благодаря моему помощнику, я теперь обладаю и номером семь, и номером девять. Незаменимая вещь для того, чтобы произвести впечатление на слабонервных. Я знаю, кто записал валики, и кто убил Карамазинова.

― Позвольте? И кто же убил Ивана Сергеевича? ― заинтересованно спросил, приподнимаясь, Антон Павлович.

― Да уж, кто-с? ― повторила за ним домоправительница.

― Вы и убили-с! ― вдруг выкрикнул Федорин, стремительно обернувшись к девице фон Бок. ― Вы и убили-с!

Профессор подскочил, Ниловна всплеснула руками, околоточный охнул, а Антон Павлович рухнул обратно на стул, ещё не вполне понимая, что свободен от подозрений.

― Что это? Как это? ― прошелестели над собравшимся незаданные вопросы, и даже фитиль в керосиновой люстре затрепетал, будто схватился за голову от волнения.

― Всё было просто, господа, ― начал Федорин. ― Иван Сергеевич пал жертвой собственного слуги. Дворецкий рассказал историю о проклятии рода Карамазиновых одному из здесь присутствующих. И, вступив в тайный сговор, злодеи принялись выть на разные голоса у него под окнами с помощью звуковой машины, и наконец, когда несчастный отправился в купальню, один из них выпрыгнул из воды прямо перед ним. Я понимал, что домомучительница… то есть домоправительница, при её изворотливости, вряд ли сумела бы всё так ловко продумать. Она хотела лишь мести за свою отвергнутую любовь. Очевидно, что у неё был сообщник и у него был свой мотив. Всё встало на свои места, когда я увидел вот это.

И Федорин помахал перед присутствовавшими тем, что они вначале приняли за ресторанный счёт.

― Это долговая расписка. Десять тысяч карамазиновских денег были потрачены на опыты с собаками. Их потребовали назад, отдавать было нечем и… ― ну чем не повод? Я знал, что профессор Вознесенский давно проводит над животными опыты в духе великого да Винчи. Души у него, видишь, нет, одно сало… ― тут Федорин сбился, но переведя дух, продолжил: ― Дворня, которой для образования хватает сказок про Матвея Комарова, считает, что профессор оживляет собак, которые становятся от этого лишь наполовину живы, а глаза их горят адским огнём. Меж тем, ни одной оживлённой собаки публике представлено не было, а уж об адском огне и говорить нечего. Когда я увидел мокрую овечью шкуру, особую трубку для дыхания под водой, спрятанную в цветочном горшке, и машинку для воспроизведения собачьего воя, то понял, как дворецкий смог так много времени проводить под водой, поджидая свою жертву, и что так напугало бедного… Эй, хватайте её!

В этот момент домоправительница фон Бок, свалив на пол полицейского и двух приживалок, попыталась бежать, но швед будто коршуном взлетев в воздух, коршуном и пал на домоправительницу, как на добычу. Он стремительно скрутил убийце руки собачьим поводком.

― Вот и всё, ― вздохнул Федорин. ― Всё, что обычно составляет Россию, вновь её и спасло. Сыромятный ремень и… Сегодня мы стали на шаг дальше от бездны, в которой мрак, тьма, и ворочается призрак революции, похожий на пса-людоеда.

― Но что это ― всё? ― недоумённо спросил Антон Павлович. ― Что составляет Россию?

― Это обращение «сударь», яти, еры, ижица и фита, орден св. Анны и Владимир за выслугу, склянь и посконь, фильдеперс, чесуча, гуттаперча…

― Гуммиар-р-рабик! ― каркнул сбоку толстяк-швед.

― Совершенно верно ― и гуммиарабик. Это вам не фру-фру, это ― Россия, которую не дай Бог потерять: ты её в дверь, а она ― в окно. Она сермяжна и домотканна, она соборна и союзна, Антон Павлович. Запишите это куда-нибудь. Это надо записать.

Негодяев увезли, зрители странного спектакля стали расходиться, думая, как причудливо простирает химия свои руки в дела человеческие.

Скоро только Федорин и его иностранный спутник остались в опустевшем доме. Над городом давно стояла глухая душная ночь. Они вытащили из дома два плетёных кресла и поставили их к урезу воды. Первым задремал Федорин, а за ним захрапел и швед.

В купальню плескала вода от проходящих дровяных барж. Пахло летом и любовным счастьем мастерового люда.

В этот момент на поверхности Москвы-реки появились два огромных пузыря, лопнули, и тут показался и третий. Внутри него, как парусник в бутылке, помещалась голова огромной собаки. Глаза её горели пронзительным химическим огнём.

Монстр выполз на берег, отряхнулся и стал принюхиваться.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

02 января 2017