Живун

1

Спал Куш-Юр беспокойно. Мучили сновидения: то являлась Сандра, то Яшка, то Гажа-Эль в образе медведя, под конец даже Озыр-Митька приснился. Пробудился Куш-Юр в плохом настроении, от тупой боли ломило голову. Но, вспомнив о приезде Гриша, он живо вскочил, оделся, решил, что надо с утра встретиться с другом — днем мало ли что помешает, да и Гриш может куда-нибудь отлучиться.

Гриша он застал во дворе, возле завалинки старого дома, на солнцегреве, в окружении братьев и родственников. Они дымили самокрутками и чему-то весело смеялись. Куш-Юр поморщился: целая сходка, поди, ему уже кости перемыли. Но хозяева встретили Куш-Юра дружелюбными прибаутками:

— О, идет сельсовет — ни заря ни свет.

— Начальникам и богачам не спится и по ночам.

— Подходи скорее. Мы уже в сборе. Открывай сходку!

Куш-Юр усмехнулся, за словом в карман не полез:

— Сходка будет вечером. И не при вашем доме, а в Нардоме. — А потом уж и поздоровался. — Привет, мужики! А гостю нашему — самое большое «доброе утро!». С приездом! Узнал — появились вотся-гортские, и вот поспешил повидать.

— Спасибонько, — крепко пожимая руку Куш-Юра, Гриш радостно улыбнулся. — Ну и нюх у тебя. Как хоть ты так быстро новости узнаешь?

Куш-Юр поведал о ночном происшествии во дворе Абезихи.

Мужики, слушая его рассказ, гоготали от души. А Гриш встревожился.

— Вот лешак! — ерошил он в беспокойстве волосы на непокрытой голове. — Налижется, запропастится и нас задержит тут. А ведь осень…

Куш-Юр успокоил Гриша:

— Во всем селе не найдет выпивки — навели мы порядок. Так что не горюй… Ну, как летовали?

— Да всяко… — Гриш бросил взгляд на братьев, и Куш-Юр понял: о делах лучше с глазу на глаз, и перевел речь на другое:

— Комары не загрызли?

— Хватало…

— Сгинули небось?

— Пропали. Да мошки налетело. Ужас! Позлее тех поедников…

Гриш отвечал как-то нехотя. Ему хотелось побыть с Куш-Юром вдвоем, обсказать все, что так томит его. Почувствовав натянутость в разговоре, братья и родственники Гриша догадались, что лишние, и поспешили уйти.

Варов-Гриш отвел Куш-Юра за угол старого дома, на южную сторону двора. Там торчал из земли огромный высохший пень, похожий на врытую в землю кадку. Усаживаясь на него, Гриш сказал:

— Во, какие толстенные деревья-великаны росли когда-то здесь. Нам с тобой вдвоем не обхватить такое дерево.

— Мда-а. Многовечная была лиственница. И не гниет пень-то. Не один десяток лет, поди, стоит.

— Годов сорок, ежели по дому нашему судить. Корня-ми-то, чай, до самой преисподней дотянулся. По всему двору они расползлись. Живун, как все село наше, да и как мы все.

— Живун, да-а-а, — повторил Куш-Юр. И наступила неловкая пауза.

Трудные, малоприятные объяснения всегда начинаются издалека. Куш-Юр решил, что Гриш заговорил о пне из дипломатии, чтобы помягче перейти к беседе о разных сплетнях про него, председателя, и про Эгрунь, кулацкую дочку. Куш-Юр не любил, когда с ним осторожничали да деликатничали, и даже желал в открытую объясниться, потому что верил— Гриш поймет его.

Но Гриш молчал, будто чего-то выжидал. И Куга-Юр Подумал: может, стесняется Гриш, история-то щекотливая… Однако и сам разговора не завел, а то покажется Гришу, ровно он, Куш-Юр, оправдывается… Вот и сидели, молчали.

На самом деле ни о каких сплетнях Гриш ничего не слыхал. Братья поведали ему только семейные новости. И молчание Куш-Юра он расценивал по-своему: «Гажа-Эль, поди, все уже выболтал…»

Гриш ожидал от Куш-Юра упреков, а может, даже разноса… Он не собирался что-то утаивать от председателя, просто не хотел, чтоб Гажа-Эль наболтал лишнего. А без того у Гажа-Эля, видно, не обошлось. Вот какой Куш-Юр мрачный!..

— Ну что ж, казни, — вздохнул Гриш.

— За что? — не понял Куш-Юр.

Неподдельное недоумение председателя ободрило Гриша. Опустив голову, не глядя Куш-Юру в глаза, он повинился во всем. Рассказал и про сделку с Ма-Муувемом, и про спирт-водку…

— Вот черт! — выругался Куш-Юр. — И сородичей своих, как вас же, спаса-ает, выр-руча-ает! Дерет втридорога. И все ему должники…

— Ну, а власть-то? — мягко спросил Гриш. Он не собирался укорять председателя в том, что Ма-Муувема все еще не взяли за загривок, не потрясли как кулака. Он просто надеялся услышать желанное обещание, что пармщиков выручат…

Но Куш-Юр промолчал. Долго и старательно он свертывал цигарку, не спеша закуривал. А закурив, пускал дым кольцами, наблюдал, как кольца вытягиваются, скручиваются восьмерками и одно за другим тают.

Гриш тоже помалкивал, теряясь в догадках. Поймав его напряженный взгляд, Куш-Юр процедил:

— Власть… Власть… Теперь его не возьмешь…

— Почто так?! — Гриш аж подскочил от удивления.

— Запрет… Не велено трогать.

Куш-Юр молча, с силой ударил каблуком сапога по земле.

Гриш от волнения сжал кулаки.

— Не кипятись, — осадил его Куш-Юр. — Сердце разуму тут не командир. Разум командовать должен сердцем. Дело куда как серьезно. Кормить народ во всей России надо, а хлеб и прочее у кого — у богачей или у мир-лавки? То-то и оно. В мир-лавке пока не богато, а у торгашей кое-что еще припрятано. Пускай торгуют, все людям польза.

— Выходит, Озыр-Макку из могилы поднимать? Зря прихлопнули, — насмешливо процедил Гриш.

Куш-Юр потемнел: сильно задел его Гриш.

— Его не за торговлю. А за то, что против нашей власти пошел. Это и сейчас с рук не сойдет, по загривку получат, да еще как!

— Значит, Ма-Муувему вольготность, дери с честного народа семь шкур…

— Думаешь, нам в удовольствие, в радость? — тяжело выговорил Куш-Юр. — Сам Ленин, Владимир Ильич, сказал — мол, отступаем, братцы, пока хозяйство малость подправим, а как поокрепнем, на ноги встанем — штурманем! Верь, ненадолго это.

Гриш сидел на старом пне огорошенный, потерянный, безвольно опустив руки. «Влипли. Влипли! — стучало ему в висок. — Отдавать придется целиком — сполна! Зря надеялся!»

Ему стало душно, будто сдавило горло.

— Чего приуныл? — словно откуда-то издалека, едва слышно долетел до него участливый голос Куш-Юра.

— Кое-что забросили нам в мир-лавку, — продолжал говорить Куш-Юр. — Хоть не так много, а все-таки. Хорошо, что приехали, получите свой пай. Рыбы-то привезли?

— Привезли, — ответил Гриш. И добавил: — И ягод-орехов. Все излишки.

— С пустыми руками не уедете.

— Зима долгая, — вздохнул Гриш, — А там и весна. Мы зиму на Ма-Муувема пробатрачим. А нам — ого-го! сколько всего надо: прорех больше, чем в неводе ячей. Одна надея на мир-лавку.

Куш-Юр секунду поколебался и сказал:

— Так и в мир-лавке… К тому дело идет: по деньгам — товар, продал — купи.

— Мать родная! — Гриш в отчаянии хлопнул кулаками по бродням. — Полная погибель нам…

Вконец расстроился и Куш-Юр. Понимал, могут заголодовать пармщики, если все отдадут старшине. Пайки-то кончаются. Вдруг надеждой блеснуло воспоминание: инструктор из Обдорска… Пушнину отдавать Ма-Муувему не придется, власть не позволит.

Гриша это не утешило.

— Один черт. Рыбу, окаянный, заберет подчистую. Пушниной, может, и лучше, ее ведь не пожуешь, не поешь.

— Ладно, чего-нибудь сообразим. В беде не бросим, — пообещал Куш-Юр, боясь зря обнадеживать.

Грипт не узнавал председателя. Куда девались его решительность и категоричность? И почему он не отдал распоряжения схватить живодера Ма-Муувема?! Не расспросил, как бывало, про каждого пармщика. Непонятная перемена. Впервые, кажется, обоим не нашлось больше о чем говорить.

Сославшись на то, что его ждут, Куш-Юр стал прощаться с Гришем. Не забыл пригласить его и остальных пармщиков в Нардом вечером на сходку. Гриш обрадовался сходке, обещал быть, смущенно добавил, что соскучился по Нардому и людям. Уже у самых ворот Куш-Юр решился спросить, почему Сандра не приехала.

— Сама почему-то вызвалась остаться, — пожал плечами Гриш.

— На чужих детях учится, как своих нянчить? — хотел пошутить Куш-Юр. Но шутки не получилось, а вопрос прозвучал грустно.

— Да нет, вроде не предвидится.

Куш-Юра это порадовало. Но он не подал виду.

— А Михаил где? Отдыхает с дороги?

— Наверное. В Сенькиной избе-развалюхе остановился.

— В Сенькиной?

— Ага. У нас негде, родня приехала. Гажа-Эль бездомный, сам в тесноте у дальних родственников. А у Сеньки — одна старая бабка сторожит.

Хотелось Куш-Юру сказать, что не следовало так делать, пойдут всякие кривотолки, грязь на пармщиков налепят… Вот и сам он понапрасну страдает.;. Однако удержался, только головой дернул вроде бы недовольно. Гриш будто догадался, о чем помыслилось председателю.

— Ты не думай… Не одичали еще — баб не перепутали.

2

В сельсовете Куш-Юра ожидала большая неприятность.

Посредине комнаты на полу стоял непочатый бочонок с брагой, ревмя ревела Экся, нервно тряс головой Биасин-Гал, возбужденно переговаривались комсомольцы, Писарь» Филь что-то торопливо писал за столом, перед ним сидел понурый Гажа-Эль.

— Опять нашли? У кого? — поморщился Куш-Юр. Он устал от подобных сцен.

— У него! У кооперации! — Вечка торжествующе ткнул пальцем в Биасин-Гала.

Тот сверкнул глазами.

— Не бреши! Не у меня! У Экси. Так и пиши, писарь!

— Да твой же, Галка-а! Почему вре-ешь? — прорыдала женщина.

— Погоди, погоди. Нич-чего не понимаю, — развел руками Куш-Юр. — Элексей-то зачем здесь?

— Все настроение испортили, якуня-макуня! — огорченно крякнул Гажа-Эль.

— Сейчас объясню. — И Вечка доложил председателю, где и как нашли бочонок.

3

Нардом помещался под одной крышей с сельским Советом, во второй, большей половине бывшего поповского дома.

У этой половины имелся отдельный, парадный вход с крыльцом и широкими сенями.

Из двух смежных комнат сделали один длинный вместительный зал со множеством окон. Внутренней створчатой дверью зал соединялся с сельсоветом.

Обстановкой Нардом не блистал: десяток грубо сколоченных скамеек, длинных и коротких. Когда молодежь танцевала, скамейки сдвигали. Невысокий дощатый подмосток с занавесом из чьего-то каюкового паруса, видавшего виды на просторах Оби. На подмостке — небольшой крашеный стол с точеными ножками, два приличных стула и книжный шкаф с застекленными дверцами, — видимо, из поповской обстановки. В простенке между окнами, в глубине сцены, висел маленький портрет Ленина в рамочке, обтянутой кумачом. А над портретом во всю стену лозунг из бумажных букв, наклеенных на материю: «Мы наш, мы новый мир построим!..» Еще несколько лозунгов, написанных чернилами на оберточной бумаге, висело на других стенах, оклеенных выцветшими обоями.

Освещался Нардом двумя керосиновыми лампами: настенной — в зале и настольной — на сцене.

Начинались сходки в Мужах всегда с большим опозданием.

— Нардом— не церковь, в колокол не звонят, зачем спешить, — обычно посмеивались селяне.

Многие и вовсе чурались сходок, держались в сторонке от разговоров о новой жизни, все еще не верили в долговечность Советской власти, хотя и шел ей пятый год. Иные не ходили, чтобы не слышать, как хулят прежние порядки. Другие боялись греха: комсомольского богохульства, осмеяния служителей церкви.

Однако все зыряне — большие охотники до разных вечеринок, сборищ, увеселений. И просидеть дома весь вечер, зная, что на селе проводят собрание, они не могли. Приходили все же. Но начиналась сходка, как правило, при полупустом зале. И затягивалась до глубокой ночи, потому что с опоздавшими приходилось начинать разговор сначала. Такие отступления мало кого смущали. Пришедшие пораньше терпеливо курили, ожидая, когда опоздавшие, что называется, возьмут ногу…

Сходок в Мужах не было с самой весны, с весенней путины. Может, поэтому, а может, потому что комсомольцы активно приглашали, народ в этот вечер собрался дружней, чем обычно. Комсомольцы, зазывая селян в Нардом, таинственно обещали:

— Мы покажем вам на сходке «настоящих мирских кровопийцев». Увидите — ахнете.

— Нашенских, мужевских, что ль, кровопийцев-то? — хмыкали селяне. — Мы и так их знаем как облупленных. Озыр-Митьку, Квайтчуня-Эську…

— Нет, не их. Только тоже настоящих. Ох, и кровопийцев же мы поймали! В наших руках они теперь! И вам покажем!

— Биасин-Гала, поди? — слух о найденном суре пошел гулять по селу.

— И не он. Приходите, своими глазами увидите, а то проморгаете.

Не могли селяне такое проморгать. Сходка не началась, а пустых скамей уже не оставалось. Мужчины усаживались на полу в проходах и возле стен. Пришло даже несколько девушек и женщин. Они стыдливо примостились в самом конце, поближе к выходу. Не в пример им, Эгрунь, разодетая, как на праздник, вместе с подругой прошла вперед, уселась в первом ряду. И давай они грызть (орехи, шептаться, хихикать, оглядывая собравшихся. Meсто себе Эгрунь выбрала Неподалеку от Куш-Юра. Тот о чем-то увлеченно беседовал со стариками, в ее сторону не оборачивался, но краем глаза все видел. Куш-Юр не выказывал беспокойства, однако был начеку: от дерзкой Эгруни можно ожидать любой охальности.

Самая большая группа образовалась вокруг Варов-Гриша и Мишки Караванщика. Гриш едва успевал отвечать на вопросы о житье-бытье в Вотся-Горте. Мишка держался нейтрально, курил и помалкивал, иногда чему-то загадочно ухмылялся. Гажа-Эль задержался неизвестно где. Не пришел и Биасин-Гал.

Особняком возле нетопленой голландки сидели недавние воротилы села — Озыр-Митька, Квайтчуня-Эська и их сыновья с Яран-Яшкой. Онй редко бывали на сходках, но сегодня пришли, прослышав, что «комсомолы» обещают показать кровопийцев. А еще больше из желания узнать, верны ли слухи, будто власть дала задний ход и торговые люди опять вольны заводить дела.

И над всей этой гомонящей массой людей плавало сизое табачное облако.

— Ну, чего волынитесь? Собрали, так начинайте, а нечего коптить нас табаком! — требовательно выкрикнула Эгрунь, повернувшись прямо к Куш-Юру.

«Вот ведь окаянная! — Куш-Юр со зла прикусил губу чуть не до крови. — Нарочно так кричит, чтоб люди внимание обратили. Поди, и в самом деле время начинать?.. Но открой сейчас сходку, пойдут сплетни: под Эгрунькину дудку пляшет, чего пожелает девка, то и исполняет…»

Куш-Юр сделал вид, будто не слышит. Но и другие потребовали того же. Только тогда он поднялся, оглядел зал.

— Ого! — весело удивился. — Народу-то полно. — И направился к сцене. Взойдя на подмостки, ахнул: — Дыму-то, мать честная! Как в курной избе. Давайте, миряне-зыряне, прекратим пока курево. Приоткройте-ка дверь!

— Это можно, — ответили из зала. — Начинай проповедь-то свою.

— Проповедей не читаем, — строго заметил Куш-Юр, — у нас о деле разговор.

— Один черт! — крикнул кто-то.

Прокатился смешок. Куш-Юр напрягся, вытянул шею, вглядываясь в зал, высматривая, кто зачинщик. Но при тусклом свете «трехлинейки» в сизом табачном дыму все лица туманились. Предчувствуя, что собрание будет неспокойным, он по привычке широко расставил ноги, заложил руки за спину и начал речь.

— Миряне-зыряне! Скоро наступит пятая годовщина нашей Советской власти. Это праздник из праздников. Враги наши, как вороны, каркали, будто трудовой люд не продержится у власти больше месяца. А мы пять лет уже стоим! А вороны те, которые посдыхали, которые в дальние чужбины подались. Туда им и дорога! Тут вот написано, — он обернулся к лозунгу, — «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем!»

Сидевшие в зале негромко переговаривались, кое-кто продолжал курить, в общем, вели себя по-домашнему.

— Может, не все понятно вам по-русски? — прервал речь Куш-Юр.

Из зала с добродушной ленцой отозвались:

— Валяй, валяй!..

— Мы по-русски маленько понимаем, говорить маленько не могем…

— И я тоже по-зырянски малость понимаю, а говорить затрудняюсь, — как бы извинился Куш-Юр, и только собрался продолжать прерванную речь, из-за голландки выкрикнули:

— Можно спросить?

— Вопросы задавать будете, когда я кончу.

— Боюсь — забуду, память не шибкая, — настаивали из-за голландки.

Куш-Юру послышался в этой настойчивости скрытый вызов. И он принял его:

— Ну, спрашивай!

— Кровопийцев-то скоро покажете?

— Каких кровопийцев? — Куш-Юр не знал о затее комсомольцев. — Не про кровопийцев речь, а про власть трудящих…

Но тот же голос его прервал:

— А верно, что новая власть обратно купцу ход дает?

«Вон чего! Вон кто такие! Понятно», — подумал Куш-Юр.

По своему плану он собирался говорить об этом позднее. Но в зале зашумели: кто протестовал, кто недоумевал. Промолчи сейчас — поднимется сумятица. Шагнув вперед и расправив гимнастерку под ремнем, он бросил задиристо:

— А кабы и так?

Голос его потонул в шуме. Сидящие на задних скамьях не расслышали, вознегодовали, переспрашивали:

— Что сказал Куш-Юр? A-а? Тьфу! Ошалели! Что сказал Куш-Юр?

Куш-Юр поднял руку и, напрягая голос, крикнул:

— Враз будем говорить — не разберемся!

Он дождался тишины и, обернувшись к голландке, четко повторил свой ответ:

— А кабы и так! Что с того?

— А ничего… Хотел знать, правду ли люди бают…

В дерзком ответе Куш-Юру почудилась торжествующая насмешка, мол, выудил что хотел, и парод растревожил…

Гомон действительно поднялся небывалый. Куш-Юр выждал, пока схлынет первое возбуждение, и снова поднял руку, стараясь завладеть вниманием. Продолжать речь, как намечал, было нелепо, он на ходу перестроился. Небрежно махнул рукой в сторону Озыр-Митьки и сказал твердо:

— Зря тут некоторые нос задирают! Верно, кто пожелает, может торговлишку заводить. А мир-лавка все одно не закроется. Кооперация была и остается. Потому как не навсегда это… — он замялся, не желая называть— что именно, — а пока оправимся после войны и голода…

— Нам только б начать! — насмешливо продребезжал Озыр-Митька.

— Не обсчитайся! — не выдержал, полуобернулся к голландке Куш-Юр.

Угроза не подействовала на Озыр-Митьку, его словно прорвало:

— Не обойдетесь без нас! — Он не сдерживал больше себя. — Голод уму-разуму учит! Жрать все охочи! Хоть ваш Ленин!..

Сходка притихла. Не было еще такого, чтоб на равных разговаривали сын кулака и председатель, не было! Выходит, и впрямь сила к Озыр-Митьке вертается!

Угадывая настроение сходки, Куш-Юр рубанул:

— Ленина не обсуждать! Он делает, как надо, как лучше сейчас для народу. И за то пострадал от руки контры! Вчера пароход разгружали — кто прислал? Ленин. — Он обернулся к портрету вождя, протянул к нему руку. — Можно сказать, что после раны еще не оправился, а про нас с вами не забыл, позаботился!

В зале одобрительно кивали головами. И Куш-Юр продолжал:

— Жрать, верно, все охочи, особливо ты! Трудящийся человек может и поголодовать, он к разносолам не привычен. Ленин всей страной управляет, а паек получает один, как все! А тебе одного пая мало, лишний берешь. С кого? Со своего брата-зырянина, соседа и земляка! Так вот, я тебя предупреждаю: на каравай рот широко не разевай. Пушнину скупать вам не позволим. И рыбу. Наперед знайте все! Пушнину мир-лавке — всю!

— Врешь, нет такого закону! — вскипел Озыр-Митька.

«Осмелел до чего!» — пронеслось в голове Куш-Юра. Хотя и в самом деле такого закона он не знал, слышал только вскользь от инструктора, а ссылаться на этот рассказ было рискованно, — он не стал пасовать:

— А вот и есть! Зря трепать не стану! Не рассчитывайте, будто власть такая уж безвластная. Скупку пушнины объявляем спекуляцией. А за спекуляцию знаете что? Кто попадется — не порадуется! Все слыхали? Не пеняйте, что не упредил. Ответит и кто скупит, и кто продаст!

— Грабь, грабь, тебе привычно!..

— Никакого грабления не будет. Мир-лавка купит, мир-лавка товар продаст…

Куш-Юр говорил твердо, без колебаний: перетянул сходку на свою сторону, верят ему. Но тут Квайтчуня-Эська хихикнул:

— Откуль возьмется товар-то? Крысы натаскают? А возьмется — Биасин-Гал на сур изведет.

По залу прокатился гул. Удар был метким. Куш-Юр на миг растерялся. Но вспомнил слышанную ранее историю обогащения Озыр-Макки. Тот в молодости служил приказчиком у прасола. Самостоятельное дело начал на капитал, который сколотил из того, что прилипало к рукам, а прилипало к бесцеремонному Озыр-Макке немало.

Куш-Юр рукавом смахнул со лба капельки пота и сказал спокойно:

— Нашел чем корить… Плохо Гал сделал, скрывать нечего. А кто поймал? Ты, что ли? Комсомольцы! Верные помощники новой власти! И спросим с Гала построже, чем с селянина или несознательной женщины. И накажем! Это уж можете не сомневаться! Когда бы Гала укрыть хотели, стали бы через все село тащить тот бочонок в сельсовет?.. Бывает, и партийный оступается. Бывает, и служащий новой власти неправильно делает. Но не Советская власть его тому учит. От прежней власти к нему привычка перешла. Гал бочонок браги наварил — весь его грех. А у купцов приказчики не бражкой разживались, сотни да тысячи тянули! Все знаете, как разбогател Озыр-Макка…

— Не имеешь права! — взъярился Озыр-Митька.

— Почему не имею права, если это правда? Я не кричал, что не имеете права Гала обличать! Правду-матку всякий имеет право резать. — Куш-Юр говорил уверенно, чувствуя, что снова взял верх. Ему было видно, мужики одобряли его слова — кто жестом, кто переглядками с соседом, кто кивком головы.

— Правда, правда! — донеслись до него голоса с задних рядов.

Приободренный тем, что опять повел за собой сходку, Куш-Юр заговорил проникновенно про тяжелое наследие, доставшееся новой власти: темноту, невежество, суеверие, болезни, голод. Старый мир сопротивляется, как страшный зверь при издыхании.

Волнение Куш-Юра передалось слушателям, его не перебивали.

— А зачем биа-пыжи зерно по Большой Оби к морю везут, когда у вас нехватка? — неожиданно выкрикнули опять из-за голландки. Озыр-Митька, видимо, пытался взять реванш. — Такого не бывало!

— И лучше жили! — подпел Квайтчуня-Эська.

Не отвечая на эти выкрики, Куш-Юр рассказал все, что знал про Карскую экспедицию. Потом оглядел зал и обратился к тому самому старику, с которым беседовал перед началом сходки:

— Вот, к примеру, ты, дед Епим! Что делаешь с рыбой?

— Как что? — не понял старик.

— Засаливаешь, обрабатываешь, а потом?

— Известно, часть себе на пропиток, а то продаю — на снасть, порох, табак…

— Вот и государство: часть зерна отложило на пропитание, а часть — иноземцам продает. Немного зерна продаст, рыбы северной, всю пушнину. Снасти купит, пороху, машин, табаку — ну, словом, всего, что надо народу, пока своего нет.

— С головой придумано, — прошамкал Епим.

— Товарищ Ленин придумал! — снова Куш-Юр с гордостью показал на портрет.

Из зала раздались голоса:

— Все киваешь да киваешь на стенку, а отсуль не разобрать карточку-то. Маловата шибко.

— Я отродясь не знаю, каков он, Ленин-то!

— Дозволь, председатель, взглянуть на карточку!

— Э-э, ежели все гурьбой пойдем, амвон не выдюжит. Подай, председатель, карточку сюда! Поглядим и вернем!..

Куш-Юр снял портрет и протянул его крайнему в первом ряду мужику.

Портрет пошел по рукам. Передавали один другому.

— Гляди-ка, лобастый какой!

— С бородкой, а еще не седой. Годков с полета, поди…

— А бают, не из бедняков он…

— Ленин-то? Да он батрак из батраков! Только теперь заместо царя…

— Не бреши! Какой теперь царь? Он начальник, вроде Куш-Юра. Только самый главный.

— А глаза-то у него как у нас, зырян.

— А может, он и есть зырянин?.. Мало ли теперь зырян и на юге. Война-то, чай, по всему свету людей раскидала.

— Не-не, чистокровный русский. С Волги он. Есть такая река. Большая, как Обь-матушка, — авторитетно, как читальщик, возразил Петул-Вась.

— А сдается мне, зырянин он! — настаивал его сосед. — Ну точь-в-точь. И глаза и скулы… Смахивает он на Акима…

Аким польщенно крякнул и погладил рукой потную лысину.

— Да говорят вам, русский! — осуждающе поморщился Петул-Вась.

— А вот мы у Куш-Юра спросим, — не унимался сосед.

— Русский, русский! — подтвердил Куш-Юр. — Да не все ли равно — он за народ болеет душой! Нашенский он вождь, Владимир Ильич!..

— Нашенский, нашенский! — многоголосо подхватил зал.

Когда портрет вернулся на сцену, Эгрунь вдруг сдернула с головы подруги алую ленту и подала Куш-Юру.

— Это еще зачем? — вспыхнул тот.

— На рамочку. А то там каемочка какая-то от простого кумача, — простодушно пояснила она.

— Нет уж! Наш кумач ему больше подходит, — отрезал председатель.

Эгрунь покраснела, на место вернулась пришибленная.

«Может, надо было взять? Похоже, от души… — заколебался Куш-Юр. Но тут же решил: — Нет, так лучше!»

Сходка затягивалась, было душно, жарко, многие сняли с себя малицы и парки, Куш-Юр почувствовал: настроение меняется. А еще ни одного вопроса не обсудили. Он поспешил вернуться к тому, с чего начал.

— В Москве и Тюмени, в Тобольске и даже в Обдорске в праздник люди выходят на улицы с флагами и плакатами, песни революционные поют. А мы, миряне-зыряне, чем хуже?

В зале опять зашумели. Посыпались реплики, вопросы:

— А чего это — мы хуже-то?

— Вроде крестного хода, что ли?

— А где столько кумачу взять?

— Сарафаны с баб поснимаем!..

— Ха-ха-ха…

— Вот у Озыр-Митьки красная рубаха, да еще шелковая. Чай, пожертвует для революции!..

— Заткнись, голь неразумная!.. — окрысился Озыр-Митька.

— Мы и песен ссыльных-то не знаем…

— Не ссыльных, а революционных…

— «Во саду ли, в огороде»…

— Го-го-го-го!..

В ожидании, пока мужики выговорятся и угомонятся, Куш-Юр присел: он хорошо знал нрав этих по-детски чистых, порывистых людей. Они не умеют прятать своих чувств, легко возбудимы и отходчивы. Не надо только, как в половодье, лезть в затор, надо дать ему прорваться.

Когда шум схлынул, он встал и коротко объяснил смысл праздничных демонстраций. А кумач для флагов, поди, найдется у селян, возможно, и красная краска сыщется, пожертвуют для большого дела.

— Добро! Поможем! И краску найдем! — отозвались из зала.

Председатель заулыбался, довольный, и велел Писарю-Филю для порядка занести в протокол принятое решение.

— А песни поможем разучить в Нардоме по вечерам, — сказал он. — Назначим день — и милости просим. Вы народ певучий…

— Мы певучи, да хрипучи… Попа бы заставить новые песни петь.

— Попа? Он же писклявей Озыр-Митьки!

— Ты меня не трожь, ха лей горластый!..

— Ого!..

— Варов-Гриша надобно сделать запевалой! Чего ему пропадать в Вотся-Горте!

— Я и там пригожусь! Мы тоже сварганим эту саму — монстрацию!

— Вокруг двух-то избушек! Умо-ри-ил!..

Почти сто глоток разом, дружно гаркнули: «Ха-ха-ха!» Казалось, пол зашатался. Смеялся со всеми и Куш-Юр и вдруг поймал ласковый взгляд Эгруни. Она скинула с головы платок, расстегнула плисовую кофту, обнажила высокую шею и так нежно-зовуще смотрела на него, как тогда, за Юганом… Куш-Юр разом подобрался, сник. Отгоняя наваждение, сосредоточился. Ждал, когда сходка снова войдет в берега.

По плану, который Куш-Юр составил днем, сейчас предстояло рассказать про новую экономическую политику и торговлю. Но речь об этом уже шла, повторяться — людей утомить. И он заговорил про ликвидацию неграмотности взрослого населения. Слова полились легко, душевно. Куш-Юр вспомнил студента-очкарика, научившего его грамоте. Оттого ли, что это была первая деталь его биографии, которая стала известна селянам, или просто интересный, живой факт среди пламенных призывов, сходка не осталась безучастной.

Но прямого согласия учиться никто не давал, ссылаясь на занятость по хозяйству, на дырявую память, на отсутствие бумаги и карандашей даже для ребятишек. Как всегда, шутили и подтрунивали над собой.

Куш-Юр слушал и довольно потирал руки. Он боялся решительного отказа. А раз по-доброму говорят, да еще шутят, то и согласятся. Понимал — стесняются, будто малые дети, учиться грамоте…

Пошутили, пошутили зыряне и порешили: посещать кружок ликбеза при Нардоме, добавив — по возможности. И еще поправились: пока только одним мужчинам, для пробы, что из этого выйдет…

— Выйдет! Так и запиши, Филипп. — Куш-Юр принимал все оговорки.

— Писарь с дыркой… Капнутый-лизнутый… — поддели из зала.

Все село уже знало про исправление испорченного списка. Сам писарь тогда же по оплошности обронил злополучную- бумагу. Кто-то из посетителей сельсовета подобрал ее» дал грамотному прочесть, и поползли слухи про «капнутое-лизнутое».

Филь успел привыкнуть к новому прозвищу и сейчас строчил протокол, не обращая внимания на насмешки.

— А теперь пойдет разговор… — начал было Куш-Юр, но его прервал густой голос из зала:

— Кровопийцев-то когда покажете? Надоело ждать. Возьмем да уйдем!

Ничего не зная о затее комсомольцев, не предупрежденный ими, Куш-Юр подумал, что его снова провоцируют на пререкания с Озыр-Митькой. И он ответил резко:

— Если кому поглядеть охота — можем и показать. Не постесняемся! Не перевелись! Батраков за братьев выдают, породниться чают, думают, нам эти хитрости невдомек. Все видим! И вызволим батраков из тенет! На то поставлены. И власть имеем от рабочих и крестьян!

Тут выскочил на подмостки Вечка, шепнул Куш-Юру про затею комсомольцев. Куш-Юр нахмурился — понял, что излишне погорячился и, пожалуй, промахнулся.

— Тихо, тихо! — поднял руку Вечка. — Все покажем. Кончится сходка, и покажем. Кто уйдет — ой как пожалеет!

4

Вечка не восстановил порядка. Гул в зале нарастал. Из задних рядов выкрикнули:

— Эй, председатель! Молва идет — жениться хочешь на Эгруни. Правда, что ли?

И было не понять — то ли это обыкновенный житейский интерес, то ли хитрая подковырка. Да Куш-Юр и не вникал в тонкости, побледнел так, что это стало видно даже в продымленном и слабо освещенном зале. Сотни две глаз сверлили его, выворачивали наизнанку. Соображая, как поступить, Куш-Юр, сам не зная почему, покосился на Эгрунь и увидел: та радостно прижалась к подруге. Ненависть закипела в нем. Еще не обдумав, то ли он делает, только чувствуя, что молчать нельзя, он чуть слышно выдавил:

— Брех-хня-я! — И еще раз, почти крикнул: — Бр-рех-хня-я!

Но этот выкрик не удовлетворил людей. Новые укоряющие возгласы посыпались с мест:

— Ай, председатель!.. За Юган ездили?

— Как не ездили — бабы видели…

— Вперед он, следом она…

— У поленницы свиделись…

— Место подходящее…

И пошло, и пошло… Словно гнойник прорвался. Выплеснулись разом все сплетни, грязные, липкие…

И поползли…

«Скажи, как было. И отстанут все!» — будто кто-то шептал Куш-Юру. Но он сжал губы: хоть и кулацкое отродье, но девка, позорить ее, а себя выгораживать — не мужское дело.

— Ну хватит трепать! — взорвался Куш-Юр. — Говорю — ничего не было.

— Еще не говорил… — насмешливо выкрикнули из зала.

— Так уж и ничего… — усмехнулся кто-то.

Для Гриша все услышанное было неожиданностью. «Отчего Куш-Юр давеча про это не обмолвился? Али в самом деле дал опутать себя? Упреждал ведь… Поди, оттого такой невеселый был…»

Размышление его оборвал Мишка Караванщик, толкнул в бок и прошептал зло, почти вслух:

— Дела какие делаются… Что попы, что начальники…

Гадко стало Гришу. Куш-Юру он поверил без колебаний и, словно в пику Мишке, гаркнул во весь голос:

— Что вы, как бабы! Дайте сказать!..

— Говорю, ничего не было такого… — Куш-Юр запнулся…

— Вот это уж зря!..

Последний возглас развеселил мужиков, настроил их на нескромные шуточки.

— Такая сдоба, и не распочал! Эх, председатель!..

— Я-то уважил бы, выручил бы ее…

— И я… Жаль, рыбалил…

— Го-го-го!.. Ха-ха-ха!..

Озыр-Митька словно взбесился:

— Цы-ыц… Сестра моя не такая! Брешет безволосый!

Гриш снова поспешил на выручку друга:

— Ничего он такого не сбрехнул! Все слышали!..

— А что ездила с ним?.. — перебил Озыр-Митька.

— Пускай сама скажет! — потребовало сразу несколько голосов.

Эгрунь, всегда бедовая и самонадеянная, сникла, поняв, что от нее требуют всенародно исповедоваться… Все же она поднялась с места, хотела что-то сказать, но, закрыв лицо ладонями, вдруг, как подкошенная, плюхнулась на скамью, уткнулась в плечо подруги.

— Не дело делаете, мужики! Как председатель не позволю! У нас сходка, а не бабьи сплетни, не посиделки!.. — гаркнул Куш-Юр.

— Заодно с ней, вот и концы прячешь!.. — ответили ему.

Но Куш-Юр уже овладел собой, чувствовал, что способен вести этот нелегкий, но нужный разговор, который может разом оборвать все сплетни. Он парировал реплику:

— А вот, если хочешь знать, человек хороший, не заодно! Разной мы с нею веры!

— Разве же она некрещеная?

— Не про ту веру говорю. Я большевик, из трудящего народу! А она богатейка, дочь врага народной власти. На измену этой власти я не пойду, хоть тыщу раз красивая и сдобная!

И опять на подмосток выскочил Вечка. Не попросив слова, быстрой скороговоркой, возбужденно рассказал о ночном покушении на председателя. Куш-Юр пытался остановить парня. Но народ потребовал дать ему досказать до конца. Для большинства это было новостью. Стрелять в человека — не шутка! В зале воцарилась тишина. Только возле печки поскрипывала скамья, будто кто-то беспокойна ерзал.

— А кто стрелял-то? — нарушил тишину Гриш.

— Не поймали, — ответил Вечка, — Четырежды пальнул. Даже малицу изрешетил. Хорошо, толстая угадала…

В разных концах зала зацокали языками.

— Кто же палил? — повторил настойчиво Гриш.

— Кто, как не кровопийца! — бросил Вечка.

— Может, Яран-Яшка? По Эгруньке сохнет!.. — предположили в конце зала.

Яшка вскочил с места, затряс головой:

— Моя не стрелял! Пошто моя стрелять путет? Моя маленько попугал…

— Ишь, маленько попугал — четырежды пальнул!.. — возмутился Гриш.

— Моя стрелял нет. Я тумал, он люпит моя невеста. Сказал про северный закон. Моя только сказал. Но моя стрелял нет…

— А невеста-то кто? Эгрунь, что ль? — Мишка Караванщик притворился, будто не понимает.

Яран Яшка радостно затряс головой и тут же скис, потупился, по-детски пожалился, что вот брат Митька согласен на свадьбу, а Эгрунь не желает за него выходить.

Мужики дивились:

— Дела-а!.. Озыр-Митька — брат Яшке… Хитер! Вовсе прибирает Яшку к рукам…

— Цы-ыц! Будет бренчать боталами! Не ваше дело соваться, куда не следовает! — ощерился Озыр-Митька.

Но мужики не унимались:

— Кто же стрелял в председателя? А, Митрий? Озыр-Митька стал краснее волчьей ягоды, подскочил.

— Господи! Что же это такое? За кого нас считают? Звери, что ли, мы?

Вскочил с места и Квайтчуня-Эська, затряс черной окладистой бородой, завертелся, ища сочувствия.

— Побойтесь бога, мужики! — крестился он. — Мы еще не свихнулись, чтоб руку на власть поднимать! Пускай живет себе на здравие Роман, как его по батюшке… Иваныч, кажись…

Кто-то из зала, будто поверя бывшим сельским воротилам, сказал со скрытым ехидством:

— Ну, Митька да Эська — овечки. Это Эгрунька-заноза стреляла. Другой зазнобе чтоб не достался…

«Ой, беда-беда!» — обомлела Эгрунь, не поняв подковырки. Она сидела ни жива ни мертва: вспомнила вдруг то воскресенье. Яшка после обеда чистил ружье, набивал патроны. Под вечер куда-то пропал. Эськины сыновья приходили звать Яшку в Нардом, и она обегала все комнаты, весь двор — не нашла. Спросила Митьку, тот в ответ сердито рявкнул. Яшка вернулся под утро, весь промокший, притащил пару уток. Она ужаснулась своей догадке: хотели убить Романа!.. Только сейчас впервые поняла. Собралась вскочить, обличить и еще больше ужаснулась — что делает… Еще и брата, как отца… Но Роман? Голова шла кругом. А тут еще ее подозревают…

Медленно поднялась, бледная, испуганная.

— Ой, что вы!.. — губы ее задергались. — Да чтоб я стрельнула в Романа?! — Ни она, ни кто другой не заметил, что Эгрунь запросто назвала председателя по имени. — Да я в жись пищаль-то в руки не брала! С какого конца палить — не знаю! Боже ты мой! — Слезы текли по ее щекам. — Да чтоб я в пего!.. Ненавидела я Романа поначалу. Ой как ненавидела! А потом, не знаю, за что, полюбила… Ей-богу!.. Люблю, и все! — Другое признание рвалось ей на язык, но, поперхнувшись, икнув, она рухнула на скамью, закрыла лицо руками, разрыдалась в голос.

Куш-Юр растерянно махал на нее руками, — мол, замолчи, дура, чего мелешь при народе. А Озыр-Митька сорвался с места, трясет кулаками, вопит:

— Срамница! Подлюга! Тьфу! Красного комиссара! Отцова убивцу!.. — И вдруг утих, обмяк, заторопился к выходу: — Ну вас всех с этой сходкой!.. Не ходил и ходить не буду!..

— Расстройство одно — подхватил Квайтчуня-Эська. — Уйдем от греха.

Поднялись и другие, сидевшие с ними рядом возле печи.

Вослед им закричали:

— Ну и проваливайте!

— Знать, на воре шапка горит…

Куш-Юр с удовлетворением отметил— Яран-Яшка не ушел.

«Из-за Эгруни, наверно, остался? А может, понимать начал? Отколется? Вот бы… Славно все вышло… Верно, нет худа без добра…»

Повеселев, кивнул на дверь и сказал вслух:

— К лучшему! Объяснились малость. — И перевел взгляд на Эгрунь. Та все плакала. Куш-Юр поклонился ей и сказал:

— За любовь и признание — спасибо, Эгрунь, от всей души. Но от слов своих не отказываюсь — не сгоряча кидал… Не обессудь. Вот так… Вытирай слезы. Найдешь свое счастье… Верно, миряне-зыряне?

— Верно!

— Сорока орлу не пара.

— Как не найти! Заманчива! Мне б такую, да старуху куда деть?

Огонек в светильниках заплясал, табачное облако за «колыхалось от дружного раскатистого смеха, который вызвала эта простецкая и смачная шутка. Даже Эгрунь прыснула сквозь слезы.

Никем не замеченный, ввалился в зал Гажа-Эль. Большой, взлохмаченный, заспанный, заслонил входную дверь.

— Вот где весело-то, якуня-макуня! — прохрипел он то ли со сна, то ли с перепоя. — Суру, что ли, напились?

Редко когда он появлялся так кстати.

— А, Элексей! Проходи! На амвон прямо! — крикнули ему.

— Герой! Про Галкину тайность дознался!

— Комсомолу подсобник.

— Сказывай, как дело было, куда сур-то дели?

Гажа-Эль укоризненно покачал головой:

— М-м, зубоскалы. Никому я не подсоблял. Сорванцы из-под носа утартали целый бочонок. Обидно аж…

— Иди на амвон, говорят тебе. Там бочонок! — подтолкнул Мишка Караванщик.

Гажа-Эль поверил, обрадовался и под веселый гул направился к подмостку, бесцеремонно перешагивая через сидящих на полу. Обшарив сцену, понял, что над ним подшутили, и горестно вздохнул:

— Эх, якуня-макуня! Вздумали изгаляться! Сур-то где? — уставился он на председателя.

— Вылили в реку. Бочонок выполоскали и на склад сдали.

— Ой, якуня-макуня! — Гажа-Эль схватился за голову. — Такое добро в реку! Хоть ковшик оставили б! За подсобление!

— Надо было! Не по-божески поступили! — выкрикнули из зала.

— Тогда и парням, выходит, следовало оставить. Они ж докопались, — возразил Куш-Юр. — Не-ет, не пить, так всем!

— Тоже верно! Все ноне равны.

— Бабам, поди, к растопке вставать. Показывай мирских кровопийцев! Показывай! — раздался требовательный голос. Все дружно поддержали.

Вечка взглянул на председателя, спрашивая разрешения.

— Валяй, что вы там затеяли…

5

Подмостки вмиг превратились в заправскую сцену. Занавес из старого каюкового паруса задернулся. Вечка объявил, что сейчас начинается представление «Мужик, баба и пономарь», после чего состоится показ мирских кровопийцев, а потом игры и танцы для молодежи.

Гул постепенно смолк. Раздвинулся занавес. Все уставились на сцену.

Она походила сейчас на комнатушку в обычной крестьянской избе. Нехитрая обстановка, в углу светился образок.

По названию спектакля многие догадались, что увидят известную зырянскую сказку про мужика, его жену и пономаря-блудню. И не ошиблись.

Комсомольцы сами инсценировали сказку, сами играли. Правда, роль жены пришлось исполнять парню— ни одну девушку, тем более женщину, не удалось уговорить выступить на сцене. Может, бедовая Эгрунь рискнула бы, но ее не попросили — с дочкой контры комсомольцы связываться не хотели.

Халей-Ванька, которому выпало комсомольское поручение изобразить женщину, загримировался старательно. Надел длинный широкий сарафан с передником, меховые туфли с узорами, нацепил баба-юр с кокошником и даже довольно похоже подделал выпуклости спереди. Зрители потешались, шутливые замечания сыпали без удержу.

Мужик выглядел естественнее: в броднях, в суконной парке, надетой поверх малицы, как перед дальней рыбалкой. Только усы из древесного лишайника уж очень потешно топорщились под носом артиста. Зрители обсмеяли и мужика, хотя меньше, чем бабу.

Смех, подшучивания не смутили исполнителей. Действие началось без запинки.

Спектакли в Мужах были еще вновину. От лицедейства ждали всамделишности. А на сцене жена чересчур трогательно, со слезами, с поцелуями, как не сделает ни одна зырянская женщина, провожала мужа на промысел. Да и муж, прощаясь, нарочито ласкал жену. Все выглядело забавно. Когда же, проводив мужа, баба круто повеселела и даже пошла приплясывать, раздался всеобщий хохот. Смеялись мужчины и друг в друга пальцами тыкали: «Вот что бабы без нас-то выделывают!»

Хохот, мужичьи реплики заглушали не только полушепот суфлера, но и голоса актеров. Но никто не жаловался. И без того все понятно.

Появление пономаря, плутоватого, гривастого, с козлиной бородкой, зал встретил бурей восторгов.

Трижды сотворив крестное знамение, пономарь нараспев возблагодарил бога за счастье побыть наедине с ангелом своей души — хозяйкой. По голосу все узнали Вечку.

Несколько минут сыпались похвалы. Удивлялись — ну и Вечка, сумел же так ловко вырядиться. И похоже до чего! И слова тянет совсем как пономарь, даром что комсомол.

Зрители увлеклись представлением. Кокетство хозяйки, пылкие ухаживания пономаря принимались на веру, смешили и возмущали. Вот ведь какие плутни творят, мужика обманывают!

Неожиданное возвращение мужа за забытыми брезентовыми рукавицами зал встретил вздохом радости.

— В сундуке пономарь! — На сходке так не гаркали, как сейчас, желая помочь обманутому мужу.

Мужик схватил топор и безжалостно застучал им по сундуку. Это вызвало одобрение зала. Но иные и заойкали от испугу.

Из разломанного сундука вывалился полуживой пономарь. Заикаясь, он просил у мужика пощады. Тот от ярости схватил пономаря за «бороденку» и выдрал ее. Все восприняли это, будто так и надо.

— За гриву, за гриву потаскай! — потребовали еще.

Заключительная реплика мужика падала в хорошо подготовленную почву:

— Вот вам и безгрешность церковников! Они сами в бога-то не веруют и творят всякую гадость. Где святость религии! Все это обман, чтобы одурачивать пас! Правду я говорю?!

— Истинно так!..

— Долой религию!

— Бабу еще помяни! Про ее что не сказываешь? — горячился кто-то в зале.

Но это не входило в замысел комсомольцев. Вечка строго всех предупредил, чтоб никакой отсебятины не вносили. Мужик раскланялся и закрыл занавес.

Возбуждение улеглось не сразу. И когда Вечка, сам еще взволнованный успехом представления, пригласил селян пройти через створчатую дверь в сельсовет, поглазеть на кровопийца, люди не сразу сообразили, что к чему. Забыли все о главной-то интриге.

Две девушки первыми очутились у двери. Они храбро перешагнули порог и вошли в сельсовет. Огляделись — ничего особенного, все по-старому. Подошли к столу председателя. Там возле лампы увидели плоскую стеклянную баночку. В нее был вложен кружок из белой бумаги и на нем приклеены большущий клоп и крупная вошь. Перед банкой лежал лист плотной бумаги с призывом: «Боритесь с паразитами!.. Чистота — залог здоровья!»

Девушки расхохотались, но тут же обиделись, что их одурачили. Одна из них не преминула съязвить — не на себе ли Вечка поймал таких жирных «зверей». Девушки кинулись было назад, в Нардом — объявить всем об обмане.

Вечка загородил дорогу «санитарно просветившимся»:

— Стой, не болтать! Проваливайте и никому ни гугу! А то одни окажетесь в дураках.

Девушки сказали новую колкость и, смеясь, убежали.

«Чертовы куклы! — чесал в затылке Вечка. — Еще и просмеют… Своей оглоблей себя и огреем…» — Но приостанавливать показ «кровопийцев» не мог: народ напирал.

Несколько селян, как и девушки, посмеялись. Но ушли разочарованные. Однако пообещали все же молчать.

Один Гажа-Эль не поддался на уговоры комсомольцев — в отместку за отобранный бочонок сура. Удержать в двери его не смогли даже четверо парней. Легко отстранив их, он вернулся в Нардом и огласил тайну комсомольцев.

Кто зашумел, кто посмеялся, а кто посетовал на зря потерянное время — таких «кровопийцев» в каждой избе пруд пруди.

Комсомольцы приуныли, засомневались: пожалуй, зря затеяли.

— Да нет, ребята! Молодцы! — похвалил их Гриш. — И представили хорошо. И придумали тоже неплохо…

Выходили из Нардома пармщики вместе.

Мишка поругивался — мол, знал бы, не ходил: одна ерундовина.

Он и пошел-то на сходку только оттого, что затомился с Гаддей-Парассей: вовсе баба ума лишилась. Все ластится да ластится. Старухи не стесняется, ненасытная… Представление окончательно испортило Мишке настроение: добром плутни не кончаются;

— Чего-нибудь для ума показали б, — вздыхал он.

— Умственного и без того много было… Ну и в сказке — намек-урок, — возразил Гриш.

Мишка поспешил перевести разговор на другое и указал на вызвездившееся небо:

— Осень свое берет. Ишь, как небушко разукрасилось! Грязь пристыла. Не ровен час, и протоки застынут. Не зазимовать бы в селе…

— Я не против, — признался Гажа-Эль. — На людях все ж веселее.

— Про деток забыл, а? Это Мишке все нипочем, а нам — домой торопиться, — В голосе Гриша сквозила озабоченность. Гнал, гнал он от себя тревожную думу. А она все возвращалась, червячком точила душу: по силам ли четверым счастье обуздывать, резон ли в одиночку новую жизнь лепить? После сегодняшней сходки, после представления щемило Гришу сердце. Но он гнал сомнения: «С утра бабы в церкви побывают, в мир-лавке свое заберем и в обед — в обратную путь-дороженьку!»