Живун

1

Всплеск, всплеск… Всплеск, всплеск…

Весла дружно взлетают и так же дружно рвут воду, Вверх — вниз, вверх — вниз…

Все дальше попутный ветер гонит караван. Далеко, поди, ушел от Мужей. Чайки и те отстали. Вода — справа, вода — слева, спереди, сзади. Широко разлилась река, все кусточки-бугорочки скрыла. Куда править — господи Иисусе и тот не разберет. Даром что видно, как рыба играет. А верно, ночь. Точно. Птицы умолкли. Ребятишки угомонились. Улеглись под пологом, прижались друг к дружке и носами засопели…

Сенька Германец важно восседает за рулем. Ему все видно: и полог, под которым дети спят, и головы гребцов. Нет-нет да поматывают ими, будто комаров отгоняют. Со сном борются. Устали. Одного Варов-Гриша, похоже, ничто не берет. Как сел на первую банку, так и головы не повернул — все гребет и гребет. Двужильный.

Наверное, на него, Сеньку, он надеется.

«Правильно, Гриш. Хоть и маленькие у Сеньки глазки, а видят не хуже, чем у девки. Дай девке самый тонкий узор — на сукне вышьет или мелкими, как икринки, бусиночками повторит его на баба-юре… Даром что ночь. Глубокая, поди, ночь. Замолкли и на веслах. Только Сенька еще ни разу не клюнул носом. И не клюнет».

Он сжимает руль, пристально смотрит вперед, вытягивается и будто становится выше. «Держись!» — мысленно обращается к себе.

Сенька ушам своим не поверил, когда Гриш назвал его рулевым и все согласились. Не побоялся Гриш худой приметы, что править караваном будет незадачливый. А ведь даже Парасся не позволяла ему сесть за руль, когда, бывало, выходили на неводьбу, говорила, тони, мол, не будет.

Всем Сенька покажет. Еще его узнают. С тем и шел в парму.

Он слышит какой-то шорох, видит: Илька выползает из-под полога. Эх ты, горе-горемычное. Еленню, что ли, позвать, мальчонке пособить? Ишь, к борту лезет. Ненароком не вывалился бы. Головенкой туда-сюда крутит. Насиделся, видать, парнишка в четырех стенах. Водиться с ним было некому, а одного никуда не выпускали: еще обидит кто…

Еленню звать не пришлось. Сама забеспокоилась. Шею вытянула: что с парнишкой, спрашивает.

Сенька помахал ей рукой, мол, будь спокойна, присмотрю.

А Парасся дремлет. Не видит. Вот так сторож! Сенька осуждающе покачал головой.

Илькин взгляд встречается со взглядом Сеньки.

— Что, не спится, друг? Интересно ехать, да? — сразу заводит Сенька разговор.

— Ага, — негромко вздыхает мальчик.

— Пошто вздыхаешь? Бабушку жалко?

— Ага, — отвечает Илька и зачарованно смотрит на пузырчатые водяные мотки за бортом.

Сенька умолкает. Но вскоре снова продолжает:

— Глянь, Илька, киска твоя о тебе заскучала.

Илька оглядывается: верно, котенок вылез из-под полога, беспокойно мяукает, ищет укромное место.

— A-а, нужда пришла? — догадался Сенька. — Подальше, киса, тебе надо? Сейчас! — Он подтянул неводник за буксир, и котенок прыгнул в лодку.

Сенька отпустил буксир. Потом снова подтянул его, когда котенок запросился обратно.

— Умная киска и проворная — не упала в воду. Молодчина.

— Молодчина, молодчина. — Илька нежно гладит котенка иссохшими пальцами и не сводит глаз с широкой протоки, по которой плывет караван.

На повороте протока кажется огромным закипающим котлом. Она словно дышит: то вздымается, то опадает, образуя широкие воронки, которые заглатывают все, что оказывается поблизости, — щепки, ветки, палки.

— Эй, рулевой! Правь внимательно! Здесь водовороты! — донесся с носовой части зычный голос Гриша.

— Знаю! — поважничал Сенька, мол, доверили, так и не тревожьтесь, но на всякий случай плотней прижался к рулю.

Караван покачивало, как на волнах. Каюк кидало из стороны в сторону. Вдруг руль резко повернуло. Сенька Германец перекувыркнулся и, не успев ахнуть, полетел за борт.

— А-а-а! — Пронзительный крик Ильки разорвал тишину.

Гаддя-Парасся вскочила, безумно тараща глаза. Мужа возле руля не было, а его малица, распузырившись, кружилась на воде.

— А-а-а-а! О-о-ой! — завопила она что есть мочи. — Упал! Спасите-е!.. — По пояс свесившись за борт, Парасся старалась ухватить малицу мужа.

Вопли переполошили гребцов. Елення с истошным криком; «Илька!» — кинулась на корму. За ней с неожиданной проворностью, раскачивая каюк из стороны в сторону, побежал Эль. Гриш рванулся туда же — голос Ильки резанул его по сердцу. На веслах остались Мишка с женой и Сера-Марья. Женщины, испуганно ойкая, перестали грести.

— Табань, табань! — командовал им Мишка, гребя веслом в обратную сторону. Но остановить лодку на протоке ему не удавалось.

Гриш увидел Сенькину малицу и с облегчением воскликнул:

— Сенька упал!

Тут же, устыдившись своей радости, поспешил к веслам, помог Мишке подогнать лодку к тонущему.

Малицу крутило в большой воронке. Вздувшись пузырем, она удерживала Сеньку на воде. Впрочем, об этом можно было лишь догадываться. Сеньки не было видно, лишь поднятые руки его молили о помощи.

— Держись, Германец! Сейчас, якуня-макуня!

Гажа-Эль уже выбрал место, откуда удобнее всего вырвать тонущего из водоворота, и раскачивался, отводя руки, не то изловчаясь, не то отгоняя Парассю, которая в окружении разбуженных криком ребятишек все еще причитала и рвалась к мужу. До тонущего оставалась добрая сажень, когда Эль кинулся к борту, длинной ручищей дотянулся до малицы, зажал в кулак ее подол, подтянул Сеньку к каюку, втащил в лодку.

— Есть, якуня-макуня! — Эль поставил Сеньку перед Парассей.

Сенька был бледен, дрожал всем телом и едва стоял на ногах. С него, как с водяного, текла вода, и вокруг вмиг образовалась большая лужа. Рот его судорожно раскрывался и закрывался, словно у рыбы, выброшенной на сушу.

Но Парасся еще долго не могла успокоиться. Бессильно упав на колени, повторяла с плачем:

— Ой, беда, беда! Ой, беда!..

К ней жались насмерть перепуганные дочурки.

А под пологом, на разостланных оленьих шкурах, Елен-ня, что-то ласково нашептывая, укладывала Ильку. На мальчика вдруг напала неудержимая дрема,

2

Илька проснулся в полдень. Обвел взглядом полог, долго не мог понять, где лежит. Вспомнив, удивился, что рядом нет ребят, не слышно ничьих голосов. Встревоженный тишиной, он поспешно просунулся под брезент.

Его обдало запахом свежей зелени. Каюк стоял у невысокого берега, заросшего кустами зеленеющего тала.

Все ребятишки резвились с собаками на берегу. Радость переполнила Ильку: он не один, не брошен! Из-за полога показалась мать: она прибирала в лодке.

— Мы приехали в Вотся-Горт? — пополз ей навстречу Илька.

— Ой, нет, детка. — Елення взяла сынишку на руки. — Большую Обь еще не переехали. Ветер подул. Закипела валами. Видишь, беляки, — показала она сыну на шумевший безбрежный простор. Словно горы свежих стружек, шевелились волны… — А река вон какая — другого берега глазом не достанешь.

Набежавшая туча заслонила солнце, и водная ширь мгновенно подернулась смоляной чернью. Но тут же, будто кто-то торопливо стянул с реки темную сорочку, Большая Обь представилась огромной рыжеватой оленьей шкурой с белыми зализами.

— Ишь как ветер гуляет. Ничего, стихнет. Крутой не долгий.

Умывая сына, Елення ласково приговаривала:

— Сейчас на берег сойдешь, на зеленую кроватушку. Вон какая травушка-муравушка уже поднялась. Здесь подале от Камень-горы, потеплее, чем у нас. Поиграешь на травушке.

Она окликнула мужа. Гриш зашел в воду, через борт каюка принял Ильку на руки.

— Как спалось, сынок? Ничего не болит?

— Не-е…

Отец понес мальчика к костру, который весело пылал под защищавшим его от ветра раскидистым тальником.

На огне кипело несколько медных чайников. Чем-то вкусным пахло из большого котла, возле которого хлопотала Парасся. Неподалеку от нее стояли кринки с молоком и чашки, лежали ложки. Рядом могуче храпел Гажа-Эль.

С охапкой зеленых веток тала просеменил к каюку Сенька. Он уже пришел в себя после ночного происшествия, обсох и наломал на берегу веток для скотины — пусть и она поест свеженького. Возвращаясь с каюка, задержался возле Ильки.

— Славно поспал, спаситель мой?

— Ага. — Илька сразу все вспомнил. — Ты упал и чуть не утоп. А кот Васька не упал!

— Так то киска, я же — человек. — Сенька по обыкновению казался простодушным, разве только чуть погрустнел, и тон у него был виноватый. — Ничего. Всякое бывает. — И он побрел за новой охапкой зелени.

Парасся, помешивая большой ложкой в котле, выразительно посмотрела мужу вслед.

— Ирод злосчастный! — проворчала она. — До смерти напужал. Не вздулась бы малица да не заревел бы вовремя мальчишка, завтракали бы тобой водяные, дурак!..

Вскоре сели обедать.

Каждому из большого котла дали по куску утятины. Птиц настрелял Гажа-Эль.

Он же нашел несколько гнезд острохвостов, которые раньше других уток кладут яйца. И после мяса все полакомились утиными яйцами, сваренными в одном из чайников.

Первый коллективный обед получился сытный. Наелись почти без хлеба, без сухарей. И хорошо, пригодятся. Встали после еды в добром настроении. Так бы каждый день! Так жить можно! Вот бы еще ясной, тихой погоды. Но ветер не унимался, и Гриш завалился спать на лужайке. Обрадовалась возможности отдохнуть и Елення, примостилась рядом с мужем.

К вечеру небо затянуло тучами — вот-вот хлынет дождь. Зато ветровей ослабел, а вскоре и вовсе пропал. Реку словно умяло, укатало, пригладило. Лишь далеко от берега кое-где раскидан был еще синий плетень. Это остатки ветра бессильно морщили воду.

— Едем! Перевалим матушку Обь, а там рукой подать до места. Авось до дождя успеем. Во-он там, где чернеет тот берег, — указал Гриш на восток.

Быстро погрузили посуду, детей, набегавшихся вволю собак. Договорились — за руль сядет Гриш. И не оттого, что больше не доверяли незадачливому Сеньке Германцу. Переваливать ширь могучей, полноводной реки даже в штиль — дело не простое. Да и Гриш лучше других знал дорогу до заветного Вотся-Горта.

Сенька сел на весла. Парассе поручили следить за скотом. Здесь река как море: опасно оставлять животных без присмотра.

Когда вышли из протоки, у гребцов от речного простора дух захватило. Появилось наивное и дерзкое желание показать реке свою силу, пусть не важничает. И под звон первых дождевых капель они дружно налегли на весла.

— «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!» — басом запел Мишка.

Раньше других подтянул тонким тенорком Сенька.

Песня поплыла над бескрайней водой в лад взмахам весел. Дождь зачастил. Словно сеть набросило на реку, вода стала глазастая и тут же ощетинилась длинными, густыми иглами.

Песня умолкла, лишь весла продолжали хлопать с прежней силой и скрипеть в уключинах.

«Эх, песню оборвал. — Гриш с досадой поднял глаза на небо. — Надолго…»

3

Дождь шел с короткими передышками. Детишки спрятались под брезентовым навесом, а взрослые накинули на головы капюшоны.

На самой середине реки их настиг настоящий ливень. Поворачивать не имело смысла. На островке, на котором они делали привал, одно укрытие — тальниковые заросли. От такого потопа они не спасут. А снова ветер поднимется? До места и вовсе не добраться.

Решили плыть вперед. В Вотся-Горте как-никак их ждут готовые избы.

«Человек не глина, а дождь не дубина. Погоды дома не выберешь», — бодрил себя прибаутками Варов-Гриш, прислушиваясь к негромким голосам гребцов. Нет-нет да посмеются, значит, не пали духом. «Хорошо, что привал сделали, малость передохнули. А то бабы без рук, без спин: намахались, накланялись верстам. Наверное, верст шестьдесят проплыли. И у мужиков ноги как колоды стали. Только на землю ступили, тут и повалились… Да вот еще наломаются под дождем. Еще верст тридцать осталось».

Будь он один, Гриш и не думал бы о дожде — своя неволя, сам сел-поехал. Жена — что ей, как муж, так и она. А люди могли ведь в избах сидеть. Из-за него мокнут. Он ведь кашу-то эту заварил…

«В Вотся-Горте обсохнут-обогреются… Вотся-Горт… Чудно: как о чем ни подумаешь — он на ум приходит. Чего так?»

После этого вопроса Гриш знает, в сотый, а может, и в трехсотый раз — не считал — пойдет булыгой в голове перекатываться одна и та же мысль: подтвердит ли его надежды Вотся-Горт?

«Обсохнут-обогреются… А как нет — что тогда? Как оправдается он перед людьми, перед их ребятишками?» — вкладывает Гриш в свои размышления о непогоде другой, более глубокий смысл.

Он смотрит на небо — скоро ли дождь утихнет, трубку бы закурить, с ней все же легче. Усы, брови, ресницы в один миг намокают. Гриш обтирает их рукой.

«Обсохнут-обогреются! Одно правильно на сегодня — богатое угодье найти и там с семьями закрепиться или хотя бы трудное время переждать».

«Ты неправильно придумал! И плохо, что Куш-Юр тебя не отговорил. Нет такой правды, чтоб от людей уходить!» — Варов-Гриш как бы слышит осуждающий голос Петул-Вася.

«Ну ты, знай-болтай! — строго сказал Гриш. — Ты хоть и читальщик, а я лишь кое-как аз, буки, веди осилил, но тоже понятие имею: новую жизнь на новом месте начинают… Ты оттого перечишь-сбиваешь, что жаль избу бросать, которая тебе при разделе досталась. Вы с женой бережливы. От людей уходить не хочется вам, но и людьми тяготитесь. Хворый Илька и тот вам мешал. Бывало, ворчали: «Опять под ногами! Того и гляди, ненароком затопчешь, совсем изувечишь» Из-за вас и другие в доме не жалели мальчишку. «Коньэр ты, коньэр![5] Мучаешься попросту. Не жилец! Прибрал бы бог тебя! Лучше было бы!» Думаете, не при мне сказано, так не слышал? Думаете, не знал, отчего мальчишка прятался в дальнем углу? Кабы не наша мать, мальчишка, и верно, сгинул бы… Да кабы вы одни с женой такие были!.. А то ведь и другие черствеют, норовят ухватить побольше… Противно глядеть. Не от людей ухожу, а от их скверноты. Хоть бы мне и не ветхий дом в разделе достался, все равно бы ушел… Создадим постоянную парму! Новым гнездом заживем. Сами совьем».

Сейчас, в мысленном споре, Варов-Гриш говорил брату такое, чего прежде не осмеливался. Оттого и разгорячился. Ох, как нужна ему хоть одна затяжка! Но где в такую сырость высечь искру, зажечь трубку!.. Чтоб хоть только ощутить вкус табака, Гриш заложил за щеку щепотку махорки. От неприятной горечи с отвращением сплюнул за борт. Нет, даже в самой короткой затяжке больше удовольствия! А ведь есть люди, которые предпочитают жевать табак…

Да, всякие люди… Вот они от одной матери, три брата, — и все разные. Младший, Пранэ, невезучий почему-то: дети у него умирают, рыба его сети обходит, в тайгу пойдет — зверя не встретит. До картежной игры охочий, про все на свете забывает в игре, такой заядлый.

С братьями родными не ужился, так с товарищами-друзьями гнездо совьет. Что бы там ни калякали, а он верит в каждого.

Ну чем плох Гажа-Эль? Выпивает? Есть грех. Другой раз одежду с себя пропьет! Сперва рукавицы отпорет от малицы, на вино сменяет. Не хватит — капюшон пустит, а там и до пандов[6] дойдет. Бредет домой уж не в малице, а в рубашке. Сдуру-спьяну даже избу свою дотла спалил. Пошел ночью в чулан за рыбой, закуска, вишь, понадобилась, и, должно быть, бросил на тряпки непотушенную спичку. Пока пировал, огонь-то и занялся. Еле сами спаслись. Зато хмельной ни жену, ни детей, никого, даже недругов, не тронет. С его-то силой да под градусом — пальцем можно свободно зашибить. На Гнедке пьяную дурь отводит. Хлещет кнутом, пока конь не затрясется всем телом, мыльной пеной не покроется. Сжалится тогда, обнимет коня за шею, слезами обливаясь. И Гнедко с ним поплачет, будто человек. Но уж если Гнедку тяжелый воз поднимать в гору, выпряжет его, сам за оглобли схватится и потащит…

Чудной? Не-е, доброта! В Вотся-Горте хмельного держать не станем — отвыкнет. Душа раскроется. И Сенька с Парассей авось с нами воспрянут духом, возлюбят труд. Едут вон без тягости. Малость Сенька попужал всех. Ничего, в дороге и не то бывает… Мишка Караванщик тоже компанию не попортит. Не ленивый. Одним словом, уживемся — приживемся».

На минуту он оторвался от своих мыслей, стал всматриваться в затуманенную дождем даль — не прозевать бы б^рег.

«Еще не видать, — успокоился Гриш, — Да, первейшее дело — раздора чтобы не было между бабами, между нами, мужиками. Вроде не с чего, пай одинаковый у всех — руки да спина. Рыбы наловим, дичи настреляем, сена накосим, ребятишек — по ягоды и орехи… Перезимуем! А там…»

Он улыбнулся. Ему виделся Вотся-Горт, залитый солнцем, с ровными улицами, с одинаковыми аккуратными домиками, с белопенной черемухой в палисадах. Посреди Вотся-Горта, на большой площади, каменная школа и каменный с колоннами Нардом. С тремя колоннами. И народ веселый и нарядный идет смотреть представление. А он, Варов-Гриш, с гармонией, встречает всех задорной песней. «Заходите, заходите, не пожалеете, сейчас мы вам споем-спляшем самые лучшие песни-танцы». И на сцене наряжаются, разрисовывают себе лица парни и девушки, которых он собрал, научил петь и плясать…

И он незаметно запел вполголоса, слегка притопывая в такт.

— Погромче, дядя Гриш, мы послушаем, — раздался из-под полога ребячий голосок. Видно, не спали дети.

Гриш смутился, замолк, будто в его мечту заглянули; он ее даже Куш-Юру не открывал: не то что боялся насмешек — Куш-Юр не такой, — а сам не знал отчего.

— Дядя Гриш, а? — несмело, но настойчиво просили из-под полога.

— Некогда, скоро Вотся-Горт. Лучше на берега поглядите, — схитрил Гриш.

Ребята клюнули на его увертку: им лишь бы не хорониться под душным пологом.

— Приехали, приехали! — загалдели, захлопали в ладоши.

— Не совсем еще. — Гришу пришлось поправлять свой невольный обман. — Проедем малость вдоль берега, потом по неширокой речке — и тогда уж… А вы не лезьте в мокреть. Приоткройте полог и любуйтесь.

Берег возник внезапно, крутой стеной, с вековой лиственницей на самом верху.

Дети задрали головы.

— Ой-ой-ой! Страшно как! Голова кружится!

Гриш остался доволен тем, как они встречают новые места. Успокоил их:

— Не пугайтесь, скоро пониже будет.

Въехали в речку. Берега пошли разные: левый — крутой, лесистый, правый — низкий, луговой, с тальниками и березками. Есть на что посмотреть, что с чем сравнить.

— Эй, Варов-Гриш, Вотся-Горт не прозевай! Хорошенько рули! — гулко прокатился бас Гажа-Эля, и многоголосое эхо повторило его призыв.

— Не прозеваю, ай люли-люли! — весело отозвался Гриш, и все в лодке засмеялись — и взрослые и дети.

Караван въехал в неширокую протоку. Вскоре на ее берегу показались два домика со стайкой и сарайчиком, окруженные березами.

— Вот и наш Вотся-Горт, — устало и радостно вздохнули взрослые. — Приехали-и-и! Здравствуй, Вотся-Горт!