Живун

1

У больного Ильки было много разных игрушек. Сделал их отец из дерева: конь с выгнутой шеей, лодки с веслами, пароход с мачтой и трубой. Был даже блестящий стеклянный шар. Но всего больше любил мальчик ваньку-встаньку, подарок дяди Пранэ.

— Дивная игрушка! — хвалил дядя Пранэ. — Как ни по ложь — встанет. Во, гляди. — И опрокидывал ваньку-встаньку. Но едва дядя отнимал руку, разрисованный деревянный человечек вскакивал. — Недаром он ванька-встанька. Вот и ты тоже встанешь на ноги, коли стараться будешь.

Илька не расставался с игрушкой даже ночью. Привез ее с собой в Вотся-Горт. За долгий летний день кем только не бывал ванька-встанька: и всадником, и солдатом, и капитаном, и рыбаком.

А уж как старался мальчик перехитрить деревянного человечка, уложить его.

— Вот какой ловкий, — изумлялся Илька. — А я вот не могу встать. Стараюсь, стараюсь — и не могу.

— И не встанешь никогда, — безжалостно донимал черномазый Энька. — Ты — Илька-сидячка, а встанька— я. Энька-встанька. Во! — И, вскочив на ноги, он принимался прыгать, кривляться, дразнить: — Ты не можешь! Ты не можешь!

Илька терпел это, сносил. Но однажды заплакал горько-горько.

— Мама! Мама! Почему я не встанька? — всхлипывал он.

Елення сидела на корточках у раскрытого сундука и перебирала вещи.

— Ой, не знаю, детка! Богу, видно, так угодно. — Голос у нее надломился, она припала на край сундука, в беззвучном рыдании уткнула лицо в маленькие ярко-синие чулочки и детскую пыжиковую шапочку, порыжевшую от бремени.

— Мамочка, а чего ты заплакала?

Елення зарыдала пуще.

— Ничего-то ты, милый мой, не помнишь… Ничего-то ты не знаешь… В чулочках этих бегал ты когда-то на своих проворных ноженьках, бабочек ловил… Да как еще бегал. А теперь… — Елення захлебывалась слезами.

Нет, Илька не помнил, как ходил и резвился на ножках. Но горестный рассказ о своей беде слышал не раз.

Приключилось это два года назад — летом тысяча девятьсот двадцатого года. Гражданская война на Севере только-только закончилась, и люди наконец вздохнули облегченно. Началась путина. Мужики выехали на промысел. Надо было запасаться рыбой на долгую зиму да и подзаработать немного. Гриш с двумя братьями уехал рыбачить за тридцать верст от Мужей. Разместились в маленькой промысловой юрте. Братья ловили рыбу ставными сетями на двух калданках. Поначалу дело не ладилось: часто перепадали дожди, штормило. И рыбаки отсиживались в юрте, коротая время кто как мог.

Ильке в ту пору минуло три года. Мальчик был смышленый, подвижный, говорливый. Соседи узнавали Ильку по голосу.

— Ях-я! — обычно извещал он о себе у закрытой двери.

Заслышав этот клич, люди спешили открыть.

— Ты на каком языке кричишь? — спрашивали его.

— На своем. — И мальчик показывал язык: — Во!

— Весь в папку, — смеялись взрослые.

Елення в ту весну как-то отправилась на пристань продать пыжиковую шапку и взяла с собой Ильку, чтобы показать ему настоящий пароход.

Шапкой заинтересовалась проезжая старуха. Костлявая, чернолицая, носатая — прямо баба-яга из сказки. Купить шапку не купила, а Еленню напугала чуть не до смерти. Уставилась колючими глазищами на мальчика и сказала:

— Береги свое чадо. Могут сглазить…

— Ой, беда-беда! Тьфу, тьфу, тьфу! — всполошилась Елення и заторопилась с сынишкой домой. Всю дорогу она причитала: — Сохрани, господи! Сохрани, господи!..

Дома Елення рассказала всем о страшной старухе. Но прошло время, и о ней забыли.

Как бывает после непогоды, рыба пошла, да так обильно, что рыбаки не успевали с ее разделкой и засолкой. Братья решили вызвать на подсобу Еленню.

— Пускай и сынишку заберет с собой, — велел передать Гриш. — Легче будет бабушке, а то у нее по два внучонка на колено.

Елення с сыном на попутной калданке выехали вечером. Слегка штормило, но, по всем приметам, к ночи должно было непременно выведриться. Елення была одета тепло: длинный сарафан, кофта с подкладом, шаль на голове, бахилы на ногах. Для летней поры даже чересчур. И Ильку она закутала в меховую малицу с пестрой пыжиковой сорочкой поверху.

Все же, когда отчалили от села да выплыли на речной простор, студеный северный ветер стал пробирать до костей. Волны белыми гребешками колотили о борта, качали калданку. Вечернее солнце пугливо выглядывало сквозь рваные облака, река казалась то рыжей, то оранжевой, как сок морошки, то темно-синей под цвет ночного зимнего неба.

— Неужто не стихнет? — встревожилась Елення.

— Ничего. Доедем. Не впервой, — дымя костяной трубкой, успокоил ее кормчий, бывалый рыбак-ханты.

А резкий холодный ветер дул все сильнее. Грести становилось трудно. Лодка едва двигалась вперед. Ветер, подхватывая брызги от весел, бросал их людям в лицо. Укрыться было нечем и негде. Приходилось терпеть и работать веслами что есть мочи. Мальчик зябко ежился, испуганно глядел по сторонам широко раскрытыми глазами. Одежда на людях и поклажа вымокли.

Волнение гребцов усилилось, когда показался Каменный мыс. Река в этом месте словно усеяна камнями. В тихую погоду их хорошо видно и за десяток саженей, а в непогоду можно вблизи не заметить и либо лодку разбить, либо перевернуться. Чтобы объехать опасное место, вырулили на середину реки. Но там бушевали волны.

— Упаси, господь! — молилась Елення, когда лодка проваливалась в бездну или взлетала на гребне волны.

Илька вцепился в поперечную перекладину иззябшими ручонками, едва держался, чтоб не свалиться. Вскоре его стало слегка поташнивать. Сильный набег волны повалил мальчика на мешок с солью. Так он и остался лежать, беспомощно пытаясь укрыть лицо от ветра и брызг.

Елення беспокойно глядела, как барахтается на соляном мешке сын, слышала его плач, но не могла кинуться к нему на помощь: новая, еще большая волна окатила их. Надо было грести и грести. Она лишь крикнула:

— Иленька, не вставай! Ой, боже, сохрани!

А волны будто насмехались, хлестали и хлестали по лодке, по беззащитному ребенку. Мальчик ревел, глотал соленую воду. Голосок его тонул в реве бури.

Внезапно ветер утих. Словно натешился своей силушкой. Хорошо бы Ильку переодеть в сухое, но не во что было. Елення только прикрыла его брезентом, чтоб не так студило.

К месту они подъехали на восходе солнца. Гриш радостно встретил жену и сына. Но мальчик был вял, ко всему безразличен.

— Спать хочет, отнеси его в юрту, — посоветовал Гриш.

Елення подняла на руки сына и испугалась: у Ильки закатились глаза. Он задыхался.

— Илечка! Иленька! Что с тобой, родненький? — тормошила она сынишку. — Ой, не уберегла я сыночка своего. Ой, беда-беда!..

К полудню голову мальчика свело набок, руки и ноги скрючило судорогой, он впал в беспамятство. Елення не находила себе места. Не выдержал и Гриш: обхватив голову, заплакал…

Вот так приключилась беда с Илькой.

Полгода его кормили с ложечки. Постепенно головка выпрямилась, возвратилась речь, а ноги и руки не действовали и стали сохнуть.

Разное говорили о хвори малыша. Одни уверяли: сглазила его та старуха, что встретилась Еленне на пристани. Другие предполагали — простыл мальчик. А дядя Петул-Вась, служивший когда-то санитаром в армии, утверждал: племянника разбил паралич.

Всех окрестных бабок и гадалок обегала Елення. Она дала обет: если сын поправится, сходить в Абалакский монастырь, что возле Тобольска, за полторы тысячи верст.

По совету Петул-Вася Ильку каждый вечер сажали в деревянное корыто с горячей водой, сдобренной муравьиным настоем, укрывали с головой покрывалом. Мальчик задыхался, ревел, но его парили и парили, приговаривали:

— Коньэр ты наш… Потерпи чуток… Потерпи…

А ласковая и говорливая бабушка Анн лечила внука еще по-своему: натирала его куском красного сукна, смоченного каким-то вонючим мутноватым зельем. У Ильки противно щемило в носу, кружилась голова. Натертое тело горело, мальчик стонал от боли.

Прошло больше года. Илька научился сидеть. А вот ползать долго еще не мог. Не было силы в ослабших руках. Чтобы заставить сына ползать, Гриш приделал колесики игрушечному коню. Илька тронет коня, тот откатится, и мальчик поневоле ползет, догоняет игрушку.

По вечерам в избе часто собирались соседи, знакомые. Кто с мальчиком поиграет, кто забавное расскажет. Больше других с ним возился Мишка Караванщик.

Однажды он принес большой темно-зеленый увесистый шар. С виду — стеклянный.

— Что ты, Миш! Стекло разве годится в игрушки? Разобьется шар, порежется ребятня, — забеспокоился Гриш.

Мишка хитро улыбнулся, положил шар на стол, легонько подтолкнул его. Шар упал, стукнулся о пол, чуть подскочил и покатился к сидевшему на полу Ильке.

— Это поплавок от морской сети, — объяснил Мишка. — Увесистый, а в утробе пустой. Плавает за милую душу. И не бьется. На Обской губе подобрал. С моря приливом пригнало. Заморский, поди. У тобольских богатеев этаких не встречал. У тех одни деревяшки. А этот — во! Давно берег. На память о караванной житухе.

Шар сделал свое: гоняясь за ним, Илька с каждым днем все дальше и дальше отползал от постеленной для него оленьей шкуры.

У родителей появилась надежда: авось и без докторов станет сын на ноги. Докторов не было ни в Березове, ни в Обдорске, а про более дальние места никто и не помышлял.

…На масленице с Илькой приключилась новая беда.

Весь день мимо их дома катался народ на разукрашенных оленьих упряжках, на лошадях — верхом, в кошевках и в розвальнях. Улица звенела бубенчиками, колокольчиками, оглашалась гиканьем разодетых в праздничные малицы и меховые пимы разудалых ездоков, смехом и пением нарядных девушек.

В праздник всех тянуло за ворота. В избе осталась одна старуха Анн с малышами.

Илька попросил бабушку усадить его на сундук перед окном, чтобы он мог полюбоваться на шумное, веселое катание.

Бабушка уважила внука и сама глядела в окно. Но тут в зыбке заплакал другой внучонок. Она оставила Ильку одного. Мальчик сидел спокойно, смотрел и вдруг увидел мчащуюся упряжку белых оленей, обрадовался им, рванулся вперед, с силой навалился на окно.

Стекло треснуло и, будто острыми клыками, впилось в его лицо.

Родители за воротами услыхали крик Ильки, кинулись в избу. А там уже в беспамятстве бабушка Ани. Насилу высвободили окровавленного мальчишку. Петул-Вась зашил раны на щеке ребенка. Мало-помалу они зажили. Но шрамы остались. Видимо, на всю жизнь.

2

В Вотся-Горте Илька ползал уже бойчее, подолгу играл на лужайке, катая забавный стеклянный шар.

Однажды шар укатился с лужайки. Мальчик пополз за ним в траву, густую и высокую, с цветами, весь вымок в росе. Мать увидела его мокрющего, всплеснула руками, подхватила и — бегом в избу, обтирать, укутывать.

— Только бы не расхворался! — тревожилась Елення.

Невелико событие, но и о нем был разговор за обедом, когда вернулись рыбаки. Обо всем у пармщиков судачили, что за день случалось: и о значительном и о малом.

— Зря тревожишься. Илью Муромца купали в росе и вылечили, — тоном знающего человека успокоил Еленню Мишка. — Илья-то Муромец сызмала был калекой. Вроде вашего Ильки. А выкупали его в трех росах — и на ноги встал. Да еще богатырем сделался. Слыхали, чай?

Запали эти слова Еленне в голову, и стала она купать сына в росе — перед сном и рано утром. Вынесет голенького из избы, положит в мокрую от росы, прохладную, шелковистую траву и катает мальчика по ней под веселый говор и смех ребятишек.

— Ой, щекотно! Ой, хватит! Я уже мокрый! — молил Илька, хихикая и корчась.

А мать ему в ответ:

— Еще, еще, мой заинька! Еще, еще, мой маленький! Роса — травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя пользительная. Особливо со цветочков душистых. Вон сколько их ясных слезинок-бусинок в синих колокольчиках! Все их выльем-вытрясем на тебя, роднушечка мой. — И она стряхивала росу на бледное тельце сына.

Ребятишки вокруг звенели:

— Теперь Илька будет встанька!

— Илька-богатырь!..

— Правда, мама? — радовался Илька.

— Правда, правда, — подтверждала мать.

Мокрого, как после настоящего купания, Елення укладывала сына в постель, укрывала потеплее.

Однажды вечером после такого купания взрослые в избе заслушались Мишкиным рассказом про то, как калики перехожие напоили Илью Муромца зельем из встань-травы.

— Выпил Илья и сам себе не верит, — рассказывал Мишка. — Стоит совсем здоровехонек. Силушка покою не дает — так и прет из него. Схватил Илья дерево, дернул легонько и вырвал с корнем, будто травинку из сырой земли. Пошел в поле к старикам своим. Те рты разинули — сын ли это? А Илья вмиг очистил полюшко от вековечных деревьев и пней. Потом взялся за соху да тут же вспахал все полюшко безо всякого коня. Родители рады-радешеньки — сын Илья богатырем стал;

— Нам бы ту травушку найти, нашего Ильку вылечить, — вздохнула Елення. — Ведь есть же где-то. Не зря молва-то идет исстари о той травушке.

— Какова хоть она? Может, встречается, да не знаем, — разделила горе соседки Марья.

Взрослые еще долго говорили о других богатырях как о правде-бывальщине. Ребятишки слушали затаенно, веря каждому слову.

Не спалось Ильке в тот вечер. Давно умолкли дети, заснули крепким сном. А он все ворочается. Его детское воображение рисует яркие, сказочные картины.

Вот сидит он один в этой самой избе. Приходят нищие в дырявых малицах, в старых пимах. Точь-в-точь такие, какие ходили по домам в Мужах. Просят они Ильку подать молочка напиться, а он не может с полу встать. Нищие достают из сумы сулею, наливают из нее чего-то в чашку, говорят: «Выпей настой встань-травы». И верно, пахнет из чашки цветами-травой. Он пьет, оторваться не может: сладко. И чувствует — руки-ноги его здоровеют. Илька вскакивает, как другие ребятишки, как Февра, как Энька. Бежит в сарай за молоком, поит нищих из деревянного ковша-утки. Попили те и куда-то исчезли, словно и не было их. А он идет из избы к родителям, к пармщикам. Те рты разевают, удивляются:

— Смотрите, какой Илька стал! Здоровей Гажа-Эля! Он тут же берется тянуть невод и один вытаскивает его на берег с уймой рыбы — такого улова еще не видали. Все ахают. А ребятишки кричат:

— Встал Илька-встанька! Встал Илька-встанька! Илька-встанька! Илька-встанька!

Но Илька не сердится на них, маленьких, глупеньких. Он садится в самую большую калданку и гребет — сам, один, — в Мужи, к бабушке Анн.

— Ну вот и я, старая, успела увидеть внука моего любимого здоровым, — говорит бабушка, а по щекам ее текут слезы, забегают в ямочки-морщинки. — Таким и должен ты быть — в добром теле, весь в меня.

Он гладит бабушку нежно-нежно, как она его, бывало.

Подходит дядя Пранэ, поглаживает свои темные усики, радуется:

— Ах, какой ты молодец, крестник! Оправдал мою надежду. Не зря я дарил тебе игрушку — ваньку-встаньку. А сейчас подарю своего Воронка. Вырос жеребец в богатырского коня.

И вот он, Илька, уже на Воронке. Конь копытами стучит, земля дрожит. Меч у Ильки большой, что оглобля. Он трогает коня и едет на бой с беляками. Раз, раз, раз — всех мечом перебил. Один Озыр-Митька остался. Илька нагоняет его у ворот, Озыр-Митька испуганно дрожит, падает на колени, обещает никогда не обижать бедных людей.

Илька незаметно засыпает. Ему снится, будто его все купают и купают в росе. Он тут же превращается в большого, крепкого и пузатого ваньку-встаньку. Как ни положат его, он вскакивает. Ребятишки тычут в него пальцами, дразнят: «Ванька-встанька! Ванька-встанька!» Ему хочется ответить им, но рот никак не раскрывается:, ведь он игрушка с разрисованным лицом. Деревянная игрушка. От этого становится еще обиднее. Илька громко плачет и… просыпается. Плачет и напуганная склонившаяся над ним мать. Поворачивает сынишку на другой бок. Он засыпает без сновидений.

С той ночи Илька, оставаясь в избе один, трепетно поджидал заветных нищих, калик перехожих. Но они не являлись… Всякий раз, когда взрослые уходили в лес или на луг, мальчик напоминал им:

— Про встань-траву не забудьте. Ищите хорошенько.

А когда те возвращались, спешил узнать, нашли ли. И хмурился:

— Значит, плохо ищете. Я когда-нибудь сам найду…

3

После ильина дня Ильку перестали купать в росе. Цветы отцвели, травы поблекли, огрубели. Выпадал иней. Чувствовалось приближение осени.

В воскресенье уговорились идти в тайгу за кедровыми шишками. И старших ребятишек взяли. Упросился с ними и Илька.

Кухарить и присматривать за малышами была очередь Парасси. Она охотно осталась.

Утром неожиданно разболелись зубы у Мишки Караванщика. Он вышел к завтраку обвязанный платком, морщился, то и дело прикладывая руку к щеке. Никто не удивился: застудил, видать, погода-то холодает. Его тоже оставили дома.

Сандру это обстоятельство немного озадачило. Ни с вечера, ни ночью муж не жаловался на зубную боль. С некоторых пор она заметила в Мишке перемену: стал спокойнее с нею. Вот только бессонницами мается. Средь ночи встает и слоняется где-то по острову, подолгу не возвращается. И этой ночью выходил. Может, и простыл.

Наказав Парассе последить и за Мишкой, в случае надобности пособить ему, Сандра отправилась в лес.

На гористую сторону Хашгорт-Егана переехали на неводнике.

Лес здесь такой, что и бывалым лесовикам на диво. Кедрач высокий, густой!

Ильку оставили в лодке, а сами ушли по галечному берегу в бор, начинавшийся у воды. Вскоре совсем неподалеку то в одном месте, то в другом раздались удары палок — колотили по стволам деревьев, стряхивая шишки на землю. Мальчику сделалось до слез обидно, и он стал кликать мать. Она, видно, была далеко, зова долго не слышала, а когда наконец подбежала, он едва не ревел:

— Мама, найди поскорее встань-траву-у! Я тоже хочу шишковать!

— Ищу, милый, да все не везет. — Елення подняла сынишку на руки, вздохнула — тяжел уже Илька, и понесла к лесу. — Сейчас поищем вместе. Может, сам найдешь, укажет тебе боженька милостливый.

— А он тут живет?

— Он повсюду, где помнят о нем. Молись, проси его помощи.

Тяжело ступая между кустами, задевая их широким сарафаном, Елення пробиралась вверх по кочкастому склону горы. То и дело она натыкалась на толстоствольные користые деревья, прикрывала лицо сынишки рукавом кофты, чтобы не оцарапали его густые, в длинных зеленых иглах, ветви. Ветви были затянуты паутиной. Паутиной, казалось, опутан был весь лес. А Илька, моля мысленно боженьку, во все глаза высматривал ца земле заветную встань-траву.

— Вон встань-трава! В кусте! — Оп показал рукой на незнакомое ему растение с узкими, как иглы, листьями.

— Это багульник. Им покойников окуривают, — объяснила Елення. Она опустила Ильку на сухое местечко возле кустарника, поправила под ним подол его легкой летней малицы. — Посиди тут, а я примусь за работу.

Илька загрустил. Огляделся. Рядом сновали ребята. Энька палкой сшибал шишки с нависших от тяжести ветвей, собирал добычу в кучу. А Сенькины дочурки, задрав головы, восторженно подпрыгивали. Встречая черный град шишек, сыпавшихся с верхушки высокого развесистого кедра, они радостно визжали. Их папка вскарабкался чуть не на самую вершину дерева и длинной палкой сшибал темные созревшие плоды. Ай да папка! Ловок и удачлив! Девчонки только успевай собирать.

— А где наш папка? Почему не на дереве? — спросил Илька Еленню.

— Далеко, видать, ушли они с дядей Элем, в самую глушь лесную. Тоже лазает по кедрам, не без того. А шишек ноне много. — И Елення окликнула: — Февра! Не ходи далеко, заблудишься! Тут тайга тайгой! Медведи да всякие зверюги! Таскай шишки к брату, веселее ему будет.

С пустым мешком и большим, как ведро, лукошком Елення скрылась за деревьями. Февра подтащила к брату полное лукошко шишек, вывалила их рядом с ним.

— Во сколько! Крупные, спелые, без серы! Ешь, щелкай, Илька, свеженькие орешки. — И вприпрыжку убежала к ребятам.

Илька выбрал из кучи шишку покрупнее, слабосильными пальцами кое-как отеребил чешуйки да защелкал орехи. А все равно невесело. Вот самому бы сшибать шишки! Взобрался бы на самый высокий кедр, повыше дяди Сени. Эх, если бы найти встань-траву! Неужели и здесь, в таком большом лесу, мама не найдет ее? А может, поискать самому, поползать меж кустов? Вот подумать-подумать о боженьке, помолиться ему, попросить о помощи, а потом поползти.

Он отложил шишку и закрестился, зашептал, подражая бабушке Анн:

— Боже, ты всемогущий! Помоги мне, грешному, вылечиться. Помоги найти встань-траву. Мне ох как хочется ходить! Энька вот бегает, на дерево даже лазит, а я… Шишек собрал бы сколько! А то сижу да сижу. Не видишь разве, боженька?.. — Что дальше сказать, он не знал и закончил на манер бабушки — Прости нас, грешных, господи. Аминь!

И пополз за куст по мшистым кочкам. Попадались Ильке еще не осыпавшиеся ягоды — черные, красные, голубые. Он съедал их. Всякую траву он внимательно рассматривал, ощупывал руками. Но встречалась давно знакомая, а не особенная какая-то. Незаметно он переполз по влажной ямке к следующему кусту, от того — к третьему. И там не задержался. Штанина на правом его колене взмокла, холодила и малица. Февра с ребятишками, слышно, галдит уже где-то далеко.

Илька приполз еще к одному кусту и рядышком увидел какую-то незнакомую травинку: почти от самой земли на ней росли листья, а на листьях еще листья, мелкие, густые, как перья. И цвет у травинки зеленый-зеленый, не такой, как у других трав. А на нижней стороне листьев в два ряда — красные бугорочки.

Екнуло сердечко у мальчика — встань-трава! Он оглянулся — спросить не у кого. Вцепился обеими руками в траву, поднатужился и вырвал. Повертел ее перед глазами, понюхал — трава как трава. Поискал еще поблизости и опять нашел несколько таких травинок, Даже покрупнее. Сорвал. Сердце колотилось радостно: боженька услышал его мольбу!

С крепко зажатой в кулачке заветной травой он пополз дальше, не чувствуя, что уже весь вымок. Пошарил еще в нескольких кусточках, однако безуспешно. Видно, боженька счел достаточным и этих травинок, чтобы стать Ильке здоровым.

Мальчишка не без труда возвратился на место, к куче шишек, спрятал находку в рукав малицы — не потерять бы. И так радостно ему стало, что хотелось лишь думать об одном — каким он будет здоровым, сильным, как станет ходить на ногах и бегать. Бегать, бегать!..

Февра принесла еще одно лукошко с шишками. Увидела мокрого братишку, ахнула:

— Илька, ползал, что ли? И рот-то весь черный от ягод. Надо было тебе в мокроту лезть! Нарвала бы сколь хочешь.

— А вот и не из-за ягод… Я что-то нашел. Боженька помог. Не скажу тебе… Я тоже буду бегать, — не утерпел, выдал свой секрет Илька, таинственно прижимая к животу рукав малицы.

Февра сморщила носик:

— Пфи, глупый дурашка! Промочил вон ноги. Вовсе отнимутся! Попадет тебе от мамки! Щелкал бы лучше орехи…

Но мать не ругала сынишку.

Илька не кинулся к ней со своей радостью. Он дождался прихода всех взрослых из леса и хитровато спросил:

— Вы опять не нашли встань-траву?

— Нет, — ответил за всех отец. — Не растет она, видать, в нашенских местах.

— А вот и не так! Растет она тут! Я боженьку попросил, поискал и нашел. Вот сюда, в рукав запрятал!

— Да ну! — радостно всплеснули руками родители. — Вот повезло-то тебе! Покажешь дома. Сейчас поедем.

Только лодка пристала к Вотся-Горту, навстречу выбежала Парасся. Была она какая-то особенно приветливая.

— Управились за полдня? Насбирали-то сколь! И морошка! А крупнющая — что наперсток! — рассыпалась она в похвалах.

Теплый, даже ласковый голос, мягкий блеск ее глаз обратили на себя внимание женщин. У них ведь какой-то обостренный нюх на всякую томность и негу. Да и от мужиков не укрылась перемена в Гадде-Парассе.

— Ожила баба, якуня-макуня! Хоть сызнова замуж выдавай, — простодушно высказал Гажа-Эль то, что подумалось всем.

Сенька воспринял шутку с горделивым достоинством:

— На чужой каравай рот не разевай! Я пока живой!

Вокруг засмеялись, но сдержанно.

Сеньку это удивило, он по обыкновению заморгал, недоумевая, разве чего-то не так сказал?

Все тем бы и кончилось. Но случилось такое, что превратило перемену характера Парасси в подлинную загадку.

Может, без умысла, а может, что-то заподозрив, Сандра поинтересовалась:

— Караванщик-то мой не протянул тут кисы, маясь зубами? Аль ты вылечила его?

«Ну вот, пойдет заваруха», — насторожились все, ожидая от Парасси ответного выпада. Но она добродушно отмахнулась:

— Больно мне нужно…

«С чего такая смирная?» — подивились и женщины и мужики.

Ильке не терпелось испробовать свою находку, он затеребил мать. Елення стала выгружать мешки да лукошки. И другие принялись за дело. Парасся бойко помогала Сеньке. Ее обычное визгливое покрикивание на мужа и детей разносилось, по Вотся-Горту.

Как только пришли домой, Илька поспешил показать свою находку родителям.

— Во, глядите, встань-трава! Правда, правда! Боженька дал. Завари скорей, мама. Я выпью и выздоровею!

Отец пытливо осмотрел помятый пучок, понюхал, но попробовать траву на вкус воздержался. Такую он прежде, кажись, не встречал. А зелень всякая бывает, можно и отравиться.

— Надо хорошенько разузнать. Покажем Караванщику— он все же поболе нас видал, — решил Гриш.

А Мишка будто чуял, что нужен, сам пожаловал. Голова его была по-прежнему обвязана платком. Гриш сразу к нему:

— Ну-ка, Миш, глянь на эту траву-мураву. Что за диковина?

— Эта?.. Эта в сыром бору растет. Как ее… дай бог памяти…

— Встань-трава! — подсказал Илька. И замер.

— Иначе… Не выговорить сразу: па-по-рот-ник, вот как!

— Нет! Это встань-трава! — заревел Илька.

Прежде чем лечь, Гриш сам попробовал немного отвару. Почмокал, покрякал.

— Ого! Кажись, делаюсь богатырем-великаном. — Он шутливо зашевелил руками и плечами.

Илька радостно оторвался от подушки.

— Правда, папа?!

Гришу стало неловко.

— Нет, детка. Брешу я. Не к месту вообще-то. — И погасил огонь жировника в плошке. — Спать, спать. Утро вечера мудренее.

Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.

Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:

— Обычное растеньице, безвредное. Выпьет — успокоится.

Но Илька тешил себя догадкой: на отца трава потому не подействовала, что он и так здоров, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.

Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу… Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.

Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо:

— Обманул меня боженька, обману-ул! Это не встань-трава бы-л-а-а…

Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой.

— Ой, нельзя так про боженьку! Грех! Прости, господи, дите несмышленое!

— Не плачь! Бог слезам не верит, — печально произнес отец.

— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.