Живун

1

Медленно оживала природа. Неторопливо текли дни в ожидании отъезда.

Раньше середины июня не уехать. Все это знали и все же пристально, с надеждой следили за ходом весны: авось смилуется, поспешит… Ведь за месяц с лишним, пока вскроются реки, изождешься.

Но весна не спешила. Медленно убывали ночи. Еще много раз заходило солнце, пока стаял последний снег. Лишь в глубоких ложбинках да кое-где в тени остались белеть его жалкие лохмотья.

Но однажды, когда солнце зашло лишь совсем ненадолго и ночь почти слилась с днем, все пробудились от страшного грохота и хруста. Слышался он со стороны Большой Оби.

Утром на реке, скрежеща, грохоча, взламываясь, дыбясь, двигались стремительно, сплошной лавиной, как шй тревоженное стадо оленей, потемневшие льдины.

Не стало снегирей. Улетели дальше, на север, извещать, что весна идет…

Но вотся-гортцы не обманывались: не скоро поездка. Еще Хашгорт-Еган не скинул зимнюю одежду. Лед и здесь посинел, одряб, но вроде река раздумывает, чего-то выжидает: течение здесь слабее, чем на Оби, и пока не очистится Еган не отплыть.

В томительном безделье проходили дни за днями. Обидно: столько светлого времени, а заняться нечем, да и не хочется.

Несколько дней возились, конопатя да просмаливая каюк и другие лодки. И снова впали в безделье.

И со двора не отлучиться, на лодке не уплывешь — вокруг острова еще лед.

Ничего не оставалось, как сидеть на солнышке да любоваться весной. Коротая время, вспоминали всякие истории да случаи из жизни. За весь год, наверное, не было столько рассказано, сколько в эти дни. «Вторым пленом» называл Гриш эти дни томительного ожидания. Про первый плен Варов-Гриша вотся-гортцы уже знали. Он живописно рассказал всем про свой побег из лагеря военнопленных.

Как обрадовались люди, заслышав в воздухе знакомое, Долгожданное: «Клун! Клуп!.. Га-га-га!.. Свию, Свию!.. Прилетели! Здравствуйте!» Лебеди, гуси, утки, чайки носились стаями, парами, в одиночку. И воздух звенел от их веселых криков.

Почти одновременно растаяла протока, разлилась. И на Хашгорт-Егане засверкали широкие забереги.

Не выдержали Гриш с Элем, спустили на воду свои калдани и попробовали счастья на первой весенней охоте.

Елення собралась отметить свое тридцатилетие. Как по заказу, тронулся лед на Хашгорт-Егане — нехотя, с частыми остановками, а все же сдвинулся.

— Ради моих именин, — шутила Елення, — добрая примета. К завтрему река, чай, очистится. Попразднуем — и можно собираться в путь-дороженьку.

Мужчины с утра отправились на охоту — запасти свежего мяса на дорогу, да и на первую пору жизни в Мужах. Гриш еще надеялся поискать и насбирать для Еленниных именин яйца уток-острохвосток — они рано кладутся.

К полдню вода неожиданно круто вышла из берегов и подступила к избам, залила двор. Ребятишки раскричались от радости, лодочки пускают. Вода прибывала быстро. Миг — и заплескалась у порога.

Дети позвали матерей. Те выглянули и обмерли… Это же беда из бед, наводнение! Кинулись на двор, вещички да игрушки подобрать, а двора нет — вода и вода кругом, словно на просторах Оби. Схватили ребятишек — и в избы.

Бедствие нарастало. Вода сочилась через порог. Вскоре залила пол.

Детей усадили на постели. Но вода полилась и через низкие окна. Перетащили ребятишек на печь — последнее убежище. А как вода еще прибудет?!

Дети выли. Женщины голосили. Они метались по колено в студеной воде, хватая кто постель, кто одежду, и засовывали к ребятишкам же, на печь.

Вспомнили про запасы съестного, хранившиеся в сарае и погребе. К ним не добраться. Пропадет все, погибнет…

И мужья не едут. Поди, и не застанут семьи в живых.

В слезах и сумятице провели полдня. Наконец подъехали мужчины. Распахнув дверь, Гриш прямо из лодки шагнул в дом.

— Живы?! — тревожно выдохнул он. — А ну, в лодку все! Мигом-махом!

Пока грузились в лодки, вода внезапно пошла на убыль.

— Прорвало, видать, затор, — облегченно вздохнул Гриш. — Чтоб ему не бывать!..

Вода сошла так же быстро, как и подступила. Наводнение, хоть и недолгое, причинило много бед: испортились запасы рыбы, дичи, остаток зерна, других продуктов. Подмокли вещи, а что хранилось на дворе — пустые ящики и бочонки из-под рыбы, доски, дрова — разнесло куда попало.

Допоздна возились вотся-гортцы и все равно порядка не навели. Изнервничались, устали… Так встретили Еленнины именины…

Наводнение надолго испортило всем настроение.

2

Как-то утром неожиданно пожаловали Вотся-Гортна небольшой лодке Ма-Муувем, на сей раз с молодой женой Туней. Вотся-гортцы удивились: подъем рыбы на нерест не начался, да и не скоро начнется, рыбаки по-настоящему еще не промышляли, разжиться старшине пока нечем. Зачем пожаловал?

— Принесла нечистая! Видно, решил все же стребовать долг, — предположил Гриш, завидя в окно нежеланных гостей.

— Не иначе. — Эль тоже огорчился. — Успел захватить нас, дьявол!

Все же встретили Ма-Муувема с Туней по всем правилам гостеприимства, как желанных и давно ожидаемых.

— Вуся, вуся! Проходите! Давно не виделись!

— Давно, — здороваясь с каждым за руку, улыбался Ма-Муувем. Он был в новой суконной парке ярко-желтого цвета.

Торопливо помолившись на образа, Ма-Муувем сел на сундук.

Туня, румяная, пухлогубая, в суконной ягушке, расшитой узорами, в цветастом платке, примостилась на лавочке у самого входа.

Пошли расспросы о здоровье, о житье-бытье, о новостях.

Гриш пригласил гостей поесть с дороги. На столе шумел самовар, вотся-гортцы только-только отзавтракали. Гости охотно уселись чаевать: макали ломтики ржаного хлеба в рыбью варку и запивали чаем с молоком, которое подливали в чашки деревянными ложками, черпая прямо из крынки.

— А неплохо живете: и хлеб, и чай с сахарином… — похвалил Ма-Муувем.

— Живем потихоньку-полегоньку. В Мужах брали… Жизнь там идет на лад. — Гриш старался выглядеть спокойным.

— Так-так, — повторял старшина и наливал третью чашку. — Значит, хорошо живете, а в прошлом году ой как туго было вам. На моей земле спаслись. Летом тоже Ма-Муувем выручал вас крепко. Винку даже попили в ильин день.

Вотся-гортцы переглянулись: не ошиблись — за долгом явился…

— Винка-винка, — вздохнул Гажа-Эль. — Много ли выпили-то ее? Тьфу! Мараться не стоило.

— Много ли, мало ли, а неплохо попраздновали. Правда? — Ни на кого не глядя, старшина шумно прихлебывал чай. — Соль, мука, табак тоже, поди, пригодились, не так ли?

— Так, конечно, — поддакнул Гриш и подумал: «Начинается. Но тянет шельма, напиться дармового чая хочет и тогда уж возьмет за горло».

А старшина, распарившись, то и дело смахивал со лба пот, продолжал елейным голосом:

— Добро вам сделал большое. Да-а… Может, еще пригожусь.

Сенька Германец примостился, как всегда, на сундуке. Слушал, слушал, да вдруг прошепелявил:

— Мы обратно уезжаем, в Мужи…

Эта откровенность была неуместна — ведь оставалось неясно, зачем пожаловал старшина. Гриш и Эль поморщились — всегда вот так ляпнет невпопад… Да было поздно. Старшина удивленно вскинул густые, темные брови:

— Обратно в Мужи?! Разве здесь худо жить?

Гриш пожал плечами.

— Худо не худо, а тянет к родным-близким. Миш Караванщик еще санным путем уехал. Жена заболела.

— Слыхал я про то, — кивнул Ма-Муувем. — Вот Туня с Пронькой сказывали — проезжали, мол, двое через наши юрты. Мы с Пеклой Большой день[14] в Мужах праздновали.

— Шибко хворая была Сандра, — вступила в разговор молодая хантыйка, — Кашляла сильно. Даже чаю не попила ни у кого. Только погрелась у Ермилки.

Разговор перекинулся на Мужи: долго ли пробыл в селе старшина, как там живется, не встречали ли Караванщика, не слыхал ли, как Сандра. Не поправилась ли? Любопытство вотся-гортцев старшина мало удовлетворил. О Мишке и Сандре ничего больше не слыхал. В. Мужах ему не понравилось — красный начальник людей науськивает не слушаться прежних хозяев, не работать на них, заставляет всех грамоте учиться. Но что в мир-лавке стало товару побольше, отрицать не стал.

— Вот, вот. И мы не будем обижены. В Мужах — все-таки дома, — сказал на это Эль.

Ма-Муувем кончил есть, опрокинул чашку на блюдце, вытер рукавом парки обильный пот с лица, проговорил с укоризной:

— Ай-ай-ай! Пошто торопиться! Комар ест, мошкара? Мужи не в упряжке, с места не тронутся, не убегут. Поживете здесь…

— Надоело. Сейчас комарья нет, а появится зелень — загрызут, особливо детей. И в ледоход чуть не утопли, — убирая посуду со стола, поведала о недавней беде Елення.

Хантов это нисколько не удивило.

— Случается, но редко, — успокоил Ма-Муувем. — Место здесь хорошее, промысловое…

Гриш думал напряженно: «Зачем это вдруг так расхваливает Вотся-Горт? И пи слова-полслова про долг…» Не находя ответа, по чувствуя, что старшина хитрит, и боясь попасть в новую сеть, Гриш выжидательно промолчал. Глядя на него, молчали и его товарищи. Старшину не смутила пауза. Неторопливо достал щепотку табака с вотлепом, заложил его за нижнюю губу, почмокал. Хозяева ждали, что скажет гость.

Ма-Муувем понял: пора открывать цель приезда. Но сделал он это не прямо.

— Караванщик не вернется? С вещами уехал? — спросил он.

— Да, — шевельнул губами Гриш.

И тут обнаружилось — давешнее неподдельное удивление старшины было наигранным.

— Ветер по тайге слух разносит, будто парма ваша развалилась, как ветхий чум.

Гришу не понравилось такое сравнение. Но что поделаешь — коль случилось, не скроешь.

Старшина оживился:

— Разговор есть к вам. Шибко большой, хороший. Пойдемте на свежий воздух. Ну их! — Он махнул на женщин и первым направился к выходу.

Мужики поднялись и пошли следом, толкая друг друга — мол, поосторожней, не попасться бы снова в паучью сеть.

У протоки, на лужайке, разгорелся спор с Ма-Муувемом. Оказалось, старшина приехал за тем, чтобы заманить вотся-гортских зырян в свою ватагу. План у него был хитрый: присоединить к парме несколько хантов, снабдить ее своим неводом и получать за это известный пай из улова, размер которого пока не называл. И еще одно условие: добычу сдавать не в мир-лавку, а ему. Он в обмен даст соль и все другие товары.

— На моей земле промышляете, со мной и должны иметь дело, — подытожил он.

Гриш слушал будто с интересом, расправлял усы, скреб в затылке. А про себя думал: «Хитер старшина. И глуп! Глупее не найдешь. Думает, клюнем на его приманку. Нет уж! Раз обжегшись, в огонь не полезет и Федюнька неразумный. Глуп! И нахал к тому же… — И еще подумал: — Вот приходится отказаться от того, о чем раньше мечтал. Хаиты вроде присоединяются к парме, сил в ней прибавится, а… Какая же это парма, если в нее не по доброй воле идут… Вот ведь ерундовина!»

— Нет. Надумали мы вернуться в Мужи… Завтра-послезавтра тронемся, — отклонил Гриш предложение Ма-Муувема.

Тот начал уговаривать.

— Пошто так спешите? Место, однако, хорошее, живете хорошо. Я помог вам, сами поработали. Были юрты — стали избушки. Год всего и пожили. Разве не жалко бросать?

— Что здесь понастроили — оставим пока. У меня в Мужах нет теперь избы, и то не жалко. Проживу как-нибудь, якуня-макуня. — Эль оглядел товарищей. Те согласно кивнули.

Ма-Муувем не отступал.

— Добрый невод дам, большой! Людей дам! Хорошо будете промышлять!

— Нам и в Мужах дадут, власть, бают, артели снаряжает на самые рыбистые пески-угодья…

Довод Гриша привел старшину в сильное возбуждение. Он замахал руками, предостерегая:

— Отберут улов! Весь! До последней рыбы!

— Так и ты не оставишь.

— Однако ж не даром. Ма-Муувем платить будет, чем хотите, как и своим людям.

— Зна-аем… В вечном долгу они у тебя… В кабале…

Ма-Муувем нахмурился.

— Какая кабала! Пошто такое болтать? Я не обманщик! Никакой кабалы не делаю! Это красные люди выдумали, а вы им верите. — И вдруг перешел на шепот: — Красных скоро не будет, старая власть придет. Да-а. Слыхал я в Мужах в Большой день. Верный человек сказал… — И, помявшись, добавил для убедительности: — Озыр-Митька.

— Вот как! Куда же красные-то сгинут-денутся? — Гриш бросил цигарку, встал, собираясь кончать ненужную болтовню.

— Говорят, новый царь объявился — нэп, — таинственно продолжал старшина. — Шибко умный царь. Велит торговать по-старому, жить по-старому да богатеть. Красные боятся нового царя, слушаются… Скоро обратно все богатым отдадут, сами разбредутся. Уники недавно шаманил — то же самое сказывает.

Гриш раскатисто захохотал и долго не мог остановиться.

Давясь от смеха, он, как мог, растолковал, что обозначает нэп. Сам слышал, Куш-Юр на сходке пояснял в Мужах.

Теперь и Эль и Сенька от души смеялись над старшиной.

Ма-Муувем надулся.

— Мне-то что? Старая ли, новая ли власть — все равно. Мне лишь бы промышлять… Ну как — порыбачим вместе? Вы старательные, мои люди — тоже…

— Да нет уж, как решили-надумали, так и сделаем.

Старшина вышел из себя, вскочил, давай обзывать вотся-гортцев и бесстыжими и неблагодарными.

— Вы обманщики, — рычал он. — Винку вылакали, муку сожрали, соль истратили — и не рассчитались. Платите долг!

— Сколько стоил твой товар, мы уплатили, — спокойно возразил Эль. — А ежели обещали втридорога — так это по пьянке. Одурачил ты нас, как маленьких.

— Моя ничего не знает, — горячился старшина. — У меня есть палочка с зарубками! Половина ее у вас. Посмотрите и постыдитесь!

Гриш хмыкнул:

— Я ее давно потерял. Да и что судить-рядить об этом. Вон и избушки с печами, и сарай с погребом, и стайки, и баня — все оставляем тебе. Пользуйся. И мы в расчете.

Ма-Муувем немного успокоился, однако не преминул напомнить, что юрты находились за рекой, в таежной стороне, а не на луговом островке, где ханты не зимуют. На это вотся-гортцы ответили, что по воде перевезти срубы на прежнее место не могут, да и некогда сейчас, а в начале зимы приедут и сделают.

— Зимой-зимой… — проворчал Ма-Муувем. — А где ваш бык? — спросил неожиданно.

— Бык? — удивился Эль. — Мы его осенью забили и за зиму съели.

Ма-Муувем сердито сплюнул и пошел осматривать постройки.

Оглядев все внимательно, дотошно, Ма-Муувем сказал примирительно:

— Пускай здесь стоят. Перевозить не надо. Однако ничего моего не забирайте.

— Оставим все, как есть, — заверил Гриш.

Ма-Муувем просиял от удовольствия. Он добился, чего хотел. Возможно, старшина задерживал зырян, уговаривал их остаться только затем, чтобы стребовать свое сполна… Получил он много больше, чем причиталось даже по зарубкам на палочке.

— Опять перехитрил нас, — покачал головой Эль, когда лодка старшины отчалила.

— Э-э, где наша не пропадала! Тебя без избы не оставим. Поможем в Мужах поставить новую! — утешил Гриш. Однако и у него было такое ощущение, что хантыйский старшина снова объегорил их.

3

Надо было уезжать — на Малой Оби, возле Мужей, лед, наверно, уже прошел, хотя там и холоднее. Мужи ближе к холодному Камню-горе.

С тяжелым сердцем прощались бывшие пармщики с Вотся-Гортом, будто оставляли там что-то очень-очень дорогое. Четырежды переносил Гриш отъезд, специально отыскивал для этого причины.

Гришу было не только жаль расставаться с Вотся-Гортом, а и обидно возвращаться в Мужи. В селе год назад только и разговоров было — про их отъезд. Сейчас, наверное, тоже рты не закрывают, обсуждают их возвращение. Знают, конечно. Слухом и тайга полнится. Вот и Ма-Муувем говорил: «Ветер по тайге разносит слух…» Узнал? В Мужах слыхал, где еще. А уж в селе сплетни ведут — кто во что горазд. Чай, не только в селе — по всему краю. Одна-едина, поди, такая парма была, да и та не задалась…

Но в день отъезда, уже отчаливая с караваном и стоя на корме каюка, Гриш дрогнувшим голосом сказал:

— Прощай, Вотся-Горт! Не поминай нас лихом! Возвращаемся в Мужи строить новую жизнь не так, дак эдак. Мы не сдадимся, мать родная!..

— Точно, якуня-макуня!..

— Коиесно!.. — пролепетал Сенька.

А бабы прослезились.

А в это время Мишка Караванщик сидел рядом с Сандрой в четвертом классе «Гусихина» на своих узлах. Четвертый класс был битком набит людьми. Всякая поклажа — мешки, котомки, какие-то тюки — теснились прямо в проходе, о нее запинались, через нее перешагивали. Шум, гам, детишки хнычут, матери ворчат на них. Воздух спертый, будто в юрте.

Мишка, дымя табаком, сидел молча, упершись в колени, а Сандра, закрыв глаза, полулежала на боку, положив под голову узелок с дорожной провизией, и то ли дремала, то ли спала.

«Да-а, пожалуй, нехорошо получится, — размышлял Мишка, стряхивая пепел с «козьей ножки». — В Мужах, поздно ли, рано ли, все равно узнают о моем грехе. И тогда второго прозвища не миновать. Дадут, вроде Караванщик-Кобель. Уехать надо из села сразу же> пока нет вотся-гортских. Но жалко Парассю, а особенно детей-двойняшек. Как я без них? Теперь и то невмоготу — каждую ночь их вижу. Они вылитые в меня. А Сандра даже одного не может родить. Тьфу!.. — Мишка сторожко покосился на Сандру. — А ежели все-таки дождаться вотся-гортских здесь, в Мужах? Приедут — быстренько соберемся с Парассей и махнем вниз, за Обдорск, только нас и видели. Она пойдет, я знаю. Голову потеряла из-за меня. Она сейчас как раз в аппетите, кхе-кхе… Не пожалеет своих детей— оставит их отцу… А эта… — он опять посмотрел на Сандру, — ни рыба ни мясо… Сдать ее крестной — пусть долечивается, а там посмотрим… Не ее воля, а моя!.. — И, смачно выматерившись, Мишка еще раз оглянулся на Сандру, но та, казалось, крепко спала. — Не-ет, Парасся все же лучше, хоть и старше меня. Двойню подарила — первенцев!.. Как-то они там, рыженькие, курносенькие…» — Он смешно шевельнул прокуренными усами, будто в самом деле щекотал ими своих детей.

А Сандра вовсе не спала и не дремала, а напряженно думала:

«Ну вот и снова Мужи, скоро причалим… А почему это Мишка твердит, что мы с ним должны расстаться? Видно, хочет меня, больную, оставить в селе, а сам уехать на низ, на лов рыбы. А может быть, насовсем, чтоб не встречаться с этой шлюхой, не позориться перед всем селом? Никто же в Мужах не знает о подлости Мишки. Он ведь за всю весну даже не обмолвился о Гадде-Парассе, а о рыженятах и подавно. Будто их и нет. Вот кобель!.. Теперь помучается с двойниками-то, сука… Сеньку жалко — чужих растит… А мне, значит, придется жить у крестной, где же больше. Долечивайся, мол, выздоравливай!.. — Сандра глубоко вздохнула. — А, чай, это к лучшему — уедет и задержится там, а я останусь здесь. Освобожусь от него. Вот хорошо бы было!.. — Она на секунду приоткрыла глаза, но тут же снова закрыла. — Надоел ведь он мне, ох как надоел. Чуть в могилу по ушла из-за него… А мне бы… Романа… Заполонил ты мое сердце, Рома! Денно и нощно думаю о тебе, милый… Если только поправлюсь, если освобожусь от Мишки — приду к тебе, раз ты звал. Я все передумала, все взвесила и решила. Можно с неверующим жить, коли любишь, а в душе верить в бога. Так ведь?.. Ты поймешь, ты умный… ты…» — И из глаз Сандры выкатились две слезинки. Она зашевелилась и поспешно смахнула их рукавом.

— Что, выспалась? — Мишка встал с места. — Карауль вещи, а я пойду погуляю. Вонища тут…