Жизнеописание Парацельса или Теофраста фон Гогенгейма (1493–1541)

Глава VIII Без пристанища

Парацельс с печалью в сердце покинул город, который успел полюбить, чему способствовали работа среди бедняков, его лекции и немногочисленные понимавшие его друзья; и любви этой, по-видимому, не воспрепятствовало его единоборство с враждебными настроениями, поскольку он был настоящим Титаном среди пигмеев, которые, в конце концов, победили плетением гнусных интриг. В числе его друзей был Бонифаций Амербах, сторонник идей гуманизма. Сын базельского печатника, умершего в 1514 году, Иоганна Амербаха, человека большой учёности для того времени, который опубликовал превосходное издание трудов Св. Августина[131], а также другую святоотеческую литературу. У него был ещё один сын, Бэзил, и оба эти человека принадлежали к лучшим представителям Возрождения.

О Бонифации нам известно, что он был близким другом Эрасмуса, который сделал его своим наследником, и Ганса Голбейна[132], которому он оказывал поддержку. В то время Бонифаций был профессором правоведения в Базеле, и Парацельс написал ему два письма из Кольмара[133] вскоре после своего бегства. Побег был спешным. Промедли он ещё час, быть ему узником по наущению судей Базеля. Но оказавшись за пределами кантона, он не подпадал под действие их юрисдикции.

Многое из того, что нам известно о его частых переездах весной и летом 1528 года, мы узнаём из этих двух писем, оригиналы которых хранятся в церковных архивах Базеля. До 4 марта – даты написания первого письма – он не получал никаких известий из Базеля или от его властей. «Возможно, – писал он, – я высказался слишком откровенно против членов магистрата или других властей, но какое это имеет значение, если я правоспособен реагировать на обвинения, выдвинутые против меня, что я всегда и делаю?» Он заявляет о праве на ответный шаг в случае злобных нападок, затрагивающих его честь и верность истине. «Истина навлекает на себя ненависть, сначала ненависть моих собратьев по профессии, затем ненависть, гнев, зависть членов магистрата и судей». И он просит Амербаха, чтобы тот защищал своего друга Теофраста, когда враги выдвигают против него обвинения.

Как видно, теперь, находясь вне битвы, он решил, посвятить себя борьбе с явлением, которому дал имя «Аристотелев рой».

«Я не боюсь их, – писал он в первой книге „Paragranum“, – но боюсь позора, которым они покроют меня, и устаревших законов, обычаев и заведённого порядка, которые они называют юриспруденцией».

Нам уже известны некоторые сведения о деятельности Парацельса из вступления к книге „Paragranum“, которую он написал после завершения своего труда „Paramirum“.

Беглец направился в Эльзас и сделал остановку в Айнзидельне, чтобы увидеть метеорит, который упал туда за год до его рождения и который и ныне можно увидеть в Ратуше. Когда Парацельс осматривал метеорит и проводил исследования, он находился в церкви, на клиросе. Он установил, что метеорит состоит из камня и железа и весит 110 фунтов к большому ужасу суеверных горожан, которые дорожили им как чем-то чудодейственным и увеличили его вес до 380 фунтов.

Парацельс, понимавший, что вся Вселенная есть результат одного последовательного замысла, не нашёл никакого несоответствия в обнаружении общеизвестных минералов, несомненно входящих в состав целого. Сохранилась запись, которую можно прочитать, и письменные упоминания в свидетельствах ненаучного характера о том, как камень упал близ ворот Айнзидельна во время сильнейшей бури с громом и молнией и о том, как торжественная процессия с пением псалмов внесла его в церковь. Парацельс описывает этот камень в книге «О метеорах», которая не была опубликована до 1569 года.

В тот же день он отправился в Руфах, где оказался гостем д-ра Валентина Больца, человека, близкого ему по духу, высоко учёного гуманиста, который позднее издал «Шесть комедий Теренция»[134]. Они оставались друзьями до конца его жизни, а за год до своей смерти он посвятил трактат против анабаптистов[135] и других антихристиан Валентину Больцу.

Парацельс не задержался в Руфахе надолго, а поспешил в Кольмар, столицу Верхнего Эльзаса, где прожил несколько дней у д-ра Лоренца Фриса[136], знаменитого врача, с которым он состоял в переписке. Это был человек такого же склада, как и все друзья Парацельса, муж большой учёности, высокой культуры и воздержанности. Его друзья были лучшими представителями немецкого возрождения: не фанатичные католики, не яростные протестанты, а люди, которые хотели реформировать Церковь и университеты, но не путём революционной ломки. Их заботил научный прогресс, и они могли по достоинству оценить новые методы исследования с их достоверными документальными свидетельствами. Ощущая духовное родство с Парацельсом, они могли утешить его сочувствием, укрепить его истерзанное чувство собственного достоинства.

Д-р Лоренц Фрис, несмотря на то, что представлял Галенову школу, радушно встретил знаменитого антагониста [тогдашних] школ в Кольмаре. Из его дома Парацельс отправил первое из своих писем Амербаху, сообщив, что в доме д-ра Фриса нашёл то, «что искал после бури – безопасность и относительно спокойную жизнь».

Д-р Фрис испытывал притеснения за свои собственные убеждения, хотя они ни в коей мере не касались устаревшего учения. Он был сторонником применения немецкого языка вместо латыни в университетах, чтобы медицинское образование могло быть доступно тем, кто не знал латыни. Как раз в то время, когда Парацельс гостил у него, он писал статью в ответ на обвинения в связи с этим. Спустя четыре года он опубликовал своё „Mirror of Medicine“ («Зеркало Медицины»), в котором говорится:

«Мне кажется, немецкий язык не менее достоин отображать все явления, чем греческий, древнееврейский, латинский, итальянский, испанский, французский, в изложении на которых мы находим описания всех вещей. Неужели наш язык имеет меньшее значение? Нет, скорее большее, потому что он является исконным языком, не сшитым на скорую руку из греческого и латинского, подобно французскому».

Он нашёл самое сердечное понимание и поддержку у Парацельса, который ранее уже пострадал по той же причине, и это содружество убеждений отодвинуло разногласия на задний план.

Когда Парацельс покидал Базель, он не взял с собой ничего, кроме, возможно, своих самых драгоценных лекарств. Но когда он почувствовал себя в безопасности в Кольмаре, он послал за Опоринусом[137] и своими вещами. По их прибытии он арендовал жильё с подвалом, где оборудовал лабораторию. Ему не требовалось большого набора устройств, только «кузнечный горн, уголь, кузнечные мехи, щипцы, молот, плавильный тигель и хорошая буковая зола». Реторты и склянки приносил его секретарь из Vasa Chymica[138]. Д-р Фрис был наслышан о славе Гогенгейма как целителя и, вероятно, интересовался тинктурами, экстрактами и минеральными препаратами, которые не наносили никакого ущерба репутации Галена.

В обоих письмах профессору Амербаху Парацельс упоминает, что больные во множестве обращаются к нему за помощью и задерживают его в Кольмаре на более долгое время, чем он предполагал. Там он познакомился с несколькими людьми, дружбой с которыми очень дорожил в дальнейшем. Среди них были два католика, сохранявшие верность своей церкви в те времена бурных конфликтов. Этот факт несколько меняет взгляд на базельские преследования, которые приписывались злобному неприятию, исходившему от католической партии; они, вероятно, были в гораздо большей степени следствием мстительной профессиональной зависти. Однако при всём своём одобрительном отношении к реформаторам Парацельс никогда не покидал католической церкви. Как и Эрасмус, он был за реформы, но не за раскол.

Этими двумя горожанами были Иероним Бонер и Конрад Викрам, и им обоим он посвятил книги, написанные в Кольмаре. Бонер, подобно д-ру Фрису, был гуманистом, с большим интересом изучал греческую и латинскую литературу и переводил Фукидида[139], Демосфена[140] и Геродота[141]. О них обоих Парацельс говорит как о людях, к которым он испытывал сердечное расположение. Радостно представить себе эту спокойную гавань, укрывшую от оскорблений и гонений утомлённого человека, которого преждевременно состарили труд, нужда и страдания. Тогда ему было всего лишь тридцать пять лет от роду, но выглядел он на пятьдесят. Он почти не отдыхал, даже в кругу благожелательных друзей. Занимался пациентами в Кольмаре, в других частях Эльзаса и по ту сторону Вогез[142]. Опоринус, наряду с работой по химической части, исполнял обязанности секретаря, поскольку Парацельс написал там значительную часть своего важнейшего труда по хирургии и два уже упоминавшихся трактата. Тот, который посвящён Бонеру, касается французской оспы[143], паралича, фурункулов, прободений, лихорадки и тому подобного и содержит текст, который впоследствии вошёл в «Малую хирургию».

Трактат был подарен Бонеру 11 июня с посвящением, которое начиналось словами: «Знаменитейшему Иерониму Бонеру, Провосту[144] города Кольмар, с приветом и пожеланием здоровья от Теофраста».

В предисловии он прославляет мудрость, великодушие и чудотворную силу Бога в царстве духа и мысли, а прежде всего во врачевании, и заканчивает тем, что устанавливает связь своей работы с «почитанием Бога и служением людям».

Вторая книга была вручена Конраду Викраму, главе магистрата в Кольмаре, 8 июля. В посвящении к ней читается возвышенная любовь нашего героя, любовь, которой по силам любое дело, направленное исключительно на общее благо, и только ради него автор желает работать, чтобы служить окружающим и распространять повсюду знание истинной медицины.

«Да, именно полемика в его книге оправдана, если принять во внимание, что он вынужден вести борьбу с каждым заблуждением, с неверными представлениями, противоречиями и ложными аргументами как в практике, так и в теории медицины, которые могут быть пагубны для общественного здоровья, и только поэтому он противостоит тем, кто пользуется таким оружием».

Это была уже упоминавшаяся книга о «Явных и видимых болезнях».

Его искусство приводило пациентов в изумление. Даже Опоринус признаётся, что «в Эльзасе от него все были в восхищении, как если бы он был самим Эскулапом»[145]. Он задержался в Кольмаре почти до середины июля, занимаясь изучением французской болезни и её лечением.

По всей вероятности, он давно подозревал своего секретаря в предательстве, но был снисходителен к нему из-за его сообразительности, усердия и опытности. Но когда Парацельс покинул Кольмар, он или сам освободил его от обязанностей, или Опоринус ушёл от него по своей воле, обескураженный перспективой постоянных и рискованных скитаний. «Это ловкач, который неотступно следует за мной по пятам, как тощая ворона за издыхающей овцой». У Браунинга Парацельс соотносит его с кольмарским Фестом[146], и такое сравнение вполне могло быть оправданным. Как бы то ни было, они расстались мирно, и Парацельс снабдил Опоринуса порцией настойки опия из своих запасов, которая ему вскоре очень пригодилась для лечения болезни. Он вернулся к своей немолодой жене в Базель и прожил ещё сорок лет, став за эти годы превосходным печатником, известным своей точностью в работе и безукоризненным греческим и латинским. Он был женат четыре раза и до конца дней своих бился над исполнением долговых обязательств. Парацельс, вполне вероятно, если не определённо, часто смеялся над ним и даже придумывал для него едкие розыгрыши. Шуткам подвергался и «студиозус Франц», у которого было больше чувства юмора, чем у бедняги Опоринуса, и эти шутки не мешали ему любить своего учителя ещё больше. Находясь на смертном одре, Опоринус признался Токситосу, что никогда не осознавал, каким великим человеком был его учитель и что он очень раскаивается в двух вещах – что не сохранил книг Гогенгейма, давая их почитать другим людям, и что написал клеветническое письмо против него. Оно содержит известное обвинение Парацельса в чрезмерном пьянстве и является единственным свидетельством в этом отношении. Этому письму не следует доверять, поскольку оно могло быть вызвано чувством обиды на подшучивания и весёлый смех Гогенгейма, когда он совершал глупость. Но, к сожалению, клевета принесла свои плоды в виде трудов одного швейцарца по имени Либер, родившегося в Бадене (Швейцария) в 1524 году, человека, который никогда не видел Парацельса, но, будучи убеждённым схолиастом, собрал все клеветнические обвинения и пасквили против первопроходца нового научного направления и под именем Эрастус выплеснул ненависть сословия, которое безосновательно ненавидело его, в четырёх злобных книгах «Против новой медицины Филиппа Теофраста». Уместно будет отметить, что Эрастус верил во всё, что вызывает отвращение, – ведьм, чёрную магию, чудовищ и проделки дьявола.

Архиепископ Нецхаммер отражает клеветническую атаку чётко и доказательно:

«Тщетными будут наши попытки найти в его многочисленных сочинениях хотя бы один пассаж, в котором он превозносит удовольствие от вина; напротив, он неоднократно подчёркивает, что тот, кто ублажает свой желудок, не найдёт для себя удовольствия ни от него, ни от его учения. Теофраст не был пьяницей, но мы полагаем, что он не презирал ни пива, ни вина. В одной из своих книг по хирургии он определённо говорит: „Пиво полезнее вина, иными словами, оно вызывает меньше заболеваний, чем вино“».

Злопамятность Опоринуса объяснялась полным отсутствием у него чутья – недостаток, атрофирующий всякую благодарность за исключительную возможность, которой он имел счастье воспользоваться как первый преемник идей, возвещавших новый подход в науке.

Насколько горько было Парацельсу видеть неблагодарность людей, которых он одевал, кормил, снабжал деньгами и которым он открывал свою далеко идущую философскую систему не только в её всеохватности, которую они не могли постичь, но в её проявлениях во врачебной практике и в применении лекарственных препаратов, мазей, пластырей и тинктур, которые они брали у него украдкой и похвалялись как своим собственным открытием, остро ощущается во многих из его книг. Из его предисловия к „Bucher Bertheonea“ мы узнаём, что очень немногие его ученики воспринимали учение и советы, которые он им давал. Он способствовал обучению сотен врачей, но из всех мог считать по праву таковыми лишь двоих из Паннонии[147], троих из Польши, двоих из Саксонии, одного их Славонии[148], одного из Богемии, одного из Голландии и никого из Швабии[149], несмотря на то, что учиться к нему приходили во множестве люди из всех пределов. В Швейцарии ни один не дорос до того, чтобы стать врачом, хотя некоторые из них претендовали на это звание; они были не лучше швабов из «ордена несостоявшихся лекарей».

Ради этого оголённого поля битвы Парацельс и покинул Кольмар. Он направился в Эслинген, где сохранились остатки старых владений Бомбастов фон Гогенгеймов. Одним из них был пустовавший угловой дом на луговине Св. Блэйза[150]. Парацельс обустроил в нём временное жильё. В доме было два сводчатых подвала по одну сторону портала; меньший, с вентиляционной трубой, выходившей на задний двор, находился в глубине большого и имел вентиляционную трубу, которая выходила на задний двор. Подвал имел около тринадцати футов в длину, тринадцать футов в высоту и десять в ширину. В стене была небольшая ниша, в которой как раз уместилась его печь. Когда в 1882 году печной навес открылся взору пришедших туда, он весь оказался испещрённым астрологическими символами и каббалистическими формулами, слишком потемневшими, чтобы быть правильно расшифрованными; на полу лежали небольшой двусторонний молот с рукояткой и ступа с длинным железным пестом, оба предмета очень старые.

Парацельс оборудовал этот подвал всем необходимым для лаборатории и занимался постановкой как алхимических, так и астрологических опытов и решением прикладных задач. Как гласило предание, не забытое ещё в 1882 году, здесь он по ночам совершал непонятные и таинственные ритуалы; а когда владелец дома в том же году восстанавливал его и перестраивал подвалы, он велел написать портрет Парацельса в натуральную величину на фронтонной стене, чтобы умилостивить дух «мудреца минувших дней». На портрете он изображён в камзоле и отороченном мехом головном уборе, с золотой цепью и драгоценным украшением; в основе этой картины лежит, очевидно, портрет, выполненный в технике гравюры по дереву, который теперь хранится в Лувре.

По всей вероятности, сочинение, законченное им в «подвале Парацельса», касалось-таки непостижимого и могло быть его «Предсказаниями Европе на 1530–1534 годы». Оно было напечатано в Нюрнберге в конце 1529 года Фридрихом Пейпусом, который отнёсся к публикации с видным старанием. Она имела большой тираж и перепечатывалась не менее пяти раз в течение этого и следующего года.

Здесь Парацельс впервые выступает в роли пророка. Его полуночные эксперименты были, вероятно, астрологическими и, возможно, имели отношение к магии, хотя некромантию он осуждал. Почву для этого предположения даёт нам титульный лист первого издания. Д-р Зудхофф сообщает нам, что три четверти его занимает оттиск с деревянной гравюры, на котором сверху изображён воитель в облаках со склонённой головой, стоящий на облаке со щитом в правой руке и обнажённым мечом в левой; на груди большая звезда с двумя лучами. От его лица исходят потоки света и падают на семь планет внизу, представленных символическими фигурами, стоящими на клубящихся облаках. Эти фигуры освещены солнцем, но с одного края из облаков под ногами вооружённого воина идёт дождь. Прямо под облаками, на которых стоят планетные духи, находятся стеклянный гроб и паланкин; в гробу лежит увенчанный короной человек. Перевёрнутые факелы занимают нижние углы справа и слева. Более позднее издание содержало изображение фигуры чумы, которая косит людей косой; дракона и льва, против которых выступает рыцарь с короной на голове и поднятым копьём; императора, увенчанного короной, и султана в чалме, которые, вероятно, заключают мир, и ещё одного вооружённого рыцаря. В конце были помещены невысокого плана стихи:

Привлечённые слухами о таинственных занятиях Парацельса, в Эслинген стали приходить разнородные толпы так называемых учеников, никчёмность которых он впоследствии так изящно охарактеризовал. Некоторые из непрошенных почитателей были у него слугами, другие – секретарями, третьи – учениками. Его склонность работать по ночам нашла теперь своё подтверждение. Он спал очень мало, не больше четырёх часов, поскольку пульсирующая живость его духа столь энергично побуждала к действию его тело, что не приходится удивляться слишком быстрому старению последнего. К сожалению, в Эслингене у него не было состоятельных пациентов, чтобы он мог оплачивать свои потребности и потребности своих учеников. Многие из них оказались мошенниками и подпали под влияние палачей и, вероятно, грабили его самым безжалостным образом. В итоге из-за полной несостоятельности он вынужден был отказаться от дома и опять пустился в путь, сопровождаемый несколькими из своих оборванцев-нахлебников, от которых постепенно избавился.

Парацельс называл время, проведённое в Эслингене, «бедствием»; однако, как полагают, он ещё однажды побывал там, если не дважды. Душа его не могла забыть всех истин найденных непреходящий след, Который должен их оберегать, классифицировать и ждать

С одной заветной целью: я должен знать!

Он попытался жить оседлой жизнью, но какое скучное бюргерское существование могло удовлетворить его ненасытную, нетерпеливую душу, вечно устремлённую на поиски непознанного в естественном и сверхъестественном и не нашедшую его ни с книжными червями Базеля, ни с самодовольными филистерами[151] Швабии?

Он, по-видимому, направился сначала в Швейцарию, возможно, навестил своих друзей Цвингли и Лео Иудэ[152] в Цюрихе, а в начале 1529 года добрался до Санкт-Галлена[153]. Здесь жили трое его друзей, братья Шобингеры и Йоахим фон Ватт[154], известный под именем Вадианус. Особенно близок был ему Бартоломью (Бартоломео Шобингер), человек тонкого ума, проявлявший глубокий интерес к науке и особенно к химии. Он пригласил к себе Парацельса, чтобы тот пожил у него какое-то время и помог обустроить и полностью оборудовать химическую лабораторию в замке Хорн, в которой они вместе работали. Его знали как «богатого алхимика» и он был в чести у Императора Фердинанда, который даровал ему право иметь герб.

У нас нет точных сведений, как долго Гогенгейм оставался в Замке Хорн. Но этого времени было достаточно на написание его живописного портрета для Бартоломео Шобингера. Эта картина находится теперь в Музее Санкт-Галлена, в отделе истории, но прежде чем она обрела своё место там, она принадлежала г-ну Августу Нифу. Портрет исполнен маслом на холсте и имеет около двадцати двух дюймов в высоту и восемнадцать в ширину. Он не в лучшем состоянии, но гравюра, сохранившаяся в городской библиотеке и изготовленная в те времена, когда оригинал принадлежал г-ну Нифу, хорошо сохранилась и имеет отчётливый рисунок. На портрете Парацельсу тридцать шесть лет. В этом возрасте он носил короткую бородку естественного тёмного цвета, как и его волосы. Его одежда тщательно выписана. На нём белая рубашка с кружевным воротником, светло-зелёного цвета камзол с вырезом у шеи, так что виден ворот с выбитым тёмной зеленью цветочным узором; чёрная мантия тяжёлыми фалдами спадает с плеч.

Его правая рука, отчасти скрытая мантией, покоится на рукояти меча, «верного хранителя Панацеи»; на груди тонкий шнур с драгоценным камнем, который угадывается под мантией. Фоном служит тёмно-красный занавес, отодвинутый в сторону, и на открывшемся месте помещена надпись в три строки «Теофраст Парацельс, 1529».

Во время пребывания с Шобингерами он встретился с их знаменитым современником и родственником Вадианусом – гуманистом и реформатором, усилиями которого осуществилась реформация в Санкт-Галлене. Этот человек, память о котором продолжает жить в названии улицы и библиотеки, не был похож на влиятельных деятелей Возрождения, столь важного периода во времена брожения и перемен. Родившийся за одиннадцать лет до Парацельса, сын богатого торговца, он был отправлен в Университет в Вену, когда ему исполнилось восемнадцать лет, что произошло как раз перед переездом д-ра Вильгельма фон Гогенгейма из Айнзидельна в Филлах. В Вене он познакомился с Цвингли и попал под влияние знаменитого немецкого духовного наставника Конрада Кельтеса[155], с появлением которого в Вене стал расцветать прекрасный цветок возрождающейся культуры. Йоахим фон Ватт уловил её стимулирующее воздействие и со всей страстью углубился в изучение идей гуманизма. Его любимым поэтом-классиком был Вергилий, и рукописный экземпляр на старой пергаментной бумаге, который он читал, можно и ныне увидеть в городской библиотеке Санкт-Галлена, благодаря компетентной заботе профессора Дирауера. Он изучил огромное количество греческих и латинских произведений, писал трактаты о поэзии и риторике, издавал книги как античных, так и современных авторов и отслеживал последние открытия португальцев и испанцев, имевших значение для географии, к которой у него был особый талант. В Вене он провёл шестнадцать лет, а затем возвратился в Санкт-Галлен, возможно, по причине старения своих родителей, возможно, потому что борьба за Реформацию требовала его участия. Лишь несколько лет перед возвращением он изучал медицину и даже получил степень.

Именно здесь лежит ключ его интереса к Парацельсу. Вадиан с его складом ума, пришедший в мир вместе с возрождением, увлекавшийся всем, что несло в себе новизну и оживление, взращённый сынами Возрождения, должен был утратить терпимое отношение к бессмысленным повторениям древних знаний и с радостью воспринять глас вестника, возопившего в пустыне «Путь Истине готовьте». Вадиан стал бургомистром и историком Санкт-Галлена, его гуманность вызрела в высокий гуманизм, его классицизм[156] трансмутировался в немецкий патриотизм.

Покинув Швейцарию, Парацельс стал неспешно продвигаться на север по югу и востоку герцогства Вюртемберг во Франконию[157]. Нет сведений о его способе передвижения, но целью его был Нюрнберг, и он добрался до знаменитого города после долгих блужданий по путям-дорогам 23 ноября 1529 года. Эта дата говорит о нескольких месяцах, проведённых в пути. Во время путешествия его осаждали странствующие студенты и даже лекари, и он делал много остановок, чтобы проверить их и обучить, не находя среди них ни одного, обладающего богоданной способностью. Кругом были одно лишь простое любопытство, жадность и неспособность.

При себе он имел свои «Предсказания» и завершённый труд под названием «Французская болезнь». Эта работа была написана с большой скрупулёзностью.

«Есть много моментов, указывающих на то, – говорит профессор Юлиус Гартманн, – что он просматривал своё сочинение вновь и вновь и отвергал как негодный первоначальный вариант, если при проверке в голову приходили новые и лучшие определения, и часто смягчал наиболее резкие выражения».

К книге он отнёсся с величайшим вниманием. В процессе работы разделил сочинение на три части, первая из которых осуждает как негодные применявшиеся тогда лекарства, потому что они скорее отягчали, чем укрощали болезнь. Вторая описывает необходимое лечение и лекарства и объясняет, как и для чего их следует применять. Третья касается болезни как таковой и показывает, чем кончаются другие, незнакомые и ранее неслыханные болезни в случае применения ошибочных и ложных методов терапевтического лечения.

В Нюрнберге ни одна книга не могла быть опубликована без контроля цензора. Причиной тому было множество злых сатир и клеветнических листков, которыми обменивались противоборствующие партии католиков и протестантов.

Правительство издало декрет об учреждении Цензорского суда в 1523 году с тем, чтобы ни одна публикация не могла быть допущена, пока рукопись не будет проверена и одобрена. Парацельс представил свои сочинения на рассмотрение суда и получил разрешение на публикацию. Вместе с «Предсказаниями» он доверил свою книгу Фрдриху Пейпусу, который издал её в формате ин-кварто[158], напечатанную на пятидесяти четырёх страницах с титульным листом, который был украшен узкой ксилографической[159] каймой с гербом и инициалами печатника. Заголовок гласил: «Сочинение учёнейшего Мужа Теофраста фон Гогенгейма относительно французской болезни. Три книги».

Он посвятил эту книгу и ещё один трактат об инфекционном характере французской болезни цензору, «Достопочтенному и Достойному Мастеру Лазаро Шпенглеру» в благодарность за его незамедлительное разрешение напечатать её. Парацельс покинул город на время печатания книги и жил спокойно в Бератцхаузене, деревушке близ Ратисбона, на берегу речки, впадавшей в Дунай. Здесь в покое он занимался писанием новых сочинений в надежде, что их без задержки напечатают в Нюрнберге. Но эта надежда рассыпалась в прах. Поступивший из города приказ гласил, что у них не может быть опубликовано больше ни одной его книги. Это был, как видно, ещё один мстительный удар от «Галена из Преисподней».

Медицинское сообщество в Лейпциге прочитало его книгу и обиделось на настойчивое обличение невежественности и злонамеренных промахов их сословия. Поэтому с соблюдением всех формальностей они обратились к магистрату Нюрнберга с просьбой не печатать в дальнейшем никаких сочинений Теофраста фон Гогенгейма. Им не понравилось слово «самозванцы» – титул, который Парацельс щедро жаловал всем врачам старой школы в первой части своей книги. Вероятно, они чувствовали его правоту. Среди его работ по хирургии мы обнаруживаем экземпляр гневного письма, написанного, но не отправленного, в адрес членов магистрата Нюрнберга, в очень церемонных выражениях в отношении их титулов, но с неизменным презрением к их поступку:

«Не вам судить или запрещать без тщательного рассмотрения и обсуждения; фактически, вы не можете оценивать мою работу, вы не обладаете достаточным интеллектом. Если университет имеет какую-либо причину быть недовольным мной, пусть назначает диспут, а не запрещает общедоступное издание. Пока я не побеждён в диспуте, такое запрещение является подавлением истины. Печатное издание необходимо для раскрытия истины. Моё сочинение не затрагивает правительство, князей, господ, как и членов магистрата, но выявляет мошенничество в медицине, так что все люди, богатые и бедные, могут считать, что их эти гнусности не касаются».

Письмо, которое он отправил, было более осмотрительным и более учтивым. Он сообщал «о своём большом желании писать о том, что могло бы по-настоящему благотворно сказаться на больных, которых так мучительно и неправильно лечат и которым предоставляется возможность умереть. Он верил, что такой город, как Нюрнберг, известный своими выступлениями в защиту истины, защитит также и людей, эту истину открывающих, обеспечит им такую возможность и даст приют. Пусть сомневающиеся в истинности его утверждений встретятся с ним в открытом диспуте, в котором он, как раньше, так и сейчас, с готовностью примет участие».

Это письмо, написанное 1 марта 1530 года, отправлено магистрату, но официального ответа на него не было. Не приходится удивляться, что в позднейших сочинениях он даёт свободу своим чувствам в прорывавшемся время от времени сарказме в отношении города рухнувших надежд и утраченных иллюзий. «Они отреклись от истинных врачей – и Бог, из сострадания, позволяет им иметь четверых – круглых дураков и полных ничтожеств».

Слова эти резки, к тому же неприятны, возможно, не вполне заслуженны, поскольку почтенные представители власти – и это очевидно – побоялись отстаивать свою первоначальную точку зрения и пойти наперекор не допускающему возражений вердикту Базеля и Лейпцига. Гогенгейм обладал взрывным темпераментом, необходимым ему для разрушения устаревшего порядка вещей, который он воспринимал как путь, ведущий человечество к гибели, поскольку был способен проникать глубоко в суть вещей и улавливать дух нового среди беспокойного и нарастающего беспорядка, ведущего к стагнации. Но было необходимо представить закоснелость в неприкрытом виде во всей её вредоносности, показать, во что она выродилась. Те самые люди, которые признавали упадок Церкви, не торопились допустить подобное явление в науке. Лишь изредка реформатор науки находил близкого по духу слушателя, и такое случалось среди тех немногих, которые, будучи способными усвоить медицинскую литературу в её начальной ипостаси, осознали, как далеко её опыт отошёл от отправной точки и заданного направления.

Парацельс

Копия с портрета, написанного в Нюрнберге в 1529 или 1530 году. Сейчас он находится в Королевской галерее в Шлейсхайме, недалеко от Мюнхена

В детстве Парацельс освоил простоту речи, и сейчас заметную среди швейцарцев, и определённую грубоватость выражений, сравнений и примеров, которые никогда не забывал использовать. Он должен был огласить послание, требовавшее прямоты высказывания, и сыграть утреннюю зарю нового дня, новой науки, новой отправной точки, и он громко возвещал своё послание повсюду тем языком, который был понятен всем; так же громко он повсюду проявлял свой гнев титана в адрес тех, кто, услышав, старался задавить его призыв. Не было времени на жеманные любезности; миру надо было родиться заново и пройти сначала сквозь опаляющий огонь истины. Всему старому в представлениях о земле и о небе уготовано было свернуться, подобно рулону, а всему новому открыться взорам на месте старого. Парацельс поднёс факел к мусорной куче и напугал её зашоренных стражников с сомнительной репутацией, которые обвинили его в кощунстве.