Жизнеописание Парацельса или Теофраста фон Гогенгейма (1493–1541)

Глава VII Гонения

Как ни скупы процитированные слова из текста доктрины Парацельса, они на данный момент достаточны, чтобы обозначить революционное начало, которое он воплощал. Он смело отвергал

Он сформулировал пригодную для применения методологическую систему, которая не опиралась ни на какой иной авторитет, кроме природы и опыта, которая не принимала во внимание лишённые жизни и вредоносные сочинения прошлых эпох и сделала общедоступными благотворные страницы в Codex Nature[111], систему, которая направляла непосредственно к точному знанию и не признавала бесполезные повторения, не подтверждённые научным исследованием. Парацельс вывел людей на верный путь, хотя потребовались столетия, чтобы удержать их на нём. В своём невежестве люди причисляли его к самозванцам и шарлатанам. Но он избавил нас от обмана и возвысил истину как нашу цель и награду.

Д-р Франц Штрунц сказал так:

«Парацельс был пионером как врач, как ученик природы, как богослов, потому что он видел природу и жизнь такими, какие они есть, и воспринимал все явления в свете природы и тем самым побуждал к новому пониманию жизни, упорядоченному умозаключению и сопоставлению».

Несмотря на то, что мало кто из немцев в то время понимал его, крупнейшие мыслители настоящего времени в полной мере признают его значение для немецкого возрождения, отмечают его заслуги в деле возведения естественных наук в ранг точных – этим он спас их от рабства и вывел к свету и свободе. [Они высоко оценивают] его подход, сочетающий изучение мельчайших подробностей, тщательное исследование, дар видения сути явления и всесторонние интеллектуальные способности. Их применение позволило расставлять на должные места все открывавшиеся ему явления в их симметричном и всеобъемлющем единении; они подчёркивают высокий уровень культуры и благородные человеческие качества; его абсолютное ощущение духовного мира внутри и вокруг физического; его осознание того, что божественное и вечное крепко держит несовершенное и преходящее и в должное время спасёт его от злоключений.

Парацельс вёл научные наблюдения и отмечал документально факты не из любительского интереса к фрагментарному знанию, но потому что они вели его к всесильным, основополагающим законам, управляемым всесильем, действующим упорядоченной мощью как в микрокосме, так и в макрокосме.

Но как же трудно было заставить его базельских студентов понять и его исходную точку, и дальность полёта его мысли. Они хотели узнать его секреты, а не его науку. Он сам признавался: «Они не хотят учиться ради высокой учёной степени, но хотят вспорхнуть к ней, прежде чем вырастут их крылья».

Многие из них пришли в колледж простыми юношами, слишком неопытными, слишком неотёсанными и слишком необразованными, чтобы понять. Против него была настроена вся медицинская профессура Университета и всё медицинское сословие вне его стен. Откровенные слова Парацельса в отношении этой профессии не были рассчитаны на то, чтобы снискать благосклонность её представителей. Случаи успешного излечения им тех больных, состояние которых „doctorculi“ ухудшили своим невежеством и дурным обращением, возбуждали их зависть. Она вылилась в форму подлого крестового похода против него. Его лекции, его методы лечения, его репутация подвергались поношению; циркулировали самые гнусные измышления с целью опорочить его неподкупность. Врачи, аптекари и всякий паразитирующий сброд, которые пускали кровь, вымачивали в ваннах и терзали несчастных, обратившихся к ним, сошлись вместе ради этой кампании. Профессора, которые были его коллегами, не постыдились присоединиться к этой разномастной шайке. Их целью было отстранить его от чтения лекций и от его практики, избавиться от этого нарушающего спокойствие чужака, который выставил напоказ их некомпетентность в зеркале истины, и восстановить академический застой, чей первозданный покой он нарушил.

Как и следовало ожидать, подстрекателями этого похода были враги Лютера и Цвингли, хотя Парацельс считал, что его разногласия обращают на себя внимание по причинам, совершенно далёким от тех, которые имеют отношение к реформаторам Церкви. Ему в лицо непрерывно бросали бранные слова и поношения: «Лютер от медицины», «проходимец, присвоивший звание врача». Вся корпоративная рать впала в старческое слабоумие, изощряясь в придумывании обличающих эпитетов. Он был «лгуном», «взяткодателем», «шутом», «некромантом», «одержимым бесами», «глупцом», «ослом из Айнзидельна».

Он не медлил с ответами. Врачи были названы «презренной шайкой апробированных ослов», аптекари – «судомоями на кухне», а их снадобья – «вонючим варевом».

«Врачи больше хлопочут о сокрытии своих манипуляций, чем об оказании помощи больным, а аптекари обманывают людей непомерными ценами и запрашивают гульден за бурду, не стоящую и гроша».

Правда в его резких ответных репликах была колючей и раздражала ещё больше.

Когда наступили осенние каникулы, он принял приглашение прибыть в Цюрих и был рад возможности вырваться из отвратительной склоки. Там студенты-медики встретили его с энтузиазмом, его чествовали, ему аплодировали, ему восторженно внимали. Он чувствовал себя счастливым в их обществе и называл их своими combibones optima[112], а они отвечали ему обращением «наш любимый Теофраст». На этом взаимообмене любезностями было построено абсурдное обвинение в постоянном пьянстве, которое послужило лекарскому отребью в Базеле поводом для возобновления нападок на Парацельса после его возвращения. Принимая во внимание обычаи швейцарского и немецкого бюргерства как в те времена, так и в нынешние, их употребление вина и пива по каждому пустячному поводу, это был как раз тот случай, когда «говорил горшку котелок: уж больно ты чёрен, дружок». И в наши дни невозможно представить себе банкет, будь то в Цюрихе или в Базеле, без высоких пивных кружек и ломтиков поджаренного на огне хлеба, а в XVI веке пиры были столь же популярны. Нашим монархам Тюдорам не ставилось в упрёк, что они могли осушить кувшин пенистого эля, а combibones Парацельса были так же привычны к более слабому пивному напитку своих кантонов, как члены английской королевской семьи к крепкому октябрьскому элю. Но это был удобный случай опозорить его, а пьяницы с удовольствием подталкивали к этому своих врагов.

Несвоевременная смерть усилила протестные проявления. Внезапно от апоплексического удара умер Фробен, которого Гогенгейм лечил более чем за год до этого; и „doctorculi“ возликовали: пациенты Теофраста гибнут с той же частотой, с какой это происходит у них; не приходится сомневаться, что его настойки оказались слишком сильными. Преследования приняли новый, ещё более постыдный характер. Удар, случившийся с Фробеном, был спровоцирован путешествием верхом на книжную ярмарку во Франкфурт, которое тот предпринял вопреки совету Гогенгейма. Но оно отвечало цели его клеветников, которые презирали истину как нерадивую служанку. К его дому подбрасывались оскорбительные анонимные письма, обвинявшие его самого и его лекарства в убийстве. Одно из них упоминало его «благословенную настойку опия», рецепт которой его недруги безуспешно пытались выкрасть. Как он сам говорил, он «скорее посмеялся бы над ними, чем рыкнул на них, если бы они не дискредитировали и не оклеветали основу его искусства врачевания и не попытались бы избавиться от него».

Он боролся за комплекс идей, его метод, оплаченный так дорого, в значимости которого он был убеждён, ради которого он восстал один против всего общества.

Его враги превзошли себя одним воскресным утром, когда на двери Кафедрального Собора, церквей Св. Мартина и Св. Петра и на дверь новой Биржи они прикрепили некий документ, составленный на превосходной латыни и подававшийся как письмо от тени Галена. У некоторых членов этого племени было в обычае садиться внизу, прямо у рабочего стола Гогенгейма в Университете, делать записи его выпадов против Галена и Авиценны и регистрировать его колкие замечания в адрес всей шутовской братии врачевателей в Базеле. Эти люди были доверенными лицами его врагов и сочинили этот пасквиль. В переводе он звучит примерно так:

ГАЛЕН ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

ТЕНЬ ГАЛЕНА ПРОТИВ ТЕОФРАСТА, ИЛИ, СКОРЕЕ, КАКОФРАСТА[113]

«Злобное и непристойное измышление» – так характеризует д-р Юлиус Гартманн этот пасквиль и называет его публичным надругательством над честью глубоко оскорблённого человека. Несмотря на то, что его трусливые враги придерживались тактики анонимных клеветнических выпадов, он не опускался до отмщения тем же. Но в этом пасквиле они в своих нападках зашли слишком далеко. Здесь потрудились не цирюльники и не банщики. У аптекарей не хватило бы знаний придумать такое. Он явно составлен одним из врачей, который разбирался в латыни и был также знаком с его учением и его лекциями. Именно это ранило Парацельса до глубины души. Он щедро рассыпал сокровища своих научных изысканий и умозаключений перед людьми, которые отнеслись к ним как к фантастическому бреду, а к нему самому – как к сумасшедшему. Напрасна его умелая забота о больных, напрасны его успешные излечения, его продуманные методы лечения, его новый взгляд на лекарственные препараты, его глубокое уважение к моральному долгу, который он считал равным священному.

Он направил возмущённое обращение в адрес Городского Совета Муниципалитета – не почтительное прошение, а требование принять строгие меры против клевещущих на него:

«Испытывая невыносимые страдания и гневное возмущение, истец видит единственный выход в обращении к членам магистрата с требованием вмешаться, защитить его и помочь ему. Если раньше он молчал в отношении многих присылавшихся ему клеветнических писем, то теперь невозможно терпеливо сносить такую оскорбительную клевету и вопиющее поношение, как это, вывешенное для всеобщего обозрения. Содержание пасквиля свидетельствует о том, что автором является один из его постоянных слушателей. Он и раньше подозревал, что среди них есть те, кто подстрекает и подкупает докторов медицины писать против него письма. Однако теперь он требует официального вызова всего состава слушателей для проверки, чтобы выяснить, кто написал пасквиль, и наказать клеветника так, как он того заслуживает.

Он не ручается, что темперамент не вынудит его сказать или сделать что-либо необдуманное, если он не получит поддержки в этом деле или если продолжатся нападки, вызывающие его гнев. Ни при каких обстоятельствах он не потерпит более таких дерзостей».

Между строк мы усматриваем негодующее презрение к «взыскательным, здравомыслящим, великодушным господам», которым не хватило ни способности, ни ума, чтобы встать на его сторону. Вместе с письмом он отправил копию пасквиля, чтобы ничего не требовалось запрашивать для рассмотрения его требования.

На людях он всецело владел собой и воздерживался от бранных слов, которые, возможно, были бы для него разрядкой, но за закрытыми дверями он откровенно высказывал своё мнение. «Эти подлые скоты разъярили бы даже голубя». «Мошенники перешли все границы: уж не стать ли мне покорной овечкой? Они, скорее, обратят меня в волка». В кругу друзей он давал волю чувствам и придумывал новые прозвища своим врагам, самыми умеренными из которых были «д-р Простофиля» для врачей и «кухарки-судомойки» для аптекарей. Он продолжал исполнять свои ежедневные обязанности, не теряя присутствия духа, поскольку больные доверяли ему, и его несведущие конкуренты были бессильны отнять у него мастерство или у его пациентов доверие. Бедняки Базеля больше не были обречены пасть жертвой алчности простофили, судомойки и брадобрея. Самая злобная неприязнь не смогла навредить репутации целителя, но смогла сделать худшее.

Случилось так, что в тот критический момент некого состоятельного каноника Кафедрального собора – его звали Лихтенфельс – поразила болезнь, и он предложил сотню гульденов любому, кто вылечит его. Многие брались и терпели неудачу. Католические прелаты старались не иметь никаких дел с Парацельсом, другом базельских реформаторов, пока смерть не дерзнула заглянуть в лицо канонику и не испугалась ни скверного вида, ни скверных отваров, ни молитв. Так что, в конце концов, он послал за Гогенгеймом, который за три дня избавил его от боли и бессонницы. Это было сделано слишком легко, и безобразная история о человеческой неблагодарности неизбежно повторилась. Каноник Лихтенфельс отказался заплатить столько, сколько обещал, и попытался отделаться от своего целителя шестью гульденами и комплиментами, что «в данных обстоятельствах его жизнь оценена наилучшим образом».

Стойкое самообладание Гогенгейма не выдержало оскорбления. Его недовольство было неистовым. Бедным он давал советы и лекарства даром, но считал обязательным получить гонорар от состоятельного священнослужителя. Поэтому он апеллировал к базельскому суду, каким бы он там ни был. Суд отказался признать юридическую силу обещания Лихтенфельса и узаконил шесть гульденов как достаточный гонорар за визиты и лечение.

Эта непристойно грубая ошибка правосудия, случившаяся вскоре после появления пасквиля, уничтожила последние остатки осмотрительности Гогенгейма. Он был оскорблён со всех сторон. Его моральные качества, его знания, его опыт подверглись осмеянию со стороны глупцов; члены магистрата не оправдали надежд в отмщении за него; судьи предали и оскорбили его. Терпеть такое он более не мог: он будет платить им той же монетой. Он написал «листовку», в которой выговорился в адрес судей за их постыдное решение и дал выход своему гневу и презрению:

«Откуда им знать полезность лекарственных средств? Их средства направлены на очернение врача. Случись больному вылечиться, они, безусловно, прикажут ему не платить за лечение, потому что больной и судья относятся к целительству, как к сапожному делу».

Мы не находим никакой клеветы в этих объективных критических суждениях, но, по всей видимости, впечатлительные души базельских судей сочли себя пострадавшими, и посему были отданы распоряжения схватить Парацельса и заточить его в тюрьму. Город был охвачен волнением. Его враги ликовали. Было решено, что его следует объявить вне закона и сослать на остров на озере Люцерн. Друзья тайно предупредили его, и ночью он покинул Базель. Это было в начале 1528 года. Месть шла за ним по пятам, и она была крута.

По мнению Браунинга, мнимая болезнь каноника Лихтенфельса была частью злостного замысла, чтобы вызвать гнев Парацельса, и это, к сожалению, слишком вероятно. Поэт вкладывает в уста Гогенгейма возможный вариант всего эпизода его профессиональной жизни в Базеле:

Этот «прощальный пинок», листовка, был мягким ответом по сравнению с поркой продуманных обвинений и обличающих слов, которые он использовал в предисловии к своему труду „Buch Paragranum“[122]. В них Базель 1528 года пригвождён к позорному столбу, а поскольку таким способом он защищает себя от обвинений, оскорблений и клеветы, они более уместны в этой главе, чем в той, что специально посвящена книге „Paragranum“:

«Когда я предал гласности ошибки в деле врачевания, – писал он, – основываясь не на банальных действиях вслепую, но на тщательном исследовании многих болезней, это привело докторов в состояние сильнейшего гнева; не только тех, кого мои аргументы касались непосредственно, но и невежественную шайку ничего не смыслящих в медицине, но настроенных действовать против меня и подвергнуть публичному посрамлению в связи с моим учением.

Я пишу эту книгу, „Paragranum“, по праву моего нынешнего, а также и будущего статуса, и рассматриваю в ней источники моего знания, источники, без которых не может образоваться ни один врач, и я буду высказываться об этом настолько полно, что моя истинная сущность будет поставлена под удар, за что я, несомненно, разожгу не только желание противостоять мне, но и яростную жажду крови – явление, ничего не значащее для меня, лишь бы моя книга послужила на пользу больным… Я далёк как от упреков, так и от клеветы, как может показаться, но я воспользуюсь преимуществом компетентности, чтобы вывести на чистую воду ложные представления и довести нарушения до их заслуженного осуждения с объяснениями, подкреплёнными фактами, а не гневом. Свою точку зрения я буду отдельно разъяснять в своих дальнейших сочинениях с более глубоким практическим обоснованием и с постановкой специальных опытов, несмотря на то, что я предполагаю столкнуться с таким же отношением.

«Я уже много писал такого, что задевает моих врагов, и, прежде всего, относительно их денежных сборов: о том, как доктора удерживают чрезвычайно высокие цены на снадобья, будь они растительные или ртутные, или слабительные, и о том как жестоко они практикуют прижигание, иссечение, прокаливание под любым предлогом. Мне уже приходилось претерпевать оскорбления за другие мои сочинения – относительно повышенной кислотности, образования гнойников, фармацеи, метода кровопускания – всё это я описал в „Paragraphorum“, сочинении, которое они не понимают. Они даже предложили сослать меня на остров, Понтия Пилата. Посему я остаюсь в Германии, на той земле, где встанут мои пилоны медицины; и я прошу тех из вас, кто прочитал мои сочинения, рассудить, быть ли им прерванными или мне следует продолжать писать. Я готов пояснить кратко, что они пытаются представить всем мою глупость, а проявляют свою собственную; опорочить мой опыт и разоблачают свой собственный; разоблачить мои мотивы и истину и раскрывают свои собственные, очевидные для всех, своё нутро, которое сходно с внешним обликом доктора.

Они упрекают меня в том, что мои сочинения не похожи на их писания; это недостаток их понимания, а не мой недостаток, поскольку мои сочинения произрастают из опытов и фактов и будут расти и обретут молодые побеги, когда для них наступит лучшая пора. Они вполне резонно предъявляют претензии к моим сочинениям, ибо никто не жалуется во весь голос, кроме тех, кто обижен; никто не обижается, кроме тех, кто уязвлён; никто не чувствует себя уязвлённым, кроме тех, кто преходящ и не вечен. Они протестуют, потому что их ремесло непрочно и смертно; то, что смертно, протестует, а они смертны и протестуют против меня.

Искусство врачевания не протестует против меня, поскольку оно бессмертно и стоит на таком вечно существующем фундаменте, что скорее небо и земля треснут, чем исчезнет медицина. Пока я в мире с медициной, как может беспокоить меня гневный выкрик какого-то доктора? Они громко кричат, потому что я задеваю их; это признак того, что они сами больны в условиях отживающей свой век медицины; симптомом их болезни является их борьба со мной, потому что они не хотят быть раскрытыми и выставлять себя напоказ…Я ищу обоснования для своих сочинений в знании, в изучении, опыте и моральном обязательстве и таким образом я расстраиваю их атаки и их аргументы против меня, ведь каждый из них выдвигает отличный от других довод, хотя в медицине существует только один первоисточник, который не может быть опровергнут. Их же аргументы строятся на отрывочных сведениях, вследствие чего доктор отстаивает одно, бакалавр медицины другое, цирюльник ещё что-то, а банщик то, что осталось.

Их самая неудачная претензия ко мне состоит в том, что я не выходец из их университетов, да и пишу не в соответствии с их эрудицией. А писал бы, то как мне избежать кары за ложь, поскольку известные издавна труды явно ощибочны. Что же, в таком случае, может взрасти на их основе, кроме неправды? Если бы я написал правду об их медицинском ремесле, об учениках, специалистах и наставниках, мне пришлось бы собрать их всех, чтобы их медицина была видна из их криков, ибо их громкий крик в той же мере нуждается в разоблачении, как и их ремесло. Таким образом, если я попытаюсь писать правду о них, я должен буду указать те основы, на которых стоит истинная медицина, чтобы люди имели возможность оценить, компетентен я или нет.

Под основание, о котором я пишу, я подвожу четыре опоры: философию, астрономию, алхимию и добродетель; на эти четыре опоры я полагаюсь, на каждой остановлюсь подробно и посмотрю, поднимется ли против меня какой-либо лекарь, который занимает позицию вне этого квартета. Они презирают Философию; презирают Астрономию; презирают Алхимию; презирают Добродетель. Как им избежать презрения больных, если они ни во что не ставят то, что даёт больным истинная медицина? Ибо той мерой, какой они отмеряют, будет отмеряно и им, и деяния их будут презираемы.

Христос был источником блаженства, за что был презираем, но презиравших настигло подлинное презрение, раз ни они, ни Иерусалим не продолжили своего прежнего существования[123]. И я с полным основанием могу сравнивать университетских докторов и цирюльников и вместе с ними банщиков с теми ханжами, которые с удовольствием занимали лучшие места в компании насмехающихся. Доктор – только тот человек, который стал им благодаря принципам четырёх опор. От них он должен набраться знаний; именно они делают врача, а не человек; в них знание любой болезни, в них её симптомы; в них лекарства; в них заложено исцеляющее искусство врача; в них также пребывает вера и надежда больных, как в Кресте Христа пребывает воскрешение умерших.

И оттого, что я пишу, черпая из истинного источника медицины, я буду непременно отвергаем, а вы, не имеющие отношения к истине ни по рождению, ни по наследсту, обязательно прибьётесь к ложному ремеслу, которое поднимается возле истинного. Найдётся ли кто-либо среди грамотных, кто не предпочёл бы то, что построено на скале, тому, что построено на песке? Но нельзя же допустить, чтобы отъявленные теоретики, жрецы Бахуса, облечённые званием доктора, лишились должности! Они приспосабливаются, фальшивые доктора, и если бы они не были украшены этим званием, кто бы распознал их? Своими трудами они себя, конечно, не обнаружат. Они великолепны снаружи, внутри же они жалкие тупицы.

Какой грамотный и наученный опытом человек позовёт доктора, который является таковым лишь по внешнему виду? Никакой. Но позовут простаки. Какого рода в таком случае будет то лекарство, которого не пожелает ни один знающий человек, от которого не исходит никакой Философии, в котором не заметно никакой Астрономии в котором не задействовано никакой Алхимии и в котором нет и следа Добродетели? А поскольку я выделяю эти факторы как неотъемлемые качества врача, они, конечно, вынуждены изменить моё имя и называть меня Какофрастом, меня, которого назвали Теофрастом по крещению и по причине моего ремесла.

Поймите как следует, что я разъясняю основы врачевания, на которых стою и буду стоять: Философия, Астрономия, Алхимия и Добродетель.

Факсимиле рукописи Парацельса

«Первая опора, Философия, есть знание земли и воды; следующая, Астрономия, вместе с Астрологией, наполнена знанием о воздухе и огне; следующая, Алхимия, есть знание, получаемое посредством эксперимента, препарирования и исполнения четырёх вышеупомянутых пунктов; а четвёртая опора, Добродетель, должна быть внутри и оставаться в докторе до самой смерти, ибо этот компонент делает совершенными первые три и сохраняет их. И попомните меня – вы ведь тоже должны будете соответствовать этому и придти к пониманию трёх основ, иначе даже деревенские обыватели поймут, что ваша профессия состоит в том, чтобы облегчать страдания принцев и господ, горожан и селян исключительно посредством лжи и жульничества и что вы не сведущи ни в своей профессии, ни в истине, поскольку образование, которое вам даётся, готовит из вас шутов и лицемеров, которых вы мните врачами.

И как я верю в четыре основы, так и вы тоже должны верить в них и следовать за мной, а не я за вами.

«Следуйте за мной, Авиценна, Гален, Рази[124], Монтаньяна[125], Мезе[126]. Следуйте вы за мной, а не я за вами, вы из Парижа, из Монпелье, из Вюртемберга, из Мейсена, Кёльна, Вены, с берегов Дуная, Рейна и из приморских земель: Италии, Далмации, Сарматии[127], Афин; греки, арабы, израильтяне, следуйте вы за мной, а не я за вами; ни один из вас не сохранит себя, даже в самом глухом углу. Мне дано стать царём, и моим будет то царство, которому предстоит охватить все ваши страны.

«Как стерпите это вы, крикуны, когда ваш Какофраст станет правителем царства, а вы станете трубочистами? Каково вам будет, когда школа Теофраста восторжествует, и вы будете втянуты в поток моей философии?.. О, бедная душа Галена, если бы он сохранился в вечной медицине, его тень не была бы сброшена в глубины преисподней, откуда он написал мне письмо с указанием места отправления. Я не предполагал, не мог представить себе, что князь докторов отправлен в цитадель дьявола; его приверженцы, несомненно, должны следовать за ним. И это князь врачевания, и врачевание должно опираться на него? В таком случае, доктора, должно быть, есть величайшие мошенники под луной и, поистине, они явно подтверждают, что неизменно идут по его стопам».

Невозможно не разделять искренний сарказм этого глубоко раненого человека, чьи знания, щедро предлагавшиеся всем, были отвергнуты, человека, подвергавшегося оскорблениям и претерпевавшего самое бесчестное и дерзкое отношение к себе. Парацельс знал, что он прав; он никогда не сомневался в том, что свет знаний пришёл к нему от Бога и был «лампадой Бога, сияние которой рано или поздно пробьётся сквозь тьму».

Через десять лет после его смерти его доктрину начали преподавать в Базеле. Базель был «втянут в поток его философии». Его обвиняли в том, что он выражает свой гнев в резких, агрессивных выражениях. За пятнадцать столетий до Парацельса был Целитель, в которого он верил, который использовал не самые мягкие слова, чтобы скрыть Свою негодующую печаль оттого, что люди, которых Он пришёл спасти, не признали его. Ханжи, лжецы, ехидны, «порождение порока и разврата». «Вы, лицемеры» – вот те категории жёстких эпитетов, согласно которым Христос классифицирует Своих врагов.

Именно во вступлении к книге „Paragranum“ Парацельс упоминает о попытке своих врагов втянуть его в то, что они называли ересью Лютера. Он говорит:

«Змеи вы, и я предвижу ваш яд. С какой наглостью вы повсюду называете меня Лютером от Медицины, сообщая при этом, что я являюсь ересиархом[128]^[129]. Я есть Теофраст, и выше, чем тот, кому вы меня уподобляете. Я таков, а также царь докторов, и по праву уведомляю вас о том, чего вы не желаете знать. Лютер сам может найти оправдание своим делам, а я отвечу за свои и превзойду те чудеса, которые вы выискиваете в противостоянии со мной: до таких высот меня вознесёт arcana⁰²⁶. Кто враги Лютера? Та же шайка, которая ненавидит меня. И то, что вы желаете ему, вы желаете и мне – на костёр нас обоих. Не небеса сделали меня доктором, меня таким сотворил Бог: это не деяние небес, это дар от Бога. Я могу гордиться, что мои враги – негодяи, ибо истина не имеет иных врагов, кроме лжецов. Мне нет нужды носить доспехи и кольчугу для защиты от вас, потому что в вас нет ни большой учёности, ни опыта, а то, что вы предъявляете мне, полнейшая чепуха. Я буду защищать своё царство с помощью arcana, а не тем вонючим варевом, что готовят аптекари. А вам придётся защищать себя ничегонеделанием и леденцами. Как вы думаете, надолго ли их хватит? Вы, негодяи, вы пытались подвергнуть меня пыткам, но для пыток оголены будут ваши спины, и в ваши волчьи капканы попадёте вы сами.

Скажу вам так: волосок на моём подбородке понимает больше, чем вы и все ваши писаки, пряжки моих башмаков более умудрены, чем Гален и Авиценна, а моя борода повидала больше, чем все ваши университеты…Бог пошлёт других докторов, которые будут разбираться в четырёх стихиях и будут понимать магию, Каббалу, которая для вас как катаракта в глазах; они будут гомеопатами, искусными знатоками, архиврачами[130], алхимиками; они будут владеть arcana, в их распоряжении будут тинктуры. Где тогда окажутся ваши вонючие отвары? Кто тогда будет подкрашивать тощие губы ваших жён и утирать их острые маленькие носы? Дьявол, салфеткой голода?»

Он указывает пункт за пунктом на их невежество в лечении определённых болезней, таких как карбункулы и бубонная чума; на их неточность в диагнозах, на их невнимание к пульсу и его роли как симптоматического показателя.

«Запомните эти вещи, – пишет он в заключение, – чтобы вы могли войти в сферу высшей медицины, а не в ту, которую не замышляли ни Бог, ни природа, чтобы вы могли ходить прямыми путями, которые я указал вам во многих томах, источником информации для которых служат четыре опорных столпа: Философия, Астрономия, Алхимия и Добродетель; в них выражено моё желание увлечь вас, мои слушатели, чтобы вы считали неприемлемым всё, что не опирается на эти четыре краеугольных камня, на которых я строю всё последующее, чтобы вы могли постичь принципы и источник моих писаний и размышлять о них и о том, что противостоит им, всякий раз в зависимости от основополагающего принципа, значения и практической пользы.

Я сказал, что нужно было сказать, и уверен в своих аргументах».