Жизнеописание Парацельса или Теофраста фон Гогенгейма (1493–1541)

Глава V Городской врач и профессор университета в Базеле

Ко времени возвращения Парацельса в западную Европу там произошли большие изменения. Вызов, брошенный Лютером, придал смелости протестным настроениям также и в других странах, кроме Ганновера, Пруссии и Англии. Швейцарская реформация отставала от северной, потому что её лидер, Цвингли[76], не был в полной мере готов к своей великой миссии до 1518 года.

Он был капелланом в Айнзидельне с 1516 по 1518 год, и там, стоя за кафедрой, выступил против торговли индульгенциями[77]. Реформация занимала его мысли не меньше, чем Возрождение. В монастырской библиотеке в Айнзидельне хранились труды отцов Церкви – Оригена[78], Иеронима[79], Иоанна Златоуста[80]^[81] и Августина[81]. Небезынтересно отметить, что именно это чтение подвигло его к более глубокому изучению Нового Завета, а особенно Посланий Апостола Павла[82] и его Послания к евреям, которые он переписал в специальную тетрадь из первого издания, подготовленного Эразмом[83] и вышедшего в свет в марте 1516 года.

Он нашёл единомышленника в лице монастырского казначея, и вместе они дискутировали о надвигающихся неизбежных переменах и сходились во мнении, что поклонение Деве Марии увело христианскую веру от Христа, и что грубая уловка продажи индульгенций при посредстве объезжающего свой приход монаха является надругательством по отношению к всепрощающему милосердию Бога, который прощает кающегося грешника без предъявления условий. В своих проповедях в монастырской церкви Девы Марии Айнзидельна Цвингли выступал против того и другого и убедил аббата Конрада снять прикреплённое к вратам объявление, предлагавшее полное отпущение грехов за деньги.

В конце 1518 года его перевели в Цюрих, в одну из малозначительных церквей, и его вдохновенные службы в течение 1519 года, когда в городе свирепствовала чума, способствовали его назначению каноником[84] Гроссмюнстера[85] в 1521 году. С этого года он стал глашатаем Реформации в Швейцарии. В проповедях он выступал против соблюдения Великого поста, отстаивал приоритет Священного Писания перед церковным уставом и опубликовал шестьдесят семь «Тезисов», которые содержали первое публичное заявление о реформатской вере в Швейцарии, отвергавшей главенство Папы, мессу, обращение к святым, посты, паломничество, обет безбрачия и чистилище. Он признавал Иисуса Христа единственным Спасителем и Посредником.

В 1523 году в публичном диспуте магистратура объявила решение в пользу «Тезисов» Цвингли. Были проведены два следующих диспута, и епископы вместе с представителями кантонов отказались присутствовать на них или посылать своих представителей. Кантон Цюриха обошёлся без них и узаконил реформацию в пределах своих границ. Все прихожане Реформатской церкви отпраздновали это событие торжественной службой в Великий Четверг, Страстную Пятницу и Пасхальное Воскресенье в апреле

1525 года. Цвингли и Лео Юд стали инициаторами перевода Швейцарской Библии, которая была опубликована в Цюрихе в 1530 году, за четыре года до появления Библии Лютера. Волна Реформации докатилась и до Базеля, и с её пришествием были тесно связаны важные события в жизни Парацельса.

Признание Реформации Базелем осуществилось, благодаря, главным образом, Эколампадию[86], пастору церкви Св. Мартина и профессору теологии в университете. Он добивался дружбы Цвингли и строил планы осуществления задуманного ещё в Цюрихе. Среди его помощников в этом деле оказался знаменитый Иоганн Фробен[87], чей гость, Эразм Роттердамский, приветствовал реформы, хотя они были более широкого охвата и высокого интеллектуального уровня, чем это было возможно в то время. Эразм прожил у Фробена восемь лет. Однажды последний из упомянутых покалечил себе правую ступню и очень страдал как от неумелости и безграмотности местных лекарей, так и от самой травмы. Летом 1526 года мучения достигли критической стадии, и ему предложили ампутацию. К счастью, молва о Парацельсе достигла Базеля, и Фробен отправил за ним в Страсбург посыльного. Тот прибыл в указанный дом и сразу же приступил к лечению своим методом, сначала как опытный хирург, а затем назначил соответствующий уход, и началось выздоровление. Через несколько недель Фробен смог не только передвигаться, но возобновил длинные походы, которых требовала деятельность книгопечатника и книготорговца. За эти недели Эразм сдружился с Парацельсом, который вызвал в нём чувство глубочайшего восхищения. Эразм консультировался у него в письмах относительно своего здоровья, которое Парацельс находил подорванным подагрой и болезнями печени и почек с очевидным наличием камней в последних. В своём ответе (приложение 1) он поставил Эразму этот диагноз, отверг медикаменты, которые тот принимал, и предложил лекарства от его недугов. На это Эразм дал такой ответ (приложение 2):

Проницательность в постановке диагноза изумила Эразма, которому хотелось, чтобы Парацельс мог продлить на какое-то время своё пребывание в Базеле; и его восхищение великим целителем, несомненно, повлияло на решение членов магистрата, принятое ими несколькими неделями позже.

Базель пребывал в состоянии раскола в вопросе Церкви. Во главе католиков стоял Людвиг Бер, проповедник кафедрального собора и профессор факультета теологии в Университете. Эколампадий возглавлял партию протестантов. Он согласился принять назначение в церковь Св. Мартина при условии, что не будет обязан соблюдать католический чин богослужения; и начал отправлять обряд Святого Причастия в скромной манере реформаторов по сочинённому им самим ритуалу. Партия католиков ненавидела его. Члены магистрата не были едины, но в Великий пост 1526 года большинство поддержало католиков, и магистратура издала указ о запрете забоя скота и продажи животной пищи в течение всего поста.

Людвиг Бер послал делегацию поблагодарить их за этот указ и предложил в знак признательности удлинить скамью каноников в кафедральном соборе за счёт включения туда горожан и предоставить этим новым членам равные защиту жизни и имущества, налоги, а также право войти в любую гильдию.

Однако по прошествии нескольких месяцев разделение на партии стало более явным, и большинство членов магистрата высказались за реформы. Вскоре во многих церквях использовали сборники псалмов для прихожан на немецком языке, а в сентябре члены магистрата приняли постановление о том, что Евангельские чтения во время проповедей следует осуществлять без сокращений и изменений, как написано в четырёх Евангелиях, в Посланиях Павла и в Ветхом Завете, и что всякое каноническое учение, не признанное этими источниками, следует прекратить. 29 октября было издано новое постановление, согласно которому монастырская собственность забиралась в пользу бедных и на всеобщее благоденствие.

Такие быстрые перемены происходили благодаря Эколампадию, чьё личное влияние достигло высшей точки. Но в университете католики ещё сохраняли авторитет и враждовали с реформаторами, которые пытались умерить их власть. Должность городского врача оставалась вакантной, весьма важная должность, так как в придачу к лечебному присмотру за Базелем она включала обязанность чтения лекций по Медицине в Университете и надзора за городскими аптеками, основная часть которых жила за счёт непомерных цен, запрашиваемых за негодные пилюли и отвратительные отвары по канонам школы Галена.

Право назначать на эту должность принадлежало магистрату, а не Университету. Однако медицинский факультет мог вмешиваться и во врачебную работу, и в чтение лекций, если назначенный доктор не отвечал их требованиям. В предыдущих назначениях он, вероятно, давал рекомендации и даже имел решающее слово в выборе. По-видимому, для представления членам магистрата, которые находились в зависимости от Эколампадия, кандидат был уже определён. Он являлся близким другом Фробена и Эразма, которые горели желанием привлечь Парацельса в Базель.

Нет точных сведений, чтобы охарактеризовать симпатию Парацельса по отношению к реформаторам в то время, но она, определённо, была такой, что вызывала их доверие. Ему было хорошо известно, сколь низко пала Церковь, как она возводит в правило невежество и препятствует прогрессу. Нам предстоит узнать из его собственных высказываний, что он думал о поповской братии. В своей работе „Five Qualifications of a Doctor“ («Пять Специальностей Врача») он утверждал, что ни священник, ни монах не годятся в целители, настолько невежественна, алчна и безнравственна вся эта компания. Самыми злостными из его недругов были монахи нищенствующего ордена, самозванцы-врачеватели, которые прогнали его от постели больного маркграфа Филиппа Баденского и мошеннически лишили его вознаграждения.

Браунинг представляет картину жизни в соответствии с тем, как её описал Парацельс.

Вот что он говорил о Лютере:

«Противниками Лютера являются, по большей части, фанатики, беспринципные люди, ханжи и негодяи. Почему вы называете меня Лютером от медицины? Вы же не имеете в виду удостоить меня чести, присваивая мне такое имя, потому что вы презираете Лютера. Но мне не известны никакие иные враги Лютера, кроме тех, чьи потребительские перспективы нарушаются его реформами. Его враги те, на чью тугую мошну он покушается. Я предоставляю Лютеру отстаивать то, что он утверждает, я же должен отвечать за то, что я говорю. Кто бы ни был противником Лютера, он заслуживает моего презрения. То, что вы желаете Лютеру, вы также желаете и мне; вы желаете нам обоим оказаться на костре».

Эколампадий надеялся, что Парацельс укрепит протестантскую партию в Университете, и настаивал на его назначении. Но вполне вероятно, что как бы решительно Парацельс ни выступал на стороне противников «поповской братии», он прежде всего был занят реформированием врачебного дела и имел слишком много поводов для столкновений и споров со своей стороны, чтобы взять на себя ещё и споры других людей. По своим убеждениям он был, несомненно, ближе к реформаторам, чем к отступившим от веры церковникам. Возможно, его удерживала некоторая неопределённость относительно того, как далеко порыв свободомыслия может завести протестантов; или до какого предела могут дойти люди в отношении отделения от церкви, допущенного однажды; или относительно признания Библии, как единственного авторитетного источника, без проверки неминуемых и многочисленных неправильных представлений в её учении, что, в сущности, подрывало основы Протестантизма. Он уже сталкивался с неправильным пониманием Библии в естественных науках; не было ли опасности появления злоупотреблений со стороны невежественных людей в религии?

Когда в конце 1526 года в Страсбурге его застало приглашение на должность в Базеле (оно исходило от протестантского большинства в магистрате), он принял его, и, отказавшись от гражданства и дома в Страсбурге, переселился в старый университетский город. Он сразу же почувствовал, что оказался яблоком раздора. Одно время университет имел право выбирать себе профессоров, но с постепенным усилением власти города это право находилось в подвешенном состоянии. Когда Эколампадий был назначен магистратом на должность лектора теологии, он не обрёл популярности в Университете, и его ходатайство о Парацельсе вызвало предубеждение к последнему. Как и следовало ожидать, светило галеновой школы, рекомендованный медицинским факультетом, оказался заранее подготовленным противником. Парацельсу удалось читать лекции лишь несколько недель, после чего университетская администрация вмешалась и запретила ему продолжать работу. Он апеллировал к членам магистрата. «Они считают, – писал он, – что я не имею ни права, ни полномочий читать лекции на факультете без их ведома и согласия; и они указывают, что я объясняю своё искусство врачевания способом, ещё не ставшим общепринятым, чтобы обучать любого человека».

Их раздражало не содержание лекций, а отход от старых методов, которые предписывали объяснение и комментарии в рамках канонических правил. Он же вместо этого осмелился предложить свой собственный жизненный опыт и свои собственные эксперименты. Более того, он посмел читать лекции на немецком языке, чтобы все могли понимать и чтобы новое учение могло освободиться от древних оков. «Я благодарю Бога, – писал он много позже, – что родился немцем».

Будучи немцем, он вёл рассказ о своих исследованиях словами немецкого языка. Но, ко гневу профессуры, изложение живых истин живым языком вело к принижению мёртвой науки с её мёртвыми догмами.

Англия обрела свой, присущий ей язык и своего Чосера[88]и вскоре должна была узнать своего Шекспира[89]; Италия обрела своё, присущее ей и прекрасное наречие, своего Данте[90], своего Тассо[91]; Лютер готовил для немцев немецкую Библию. Эберлин[92], Гейлер[93] и Эколампадий произносили свои проповеди на немецком языке, и их паства пела немецкие псалмы и гимны. Но то, что приветствовалось церковью, было запрещено в лекционных залах университетов. Парацельс был новатором университетского образования. Он дал определение врача на немецком языке – «чтобы все могли понимать». «Я презираем, потому что я одиночка, потому что я иной, потому что я немец».

Со временем запрет был снят, и он возобновил лекции. К нему стекались толпами студенты, лекари Базеля, его недруги и некоторые, немногочисленные, титулованные слушатели, такие как Ба-зилиус Амербах[94], способный понять и оценить. Кроме этих слушателей, присутствовала и неподготовленная публика, которую приглашал Парацельс, а все погрязшие в своём невежестве цирюльники, банщики и алхимики Базеля, приходили, чтобы поглумиться.

Д-р Юлиус Гартманн говорит так:

«Слава первого человека, который начал преподавать на немецком языке в немецком университете, принадлежит этому истинному немцу, Теофрасту фон Гогенгейму, до скончания времён».

Они, как им и полагалось, язвили, будто ему неведома латынь, хотя прекрасно знали, что обманывают сами себя. Они старались бросить тень сомнения на его учёную степень и вкрадчиво внушали мысль, что он её никогда не получал. Они стремились ожесточить его попытками заставить сделать неверный шаг. А он продолжал читать лекции и находил единомышленников среди своих студентов и почитателей среди благородных душ в лекционном зале.

Он не применял красного жезла[95], не расхаживал с самодовольным видом, не носил золотых цепей и колец. Он стремился завоевать доверие точной постановкой опыта, чётким объяснением. Мы почти наяву видим его в длинном зале с низким потолком; на нём простой дуплет[96]; он занят показательными химическими опытами, манипулирует ретортами и тиглем, стоящими перед ним на столе; он описывает каждое действие понятными словами и всегда очень точными, а за окнами течёт вечно прекрасный Рейн.

А ещё мы можем представить, как он идёт по улицам Базеля, совершая профессиональный обход больных, в рабочей одежде из серой дамастной ткани и в чёрном головном уборе тоже из дамаста. В этой одежде он зачастую работал в лаборатории, и она пачкалась и покрывалась пятнами от растворов и медикаментов, которые он готовил сам. Но он не считал пятна чем-то заслуживающим осуждения, пока их не становилось слишком много; тогда он покупал себе новую одежду, всегда из серого дамаста, а старую выбрасывал.

Его мало заботили холёные доктора Базеля. Он ценил скромность внешнего вида в купе с умной головой и умелыми руками.

«Хвалю испанских врачей, – говорил он, вспоминая Гранаду, – потому что они не разгуливают, подобно бездельникам, разряженным в бархат, с серебряным кинжалом на боку, в белых перчатках, а работают день и ночь с пациентами. Они не занимаются постоянным выгуливанием себя, а устремляются в лаборатории, надевают кожаную одежду и фартук из шкуры, чтобы вытирать об него руки; они не носят колец на руках, которые им приходится совать в древесный уголь, от чего их руки так же черны, как руки угольщиков. Поэтому они обходятся без излишества сверкающих драгоценностей».

Так он писал в своей «Большой Хирургии».

Во что бы он ни был одет, он пристёгивал к поясу свой длинный меч, за который держался так же цепко, как разряженные доктора за свои кольца и красные жезлы.

«Врач должен наполнять себя жизненным опытом, а не слоняться в красном плаще с блёстками. Называться врачом и не исполнять работу врача – лишено смысла; два явления должны гармонично сочетаться: звание врача и дело врача, целитель и целительство, мастер и мастерство».

Его мастерство подтверждалось выздоровлением его пациентов, и остальные врачи, мучимые завистью, изыскивали способ подвергнуть его проверке всем врачебным сообществом Базеля. Ставился вопрос, правомочен ли он практиковать в городе. Университетский устав содержал необходимую для таких случаев статью, которая предписывала любому вновь прибывшему штраф в тридцать гульденов, в случае если новичок проигнорирует это условие. Парацельс отказывался подвергать себя любой процедуре такого рода, но эта попытка уничтожить его в преддверии назначения членами магистрата принудила его подать прошение. Он написал членам магистрата, к которым он обращался как к своим «уважаемым, добродетельным, здравомыслящим, предусмотрительным, мудрым, любезным и доброжелательным господам». В этом обращении усматривается ироническая нотка, поскольку их предусмотрительность и житейская мудрость отсутствовали, когда они подставляли своего кандидата под удар, от которого эти качества должны были его защищать. Он просил их восстановить его в правах. Они должны оставить его в этой должности и подтвердить полномочия, чтобы он мог исполнять свои обязанности. Он не был предупреждён о праве профессуры вмешиваться, и оставил работу в Страсбурге, чтобы принять их приглашение.

Другой вопрос, затронутый в этом письме, касается руководства городскими аптекарями. Он привёл в ярость этот класс, отказавшись оказывать им содействие или прописывать их лекарства, которые приносили огромные доходы. Он сам изготовлял лекарства в своей лаборатории и применял их вместо их тошнотворных отваров. Он применял свою тинктуру опия, лабданум, как он её называл, свои растворы сурьмы, ртути и мышьяка, свои препараты цинка, железа и серы.

Аптекари и понятия не имели о таких вещах. Он считал их медикаменты устаревшими и негодными, а цены до нелепости высокими. Как городской врач, он осуществлял надзор за аптекарями и обнаружил не только их безответственность и нерадивость, но и факт тайного сговора с врачами. Обо всём этом можно прочитать в его обличающем письме. Он требовал провести тщательную проверку аптекарей и их запасов сырья, чтобы их деятельность строго контролировалась, чтобы их рецепты оценивались городским врачом и чтобы аптекари сдавали экзамен перед получением места, потому что в их власти тела и жизни больных, чтобы лекарства оценивались в соответствии с твёрдо установленными нормами. А также требовал покончить с непомерными ценами, которые разоряют людей.

Это замечательное воззвание – смелое, решительное и полезное – возымело действие, и Парацельс был избавлен от немедленного изгнания.

5 июня 1527 года он вывесил программу своих лекций на доске в университетской аудитории, приглашая приходить на них всех желающих. Объявление начиналось с приветствия всех интересующихся искусством врачевания. Далее он провозглашал его благородную и важную сущность – дар человеку от Бога, и необходимость развивать это искусство, делая его более значимым и известным. Он принимал на себя эту миссию не для возвращения к учению древних, но для продвижения вперёд – туда, куда указывает природа, через исследовательское проникновение в сущность явлений, где он сам сделал открытия и находил истину, постоянно опираясь на экспериментирование и накопленный опыт. Он был готов противостоять покорному следованию устаревшим взглядам, будто бы они были непреложными истинами, которым никто не дерзнёт возразить. Вероятно, знаменитые доктора получили дипломы, обучаясь по книгам, но ни один целитель не учился по книгам. Чтобы быть врачом требуется не учёная степень, не беглость речи, не знание древних языков, не прочтение множества книг, но знание вещей как таковых и их свойств. Врач обязан различать типы заболеваний, их причины, их симптомы и знать надлежащие лечебные средства. Именно этому Парацельс намеревается обучать, ибо он обрёл это знание опытом – мудрейшим учителем – и упорным трудом. Он заявлял, что обучает тому, чему научился сам, и его лекции будут основаны на трудах, которые он уже написал, о лечении внутренних и наружных болезней, о терапии и хирургии. «Во исполнение Божьего предписания, желаю вам найти себе такое применение, чтобы наша попытка сделать шаг вперёд в лечебном искусстве достигла цели». Такими словами заканчивалась его программа, и такими словами он ответил своим оппонентам.

Через две недели наступил Праздник Святого Иоанна. Студенты сложили и разожгли костёр перед университетом. Костёр полыхал во всю силу, когда подошёл Парацельс с книгой Авиценны «Канон врачебной науки» в руках и бросил её в огонь со словами: «В Огонь Святого Иоанна, чтобы все неудачи растаяли в воздухе вместе с дымом». Это был вызов сторонникам старой школы. Такой же вызов бросил Лютер папству, когда сжёг папскую буллу[97]и Устав за Эльстерскими Воротами Виттемберга. И Роджер Бэкон высказывал желание сжечь все труды Стагирита[98]. Парацельс сжёг всё связанное с отжившими традициями Галена и Авиценны. Это был символический акт, как он объяснял позже в своём труде „Paragranum“ («Парагранум»[99]): «Что кануло в вечность, должно сгореть в огне, оно больше не годится к применению; что истинно и полно жизни, в огне не горит». Человек находился в кабале у изжившей себя церкви и у оторванной от жизни науки – да будет с этим покончено навсегда. День и ночь работал Парацельс над лекциями, надиктовывал их своим секретарям с необычайной живостью, энергично вышагивая взад и вперёд по комнате, с горящим взором «человека, охваченного вдохновением».

Он пренебрёг каникулами, которые длились в Базеле с середины июля до 21 августа, полный решимости выиграть время, которое университетская оппозиция растрачивала без пользы, и зал был всегда переполнен. Он неизменно стремился делать всё, что было в его силах, ради тех, кого учил, «не утаивая ничего, что могло быть полезным для больных». Разве не сделал Христос исцеление страждущих душ и тел первостепенной заботой и, следовательно, для Его последователей первостепенной обязанностью?

Он дополнял свои лекции практическими наглядными показами. Самые подготовленные из его студентов сопровождали его к лежащим в постели пациентам и учились, наблюдая, как он ставит диагнозы и как он лечит. «Опыт, – говорил он, – лучше, чем все уроки анатомии в лекционном зале. Если они хотят понять болезнь, пусть они разберутся в ней как следует, рассмотрят симптомы, изучат её стадии, определят её продолжительность, выяснят для себя её причину и последовательность её течения, найдут способы облегчения страданий, сами составят лечебные препараты».

Он водил их по окрестностям, чтобы они сами изучали лекарственные травы там, «где Бог определяет их место произрастания». Как иначе они должны узнавать их в микстурах и порошках, даже умело соединённых? Лучше всех книг, лучше аптекарских огородов, при всей их насыщенности, были открытые пространства, где садовником была Природа, ибо там целебные травы росли вольно, забирая из земли и воздуха полезные вещества, которые делали их целебными, «в окружении Природы, которую укрывает лишь один купол, где аптеками являются луга, долины, горы и леса, из которых мы получаем припасы для наших аптекарей».

Он вовлекал их в занятия алхимией, химией, экспериментированием, так как они должны были стать аптекарями для самих себя и уметь дистиллировать, смешивать, растворять приготовленные ими лекарства, а научить и развить это умение можно было только непрерывным наблюдением и непрерывной практикой. Мы располагаем списком, где перечислены некоторые из его лекций, и даже этот список затрагивает многие разделы медицины:

«Я хочу, чтобы вы учились так, – не уставал он убеждать, – что если вашему ближнему потребуется ваша помощь, вы будете знать, как оказать её, не стоять, задрав нос, подобно книжнику, священнику и Левиту[100], от которых не получить никакой помощи, но поступать как добрый самаритянин[101], который был человеком, сведущим в природных явлениях, которому дано было знать и помогать. Ни от кого иного не ждут большей любви, чем от врача».

Кое-кого из беднейших студентов он приводил к себе домой, кормил, давал одежду и учил всему, что нужно. В ответ они были его секретарями, а когда им позволяли их знания – его помощниками. Им приходилось выдерживать немалую нагрузку, поскольку он сам не ведал усталости и заставлял их трудиться далеко за полночь. Иногда он поднимал их среди ночи, потому что ему приходило в голову какое-либо воспоминание, некий случай из жизни или новое направление мысли. Но он обучал этих людей на таком высоком уровне, что им было по силам работать вместе с ним, самостоятельно проводить опыты в лаборатории, вести наблюдения и делать заключения о процессах. Будучи искуснейшим среди них, он оказался однажды у постели больного и бедного пациента и спросил его, откуда он. «Я родом из Мейсена, – ответил юноша, – и я потратил все деньги в Гейдельберге. Этой зимой я хотел бы преподавать, чтобы оплачивать жильё и стол».

«Если у тебя нет никакого лучшего занятия, – сказал Парацельс, – ты можешь придти ко мне, и я обеспечу тебе стол».

Вскоре молодой человек стал известен как «студиозус[102]Франц». Он заслужил это прозвище неизменной преданностью своей работе и своему учителю, о котором он спустя многие годы говорил как о «блаженной памяти о дорогом учителе Теофрасте Парацельсе». Его прилежание было вознаграждено – он стал выдающимся врачом.

Однако среди многих приходивших к нему встречались люди, преследовавшие свои узкие и подлые цели. По их мнению, его искусство исцелять было обусловлено знанием определённых секретов и магических лечебных средств, которые они намеревались разузнать, делая вид, что оказывают ему услуги, и надеялись таким способом выгодно устроиться в жизни – стать известными врачами без упорной и нелёгкой учёбы и без опыта. Но именно на этих двух опорах и зиждилось его искусство врачевания, а также на силе его личного воздействия. Он обладал великолепным даром вызывать стремление к выздоровлению, а также желание применять лекарственные средства, содействующие этому. В те времена люди перешёптывались о его чудодейственных снадобьях и колдовских приёмах, эти подлые души надеялись застать его врасплох за их применением и научиться использовать их для своей собственной выгоды. Его самым эффективным лекарством была, несомненно, настойка опия, из которой он не делал секрета и которую давал, чтобы восстановить сон у страдающих от бессонницы, унять боль и настроить на выздоровление.

Вероятно, у него был небольшой запас опия, приобретённого в Константинополе, из которого он готовил свой Лабданум и который хранил надёжно спрятанным, предположительно, в рукоятке своего меча. Он считал настойку Лабданума своим лучшим химическим открытием. Именно препарат опия, или Лабданум, был тем средством, которое исцелило маркграфа Филиппа Баденского; и за которое он, по пробуждении от лёгкого сна, вызванного препаратом, втиснул в руку Парацельса драгоценный камень, прежде чем целитель был изгнан без вознаграждения из дома. Этот камень Парацельс носил до конца дней своих как протест против незаслуженного оскорбления. Но то, что превышало по действенности настойку опия, была его вера в могущество Бога, его безупречная жизнь, его искреннее желание помогать своим ближним. Что-то от божественной силы Христа было ниспослано ему.

Одним из этих приспособленцев, возможно, не худшим из них, хотя и с самой дурной славой, был Иоганнес Хербст, по прозвищу Опоринус. Чтобы заполучить деньги на учёбу, он женился на пожилой вдове, которая изводила его своим брюзжанием. Он пошёл к Парацельсу в надежде, что, возможно, подсмотрит секреты, обладание которыми он приписывал ему, и таким образом сможет сам прославиться и разбогатеть. Два года пробыл он у него, и поначалу пользовался доверием и, очевидно, заслуживал его.

Но или потому что он был пристыжён, так как Парацельс читал его мысли и знал, что у него в душе, или потому что был подкуплен врагами своего учителя, он оклеветал его в доносе, который предал гласности и о котором в старости горько сожалел. Кто из спасителей мира не имел своего предателя?

Опоринус не обнаружил никакого магического средства от всех болезней, ибо его и не существовало. Парацельс сам сравнивал применение такого лекарства, панацеи от всех болезней, с «верховой ездой с одним седлом для всех лошадей, что приносит больше вреда, чем пользы».