Жизнеописание Парацельса или Теофраста фон Гогенгейма (1493–1541)

Глава X „Opus paramirum“

„Opus Paramirum“ состоит из двух книг, в которых рассматриваются три первичных вещества – соль, сера и ртуть – как источники и причины болезней. В предисловии к восьми главам Liber Primus содержится обращение к д-ру Йоахиму фон Ватту с призывом отказаться от заблуждений схоластического образования в медицине и как правдолюбцу твёрдо держаться истины.

«Не теряя надежды узреть такую решимость в Вас и не тратить понапрасну времени в Санкт-Галлене, я вижу свой долг в обострении Вашего интереса ко всякого рода знанию о природе и мироздании до степени точного распознавания, чтобы нас обоих помнили в числе многих, причастных к медицине. И, поскольку Вы поддерживаете медицину и являетесь отнюдь не последним её поборником, Вы совершите много открытий на пути признания и утверждения истины, которые будут иметь отношение к вечному, и в не меньшей степени Вы будете содействовать продвижению истины в вопросах, касающихся тела, внутри которого и пребывает вечное».

Обе книги развивают теорию Гогенгейма о «Трёх Принципах», теорию, которую он перенёс в интеллектуальную и духовную, как и во все сферы материального мира природы и человека, макромира и микромира.

«Эти три [первоосновы], – пишет он, – формируют человека и олицетворяют человека, а он олицетворяет их, получая от них и в них всё, что приносит пользу, и всё, что приносит вред физическому телу. Так что врач должен знать их и должен представлять себе их соединения, их восстановление и разложение. Именно в этих трёх заложено всё здоровое и болезненное – целиком или частично. Следовательно, в них и будет найдена мера здоровья и мера болезни: посему врачу нельзя упустить из внимания тяжесть, характер и степень болезни. Ибо в соответствии с ними он может вынести суждение о причине, породившей её, что очень важно выяснить перед тем, как двигаться дальше. Также и смерть обязана этим трём, потому что, если жизнь уходит из первичных веществ, в гармонии которых осуществляется жизнь человека, то человек должен умереть.

Следовательно, эти первичные вещества определяют всецело причину, начало и последствия болезни, симптомы, течение и характерные особенности и всё, что необходимо знать доктору… Бог замыслил врачевание по такой модели, что его не истребить испытаниями; Он также замыслил врача по такой модели, что он рождается в испытаниях. Ведь врач получается от врачевания, а не без оного; вот почему он должен всесторонне изучать природу, поскольку природа есть мир со всем, что в ней находится. И он должен стремиться осознать то, чему природа учит его. Но пусть он не ищет никаких открытий в своих собственных знаниях и лишь в свете природы находит знание, скрытое в её кладовых. Если врач считает природу доступной и постижимой, то источник здоровья и причина болезни будут найдены. И если он врач благодаря врачеванию и в результате врачевания, а не доктор без врачевания, и если врачевание существует дольше, чем он, значит, он от врачевания, а не врачевание от него. Так пусть он исследует и учится там, где его сотворили, а не у самого себя».

Парацельс указывает, что тончайший ум приходит в мир незаполненным. Он может быть в высшей степени приспособленным для вмещения сокровищ знания, точно так, как искусно сделанный ларец подходит для сокровища, обретённого человеком, чтобы уместиться в нём. Таким образом, præclarium ingenium [блистательный ум] пуст, как ларец, пока человек, который желает быть врачом, не наполнит его плодами своих исследований, своими умениями и медицинскими знаниями. Он хранит в нём то, чем овладел, и что проверил на опыте, и использует по мере надобности. Парацельс поясняет это на примерах ремёсел, таких как изготовление стекла, плотницкое дело и строительство домов.

«Тонкий ум есть ларец врачевания, но сокровище, которое должно храниться в нём, появляется из огня опыта, как стекло рождается в огне, в котором оно варится. На поверку доктор тот, кто обрёл свои знания и умения в горниле опыта».

Опыту, или эксперименту, он даёт символическое имя Вулкан[175], имя не бога, а работника, который исполняет то, что замыслил Бог. Экспериментальная наука является мастерской Вулкана, его кузнечным горном, в огне которого вершатся все действия такого рода.

«Существует два рода знания, – говорит он, – одно от опыта и другое от нашего собственного ума. Знание от опыта двояко: с одной стороны это фундамент и учитель врача; с другой – его заблуждения и ошибки. Первое он получает от огня, когда использует орудия труда Вулкана в совершаемых преобразованиях: он куёт, восстанавливает, растворяет, совершенствует посредством всех видов обработки, свойственных такой работе. Именно благодаря такому экспериментированию открыты три вещества, всё, что присутствует в природе, их разновидности, отличительные признаки и свойства. Другой род знания, не подтверждённый экспериментом, есть лишь обуза, хотя оно, возможно, и окажется однажды верным, но не всегда, и его недостаточно, чтобы строить на таком фундаменте. На нём будет воздвигнута ошибка, ошибка, приукрашенная мишурой софизмов. Нельзя научиться врачеванию на слух или чтением – только познанием. Учителем же нашим будет природа, вовлечённая в огненный эксперимент. Мы не можем продолжать верить в четыре телесные жидкости[176], существующие в человеке, хотя это и остаётся вопросом веры; дело в том, что медицина причастна не к тому, во что верят, а к тому, что видят.

К вере причастны болезнь и здоровье души, тогда как все состояния тела зримы. Именно из-за этих заблуждений и этой ложной веры случается то, что не каждый вопиющий «Боже! Боже!» бывает услышан».

В последующих главах Парацельс даёт толкование трёх первичных веществ и болезней, возникающих от каждого из них, часто упоминая при этом учение Галена о Четырёх жидкостях; его заблуждение он разоблачает как нечто, не хранящееся в ларце истинной медицины, но исходящее из приземлённого и недостоверного источника. Исходя из своего учения, он развивает гомеопатическую систему подобного подобным.

«К чему иному стремится анатомия, как не к удовлетворению потребности, для которой нет ничего важнее, чем раздобыть подобное себе? Отсюда следует, что когда этот gustus[177] доходит до всех телесных органов, каждый желает подобного себе: сладкий желает сладкого, горький желает горького, каждый в своей степени и мере, подобно привкусам сладкого, кислого и горького, присущим растениям. Обратится ли печень за лекарством к манне, мёду, сахару или сладкому корню папоротника? Нет, подобное ищет подобного себе. Как и не в правилах анатомии использовать холод от жары или жар от холода. Возник бы неконтролируемый беспорядок, начни мы искать лечение в противоположном. Дитя просит хлеба у своего отца, и не даёт же он ему змею. Нас создал Бог, и Он даёт нам то, что мы просим, а не змей; значит, плохим было бы врачевание, при котором доставляется горькое лекарство туда, где требуется сахар. Желчь должен иметь тот орган, который её требует, как требует своего сердце, или печень. Это основа основ, на которую должен опираться врач, чтобы предоставить каждой части тела определённое средство, которое находится с ней в гармонии. Ведь хлеб, съедаемый ребёнком, имеет структуру, подобную его собственной, и ребёнок ест его, как если бы он был его собственным телом; следовательно, каждая болезнь в человеческом теле должна иметь своё собственное соответствующее лекарство. Тот, кто не представляет себе эту анатомию, не спешит действовать, при условии, что он честен и искренен; куда хуже с теми, чья честность мелка и кого не тревожат угрызения совести и непорядочные поступки. Они олицетворяют силы, враждебные свету природы…Какой слепец просит у Бога хлеба и получает яд? Если ты опытен и обучен основам анатомии, ты не дашь камень вместо хлеба. И помни, что ты скорее отец, чем доктор, для своих пациентов, так что корми их, как отец кормит своё дитя, и как отец поддерживай своё дитя в соответствии с его нуждами и давай ему пищу, которая становится им самим. Так и доктор должен заботиться о своих пациентах».

Гогенгейм заканчивает пятую главу обличительным высказыванием, направленным против повсеместно применяемых настоек и снадобий, и подтверждает совет Христа в отношении применения масла и вина для лечения ран.

«Христос, который есть Истина, дал нам не ложное лечебное средство, но сочетаемое и сокровенное. И мы далеки от мысли, что Христос не знал simplicia[178] природы. Следовательно, масло и вино, несомненно, являются надлежащими средствами, иного обоснования не бывает в медицине. Примите как очевидность, что пшеничное зерно не принесёт плода, пока оно не будет брошено в почву и не умрёт там – то есть рана есть почва, а масло и вино есть зерно».

Слово «анатомия» значило для Парацельса нечто, отличающееся от его современного применения. Были анатомы и в его время, он встречал их в Монпелье, Париже, Салерно и в Германии – тех, кто изучал мёртвые тела повешенных преступников, но он не придавал большого значения их работе и её результатам. В его понимании только на живом теле можно было увидеть живые процессы. Мёртвое тело подвержено слишком быстрому изменению, чтобы предоставлять достоверные факты. Но только после смерти Парацельса термин «анатомия» получил своё современное значение, которое датируется открытиями Андреаса Везалия[179], бесстрашно препарировавшего тело человека по неточным данным в 1545 году. Гогенгейм даёт своё определение анатомии в шестой главе „Opus Paramirum“.

«Существуют три анатомии, которые следует различать в человеке: первая – Localis, которая сообщает нам форму, пропорции, телесное вещество человека и всё, что относится к нему; вторая представляет собой активную серу, текучую ртуть, едкую соль в каждом органе; и третья учит нас тому, как назревает иная анатомия, анатомия смерти, Mortis Anatomia и каким способом и в каком виде она наступает. Свет природы указывает, что смерть приходит от стихий в столь многих формах, сколько есть проявлений, порождаемых стихиями: то есть сколько видов разложения, столько видов смерти, а так как каждое разложение порождает другое, оно нуждается в анатомии. Смерть будет проявляться во многих формах до тех пор, пока мы все один за другим не умрём и нас не истребит разложение. Но превыше всех этих анатомий существует ещё и всеохватно-единородное знание в анатомии врачевания, а за пределами их всех пребывают твердь небесная, земля, вода и воздух. Анатомия тех сфер приводится в иного рода действие, и в ней проявляет себя твердь небесная и все звёзды. Для этого Сатурн должен отдать свой Saturnum, Марс свой Martem, и до тех пор, пока они не будут обнаружены, знание врачевания не прояснится в полной мере. И как дерево вырастает из семени, так же всё, что представляется сейчас невидимым, должно вживаться в новый мир, ибо оно существует именно в нём и невидимое должно стать видимым. Ибо свет природы есть свет, который побуждает людей видеть, чего не сделают ни тьма, ни сумерки; и обязательно случится то, что мы воспользуемся своими глазами в этом свете, чтобы увидеть те явления, познать которые мы испытываем необходимость. Они не станут иными, чем есть сейчас. Это мы должны быть по-иному организованы, чтобы быть способными увидеть их, и тогда свет природы одарит зрением даже простолюдина».

Мой давний друг леди Хаггинс[180] пишет:

«Можно считать, что исполнение этого замечательного предвидения началось с разложения сэром Исааком Ньютоном[181] света в призме, с его экспериментов, вошедших в его трактат «Оптика», представленный Королевскому обществу в 1675 году.

Тёмные линии, которые Ньютон не сумел увидеть в солнечном спектре, были впервые описаны Волластоном[182] в 1792 году; а около 1815 года Фраунгофер[183] сделал большой шаг вперёд, выделив и обозначив около шести сотен таких линий. Позднее продвижению в этом направлении в большей или меньшей мере способствовали Фуко[184], Стюарт Бальфур[185] и Ангстрём[186]; а Стокс[187] и лорд Кельвин[188] высказали пророческие предположения.

«Но Кирхгоф[189] и Бунзен[190] из Гейдельберга были, без сомнения, первыми, кто в 1859 году доказал, что тёмные линии в солнечном спектре появляются в результате поглощения паров тех же веществ, которые при достаточном нагревании показывают аналогичные светлые линии; и далее, что многие поглощающие пары солнца являются парами веществ, находящихся на земле. Эти эксперименты эпохального значения знаменуют рождение спектрального анализа[191].

Вскоре последовало распространение спектрального анализа на звёзды и другие небесные тела. Основы звёздной спектроскопии были заложены в 1862 году в Англии сэром Уильямом Хаггинсом, вместе с которым вначале сотрудничал профессор У.А. Миллер[192], а в Италии падре Секки[193]. Важнейшим из того, что сделал Анжело Секки, было исследование почти четырёх тысяч звёзд и их распределение на четыре класса, или типа, – в высшей степени полезный труд.

Труд Хаггинса и Миллера носил в основном исследовательский и имеющий большие перспективы характер; он заключался, во-первых, в составлении тщательно продуманной карты спектров химических элементов в зависимости от длины волны, и, во-вторых, в составлении карты большого количества звёздных спектров и в сравнении их с химическими спектрами. Этот труд был рождением Астрофизики.

Вначале исследованием спектров планет занимался Хаггинс, позже Фогель[194]. У Марса обнаружилось присутствие атмосферы, весьма схожей с нашей; спектр Сатурна показал наличие особенных характерных черт, хотя и с множеством фраунгоферовых линий.

В ходе последних и впервые проведённых исследований в ультрафиолетовой части спектра, начавшихся в 1876 году и ставших возможными только с появлением фотографии, поскольку глаз не способен видеть за пределами определённых длин волн с обеих сторон спектра, сэр Уильям и леди Хаггинс не только обнаружили дополнительные доказательства присутствия в звёздах химических элементов, какими мы их знаем или можем видоизменять, но также открыли явления, имеющие отношение к водороду, ранее не известные земной химии. Несколькими годами позднее Корню[195] подтвердил эти новые открытия в своей лаборатории».

Мне специально прислали эти научные данные, иллюстрирующие удивительное индуктивное чутьё Гогенгейма. «Свет Природы» действительно побудил его видеть, и этого не сделали ни темнота, ни сумерки.

Парацельс уделяет оставшуюся часть этой важнейшей главы осуждению названий болезней, которые даются на основе отдельного симптома, вместо того, чтобы называть их, исходя или из происхождения, истинного смысла и течения, или из их лечения; а в заключение он обращается к членам медицинского и богословского профессиональных сообществ с призывом открыть глаза и увидеть поразительные деяния Бога во всём, что касается тела, и во всём, что касается души.

«Ибо эти две профессии не могут быть отделены одна от другой: тело есть обиталище души, следовательно, одно зависит от другого, и одно раскрывает другое».

Заключительные главы книги рассказывают об удивительных скрытых силах, благодаря которым осуществляется эволюция всех живых творений в соответствии с типом каждого:

«Семя хранит в себе своё дерево, но только в почве оно может расти. Земля есть тот искусный мастер, который невидимое делает видимым… Вся наша пища становится нами самими: то есть мы едим самих себя: мы въедаемся в бытие, но вместе с тем и в болезнь, с той лишь разницей, что лекарство должно соответствовать характеру болезни. Всё, что истощается в благополучном состоянии, каждый орган возмещает себе сам и внутри самого себя. Не изумляйтесь этому, ведь дерево, стоящее в поле, не было бы деревом, не имей оно пищи. Что есть пища? Это не просто выкармливание или откармливание, но восстановление формы. Что есть голод? Это напоминание о грядущей смерти в случае неоправданной потери органов. Ибо форма вылепляется Самим Богом в материнском теле. Эта лепка исполняется в соответствии с формой каждого типа. Но форма изнашивается и умирает без пополнения извне. Тот, кто не ест, тот не растёт, тот, кто не ест, тот не остаётся в живых. Следовательно, тот, кто растёт, тот растёт от пищи, а скульптор пребывает в нём, чтобы восстанавливать форму, ведь без неё он не может существовать; отсюда следует, что пища каждого вылепленного типа несёт в себе форму, в которой она побуждает расти и восстанавливает. Дождь содержит в себе дерево, и его же содержат почвенные соки: то есть дождь есть его питьё, а liquor terr& – его еда, благодаря им дерево растёт. Что есть то, которое вырастает? То, что дерево поглощает из дождя и почвенных соков, становится древесиной и корой; таким образом, скульптор пребывает в семени, а древесина и кора в liquor terr& и в дожде; искусный мастер в семени может создать древесину из этих двух вещей. То же происходит с растениями: семя содержит в себе первопричину, в которой заложены форма и мастер, тип и свойство; если ему пришла пора прорасти, дождь, роса и liquor terr& должны способствовать росту растения, поскольку в них пребывают стебли, листья, цветы и так далее.

Следовательно, во всякой пище должна быть заложена некая внешняя форма для роста, и если мы не получаем её, мы не вырастаем, но умираем в форме, которой пренебрегли. А если мы вырастаем, мы должны оберегать нашу форму, чтобы она не зачахла. Но дело в том, что в нас пребывает нечто, имеющее сходство с огнём, который истребляет нашу форму. Если бы мы не восполняли потери и не поддерживали форму нашего тела, оно прекратило бы существование от такого небрежения. Поэтому то, что мы едим, становится нами самими, чтобы мы не умерли по причине истребления формы; таким образом, мы наедаем наши пальцы, наш остов, кровь, мышцы, связки, головной мозг, сердце и так далее. Ведь каждый проглоченный нами кусок пищи содержит в себе все наши органы, всё, что включает в себя человек целиком, всё, из чего он состоит…

Когда приближается пора расцвета, деревья начинают испытывать голод, потому что непременно хотят выпустить листья, расцвести и дать плоды. Они не имеют этого внутри себя, иначе срубленные деревья выпускали бы листья так же, как находящиеся в почве. Они находятся в земле, откуда получают эти вещи и впускают их внутрь своих собственных форм, где искусный мастер вылепляет их в соответствии с типом каждой, в чём и проявляется его вклад. Посему знайте: чтобы уберечь свою форму и вид от опасности быть истреблённым, все живые существа испытывают голод и жажду.

Существует два человека – видимый и невидимый; тот, что видим, двойственен: тело и душа; тот, что невидим, одинарен и из плоти, как образ, вырезаемый из дерева, в котором сначала не заметно никакого тела. Это та пища, которая, оказавшись в теле, проникает во все его органы; она не остаётся в одной части тела, а используется в полной мере; ибо её раздробляет великий Скульптор – Тот, который создаёт человека, то есть Он есть распределитель по всем органам. Итак, мы знаем, что едим самих себя, как и каждое дерево и каждое живое существо, а далее мы должны знать, что из этого следует в отношении медицины. Мы не едим кости, кровеносные сосуды, связки и редко мозг, сердце и нутряное сало, поэтому не кость создаёт кость, как и не мозг создаёт мозг, а каждый съеденный кусочек содержит в себе всё это. Пусть кость не видна, она, тем не менее, находится там. Хлеб есть кровь, но кто её видит? Он и жир, но кто его видит?.. Суть в том, что главный мастер в желудке искушён в своём деле.

Он может сделать железо из серы, которое есть сера; он пребывает там постоянно и приводит в порядок человека в соответствии с его формой. Он может создавать алмазы из соли и золото из ртути, но он более озабочен в отношении человека, чем в отношении вещей, поэтому он усердно трудится над ним везде, где это необходимо; доставляйте ему материал, пусть он разделяет и придаёт ему должную форму; он знает меру, вес, количество, пропорцию, длительность и всё остальное.

Знайте же, что каждый человек имеет двоякую сущность: одна исходит от семени, другая от пищи; он носит смерть внутри себя и должен защищаться от неё».

Далее Парацельс развивает эту мысль и указывает, что если тело, которое человек получает вначале, даётся ему из справедливости, то другое, в котором он содержит себя, даётся ему из милосердия:

«Он получает свою первую пищу от матери, посредством материнской любви, а потом он получает пищу благодаря милосердию Бога, к которому возносится его ежедневная мольба: „Хлеб наш насущный дай нам на сей день“, которая также означает: „Дай нам на сей день наше насущное тело". Вот для чего учил нас Христос молиться – именно, как если бы он сказал: „Тела, полученного вами от матери, недостаточно, так как оно могло бы умереть сегодня, вчера или уже давно". Отныне и впредь хлеб есть ваше тело: вы больше не живёте телом справедливости, но телом милосердия; посему молитесь вашему Отцу небесному о вашем каждодневном хлебе, то есть о вашем каждодневном теле, которое есть тело милосердия; мы ежедневно питаем себя не в справедливости, но в милосердии и молитве».

Восьмая глава развивает эту концепцию относительно нашего питания и его пополнения и советует придерживаться той умеренности в еде, которая содержится в ежедневной молитве: не более того, в чём мы нуждаемся изо дня в день. «Вот таким способом мы возобновляемся. Но когда мы используем навоз для выращивания хлеба, от него может возникнуть болезнь, и если мы едим слишком много, от этого будут проистекать многие болезни, которые не появились бы, соблюдай мы заповедь Христа и Его молитву. Для таких недугов предусмотрен врач, ибо Бог милосерден и прощает наши злоупотребления. Врач предусмотрен, чтобы защищать наше тело, в котором пребывает душа. Поэтому должность врача есть высокая должность и не такая лёгкая, как многие представляют себе. И как Христос наказывал апостолам: „Отныне ходите, очищайте прокажённых, выпрямляйте согбенных, делайте слепых зрячими“, так и врач столь же озабочен такими вещами, как и апостолы. Поэтому тот, кто не знает, как очистить от проказы, тот не осознаёт могущества медицины; тот, кто не может выпрямить согбенного, тот не врач. Ибо Бог определил врача не только для простуды, головной боли, нарывов и зубной боли, но также для проказы, падучей

болезни и прочего без исключения. Все целебные вещества находятся в земле, они растут там, но нет людей, которые должны их собрать; нашлись бы понимающие люди, не развращённые лживой софистикой, мы сумели бы очистить прокажённых, дать зрение слепым. Но высокомерная софистическая манера оставляет тайны природы не выявленными со всеми их скрытыми достоинствами. Такие доктора оправдывают своё невежество приговором: „Такая-то болезнь неизлечима". Этим они не только выставляют напоказ свою глупость, но также и свою лживость. Ибо Бог не допустил появления ни одной болезни, излечение которой он не обеспечил. Забыли вы, что Бог каждодневно наделяет нас нашим повседневным телом, и разве не будет Он наделять нас средством для излечения наших болезней, каждого в назначенный час?»

Эта глава заканчивается напоминанием, что природа полна сокрытых тайн, что работа природы протекает путём неисповедимым, что этот путь происходит не от магии, не от колдовства и не от дьявольского наваждения, но что это сокровенный путь, так что людям доступно исследовать его, потому что в природе существует много вещей, нам не известных, много научных явлений, сведений, мудрости.

«Дело в том, что эти явления были сокрыты не только в яблоке, запрещённом Адаму, но были сокрыты и во многих других вещах, которые, возможно, было бы лучше не открывать. Ибо Бог не позволил сделать общедоступной силу воздействия некоторых явлений. На земле находятся яды, и в них заключена смерть, и на земле есть иные вещи, в которых заключена жизнь. Существует то, что вызывает болезнь, и существует также то, что приносит здоровье. Однако исследований такого рода явлений не проводится, усилий проникнуть в это знание не предпринимается. Профессия загублена выискиванием симптомов: ведь этого достаточно для выплаты гонорара, а только этого они и хотят. Поскольку их удовлетворяет столь малое, с какой стати им напрягаться? Они жаждут только денег».

Вторая книга „Opus Paramirum“ состоит, как и первая, из восьми глав, которые во всех подробностях рассматривают три первичные субстанции. В первой Парацельс объясняет, что, хотя пшеничное зерно выглядит состоящим из одного вещества, оно, на самом деле, состоит из трёх, так же и тело человека состоит из трёх веществ, соединённых таким образом, что они образуют единство.

«Тело, – говорит он, – развивается от серы, то есть, всё тело есть всевозможная сера, и такая незаметно действующая сера, которая сжигает и разрушает незримо. Кровь есть одна сера, плоть – другая, части головы – ещё одна, костный мозг – ещё одна и так далее; и это летучая сера. Однако различные кости – тоже сера, только их сера в связанном состоянии; научный анализ позволяет различать каждую серу. А вот уменьшение гибкости тела происходит от соли: без соли ни один орган тела невозможно было бы ухватить; ведь от соли алмаз получает свою твёрдую текстуру, свинец свою мягкую текстуру, алебастр свою пластичную текстуру и так далее. Всякое отвердение, или коагуляция, происходит от соли. Вследствие этого существует одна соль в костях, другая в крови, третья в мышцах, четвёртая в мозге и так далее. Ибо сколько есть разной серы, столько есть и солей. Третьим веществом тела является ртуть, которая есть жидкость. Все органы тела обладают своей собственной жидкостью; таким образом, кровь имеет одну, мягкие ткани другую, кости, костный мозг – всё имеет свою собственную жидкость, которая есть ртуть. Так что ртуть имеет столько форм, сколько имеют сера и соль. Но так как человек должен иметь законченную форму, её различные части должны сгущаться и отвердевать и содержать в себе жидкость: так, три компонента создают форму и образуют одно тело. Это одно тело, образованное тремя веществами.

Сера горит, это происходит только с серой; соль есть щёлочь, потому она в связанном состоянии; ртуть есть газ или дым, ибо она не горит, а распадается в пламени. Запомните, что всякий распад, разложение возникают от этих трёх составляющих».

Далее Парацельс предлагает рассмотреть его метод в отношении болезни, её разновидностей, особенностей, состояний, характера, течения и лечения.

Вторая глава посвящена лекарствам, которыми являются три вещества, и их конкретным применениям. Каких космических высот достигают его суждения, можно заключить из следующего абзаца:

«Три вещества пребывают в четырёх стихиях, или материнских началах всех вещей; из стихий происходят все вещи: из земли появляются растения, деревья и все их разновидности; из воды – металлы, породы и все минералы; из воздуха – роса и манна; из огня – гром, вспышки молний, снег и град. А когда микрокосм распадается и разрушается, частицы становятся землёй, и это происходит таким удивительным образом, что спустя недолгое время она приносит плоды, семена которых были брошены в это место, и это должно быть известно врачу. Также из распавшегося тела высвобождается другая стихия, стихия воды; а поскольку вода есть начало минералов, алхимик может получать из неё рубины. Распад возвращает также и третью стихию, огонь, из которого может быть извлечён град. И воздух тоже восходит вместе с иссякающим дыханием, точно так, как роса образуется внутри закрытой склянки. После этих преобразований происходит ещё одно, и оно оставляет после себя всевозможные виды серы, соли и ртути. И как же необходимо по этой причине открыть взорам вселенную микрокосма, ибо она вмещает многое, что служит здоровью человека, что является его жизненным эликсиром, его arcanum[196], его бальзамом, его золотым напитком и тому подобным. Все эти вещи находятся в микрокосме; в какой мере они есть во внешнем мире, в той же мере они есть и во внутреннем».

Он использует термины идеальной алхимии для обозначения целительных сил, обитающих в теле человека. Далее следует суждение важнейшего значения, суждение, в котором практикующие медики его времени крайне нуждались, и на доказательство полезности которого потребовались столетия:

«Следовательно, человек есть сам себе врач; и когда он содействует природе, она даёт ему то, в чём он нуждается, и предоставляет ему сад целебных трав в соответствии с потребностями его анатомии. Если мы рассмотрим и изучим по существу все явления, мы обнаружим, что наш лекарь находится в нас самих, и в нашем собственном естестве есть все компоненты, в которых мы нуждаемся. Возьмём, к примеру, наши раны; что требуется для заживления ран? Ничего, за исключением того, что плоть должна нарастать изнутри наружу, а не снаружи внутрь. Поэтому лечение ран есть защитительное лечение, чтобы никакая случайность извне не могла воспрепятствовать нашей природе в её работе. Вот тот способ, каким наша природа исцеляет себя сама, выравнивает и возмещает себя сама, подобно тому, как хирургия напитывает опытом хирурга. Именно mumia[197] есть сам человек, mumia есть тот бальзам, который заживляет рану; мастика, смола, покров не дадут ни единого кусочка плоти, а дело врача – оберегать работу природы и таким образом содействовать ей».

Употребление Гогенгеймом слова mumia для обозначения возможностей природы в теле, исцеляющей силы внутри него, не надо путать с практикой того времени добавлять малую толику высушенной мумии или полотна, обвивавшего мумию, в настойки, назначавшиеся больным, – практикой, упоминаемой Браунингом в его поэме в тех строках, которые он вкладывает в уста Гогенгейма в эпизоде, когда Фестус встречает его в Кольмаре:

Эта выдающаяся реформа в области хирургии подробнее изложена в более поздней работе Парацельса – «Большой Хирургии», написанной в 1536 году. Но впервые этот метод был опробован в годы, проведённые им в голландских, датских и итальянских войнах. Амбруаз Паре, которому в 1531 году могло быть около двадцати лет, первым из хирургов признал этот рациональный подход и выразил признательность Парацельсу в самом первом, неполном издании своих сочинений, признательность, под которой подписался д-р Меньян в 1840 году, когда полное собрание трудов Паре было переиздано под его редакцией.

«Возможность медицины, – продолжает Парацельс, – следует понимать в двух аспектах: в большом мире и в человеке, одна функция защитительная, другая – лечебная. Если мы помогаем природе, она применяет свою собственную науку, ибо без науки она не достигала бы цели. Но когда врачи требуют применять их науку, тогда они лекари».

Далее следует изложение его понимания известной возрожденческой концепции макрокосма и микрокосма, благодаря которой сделаны первые шаги к отделению натурфилософии от метафизики.

«Поскольку человек приходит из лимбо[198], а лимбо есть вся вселенная, то из этого следует, что каждое творение в одном мире имеет своё подобие в другом. Ведь если бы человек не был отделён от целого на любом плане целого, он не мог бы быть микрокосмом, малым миром, как и не был бы способен притягивать к себе всё, что находится в мире большом. Но так как он есть часть целого, то всё, что он потребляет из большого мира, является частью его самого: ибо он должен утверждать себя тем, из чего сотворён. И как сын рождается от отца, и ничья помощь не будет сыну такой естественной, как помощь отца, так и исцеляющие работники внешнего мира помогают работникам мира внутреннего. Ведь большой мир имеет все свойственные человеку пропорции, категории, части, органы, какие имеет человек; и человек получает их с пищей и лекарствами. Эти компоненты отделяются друг от друга ради создания целого и его формы. В науке их общее тело называется Physicum Corpus[199]. Таким образом, тело человека получает тело окружающего мира, как сын – кровь своего отца; ибо они есть одна кровь и одно тело, отличающиеся только по духу, однако с точки зрения науки отличий нет. Отсюда следует, что в натурфилософии небо и земля, воздух и вода есть человек; согласно науке, человек есть мир с небом, землёй, воздухом и водой, Сатурн получает свой сатурнический микрокосм от небес; и Юпитер получает юпитериальный микрокосм от небес; бальзам получает свой микрокосм бальзама от земли; левкой получает свой микрокосм левкоя от земли; а минералы забирают каждый свой микрокосм от воды; а роса и манна – от воздуха; и все они образуют общность; следовательно, небо, земля, воздух и вода есть одна сущность – не четыре, не две, не три, а одна: поэтому там, где они не образуют единства, сущность подвергается разрушению или распаду.

Посему мы должны осознавать, что когда назначаем лекарство, то назначаем весь мир: то есть все силы неба, земли, воздуха и воды. Поэтому если в теле есть болезнь, с ней будут бороться все здоровые органы, не один, а все. Ибо одна болезнь может стать смертельной для них всех; обратите внимание на то, что природа напрягает все свои силы, борясь с болезнью. Поэтому ваше лекарство должно вмещать весь свод и верхней, и нижней сфер. Представьте только, какие силы привлекает природа, сопротивляясь смерти, когда она берёт себе в помощники небо и землю со всеми их возможностями. Также и душа должна напрягать все свои силы и бороться с дьяволом. Природе противна жестокая и мучительная смерть, которую нам глазами не увидеть, руками не схватить. Но природа видит её, и распознаёт, и не пускает, потому насылает на неё, ужасную, силы небесные и земные, ведь она действительно ужасна, чудовищна, отвратительна и жестока. Так Он, который одолел её, принял её, Христос на Масличной Горе, который исходил кровавым потом и молил Своего Отца избавить Его от неё; поэтому у природы есть все основания испытывать к ней отвращение. Ведь чем больше знают о смерти, тем выше ценят медицину – прибежище, куда устремляются мудрецы».

В третьей главе Парацельс продолжает рассуждать о смерти, о том, на что она способна, и о том, как её ограничить. А в четвёртой он возвращается к трём первичным веществам и болезням, вызываемым их разложением. Среди болезней, которые могут быть отнесены на счёт ртути, он отмечает подагру, манию, безумие, пустулы[200], сифилис, проказу и тому подобное. В пятой главе, трактующей соли и их разновидности, их гниением он объясняет различные заболевания кожи, такие как высыпания, зуд, парша[201], экзема. Шестая глава раскрывает действие серы в четырёх стихиях как причину возникновения стихийных заболеваний, которые он делит на холод, жар, сухость и влажность.

Седьмая глава касается болезней, которые не вызываются теми или другими ранее объяснёнными причинами. Такие болезни, по его словам, бывают двух видов: те, что дремлют в семени, и те, что возникают от специфических воздействий:

«Существуют факторы, которые вызывают потоотделение, очищение кишечника, жар и тому подобное и с которыми необходимо считаться, так как они являются определёнными расстройствами: они не порождаются зримыми причинами, но являются врождёнными, и природа их такова, что у одного человека проявится склонность к потоотделению, у другого – к очищению, у третьего – к чему-либо иному. Посему знайте, что от спермы случается куда больше рождений, чем осознаётся; камфара и другие растения наглядно показывают это, и от семени возникают болезни мочевого пузыря и почек. Таков же и тартар [винный камень] (повышенная кислотность), который образует камни… То, что является унаследованным, мы не можем искоренить, поскольку семя должно произвести всё, что пребывает внутри него в спящем состоянии. Однако слепота от рождения не обязательно является унаследованной; и, несмотря на то, что человек может родиться слепым, зрение, возможно, пребывает в нём, хотя и в недоразвитом состоянии. Если у человека шесть пальцев на одной руке и четыре на другой или если они не на должных местах, здесь ничего не поделаешь, потому что изъян в сущности тела. Но ни один опытный врач не может сказать, что слепому человеку нельзя помочь, потому что природа могуча и поразительна, и если в нём заложено зрение, оно может быть вызвано к жизни, ибо зрение есть эфир[202], не имеющий тела, и его можно направить на надлежащее ему место, с которого его сместило повреждение. Врождённые явления схожи по твёрдости с железом, а по цвету с мелом, когда они случаются и с ними приходиться мириться. Ведь не можем же мы препятствовать выпадению снега, но мы можем не допустить, чтобы он причинял вред людям. Точно так же с семенем человека, которое есть лимбо и порождение четырёх стихий. Самое подходящее название для этих сил – факторы влияния, ибо они и есть факторы влияния. Люди совершают астрономическую ошибку, когда говорят, что от звёзд исходит влияние. Небеса не посылают никаких влияний. Мы получаем нашу форму из рук Бога. Какими бы мы ни были, нас сотворил Бог и изваял все наши органы. Наши состояния, свойства, привычки мы получаем, когда в нас вдыхается жизнь, и вместе с этим вдохом нам даются все эти вещи. Какие болезни мы впускаем в себя от трёх веществ, уже описанных, у которых есть нечто, воздействующее на нас, как огонь воздействует на дерево или солому или шафран на воду. Это то воздействие, которое мы не можем из себя изгнать, как мы можем изгнать расстройства, берущие начало вне нас, в лимбо. Люди говорят о неком Inclinatio[203], это бессмыслица. Они говорят, что человек получает Inclinatio от Марса, Сатурна, Луны и так далее – это заблуждение и обман. Более оправдано сказать «Марс вводит в заблуждение человека», так как человек более значителен, чем Марс или другие планеты. Тот, кто осознал небеса и имеет понятие о людях, не говорит ничего. Он мог бы сказать: «Человек столь благороден в глазах Бога и так высоко оценивается, что его образ пребывает на небесах со всем, что он совершает и оставляет несовершённым, с его добром и его злом». Но это не есть Inclinatio. Человек, допустим, растолстел, и его питание в этом не виновато; или он может похудеть, и его питание ему никак не помогает. И доктора не относят это на счёт конкретных влияний, а вместе с невежественными астрологами объявляют, что это есть melancholia вследствие положения Сатурна в гороскопе; человек ничем не обязан гороскопу; он обязан лимбо и он сотворён руками Бога, а не гороскопом, как и не планетами и не созвездиями и прочим, словно бы они могли заставить его быть или худым, или толстым. Нам необходимо тщательно разбираться в этих расстройствах, чтобы отделить их от других недугов, уже получивших разъяснение. Они будут рассмотрены в отдельной, отведённой им главе».

В восьмой, и последней, главе Парацельс выходит за пределы видимого тела, созданного Богом из стихий, к невидимому телу, которое есть в каждом человеке и которое вдыхает в людей Бог. Именно в невидимом теле люди могут согрешить и довести физическое тело до греха.

«Как нам предписано, в последний день мы должны держать ответ, пребывая в нашем теле, и дать отчёт о своих неправедных поступках. Грешило то тело, которое невидимо, и оно должно держать ответ вместе с нами. Ведь мы будем отчитываться не о наших болезнях, как и не о нашем здоровье и тому подобном, но о тех вещах, которые проистекают из души, ибо они характеризуют человека, и они тоже являются телом, не телом от лимбо, а телом, которое вдохнул в нас Бог. Но если мы в нашем плотном теле должны узреть Бога нашего Спасителя, неизбежно то, что тело, сотворённое из лимбо, то есть наше плотное тело, также должно быть там. Разве найдётся желающий остаться в неведении о таких откровениях из уст Бога? Мы возродимся вновь во плоти, в теле от лимбо, с его собственной мерой и назначениями, а то, что выходит за рамки этой меры, имеет истоком невидимое тело, которое пребывает вне пределов мира физического…»

„Opus Paramirum“ заканчивается вторым обращением к Йоахиму фон Ватту, в котором вновь звучит горькое восклицание Гогенгейма: «Поверил ли кто моей вести?».

«Странной, небывалой, поразительной, неслыханной называют мою медицину, моё понимание небесных явлений (meteorics), мою теорию, мою практику. И как же мне быть иным, как ни странным, в глазах людей, которые никогда не скитались по свету? Я не страшусь толпы последователей Аристотеля, как и идущих за Птолемеем и Авиценной; но я опасаюсь оскорблений, которые постоянно бросают в меня, и скороспелого суждения, обычая, порядка, который они называют юриспруденцией. Кому дано, тот принимает; кто не услышал зова, того мне нет нужды звать. И да пребудет с нами во веки веков Бог, наш Защитник и наш Щит.

«Прощайте».