1980 №1

Христианство. Старые проблемы и новые открытия

Кандидат исторических наук М. КУБЛАНОВ.

Интерполяция — этот редко употребляемый в обиходной речи латинский термин— означает «подновление». Но можно перевести его и более жестко — «подделка».

Исторической науке известно немало интерполяций. Правоведы, изучая кодексы римских юристов, обнаружили в них множество позднейших вставок. Филологи нашли интерполяции в произведениях Гомера, библеисты — в Ветхом и Новом завете.

Причины таких «подновлений» разнообразны. Есть известное число вполне преднамеренных искажений и подделок, цель которых — навязать древнему документу тенденции другого времени и других авторов. Во многих случаях позднейшие вкрапления порождены наивной убежденностью интерполяторов, что в древнем документе что-то записано неправильно или пропущено, своими вставками они хотели поправить дело. Так, например, византийские юристы, внедряя в старые римские кодексы законоположения своего времени, стремились сгладить обнаружившиеся между ними противоречия и несоответствия.

Сходным образом поступали и некоторые писцы. Некий средневековый копиист, переписывая трактат древнегреческого врача Гиппократа, дополнил его медицинскими сведениями своего времени. Нередко писец, встретив на полях переписываемого свитка пометку неведомого читателя, его дополнения или возражения, механически включал и их в новый экземпляр.

Так разнообразно рождались и накапливались эти специфические подделки. В XIX веке, особенно во второй его половине, интерес к интерполяциям особенно вырос. Вырабатывались приемы их распознания, лежащие главным образом в русле историко-критического метода изучения источника. В частности, если в древнем тексте оказывались разделы, рассказывающие о событиях, которые данному автору никак не могли быть известны (например, если это случилось после его смерти), или имевшиеся там оценки противоречили его религиозно-философским и политическим взглядам, или стиль, фразеология и другие языковые черты данного раздела существенно отличались от языка остального произведения и т. п., то такие места обоснованно оценивались как интерполяции.

Однако своего рода «издержками производства» этого объективного, научного историко-критического метода стало его антинаучное ответвление — предвзятое, гипертрофированное недоверие к источнику. Здесь оценки строились не столько на основе конкретных сведений, сколько на довольно субъективных общих умозаключениях, не стесненных какой-либо единой и строгой методикой. И нередко вместе с гиперкритической «водой» выплескивали и «ребенка» — материалы вполне добротные отбрасывались как подделки.

* * *

Сейчас трудно установить, кто первый отнес все ранние свидетельства о первохристианстве к числу интерполяций. Однако во второй половине XIX века такая точка зрения уже получила распространение.

В сочинениях римских авторов Тацита, Плиния Младшего, Светония и еврейского писателя Иосифа Флавия мы находим первые по времени выразительные, хотя и скупые, сведения о первых христианах.

Несмотря на существенные различия в писательской манере, в приемах отбора и компоновки материала, в общеисторическом кругозоре этих авторов, можно указать и на некие объединяющие моменты. Все они жили в I — начале II века нашей эры и, таким образом, были современниками нарождавшегося христианства. Если взять за точку отсчета последние годы правления римского императора Тиберия, (он правил до 37 года нашей эры, и именно на эти годы евангельская традиция относит свои известные истории о Христе), то Иосиф Флавий родился всего несколько лет спустя, Тацит — лет на двадцать позже, Плиний Младший — лет на тридцать, Светоний — примерно через сорок лет после правления Тиберия. И в их трудах обрисована общественно-политическая и духовная панорама эпохи.

До известной степени эта эпоха может быть названа поворотной в том отношении, что в Римском рабовладельческом государстве происходил коренной поворот от республики к империи, к монархии. При этом вырождались и сходили с арены истории старые ценностные ориентиры, старые этико-нравственные и религиозные установки. Утверждались новые общественные отношения, изображавшиеся придворными панегиристами как возврат к золотому веку Сатурна, как воплощение всеобщего счастья и гармонии. Однако для современников в их повседневной реальной жизни все это оборачивалось отнюдь не идиллией.

Два лика эпохи предстают перед читателем в произведениях упомянутых авторов.

С одной стороны — кровавые распри, бесконтрольное самовластие императоров, произвол непомерно разросшейся государственной бюрократии, жестокость законов, массовый террор и рождаемый этим страх и опасение каждого за свою судьбу. Рабство. Стихийное перекраивание сословий, «перетекание» огромных общественных групп в разряд деклассированных люмпенов с их паразитарным девизом: «Хлеба и зрелищ». Низкопоклонство на всех общественных уровнях.

А с другой, парадной, стороны — огромное победоносное государство, сбившее воедино бесчисленные конгломераты народов, празднующее победные триумфы, устраивающее пышные игры и зрелища, строящее бесчисленное множество величественных храмов, дворцов, парков, триумфальных арок, огромные стадионы, многокилометровые акведуки, грандиозность которых не перестает поражать и сейчас, два тысячелетия спустя.

И вот на этом двуедином фоне в пятнадцатой книге своих «Анналов» римский историк Корнелий Тацит впервые вводит христиан. Что же он о них пишет?

В 64 году нашей эры при пятом римском императоре Нероне в столице случился грандиозный пожар, уничтоживший две трети города. Поползли слухи, что Рим подожгли по велению самого императора, давно замыслившего его перестроить. «И вот, — рассказывает Тацит, — Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами». Затем Тацит вводит лаконичную историческую справку. «Христа, — пишет он, — от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Лонтий Пилат. Подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме…» И далее следует рассказ о чудовищных жестокостях Нерона по отношению к схваченным.

Когда происходили описываемые события, Тациту было 8–9 лет и кое-что он мог помнить сам. Несомненно, об этих событиях знали его старшие современники, свидетельствами которых он пользовался. Помимо этого, Тацит одно время занимал пост наместника провинции Азия, которая была крупным очагом первоначального движения христианства. Все это побуждает внимательно вслушаться в показания Тацита.

Оценка, даваемая им христианам, отрицательная. Римский сановник, принадлежавший к элите, называет возникшее на другой этнокультурной и социальной почве христианство «зловредным суеверием», «пагубой». Он, правда, не одобряет «изощренных жестокостей Нерона, но в «нормальных» репрессиях против них видит общественную необходимость. Сомневаться в подлинно тацитовском характере такой позиции мет оснований.

В этом отрывке хронология, имена — все отвечает историческим фактам. Наконец, язык, стиль, фразеология абзаца о христианах «и в малой степень не отличаются от остальных (разделов книги. Однако, несмотря на это, тацитовское свидетельство оказалось на некоторое время выброшенным из научного оборота, поскольку сторонники гиперкритического направления сочли его христианской подделкой.

Здесь едва ли возможно и целесообразно перебирать все появлявшиеся и исчезавшие доказательства того, что это подделка.

Так, подозрению подверглось само местоположение отрывка в общей композиции «Анналов», поскольку Тацит будто бы должен был поместить его не здесь, в рассказе о правлении Нерона, а раньше, там, где он описывает правление императора Тиберия (при котором христианство зародилось). Подверглось сомнению и встретившееся в тексте выражение «великое множество». Утверждалось, что этот автор не мог бы так написать, ибо число христиан в то время не могло быть значительным. Указывалось также, что высоко стоявший при дворе сановник и писатель, Тацит не стал бы в своем произведении упоминать какого-то второстепенного чиновника императорской администрации, прокуратора маленькой провинции — Понтия Пилата, он-де и знать о нем не мог.

Как известно, преемственность идей и гипотез — важный движитель науки. Но не менее важна и периодическая их «переаттестация». Идея отнести тацитовское свидетельство к разряду подложных и аргументы, приводившиеся в пользу этого, были подвергнуты такой «переаттестации» и не выдержали испытания.

Новые поколения исследователей не приняли аргумента «нелогичности» местоположения отрывка. Он вполне соответствует логике тацитовского рассказа: автор упоминает христиан не самих по себе, а лишь в связи с поджогом Рима при Нероне. Теперь по поводу аргумента о «великом множестве». Ведь мы не знаем, много ли было в Риме христиан или мало. Кроме этой тацитовской фразы, другими свидетельствами для этого времени не располагаем. Аргумент о подложности обесценивается еще и вот почему. Вчитываясь в текст, мы замечаем, что выражение «великое множество» не жестко привязано к Христианам, но может относиться и к числу вообще всех схваченных в связи с поджогом Рима. Столь же произвольно и утверждение, что Тацит не стал бы в своем сочинении упоминать Понтия Пилата. Как можно это знать?

В данной связи хочется напомнить о находке в 1961 году при раскопках Кесарии Иудейской обломка каменной плиты с латинской надписью I века, где упоминается имя Понтия Пилата. В надписи он именуется не прокуратором, как у Тацита, а префектом. И это малое обстоятельство было некоторыми авторами истолковано как новое доказательство подложности тацитовского текста: такой осведомленный автор, утверждали они, не мог бы допустить этой ошибки.

Не вдаваясь в другие вопросы, вызванные находкой, отметим лишь, что указанное разночтение в титуле имеет отношение только к служебной карьере Понтия Пилата (одно время он мог быть прокуратором, другое — префектом) и никак не служит подтверждением идеи подложности отрывка.

Таким образом, в арсенале сторонников интерполяции оказались два взаимоисключающих аргумента. По одному — Тацит не мог знать даже имени Понтия Пилата. По другому — он не мог не знать даже частностей его служебной карьеры. И всего курьезнее, что эти разнонаправленные стрелы имели задачей поразить одну и ту же цель — доверие к тацитовскому свидетельству.

Несостоятельность идеи о подложности отрывка выступает и при общем рассмотрении текста. Например, как объяснить, если приписать этот отрывок христианскому интерполятору, что тот в столь резких, чернящих, даже оскорбительных выражениях характеризует религию, исповедником которой являлся сам? И каким талантливым ученым — лингвистом, текстологом и т. п. — он бы должен быть, чтобы так неотличимо, скрыв «отпечатки пальцев» другого века, подогнать свою фальшивку под остальной авторский текст? На эти вопросы едва ли можно найти ответ.

* * *

Римский историк Светоний написал о первохристианах две фразы. Одна в жизнеописании Нерона. «Наказаны христиане, — говорится там, — приверженцы нового зловредного суеверия». Можно полагать, что здесь идет речь о том же эпизоде, который описан у Тацита, а поскольку его свидетельство было сочтено подделкой, такую же оценку и так же необоснованно получила и эта фраза.

Другая, помещенная автором в перечень деяний императора Клавдия (предшественника Нерона), гласит: «Иудеев, которые по подстрекательству Хреста заводили некие смуты, он (император. — М. К.) изгнал из Рима». Эта фраза долгое время была камнем преткновения для историков, поскольку не было однозначного ответа, кто этот «Хрест» (латинское «Хреотус») — христианский ли Христос, имя которого здесь искажено, или неведомый нам персонаж, именовавшийся Хрестом — именем весьма распространенным в то время в греко-римском мире. Сторонники мифологической школы держались как раз этого последнего мнения.

Сейчас, после многих десятилетий научных дискуссий, вопрос этот можно считать решенным. Известный советский исследователь И. М. Тронский на основе лингвистического анализа показал, что светониевское написание — это закономерный результат передачи греческих звуков в народно-разговорной латыни, это латинская калька греческого «Христос».

Так и Светоний выпал из обоймы аргументов гиперкритики, и тезис сторонников мифологической школы о «молчании века» (о том, что будто бы все христианские писатели, современники зарождения новой религии, ничего не говорят о христианах) стал еще более уязвимым.

К разряду интерполяций было отнесено также известное письмо Плиния Младшего. Римский писатель, придворный, аристократ одно время он был проконсулом восточной провинции Вифиния и в этой должности вел обширную деловую переписку с императором Траяном. До «нас дошли эти письма и среди них одно, посвященное судебному дознанию относительно вифинских христиан.

Как можно понять из письма, был какой-то анонимный донос. В ходе следствия список обвиняемых сильно разросся. Среди них оказались и люди «нежного», как пишет Плиний, возраста и взрослые мужчины и женщины, рабы и свободные, в их числе и такие, которые обладали правом римского гражданства. Разбирательство велось сообразно правовому статусу каждого. Рабов допрашивали под пыткой, «безумцев». из тех, что обладали правом римского гражданства, Плиний отправлял для суда в Рим, а упорствующих из местных жителей казнил своей властью, отрекшихся отпускал. «Они утверждали, — пишет Плиний, — что вся их вина или заблуждение состояли в том, что они обычно, по определенным дням собирались до рассвета, воспевали, чередуясь, Христа, как бога… После этого они обыкновенно расходились и приходили опять для принятия пищи обыкновенной и невинной… Тем более счел я необходимым под пыткой допросить двух рабынь, назвавшихся прислужницами, что здесь было правдой, и не обнаружил ничего, кроме безмерно уродливого суеверия… Зараза этого суеверия прошла не только по городам, но и по деревням и поместьям, но, кажется, ее можно остановить и помочь делу».

Это письмо впервые в нехристианской литературе дает нам сведения о социальном лице раннехристианских общин рубежа I–II веков, о некоторых сторонах их общественного бытия, организации, о психологическом настрое.

Из ранних, «темных веков» христианства высвечиваются контуры некоего острого жизненного конфликта, в котором обстоятельства схлестнули разных по полу, возрасту, общественному положению людей — от рафинированного римского интеллектуала и государственного чиновника Плиния Младшего до безымянных рабынь.

Обращает на себя внимание свидетельство Плиния о «множестве» людей разного звания, не только в городах, но и о деревнях, подверженных «заразе этого суеверия». Едва ли здесь можно усматривать преувеличение, поскольку письма к Траяну в отличие от других писем Плиния носят деловой и практический характер — государственный чиновник ждет конкретных директив. В одном месте автор письма дает рецепт, «сак лечить недуг: реставрация — старых, приходящих в упадок античных культов и определенный либерализм по отношению к колеблющимся христианам.

Ответ императора (который тоже сохранился) показывает, что в то время еще не было сколько-нибудь оформившейся государственной политики в отношении новой религии. Он пишет, что выискивать христиан незачем; но если поступит донос — наказывать; раскаявшихся помиловать. Рим в то время был веротерпим, христиане вызывали подозрение властей прежде всего как тайные общества, неведомо что замышлявшие. В обстановке брожения, переворотов, противоправительственных заговоров власти подозрительно относились к таким организациям и запрещали их. С другой стороны, во мнении общества, христианство было «безмерно уродливым, — по фразеологии упомянутых авторов, — суеверием». Для античной общественной мысли были странны постулаты об униженном боге, о спасении через страдания и т. п. И это обстоятельство, а также тайный, «катакомбный» характер отправления культа порождали разные слухи и небылицы.

До нас дошло около ста посланий Плиния к Траяну и ответов на них. Таким образом, письма о христианах есть с чем сравнивать. И вот сопоставление лексики письма, фразеологии, грамматического строя, тональности и других составляющих его элементов с остальными письмами показывает, что оно органически принадлежит этой группе. Равно как и ответ Траяна.

На чем же строилась версия о его подложности? Приходится констатировать, что и эти аргументы по природе своей сходны с уже приводившимися. Каждая фраза письма подверглась крайне пристрастному просеиванию сквозь пресловутое сито логики, последовательности.

Нетрудно заметить, что такой подход открывает путь для бесконтрольно-субъективистских оценок. Ибо не существует вневременных и внеличностных эталонов эти у понятий, одинаковых и для древнего автора и для современного критика.

«Нелогичность», «непоследовательность» письма усматривались в том, что в нем «нагромождено» подозрительно много фактов, что есть экскурсы в прошлое, что наместник провинции — сам знаток судебной практики — не стал бы обращаться к императору с таким вопросом, что письмо по своему сюжету стоит одиноко среди других, что в нем есть фразы, которые будто бы выдают тайные намерения автора реабилитировать христиан.

Из всего этого делался тот надуманный вывод, что автором письма был некий христианский интерполятор, укрывшийся под именем Плиния, но он жил настолько позже, что уже смутно представлял себе эпоху, которую описывал.

* * *

Шли годы, и гиперкритика после пережитого ею «бума» стала все больше обнаруживать себя как тупиковое направление, как преграда в познании подлинных реальных событий прошлого. Разрастался поток историко-археологических открытий, разрабатывались все более тонкие методики конкретного анализа, и старое направление постепенно заглохло. В новых крупных работах и зарубежных и отечественных авторов, например, в послевоенных советских академических изданиях трудов Тацита, Плиния Младшего, Светония вопрос о подложности рассмотренных текстов уже полностью снят.

Однако один исторический источник этого же хронологического ряда, свидетельство Иосифа Флавия, оценивался по-прежнему как чистая интерполяция, как совершенно чуждый абзац, вставленный в книгу Флавия позднейшим христианским сочинителем. И следует подчеркнуть, что к этому были серьезные основания.

В дошедшей до нас греческой редакции XVIII книги Иосифа Флавия «Иудейские древности»» есть такой абзац: «В это время жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершал чудесные дела и был учителем людей, жадно воспринимающих истину. Он привлек к себе многих иудеев и многих эллинов. Он был Мессией (Христос. — М. К.). И когда Пилат по обвинению наших первенствующих лиц приговорил его к распятию, те, кто с самого начала возлюбили его, остались ему верны. На третий день он явился им снова живой, как о том и о многих, других чудесных его деяниях предвозвестили боговдохновенные пророки. И род христиан, получивших от него свое имя, существует и по сей день».

Нетрудно заметить, что Иосиф Флавий, не христианин, примкнувший в свое время к секте фарисеев — ярых оппонентов Иисуса, отрицавших его мессианскую сущность, — этот Иосиф Флавий не мог о нем написать «он был Мессией».

Не мог он это сделать и по соображениям политическим, ибо в другой своей работе Флавий Мессией называл своего покровителя, римского императора Веспасиана.

Не мог он провозглашать и воскресение Иисуса, ибо как раз фарисеи выдвинули версию (отзвуки которой и поныне сохранились в евангелиях), что исчезновение тела казненного Иисуса Христа объясняется не его воскресением, а тем, что его выкрали приверженцы.

Таким образом, этот фрагмент довольно единодушно признавался чужеродной вставкой, сфабрикованной самими христианами в начале IV века.

Правда, некоторые историки христианства (в их числе и автор этой статьи) склонялись к предположению, что здесь не чистая интерполяция. Что здесь не абсолютно новый по сюжету абзац, а скорее всего видоизмененная, христианизированная редакция первоначального флавинского текста. Такое предположение базировалось на некоторых исследованиях дошедшего до нас текста, а также на том, что раннехристианский писатель Ориген (первая половина III века), очевидно, держал в руках другую редакцию текста Флавия. Ориген дважды заявляет в своих сочинениях, что Иосиф Флавий не считал Иисуса Христом, то есть Мессией.

* * *

Здесь наше повествование пересекается важным открытием, которое только в последние годы стало входить в научный оборот, хотя сделано оно было еще в начале века.

Около ста лет назад российский арабист В. Розен обнаружил во флорентийской библиотеке св. Лаврентия список (копию) рукописи, на которой арабскими письменами было начертано: «Вторая часть истории Махбуба, сына Константина ал Манбиджа, епископа города Манбиджа». И далее сообщалось, что данную копию списал «для себя» некий Саид, сын Абу-ал-Бедра Иоанна, сына Абу-ал-Месиха».

Арабское имя Махбуб эквивалентно греческому имени Агапий, и найденное произведение вошло в науку как сочинение Агапия.

Спустя два десятилетия флорентийской рукописью заинтересовался другой арабист, А. Васильев. В 1902 году он обнаружил в библиотеке св. Екатерины на Синае недостававшую первую часть рукописи. Так к ученым попало сочинение совершенно забытого в исторической литературе автора X века, епископа города Манбиджа на Евфрате, грека по происхождению — Агапия.

Сочинение заключало в себе всемирную историю от «начала создания», от Адама до дней самого автора. Конец рукописи, впрочем, утрачен.

Труд Агапия, интересный и сам по себе, имеет особую ценность еще и потому, что автор вкомпоновал в свое сочинение немало извлечений из древних источников, и из тех, которые дошли до нас, и из тех, что ныне потеряны. Например, он пользуется и известной нам греческой редакцией ветхозаветной части Библии (Септуагинтой), пользуется и каким-то неведомым «сокращенным» пятикнижием на еврейском и сирийском языках. Цитирует известные произведения античных философов и какую-то неизвестную нам греческую хронику. Привлекает он и евангелия, и сочинения некоторых раннехристианских апологетов — Евсевия, Юлия Африкана, и работы позднейших авторов, например, Теофила бар Тома, высокоэрудированного астролога VIII века. Его сочинение, не дошедшее до нас, Агапий, по-видимому, особенно широко использовал.

Так, «со многим старанием… и великим изнурением», как признается сам Агапий, он составил свой труд. Среди вошедших в этот труд извлечений оказалось и интересующее нас свидетельство об Иисусе Христе.

В 1912 году флорентийская рукопись была издана А. Васильевым в Париже на арабском и французском языках. В примечании издатель верно отождествил агапиевскую цитату с текстом из XVIII книги «Иудейских древностей» Иосифа Флавия. Спустя сорок с лишним лет эта публикация была переиздана в Лувене. Но ни первый, ни второй издатель не заметили того, что между известным до сих пор текстом из XVIII книги Флавия и тем, который приведен у Агапия, при общем сюжетном, композиционном, фразеологическом сходстве существуют поразительные несоответствия. Прошло еще полтора десятилетия, прежде чем эти несоответствия были наконец замечены. В специальной монографии, опубликованной в 1971 году на английском языке, исследователь Ш. Пинес провел необходимые текстологические сопоставления и сделал первые выводы.

В русском переводе с арабского текст Агапия читается так: «В это время жил мудрый человек, которого звали Иисус. Весь его образ жизни был безупречен, и он был известен своей добродетельностью, и многие люди среди иудеев и других народов стали его учениками. Пилат осудил его на распятие и на смерть. Но те, кто стали его учениками, не отказались от его учения. Они рассказывали, что он явился им через три дня после распятия и что он был живым. И считают, что он был Мессия, о котором пророки предрекали чудеса».

В начале и в конце отрывка указывается, что так повествует об этом Иосиф иудей (Иосиф Флавий. — М. К.).

Сравнивая этот отрывок из арабской рукописи с тем, который мы приводили раньше, нельзя не заметить, что перед нами тот же самый текст, но в другой, нехристианизированной редакции. Так, Иисус в арабском тексте (в отличие от общеизвестного греческого) не бог, а человек, учитель. На его божественную природу нет и намека. Не упоминаются и иудейские старейшины в качестве обвинителей. О воскресении Иисуса говорится не как о достоверном факте (как там), а лишь как о молве, значительно обесцениваемой указанием на то, что она исходит от его же учеников. Сдержанно и неопределенно упоминается о его мессианстве: «…считают, что он был Мессия…». Это не удостоверяемый Флавием факт, а молва, слух.

Автор явно стремится выглядеть объективным. Он не приверженец этого учения, но он и не очерняет его, как, например, Тацит и его римские коллеги. Он сообщает, что говорят, и ясно отделяет это от того, что ему известно достоверно. А известно ему прежде всего, что у истоков движения, которое впоследствии получило наименование христианства, стоял проповедник, учитель, человек по имени Иисус, которого Пилат осудил на распятие.

В такой редакции этот абзац не вступает в противоречие с политическими привязанностями и религиозной принадлежностью Иосифа Флавия, и не остается никаких доводов для того, чтобы считать его подложным.

Так вошла в мир эта удивительная находка, распутавшая многосложный клубок оценок, мнений, гипотез, накопившихся за столетия существования проблемы. Вероятно, текст, который мы находим у Агапия, — это перевод с перевода. Агапий держал в руках не непосредственно начальную, не дошедшую до нас греческую редакцию флавианского текста, а один из его переводов (например, сирийский, как полагает Ш. Пинес) и уже с него сделал свой.

Такая многоступенчатость, наверное, как это часто бывает при переводах, сместила строй слов, но не содержание. Оно так и осталось нехристианизированным. А то обстоятельство, что этот арабский текст дошел до нас через Агапия, создает ему дополнительное «алиби»: христианский епископ не стал бы, конечно, искажать текст в ущерб христианским постулатам, и, следовательно, таким он был изначально.

Итак, и этот литературный источник, оказавшийся для историков христианства трудным и крепким орешком, показал себя орешком тоже не пустым. Как это теперь, в свете упомянутого открытия, определилось, Иосиф Флавий, ближайший современник зарождавшегося христианства, был осведомлен об этом движении и писал о нем.

* * *

Мы уже упоминали о тезисе мифологической школы относительно «молчания века». В этой формуле заключалось утверждение, что век, к которому христианская традиция относит появление этой религии, ничего об этом не слышал и не знал. Литература того времени будто бы молчит о христианстве. При этом свидетельства нехристианских писателей — Тацита, Светония, Плиния и Иосифа Флавия — отбрасывались как интерполяции, а большая группа христианских произведений — как безоговорочно не заслуживающая доверия, поскольку их писали сами приверженцы этой религии.

Со ссылкой на тезис о «молчании века» строились различные гипотезы. Например, утверждение, что христианство и его литература возникли не в I веке н. э., как свидетельствует традиция, а на столетие позже; что эта религия зародилась — не в Палестине, а в Александрии Египетской и Риме; что евангельские сказания не мифологизированные отображения историко — социальных ситуаций и психологического настроя определенных сообществ, а являются своего рода «калькой «звездного неба», то есть порождены видом и положением на небосклоне светил и звезд в разное время года, что персонажи Нового завета сплошь вымышлены. Получалось, что у истоков христианства вообще нет никаких исторически фиксируемых личностей и никаких реальных событий.

Можно сказать, что сейчас такие концепции преодолены или преодолеваются. Их несоответствие реальным фактам все явственнее проступает наружу.

Ф. Энгельс в своих работах по истории раннего христианства, в частности в большой статье «К истории первоначального христианства», написанной в 1894 году, заострил внимание на том, что возникновение этой новой религии было закономерным историческим процессом, обусловленным самим ходом общественного развития этого региона. Возникновение христианства в конечном счете определяется всей суммой жизнедеятельности определенных сообществ, в которых эта религия складывалась. Ее постулаты, молитвословия, обряды, священные книги порождены не трансцендентным началом, не сверхприродным «божьим глаголом», но произрастают из самого земного бытия. В них отражаются многие стороны повседневной реальной жизни — надежды, опасения людей, потребность в возмездии, воздаянии, раздумья о добре и зле, смерти и бессмертии, прошлом и будущем и т. д.

Другое дело, что отражения эти не адекватны действительности. Они искажены. Они преломлены сквозь призму религиозного сознания, где мифическое и историческое, иллюзорное и действительное пронизывают друг друга, придавая событиям и явлениям неузнаваемый, мистический, призрачный облик. И задача исследователя состоит не в том, чтобы все отбросить, а в том, чтобы с помощью научных методов выявить и распознать те зерна исторической действительности, которые здесь заключены.

Удивительные археологические находки и открытия последних (трех десятилетий явились новым подтверждением правильности научно-атеистической интерпретации евангельских сказаний и персонажей. Сказания о божественной сущности Иисуса, о его воскресении, вознесении и других чудесах, которыми переполнены книги Нового завета, предстают как безусловные мифы, складывавшиеся (как это было и в других религиях) самими людьми, в среде которых в первом веке новой эры формировалось христианство.

_{ЛИТЕРАТУРА}

_{Ковалев С. И. Основные вопросы происхождения христианства. «Наука», 1964.}

_{Кубланов М. М. Новый завет. Поиски и находки. «Наука». 1968.}

_{Кубланов М. М. Возникновение христианства. Эпоха. Идеи. Искания. «Наука», 1974.}

_{Ленцман Я. А. Сравнивая евангелия. М. 1967.}

_{Робертсон А. Происхождение христианства. М. 1959.}

_{Свенцицкая И. С. Запрещенные евангелия. М. 1965.}