Журналист

Глава 11 О рождении, смерти, надежде и гордом Варяге

— Все, короче, я увольняюсь! — огорошил всех, заходя в ньюс-рум «ДВВ» Витька Булавинцев. — Сегодня, Пашка, вдвоем сходим в магаз, куплю все для отвальной. Две недели и адью! Прощай Владивосток, привет Набережные Челны!

Дело было так. Три месяца назад Витька заявился к Папе Артушу с просьбой выдать ему заем в 30 тысяч долларов на покупку трехкомнатной квартиры: у главреда «ДВВ» родился третий ребенок, и это стало очень актуальным. Папа Артуш, который платил Витьке огромную по тем временам зарплату в 1200 долларов в месяц, заем выдал — без процентов, но с тем, чтобы удерживать какую-то сумму из каждой зарплаты — на разумное усмотрение работодателя. Витька благополучно купил квартиру, справил новоселье… и вдруг на следующий месяц вместо тысячи долларов получил двести, потому что Папа Артуш решил заем вернуть себе поскорее.

Сначала Витька не понял. Пошел разбираться к шефу. Но тот был непреклонен: должен — отрабатывай и скажи спасибо, что проценты не капают. Однако с кем другим бы такое могло пройти, но не с Виктором Булавинцевым. На следующий день он написал заявление по собственному желанию, дал объявление в «Из рук в руки» о продаже квартиры, списался с какой-то редакцией в Набережных Челнах (откуда родом его супруга, и где у нее с жильем нет проблем) о будущем трудоустройстве, а главное — выставил на интернет-флудилке Farpost.ru на продажу свой архив журналиста-расследователя. «Продается архив журналиста-расследователя, — гласило объявление. — Документы оригинальные, копии, аудиокассеты, видеокассеты, дискеты, компакт-диски. Общий вес — 12 килограммов. Цена $100 за 1 кг».

За две недели, которые Витька отрабатывал по КЗОТу в качестве главреда «Дальневосточных ведомостей», архив был распродан полностью. Телефон Витьки в редакции разрывался от звонков, так что после третьего проданного килограмма отборного компромата на приморских бизнесменов и политиков Булавинцев устроил аукцион, и с четвертого по двенадцатый килограммы продавал «на счет три» прямо на интернет-форуме. В итоге к 300 долларам прибавились не 900, как планировалось изначально, а 3800. Квартира же к последнему рабочему дню еще не продалась, хотя покупатели и ходили, смотрели. В итоге на «отвальной» пьянке Витька был мрачен: гордо рассчитаться с Папой Артушем, швырнув ему в лицо его 30 тысяч долларов, не удалось. Тем временем, главредом «ДВВ» Артуш Рамаисович назначил новенькую даму — Наталью Селину. Витька и ее пригласил на отвальную и даже дал ей слово — так сказать, напутственный тост.

— Мне очень лестно принимать бразды правления такой замечательной газеты… — начала было Наталья Селина, подняв рюмку водки в честь отбытия ее предшественника, но тут в ньюсрум вошел Папа Артуш.

— Витя, ти меня прости, дорогой! — громогласно объявил владелец не заводов, не пароходов, но вполне себе газет. — Я быль неправ! Оставайся с нами. Не надо продавать квартиру. Я тебе прощаю весь твой долг, только не увольняйся! Я тебе сохраню твою зарплату, только пиши свои статьи!

— А как же… — начала было Наталья Селина.

— Я главредом уже не буду, Наташ, не волнуйся! — успокоил ее Витька оправившись от неожиданной широты жеста босса. — Но, если Артуш Рамаисович не шутит, то я конечно же останусь. Все-таки «ДВВ» — это моя любовь. С любимыми не расстаются без особой необходимости. Я готов работать журналистом. Но по зарплате мы условились.

В итоге Булавинцев стал специальным корреспондентом «МКВ» и «ДВВ», пишущим на наиболее острые темы. Примерно, как Колесников в «Комерсанте»: пишет мало, но метко и всегда блестяще. У него, конечно, уже не было его грозного архива весом 12 килограммов отборного компромата, но были грандиозные связи в ментовском, прокурорском и криминальном мире Владивостока, которые не купишь ни за 100 долларов кг, ни за тысячу, ни за миллион. Хотя, наверное, за миллион купишь. Если не сами связи, то пару редакций с журналистами, у которых эти связи есть.

Между тем, тихо и без помпы в Москву уехал Андрей Ивлев. Его пригласили спецкором в головную редакцию «Комсомольской правды». Он снял квартиру в Люберцах и стал ездить на работу в электричке. Через полгода в дом на Пологой улице Владивостока принеслась недобрая весть: Андрей умер от прободения язвы желудка. Он работал весь день в редакции, питаясь всухомятку, как это водится у журналистов, потом промерз в электричке, приехал домой, залез в ванну греться, и там у него открылась старая язва. Он был язвительным журналистом, не щадил никого из политиков Приморского края, но умирал он в жесточайших муках, не в силах даже вызвать скорую: лежа в горячей воде ванны, он орал в голос, и лишь через 4 часа его ора соседи вызвали милицию, которая, приехав, вызвала скорую. И же та, приехав, зафиксировала смерть.

Оглушенный этой новостью, Павлик бежал в магазин за водкой и закуской. Кивнув бомжу Василию, с которым он уже много месяцев здоровался (хоть и не за руку, но бомж не обижался), он вбежал в гастроном, купил «Русской водки» производства «Уссурийского бальзама», колбасы и сыра, холодца и соленых огурчиков — и принес все это в редакцию, где плачущие женщины Ира Ангарская и Лада Лыбина накрыли поминальный стол. Папа Артуш сказал армянский тост, каждый вспомнил что-то хорошее, что осталось у него в душе от Андрея Ивлева. Павлик вспомнил, как Андрей отправил его на первое задание в лес за кафе «Арарат», и Папа Артуш сказал: «Я помню, ти молодец, что не стал бурагозить!», а сам Артуш Рамаисович рассказал, сколько раз они с Андреем ездили на охоту в тайгу на изюбра, кабана и косулю, уходя на четыре-пять дней на лыжах с карабинами. Павлик на это вставил свои пять копеек, рассказав, как папа Гена брал его на охоту загонщиком (это когда один охотник стоит на номере с ружьем, а второй идет по лесу и всячески шумит, загоняя зверье на засаду), на что Папа Артуш скривился и сказал, что «загонная охота — это пирощлый век. В наше время, когда человеку доступни теплие комбинезони, маскхалати, хорощее нарезное оружие и оптика, охота — дело одиночки. И если идем вдвоем, то каждый выслеживает и убивает свою добичу!»

Ира Ангарская вспомнила, какой Андрей был галантный, и, как всегда пропускал ее вперед, если они встречались на крыльце у входа в редакцию или в коридоре у выхода. Лада Лыбина ответственно заявила, что Андрей был лучшим редактором, правившим ее тексты. И только Паша Окунев сказал, что ему не довелось ни разу пересечься с Андреем Ивлевым, но он с превеликим уважением поднимает за него эту рюмку водки, потому что настоящий журналист не может не вызывать уважение у другого настоящего журналиста.

— Я тоже никогда не видела Андрея, но слышала о нем только хорошее, — сказала, судорожно сжимая в кулачке рюмку водки, скромная девушка Надя Изарова, до которой дошла очередь вокруг стола говорить поминальный тост. Говоря эти слова, она не сводила глаз с Павлика. Встретившись с ней взглядом, Павлик улыбнулся и, со всеми, не чокаясь, выпил очередные 50 грамм.

Надя училась на журфаке на два курса младше Павлика (а по возрасту была ему практически ровесницей) и долгое время была в него тайно влюблена. Она даже в редакцию «ДВВ» пришла и принесла какую-то заметку, чтобы лишний раз пересечься с ним. Заметка была откровенно негазетная (что неудивительно, ведь Надя училась на телевизионщицу), и Витька Булавинцев долго плевался, прежде чем поставить ее в номер. Но этого хватило, чтобы Надя, в очередной раз придя в редакцию, попала на поминки Андрея Ивлева. После застолья Павлик и Надя засиделись в редакции допоздна — как впрочем и почти все его коллеги. Павлик еще два раза бегал в магазин за добавкой, и Надя бегала с ним, хотя ее внештатный статус не обязывал ее это делать. По пути Павлик представил ей бомжа Василия и показал плакат «Нам здесь жить!», бережно сохраненный Василием со времен выборов губернатора Дарькина. Бомж Василий жил у этой помойки и гордился, что попал в струю политических перемен. «Скоро многие окажутся на таких помойках, а у меня уже будет своя!», — сказал он как-то Павлику, спросившему его про плакат. Бомжа Геннадия — главного врага бомжа Василия — к тому времени уже не было в живых: его сбила машина-мусоровоз, не сумевшая остановиться при спуске по жуткому гололеду с сопки Орлиное Гнездо, когда он переходил улицу Прапорщика Комарова, обходя свои менее прибыльные, чем провластная помойка «Нам здесь жить!», угодья.

Павлик и Надя наклюкались просто в зюзю. Тогда-то Надя и призналась Павлику, что любит его уже два года, и расплакалась ему в плечо. Павлик обнял ее и отвёл в туалет, где попробовал ответить взаимностью, но это было очень неудобно, потому что туалет был узкий и единственный, и закрывшись в нем, парочка отнюдь не усилила свое уединение: кто-то постоянно дергал дверь и ругался то мужским, то женским голосом насчет «что так долго!»

В итоге, так и не достигнув какого-то ощутимого результата, Павлик застегнул ширинку, помог Наде надеть бюстгальтер, и они, на глазах у всей (впрочем, уже достаточно пьяной) редакции вышли из двери туалета. Павлик проводил девушку до трамвая и попрощался. А на следующий день, встретив в универе, увел с третьей пары в общагу, где в спокойной обстановке, закрывшись на ключ во избежание прихода Лехи и Антохи, исполнил двухлетние надежды Надежды. И делал это затем каждый день в течение двух недель с перерывом лишь на выходные. А потом понял, что любовь у них с Надеждой, увы, не взаимная.

— Ты знаешь, я, когда ее встретил, думал: пусть, если я не люблю, так хоть меня любят, — вздыхая, исповедовался Павлик за стаканом портвейна в комнате №203 второй общаги перед своим давним другом-собутыльником Майклом Стебанцовым. — Но я так не могу. Я тоже должен испытывать чувства. И все ведь при ней: фигурка, личико. Характер добрый, мягкий, податливый. Мечта, а не девушка. Но с каждым днем я чувствую себя все поганее.

— Да, я тебя понимаю, — кивал ему Майкл, который уже три месяца встречался с Олеськой Захаровой (той самой подружкой Ули Банкиной), которая была в него влюблена, когда он был влюблен в Лилю Загитову. — Я вот тоже устал. Олеська красавица, но не моя. Любовь должна быть взаимной! А иначе это просто скотские потрахушки.

Лето, наступившее вскоре за той весной, расставило точки над i. Павлик порвал с Надей, честно сказав ей, на что надеялся, начиная отношения, и почему не может их продолжать. Майкл порвал с Олеськой. Уж какие слова он для этого нашел, Павлику не докладывал ни он, ни она, хотя она в общаге пустилась в разнос, и проплакала в жилетку приятеля не один вечер, а однажды, на сумасшедшей общажной пьянке, когда все легли спать и комнату объял мрак, Павлик даже лег с ней в койку и поприставал к ней по пьяной лавочке, но, когда он начал шарить под лифчиком, она сквозь пьяный сонный угар пробормотала: «Миша, Миша, это ты?» — и Павлик убрал руки. «Я все же не Зевс, чтобы опадать золотым дождем и притворяться чужим мужем. И не Зигфрид, чтобы обернуться Гюнтером в состязании с Брунхильдой, — подумал он, засыпая. — Вот если бы Полина, или хотя бы Уля…»

Вскоре после этой пьянки все рассосалось само. Павлик со своим курсом уехал на военные сборы, где честно целую неделю спал в казарме, питался в военной столовой и целыми днями маршировал на плацу. Но потом майор Антон Дорохов, командовавший их ротой, сформированной из всех четверокурсников, ходивших на военную кафедру, снял их взвод и отвез в здание военной кафедры, чтобы делать ремонт внутренних помещений. Отделение, в котором состоял Павлик, с работой справлялось отлично, быстро освоив основы штукатурки, шпатлевки, покраски и побелки. Но еще через неделю майор Дорохов снял их отделение и с этих работ.

— Бойцы первого взвода, перед вами стоит самое ответственное задание! — объявил он перед их жидким строем. — Вам надо сочинить и поставить сценку «Праздник Нептуна» ко Дню ВМФ, который ожидается через три недели, 29 июля. Я не могу доверить это задание ни второму взводу, который положил честь всей роты на алтарь расп*здяйства, ни третьему взводу, который показал отличные результаты в строевой подготовке, и его, в отличие от вас, не стыдно пустить по плацу парадным маршем. Поэтому вы, будущие журналисты, филологи и историки, должны показать свои боевые качества на том фронте, который вам ближе всего — информационно-публицистическом. Вперед, верные сыны отечества. Ура!

Вечером того дня Павлик Морошков с однокурсником Ильей Белкиным сел в редакции «ДВВ» и стал сочинять сценарий. По нему у морского царя Нептуна было четыре прислужника — четыре морских черта. Которые должны были водить его по плацу перед зданием военной кафедры и показывать экспонаты. Трое чертей должны быть восторженными романтиками, а один — циником и душнилой. Вышло примерно так:

Черт: Царь, ты глянь, как все заметно изменилось за пять лет! С малой кафедры военной стал военный факультет!

Царь: Да, кругом стволы орудий, да подводные торпеды, да крылатые ракеты, танк таинственный…

Черт-циник: Макеты все вот это, государь!

Царь (указывая на покрашенную красной краской бутафорскую боеголовку от то ли баллистической, то ли зенитной, но очень грозной ракеты): Ну-ка, черт, иди, ударь! Сдрейфил, бес рогатый? То-то! Это ж гордость всего флота!

А потом четыре черта (чертями-романтиками в итоге стали те самые Павлик, Илюха и будущий знаменитый писатель Вася Авченко, а чертом-циником — ботан с истфака Серега Глухарев, очень напоминавший Павлику его давнишнего соседа по комнате №409 в общаге Серегу Чеснокова) пели песню, переделанную из песенки бандитов из мультика про капитана Врунгеля:

Мы студенто, мы решанто записанто на курсанто,

На военто все командо выполнянто,

Камбузо, гальюно, плаццо

Постоянто убираццо,

И за энто военкомо нас посланто всех на сборо.

Мы курсанто, мы стрелянто автомато-пистолето,

На сборанто постоянто выполнянто то и это,

Постоянто ем овсянто,

Теплым чаем запиванто,

И за энто очень скоро получанто лейтенанто!

Выступив перед высокими гостями, самым высоким из которых оказался полномочный представитель президента РФ на Дальнем Востоке Константин Пуликовский, бойцы первого взвода переоделись из костюмов морских тварей в форму курсантов военной кафедры (купленные студентами самостоятельно в военторге комки, берцы и черные береты) и вышли с территории ДВГУ на обычную грешную владивостокскую землю. Они перешли дорогу и завалились в летнее кафе, где на полуденной жаре довольно быстро наклюкались пива и водки. После того как водка была допита, командир взвода Серега Назаров скомандовал: «Взвооод! Стройся!»

Тридцать лбов как один встали из-за столов и выползли на раскаленный тротуар, на автомате выстраиваясь по ранжиру. «Взвоод! В сторону пляжа колонной по четыре, равнение налево, шаго-ом марш!» — и пьяные в зюзю журналисты, историки и филологи (а с ними и один писатель) дружно сделали сначала первый, а потом и последующие шаги ровным красивым маршем. «Песню запе-е-евай!» — рявкнул Назаров, и тридцать луженых глоток, сдобренных крепким спиртным, заорали: «Наверх, вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!»

Встречные бабушки останавливались и вытирали глаза платочками, девушки махали руками, гопники с опаской жались к обочине тротуара, и таким вот строем алковзвод вышел на пляж бухты Гайдамак. «Фронтом к морю стано-овись!» — скомандовал Назаров. — Взвоод! Стой Раз-два! Форму одежды снять! В море шагом-марш!'

Все тридцать парней, раздевшись, в одних трусах рванули в прохладные воды Японского моря. Точнее, двадцать девять. Один Андрюха Телков, добродушный блондинчик, ни разу не ослушавшийся родителей, не пропускавший пары и прилежно учившийся на журфаке, ослушался приказа командира и не снял форму одежды, а, накрыв лицо черным беретом, прилег на камушках пляжа под палящим солнцем и уснул. Освежившиеся в морской воде и слегка протрезвевшие бойцы подошли к нему и стали будить, чтобы вместе пойти на трамвайную остановку и разойтись по домам. Но Андрюха не просыпался. В принципе, можно было бы его оставить так: он бы выспался и поехал домой. Но чувство товарищества не позволило ребятам бросить однокашника в, как они думали, беде. А вдруг у него будет солнечный удар? А вдруг его обворуют? Обсудив проблему, Сергей Назаров скомандовал: «Взвоод! Напле-чо!» и двенадцать дуболомов (среди которых оказались и Пашка с Илюхой) взяли павшего товарища на плечи и понесли наверх по склону сопки. Серега шел рядом со строем и корректировал курс. Наконец они вышли на оживленную улицу. Но Андрюха так и не проснулся. Тогда Пашка и Илюха обыскали его, нашли в портмоне 700 рублей и паспорт с пропиской и поймали такси. Сели с ним в салон 24-й «Волги» и поехали к дому. По пути Андрюха проблевался, и Павлик, чтобы не испачкать салон, подставил ему под рот его же, Андрюхин, черный десантный берет. Когда машина остановилась у подъезда, и парни выволокли однокашника на улицу, Павлик бросил полный блевотины берет в урну, и друзья поволокли «раненого» к двери. В подъезде и в лифте Андрей еще два раза блеванул. Сморщившись, Илюха сказал Павлиу:

— Надеюсь, нас хоть чаем угостят!

— Ага! Было бы неплохо! — согласился Павлик и позвонил в дверь Андрюхиной квартиры. Открыла мама павшего бойца и строго спросила:

— Зачем вы его напоили?

— Ну… это… он сам… — попытались, оторопев, сказать Павлик и Илюха, а грозная мама вырвала свое чадо из их рук и захлопнула перед ними дверь.