Гиперион

Письмо Сюзетты Гонтар

№ 1. [Около 28 сентября — 5 октября 1798]

Я должна написать к тебе, милый! Сердце мое больше не в силах переносить это молчание. Позволь еще хоть раз чувству моему излиться перед тобой, а потом, если ты полагаешь, что так будет лучше, я согласна, согласна умолкнуть. С тех пор как ты покинул нас, все вокруг меня и во мне самой стало пустым и мертвым, моя жизнь будто утратила всякий смысл, и только по сердечной боли чувствую я, что еще живу.

И как я люблю теперь ее, эту боль; когда она меня оставляет и внутри все становится глухо, — с какой тоской ищу я ее в себе! Только слезы, проливаемые мною над нашей судьбой, могут меня утешить... И они льются из моих глаз ручьями, когда вечером, уже часов в девять — чтобы день не тянулся так долго, я отправляюсь на покой вместе с детьми, когда все утихает и никто не может видеть меня. И я часто думаю: неужели наша драгоценная чистая любовь должна исчезнуть как дым, раствориться, нигде не оставивши следа? И тогда во мне возникло желание: во имя твое воздвигнуть ей памятник в написанном слове, который пощадило бы время, сохранило его в первозданном виде. Как хотелось бы мне сияющими красками живописать, вплоть до мельчайших оттенков, возвышенную любовь сердца, проникнуть в ее тайный смысл, — но если б я только могла найти покой и уединение! Сейчас же, постоянно отвлекаемая и терзаемая внутренними сомнениями, я ощущаю ее лишь урывками, я ищу ее непрестанно, и все же она живет во мне! —

На вольном воздухе, на открытом месте я чувствую себя лучше, и я непрестанно стремлюсь туда, откуда виден милый Фельдберг[350], нежно замкнувший тебя в свои стены, чтобы ты, нехороший, не унесся куда-нибудь дальше. Когда же возвращаюсь домой, все там теперь не такое, как прежде; прежде мне было так хорошо вновь оказаться с тобой рядом, теперь же я будто возвращаюсь в большой сундук, чтобы дать себя там запереть; когда прежде дети[351] спускались ко мне от тебя, как укреплялось все мое столь склонное к печали существо, если порозовевшие лица, глубокая серьезность, слезинка во взоре выдавали твое на них влияние; теперь они не имеют больше для меня такого значения и мне часто приходится обуздывать свои чувства (по отношению) к ним.

До этого места я дошла за первые 8 дней твоего отсутствия, и мое сердце боролось с моим рассудком, действительно ли должно мне посылать тебе эти строки или же нет. Сердце мое говорило, что в случае, если все другие связи с тобой будут для меня обрезаны, нужно найти возможность хотя бы известить тебя об этом. Потому что для меня непостижимо, как после того, как мы так долго жили бок-о-бок, после такого внутреннего понимания можно не хотеть ничего знать и слышать друг о друге, мне невозможно согласовать эту сдержанность с душевной тонкостью, и я почти уверена, что ты ждешь от меня этого, а если бы я промолчала, у тебя были бы основания винить меня за то, что я этого не сделала. Ты не мог написать первым, я чувствовала, потому что я всегда была против того. Эти мысли и заставили меня (не сердись на меня за это!) написать тебе и пожаловаться тебе. Не будь эти жалобы одновременно доказательством моих чувств, тебе, конечно, не пришлось бы их выслушивать.

Сейчас Анри получил твое письмо, которое меня очень приободрило. Я непрестанно думаю о твоей новой свободе и независимости, у меня перед глазами — твоя домашняя жизнь, твои тихие комнаты, твои зеленые деревья перед окном. Но твое письмо, мое сладкое утешение, я держала в руках менее четверти часа — Анри добросовестно потребовал его назад, чтобы предъявить, и назад оно ко мне не вернулось. Я не знаю, что еще будет запрещено Анри по сему случаю, но после этого я нашла его сильно переменившимся, он даже постеснялся назвать твое имя. Ты сейчас во Франкфурте], а я не видела тебя ни разу даже издали — как это жестоко! Я очень надеялась на субботу, и, наверное, какое-то предчувствие было у меня, потому что в тот вечер, когда ты проходил мимо нас, часу в девятом, я отворила окно[352] и подумала: вот если бы увидеть тебя при свете большого фонаря. Какое-то время спустя, когда я хотела послать Анри к Г[егелю][353], он сказал, что ему это больше не разрешается. Я ответила со всей серьезностью, что, видимо, у него неблагодарное сердце, если он не высказал никаких возражений против такого запрета и если он не сожалеет об нем. Но все было бесполезно, он сказал, что нужно быть послушным.

Теперь, когда все пути сообщения нам отрезаны, чем я крайне возмущена, я возлагаю надежды на того человека, которого ты присылал к нам из гостиницы.

По-моему, ты можешь, если ты это одобришь и если Синклер[354] когда-нибудь приедет сюда, попросить его (если это будет удобно и ты не предстанешь перед ним в ложном свете) навестить меня и передать для меня «Гипериона»[355], если ты его уже получил. Для меня невозможно приобрести его за деньги. И тогда я вновь получу весточку о тебе, и как же я буду ей рада! Только бы все было у тебя хорошо! — —

Со мной обходятся, как я и предвидела, очень вежливо, что ни день — то новые подарки, знаки внимания, развлечения; только от того, кто не пощадил сердце сердца моего, принять даже малейшее благодеяние — все равно что отрава, и так будет, пока будет биться и чувствовать мое сердце[356]. Ибо кто бы мог пожелать устроить себе так называемое благоденствие на крушении своего друга, а не утвердиться в своем чувстве и в своей нежности? Это чувство заставляет меня — не принуждая — жить проще, чем прежде, и с охотой ограничивать свои потребности. Эта гордость и это чувство мне дороже всех благ на земле. Боже мой! Любовь моя! Сохрани и укрепи меня. Я почти все время одна с детьми. И стараюсь стать им полезной, насколько умею.

Как часто я теперь раскаиваюсь, что в минуту расставания[357] подала тебе совет немедленно удалиться. Я так и не поняла, из какого побуждения я просила тебя об этом столь настоятельно. Но я склонна думать, что меня испугало само ощущение нашей любви, которую я осознала во время этой насильственной сцены, и гнет, который я ощутила, сделал меня слишком податливой. Как многое, думала я потом, облегчили бы мы себе в будущем, если бы наш разрыв не приобрел эту враждебную окраску; никто бы не смог тогда закрыть перед тобою двери нашего дома. Но теперь, о! скажи мне, мой добрый друг, как сделать, чтобы мы могли увидеться? Пусть до этого еще далеко. Но отказаться совсем я не в силах. Я все равно продолжаю надеяться!

Часто писать тебе я не смогу; этой возможностью я могу воспользоваться как максимум лишь однажды. Несколько строк ты получишь от меня через С[инклера]. Я думаю, что и Комедию[358] вряд ли можно будет использовать слишком часто: это сразу заметят, потому что известно, что я не хожу на дурные спектакли, а нам ведь не нужны лишние свидетели. И мне, кроме того, было бы неприятно думать, что ты в плохую погоду проделываешь такой путь. Поэтому, если ты найдешь разумным такой план, условимся так: ты будешь приходить каждый месяц в первый четверг, а при плохой погоде — в первый за ним следующий день, когда играют в Комедии, а я буду действовать соответственно.

Вот как много слов пришлось мне тебе сочинить, и как бы я хотела столь же много сказать тебе. Но не умею я выразить то, что нужно, оно спрятано глубоко на дне моего сердца. Только слезы горести могут сказать об этом и утишить боль. Ты видишь, я тщетно ищу слов! — Я очень переменилась[359], этот жестокий удар судьбы заставил меня замкнуться в себе, глубокая святая серьезность овладела всем моим существом. Только часто нападает на меня какое-то оцепенение и я ничего не осознаю, берусь за книгу — мысль вязнет и останавливается, я могу делать лишь самое необходимое, и тут я на удивление прилежна. Мое здоровье, впрочем, хорошо, только пропала бодрость духа и энергия, меня словно парализовало, все бы я сидела и ничего не делала. Мечтать бы! Но и воображение часто мне отказывает. О, конечно, все стало бы иначе, если б узнать, что вести о тебе будут доходить до меня и впереди у меня есть ориентир, есть свет надежды. Потому что только надежда держит нас при жизни. — —

Но одно остается твердо: к тебе я не переменюсь никогда.

До этого места я дописала в среду.

С той минуты, как я тебя вчера увидела, во мне живет лишь одно желание: говорить с тобой. Если ты не боишься и тебя не связывает ранее данное обещание, то приходи сегодня после обеда, в четверть четвертого, иди, не скрываясь, через черный ход, там дверь всегда открыта, быстро взбегай по лестнице наверх, как раньше, дверь в мою комнату будет уже отперта, дети в это время занимаются внизу в голубом салоне и не увидят тебя, если ты будешь идти по улице вдоль стены. Вильгельмина[360] сидит при М[але] в гостиной, и мы можем надеяться, что около часа нам дадут спокойно поговорить. Если ты находишь это безрассудным или имеешь какие-то основания для отказа, я обещаю отнестись к ним с уважением и сохранить постоянство. Тогда все останется как было уговорено. Меня ты найдешь всегда. Если тебя кто-нибудь увидит, ничего страшного. Разве есть что-нибудь странное в том, что люди, прожившие три года под одной крышей, проведут вместе полчаса? Противное было бы гораздо более странно.

№ 2. [Ноябрь 1798]

Я жду тебя завтра утром после 10 часов. Моли вместе со мной Гения нашей любви дать нам час покоя. Если будет нельзя, ты знаешь знак, тогда после трех. В каком томлении ожидаю я этого часа! — Спи спокойно и пусть образ мой витает над тобой. Будь стоек, я готова ко всему, и я уверена, все будет хорошо. Завтра я передам тебе длинное письмо, и ты тоже, конечно, принесешь мне что-нибудь приятное; как радостно жду я этого! — —

№ 3. Вечером. [Декабрь 1798]

Мое письмо огорчило тебя, милый! А твое доставило мне несказанную радость, сделало меня такой счастливой. В нем было столько любви! О! И сердце мое откликалось на нее всеми струнами, когда я его читала, и дух мой так тепло приникал к твоему. А ты! Неужели ты усомнился в [моей] любви? Мое холодное, сухое письмо удручило тебя? Как же ты неправ! Если бы ты видел мое горе и мои слезы при этой мысли, ты ни за что бы так не подумал. Но не это тебя мучит, нет, — тебя страшит, что сердце мое омертвеет и тогда я не смогу тебя больше любить. Я только никак не могу понять, какое впечатление произвели на тебя мои слова, но я видела, как текут твои слезы, они огненными каплями падали мне на сердце, и я не могла их осушить. — — Оглушенная и немая, просидела я весь вечер и наконец дождалась момента, когда, оставшись одна, могу облегчить свое стесненное сердце. Ах, если б я могла умчаться к тебе и утешить тебя! У меня нет от тебя никаких тайн, душа моя, и любовь моя слишком полна, чтобы сердце мое могло умереть! Когда я выгляжу спокойно и сухо, не сомневайся во мне — все горит у меня внутри, и я, как и ты, должна оберегать себя от страсти. Да, горе сжирает что-то в нас, но целительная меланхолия снисходит с неба в нужную минуту и проливает благодать на наши сердца, и я никогда не перестану верить в благость природы. И даже если б мне пришлось ощутить смерть внутри себя, то и тогда бы я сказала: она пробудит меня вновь, она возвратит мне все мои чувства, которые я свято хранила и которые принадлежат мне, и только злая судьба отняла их у меня; но она победит, она и в смерти готовит мне новую, лучшую жизнь. Ибо семя любви лежит глубоко и неискоренимо в моем существе. Я говорю это по опыту, ибо знаю, что мое сердце высвобождается из-под гнета еще более живым. Ах, я не знаю, дорогой мой, нахожу ли я правильный тон, мне ведь нечего было тебе рассказать, хотя сказать надо было многое: но вот что меня гнетет, так это только то, что я не могу быть с тобой рядом. Если б я могла сообщить тебе уверенность, но боюсь, мои страстные речи нисколько не убедят тебя. О, забудь это и будь снова счастлив своей любовью! Еще сегодня вечером меня так радовала мысль, что я тебя все-таки видела. Господи, если бы и ты ушел в подобном настроении! — Ах, как благодарно молилась бы я Гению любви, незримо меня направляющему! С этими мыслями хочу я уснуть, и да благословит тебя небо. — —

Я хорошо спала, мой драгоценный, и я еще раз хочу сказать тебе, как много радости доставило мне твое письмо, и поблагодарить тебя за то тихое блаженство, которое ты мне уготовил. Ах, не читай больше мое письмо, если оно огорчило тебя, и вернись к предыдущему, которое пришлось тебе по душе. Я вчера долго еще размышляла о том, что такое страсть, — — —

Страсть высочайшей любви никогда не найдет на земле своего утоления! — Ощути это вместе со мной: искать этого было бы безумием — — Умереть вместе! — — Но тихо: это звучит как фантазия и вместе с тем так реально — — , это и есть утоление — Однако же у нас есть священные обязательства перед этим миром. Поэтому нам не остается ничего иного, как блаженная вера друг в друга и во всемогущий дух любви, который нас вечно незримо направляет и связывает все больше и тесней. — —

Молчаливая преданность! Доверие к сердцу, вера в победу Истинного и Прекрасного, которому мы себя посвятили. И нам возможно погибнуть? — — Тогда, да, тогда вселенная выйдет из равновесия и мир возвратится в хаос, если его не удержит тот самый дух гармонии и любви, который поддерживает и нас. Он вечно пребывает в этом мире, так зачем, как может он нас оставить? Смеем ли мы сравнивать себя с миром? И однако же все в нас то же самое, как в большом, так и в малом. И мы не должны питать доверия? Мы, каждый день имеющие доказательства от прекрасной, животворящей нас природы, являющей нам только любовь, — мы должны питать в своей груди вражду и раздор, когда все вокруг зовет нас к спокойствию красоты? — — — О нет, мой драгоценный, конечно же, нет, мы не можем быть несчастливы, потому что в нас живет эта душа. И я знаю: страдание только сделает нас лучше и свяжет нас тесней.

Поэтому не мучь себя и теперь, что заставил меня грустить. Смотри, все уже позади, если ты уже успокоился, и я чувствую в себе силу. Я должна тебе еще сказать, что моя вера в тебя безгранична: каков ты есть, что бы ты ни делал — все это безусловно правильно, я даже не задаюсь вопросом почему. Ты не пришел на прошлой неделе и вчера не сказал, что хочешь сюда еще заглянуть, что сегодня утром ты хочешь прийти еще раз, как я в своем письме тебе предложила. Уверяю тебя, что это ни в малейшей мере не обмануло меня, я была так счастлива твоим письмом, я только и думала: да, это в самом деле любовь — и больше ничего не спрашивала. И, веруя в это, нужно уважать необъяснимое. О мой самый лучший! Милый! Будь, как прежде, спокоен, будь весел и доставь мне единственно блаженное чувство — знать, что ты доволен. И мне возврати мой покой, тогда непременно, непременно я буду счастлива. — —

№ 4. [Январь 1799]

Завтра мы не увидимся с тобой, сердце мое! Нам надобно набраться терпения и ждать лучших времен. К нам прибыли давно со страхом ожидавшиеся гости. Как страдаю я оттого, что не могу сказать тебе устно, как сильно я тебя люблю, описать невозможно. И ты люби меня всегда, верно, искренне и нежно, не дай неумолимому року отнять у меня и это! — — —

Все тучи неба опять собрались над моей головой. Вечером того дня, когда мы с тобой в последний раз виделись, поломалась наша карета, я повредила руку, и это надолго приковало меня к дому.

На следующий день я узнала, что моему брату на охоте прострелили ногу. И оба раза твои письма попадали не по адресу; их, правда, тотчас же мне передавали, и никаких последствий не было, кроме того что мне пришлось 8 дней терпеливо ждать обычной встречи; ожидание, однако, было несколько смягчено моим плачевным состоянием.

Только не думай, милый, что судьба нашей любви смутила мой дух или совсем меня сломила. Да, я часто плачу горючими слезами, но эти слезы как раз и поддерживают меня. Покуда ты жив, я не погибну. Если бы я перестала чувствовать, если бы любовь моя ушла из меня — а что была бы мне жизнь без любви, — я погрузилась бы в ночь и в смерть. Но, покуда ты любишь меня, я не могу пасть духом, ты поднимаешь меня и увлекаешь за собой дорогой, ведущей в Прекрасное! Верь в меня и твердо положись на мое сердце. Прощай, мое драгоценное, ненаглядное сердце, и думай, как я, что мы в нашем сокровенном существе будем всегда неизменно подобны друг другу и всегда будем друг другу принадлежать.

В следующем месяце ты можешь опять попытаться прийти. Может быть, ты через Г[егеля] узнаешь, уехали ли они.

№ 5. [Начало марта 1799]

Как охотно, милый, я рассказала бы тебе правдиво о том, как провела я печальные дни нашей разлуки, если бы само воспоминание об этих днях не было для меня столь мучительным. Вот уже несколько дней, как гости уехали и я одна, и теперь мне немножко лучше. Самое плохое было то, что я ни на четверть часа не могла уйти от посторонних глаз, и даже в те минуты, когда оставалась одна, я должна была насильственно подавлять свои чувства, чтобы мои мокрые глаза не выдали меня и не послужили основанием для назойливых расспросов. Но первые часы одиночества были для меня ужасны; теперь я хотела вновь целиком предаться своему чувству. Но и это не было мне позволено, ибо тоска моя по тебе была так велика, что я не знала, как сладить с собой, во мне происходила тяжкая борьба. Изо всех сил пыталась я вызвать в своем воображении твой затуманившийся, ставший призрачным образ в живых красках жизни. Увы! И в этом мне было отказано, я испытывала желание и одновременно бессилие. Я подумала про твои письма, про твои книги, про твои волосы, но я не хотела никакого подспорья, я хотела возобновить тебя в себе только из себя самой. И все же моему глупому сердцу вскоре пришлось отступить, покраснев перед рассудком, и попросить извинения. Несколько дней спустя перебирала я твои вещицы и письма старых времен, которые так мало значили для меня тогда, когда ты был со мною, и из которых память моя ничего не удержала. Какое сокровище милых слов, какую отраду, какой милый твой образ нашла я в них! Сколько сладостных нежных слез пролила я над ними, как укрепили они мое сердце, как держусь я за них теперь, в час уныния. Но увы! Ведь это прошлое! — А что настоящее? Что будущее? — — — Теперь каждый день я спрашиваю себя: «Как утвердиться в себе и через себя одинокому существу, которое любовь подняла до существа благородного и прекрасного?». — Я всегда любила мечтать, но предаваться мечтам — значит уничтожить себя. Это самоуничтожение; а самоуничтожение есть трусость! — — Чувствовать! — Мое сердце все еще чувствует себя — в наше убогое и все мертвящее время — живым и теплым, оно взыскует подлинной жизни, отклика в любви, участия, созвучности, гармонии! Блаженство души! Должно ли порицать это? Но всякое чувство вновь возвращает меня к моей тоске, смешанной с тысячей горестей. И чем глубже погружаюсь я в свои мысли, тем больше уверяюсь, что нет на свете ничего желанней, чем внутренние узы любви. Ибо что ведет нас сквозь это двуединство жизни и умирания, как не голос нашего лучшего существа, которое мы доверяем нам подобной любящей душе, этот голос, который мы не всегда можем в себе расслышать. Мы связаны крепко и неизменно в добре и красоте, во всех наших мыслях, в надежде и вере. Но эти узы любви сохраняются в действительном мире, окружающем нас, не только благодаря духу — чувства (не чувственность!) тоже имеют к этому отношение. Любовь, которую мы полностью отторгли бы от действительности и ощущали бы только в духе, не давая ей ни пищи, ни надежды, в конце концов превратилась бы в химеру, растворилась бы в воздухе; быть может, она и останется, но мы уже не будем знать об этом, и ее благотворное действие на наше существо прекратится. Когда все это стоит ясно перед моими глазами и так трудно выбраться из этого онемения, надо ли мне самой обманывать себя, убаюкивать в сладкой дремоте? — — —

— — — Надо ли мечтать мне? Или надо ожесточиться сердцем? Или надо думать иначе? — — К чему эти вопросы, милый? — «Но ты еще есть у меня». Ах! Потому что с того дня, как мы расстались, во мне поселился страх, что однажды всякая связь между нами прервется, потому что у меня нет никакой уверенности в завтрашнем дне, в будущем твоем предназначении. Я дрожу перед временем революций, которое, возможно, уже приблизилось к нам, ибо оно может разлучить нас навеки. Как часто я укоряю тебя и себя за то, что мы так высокомерно отрезали все пути для наших сношений, полагаясь во всем лишь на самих себя. И теперь нам приходится униженно молить судьбу и тысячами окольных дорог тянуть ниточку, которая соединила бы нас. Что станется с нами, если нам придется исчезнуть друг для друга? — — И еще меня очень беспокоило бы, если бы оказалось, что из-за меня ты порвал все связи с действительной жизнью и готов довольствоваться моей тенью, что я тому виной, что ты, быть может, пренебрег своим предназначением, ибо я не слышала от тебя на этот счет ничего такого, что успокоило бы меня. Если же нам суждено пасть жертвой судьбы, тогда обещай мне совершенно освободиться от меня и жить так, чтобы найти свое счастье и выполнить как можно лучше свой долг перед этим миром, — ведь у тебя такие знания и возможности! — и пусть мой образ не будет тебе в том препятствием. Только это обещание сможет успокоить меня и примирить с самой собой. — — Никто никогда не будет любить тебя так, как я, и ты ничего никогда не будешь любить так, как меня (прости мне это эгоистическое желание), но не ожесточайся сердцем, не насилуй его; то, чем мне невозможно владеть, мне нельзя желать уничтожить из зависти. Пожалуйста, не думай, мой дорогой, что я говорю так ради себя. Со мной все по-другому, я частично уже исполнила свое предназначение, и мне есть что делать в этом мире, а через тебя я получила гораздо больше, нежели могла ожидать. Мое время прошло, ты же сейчас только вступаешь в жизнь, начинаешь действовать, трудиться, не дай мне быть препятствием на твоем пути, не дай погибнуть твоей жизни в бесплодных мечтаниях безнадежной любви.

Природа, щедро наделившая тебя способностями, высоким умом и глубокими чувствами, определила тебе путь благородного, незаурядного и счастливого человека, во всяком деле выказывающего эти черты. Но, пока еще светит надежда нашей бесценной любви, будем ее холить и лелеять как только сможем. Один только час, полный блаженства встречи[361], и надежда в груди способны поддерживать ее жизнь в течение месяцев. Не будем только закрывать глаза, нельзя, чтобы судьба застала нас врасплох и не позволила сделать самое необходимое и самое лучшее [в нашем положении]. Успокой меня, если можешь, насчет будущего. В середине мая приедет мой брат (здоровье которого уже совсем поправилось), если не помешают военные передвижения. На этот период я еще не знаю, как мы сможем с тобой сноситься, потому что не могу предвидеть, когда я буду одна, и это держало бы меня в непрерывном напряжении и озабоченности.

Если б ты мог придумать способ, как нам поддерживать письменную связь между собой, который не был бы слишком опасным и рискованным, ты оказал бы мне большую услугу, потому что для моего спокойствия совершенно необходимо знать, как ты живешь. Когда я снова останусь одна (потому что я ни в коем случае не соглашусь на длительную поездку — только на короткую, во время которой мы, конечно, не сможем увидеться), мы сделаем все опять по-старому. Ты называл срок полтора года, и я с дрожью думаю о том, что более полугода уже прошло; как будет, как может быть выполнено задуманное? Что будет для тебя наилучшим выходом? — Может быть, ты захочешь поделиться со мной своими предположениями? Я все сейчас вижу в черном цвете, и самое ужасное было бы, если бы наша нежная любовь была задавлена жестокой судьбой и в груди стало глухо и немо, жизнь ушла бы из нас и нам осталось бы только сознание безнадежности. Прости мне, мой драгоценный, что я затягиваю тебя в эти черные мысли, с тобой должно быть все самое лучшее, небо подарила бы я тебе, всякую преграду убрала бы с твоей дороги, но я чувствую, что наша любовь слишком свята, чтобы мне удалось тебя обмануть, я должна давать тебе отчет в каждом движении моей души, ты знаешь, что я легко впадаю в меланхолию, может быть, потом станет лучше, и, конечно, мы должны быть благодарны судьбе за каждый цветочек, который мы с тобой найдем. Если бы только не было мне так трудно писать тебе! Когда я с этим намерением берусь за перо, передо мной открывается целый мир, полный мыслей и чувств, мне хотелось бы высказать их все сразу, а я не могу привести их в порядок и боюсь написать чепуху. Потом мои слова начинают казаться мне слишком прозаическими, а когда к ним примешивается фантазия, я начинаю думать, что то, что я пишу, неправда, и в конце концов готова все порвать в клочки. Но ты понимаешь меня гораздо лучше, чем я сама, ты чувствуешь и то, чего я недоговариваю. — —

Кое-что должна я сказать тебе о детях. Ты уже знаешь, что с тех пор, как ты их больше не воспитываешь и не влияешь на них, они многое потеряли в моих глазах и я уже не возлагаю на них таких больших надежд. Мне очень трудно противостоять всем кривотолкам, которым они предоставлены, и иногда мне приходится отступаться. Тогда я полагаюсь на их незамутненный разум, который сам выведет их из всех заблуждений, в кои они могут впасть. Еще я часто думаю, что если их нравственное воспитание будет слишком утонченным, они не смогут чувствовать себя в мире как в своей стихии, воспитание в нашей среде должно быть несколько более практическим. В Анри меня всего более беспокоит то, что он, почувствовав сейчас свободу, охотно изображает хозяина, постоянно дерзит, проявляет пристрастие ко всяким чувственным удовольствиям, а в занятиях ленив и небрежен, его нужно непрерывно понукать, и кажется, всякое честолюбие его оставило. Я хотела бы — для его же блага — отослать его куда-нибудь, здешняя почва ему не подходит, потому что здесь все ему прислуживают и угождают, и он слишком слабо прислушивается к истине, высказанной ему в мягкой форме. Я хотела бы знать твое мнение на этот счет. —

Обе девочки тоже как-то погрубели, но они все-таки добрые дети; я возлагаю надежды на маленькую Мале, потому что при ее воспитании мы сможем учесть ошибки, допущенные нами в прошлом. Но я опять должна упрекнуть себя — за то, что даю такую пищу своему пристрастию. Она в самом деле сердечное и очаровательное дитя, уже две недели, как она снова бегает, и это радует меня несказанно. А еще к нам поступил господин Хедерман — ужасно утомительный набожный пустомеля; у меня недостало терпения слушать его в течение четверти часа. Таланты их, возможно, и разовьются, но вот за воспитание характера, за их внутреннее достоинство я часто опасаюсь. Мое противовлияние на них вряд ли было бы достаточно сильным, даже если бы я сама знала, что для них лучше, но и это само по себе стало для меня почти невозможным.

Ну а теперь еще о том, как я думаю проводить свое время. Этой зимой, наверное, было неплохо, что я не была одна, потому что теперь часто бывают дни, когда я совсем теряю равновесие, при одной только мысли о тебе из глаз моих потоками льются слезы, я делаю страшное усилие над собой и ищу общества, чтобы держаться. Целую зиму я прожила в каком-то тумане, сама себе в тягость, но теперь все должно быть иначе. Ни одной серьезной книги я не могла прочитать, голова почти постоянно была будто усталая. Хочу еще попытаться вновь заняться музыкой, а настанет весна — с ней придут приятные хлопоты в саду (к которому мне надо будет снова привыкать), и твой милый «Гиперион» поднимет мой дух, как я его жду! — А еще ты обещал мне несколько рецептов! Ты сдержишь слово? — Ты просил меня изложить некоторые мои идеи в четкой словесной форме. Милый! Все мои мысли принадлежат тебе одному[362]. Мой дух, моя душа отражаются в тебе, и ты передаешь все, что возможно передать, в такой прекрасной форме, в какой я никогда не смогла бы это сделать, и удовольствие, когда я думаю о том одобрении, которое непременно вызовет у людей твой труд, для меня значит неизмеримо больше, чем удовлетворение собственного честолюбия.

№ 6. Вторник, 12-го марта 1799

Твое милое письмо и высказанное тобой желание навели меня вчера на мысль тоже писать для тебя нечто вроде журнала; если бы только что-нибудь из этого вышло! Но мне так часто мешают, а когда я делаю это тайком, я все время испытываю некоторый страх, и этот страх мешает мне найти нужные слова, так часто прерывается ход моей мысли, и я легко сбиваюсь. Но все-таки я попробую, используя каждую свободную минуту. Только, пожалуйста, не требуй от меня связности.

Вчера, когда ты ушел, радость и горе, смешавшись, разом нахлынули на меня и сердце мое сжалось в мрачном предчувствии: я тотчас же взяла твое письмо, но видела лишь слова, сердце бешено билось, и я не понимала их смысла, мне пришлось отложить его в ожидании более спокойной минуты. Я вышла на воздух, чтобы прийти в себя. После полудня солнце так приветливо заглянуло ко мне в комнату, так ласково, будто говорило мне: успокойся, и я почувствовала, что во мне достанет сил прочесть твое письмо слово за словом, я отослала детей в сад, а сама осталась с тобой наедине. Это был счастливый час! — Мое благодарное сердце больше не жаловалось на слезы, исторгнутые из моих глаз твоим письмом. Я слышала в себе только слова: Он жив! Он рядом! Он верен мне! Какой сегодня счастливый день! — —

Когда позднее тревога за будущность опять стала подступать ко мне, я выбранила себя. Я сказала себе: люди с наивной формой религии почли бы за грех до такой степени утратить веру и не уповать на своего бога. Почему же для нас неведомая, таинственная сила не может направить судьбу на путь добра и утешения, почему нам суждено отчаяние? — — Справедливо ли видеть все только в черном цвете? — Не обернется ли все лучше, чем мы думаем? — Или в нас достаточно прозорливости, чтобы знать наперед, что нас ожидает? Разве не определяет иногда маленький случай наше счастье или несчастье? Ведь мы покаместь еще живем в мире, подверженном случайностям, разве не может один такой случай оказаться счастливым для нас? Нам было суждено найти друг друга, и сколько раз мы этому радовались душой, так неужели мы не сможем вновь найти друг друга и вновь испытать эту радость? — —

Это слово «случай», которое я написала, все нейдет у меня из головы, оно не нравится мне, оно короткое и холодное, но другого я не могу подобрать. Нельзя ли сказать, что тайное сцепление вещей образует для нас нечто, называемое нами случаем, но являющееся необходимым? В силу нашей близорукости мы не можем тут ничего разглядеть и удивляемся, когда события происходят не так, как мы предвидели. А вечные законы природы совершают свое постоянное движение, они непостижимы для нас и именно поэтому полны утешения, потому что с нами может случиться и то, чего мы никогда не предполагали и на что даже отдаленно не надеялись.

Сегодня утром я натолкнулась в одном маленьком французском романе на прекрасное место, которое так мне понравилось, что я хочу переписать его для тебя: «Религия наверное родилась бы из несчастия, если бы нежные души не обнаружили ее в благодарности»[363] — —

Милый, пейзаж я нашла! Когда мы расстались первый раз, я сама не хотела заглушить в себе боль разлуки, эта боль была мне мила и желанна. Два дня спустя после твоего отъезда я вновь пошла в твою комнату, чтобы как следует выплакаться и собрать некоторые оставленные тобою вещи, милые моему сердцу; я открыла твою конторку, там лежало несколько листков бумаги, немного сургуча, маленькая белая пуговка и кусок черствого черного хлеба, я долго носила все это с собой как реликвию. Один ящик секретера защелкнулся, и я не могла его открыть. Я пошла назад и у дверей столкнулась с Анри, он сказал печально: «Из этой комнаты сколько ты всего потеряла! Сначала матушку, а теперь и своего Гёльдера! Как тебе все это вынести!». — — Меня словно ударило, но в ту же секунду явилась утешительная мысль, что ты ведь жив\ И сладость примешалась к унынию моей души, и я ушла. — — Через несколько дней мне открыли ящик секретера, и я нашла там пейзаж, ах! и он исполнил меня печали! В ту пору, когда я тебе его подарила, я простодушно срисовывала могильные надгробия и мы смотрели с тобой вместе гравюры в альбоме, какое блаженство, какая надежда жила тогда во мне, она казалась мне бесконечной] А теперь всему конец! — — — Не знаю, стоит ли отдавать тебе его, все эти мысли могут тебе — как и мне вчера вечером — закрасться в голову и омрачить жизнь! — —

Я несколько раз опять выходила с детьми на прогулку, это всегда приобадривало и укрепляло меня. Однажды видела я под горой мягко озаренный солнцем мой милый Гомбург, и взгляд мой посылал свое благословение этой тихой местности и незнакомому жилищу, в котором ты обитаешь. Как устремились мои мысли к тебе туда, и они, конечно, коснулись тебя, потому что я думаю, что в такие прекрасные весенние дни ты не можешь не думать обо мне и не чувствовать меня больше, чем я тебя! — Но мои мысли испугали меня. Ах! Скоро придется и мне расстаться с этим милым местом, мои глаза уже не будут с охотой обращаться сюда, я буду отводить взор, и со всем будет покончено! — Я не имею ни малейшего понятия о том месте, где ты живешь! Ты находишься в лучшем положении, чем я, мой милый! Ты знаешь, где меня всегда можно найти, знаешь каждую мелочь из вещей вокруг меня, когда же я думаю о тебе, твой образ лишь на мгновение выступает из непроницаемого тумана — и то лишь благодаря тому, что ты изредка в двух словах говоришь о том, что тебя окружает, и о тех людях, с которыми вступаешь в сношения. Пожалуйста, делай это всегда, когда возможно[364]. Я ничего не желаю так сильно для тебя, как чтобы всегда, где бы ты ни был, ты мог найти друга, к которому сердце твое не оставалось бы глухим и в общении с которым ты смог бы найти участие и пищу для твоего духа. Потому что ты, милый, слишком богат и полон сил, чтобы замкнуться в себе и покоиться лишь в себе самом. Для тебя необходимо высказаться[365], поделиться самым сокровенным. Когда порой ты впадаешь в дурное расположение духа, всему виной то, что тебя не понимают, и ты тогда, не видя себя со стороны, начинаешь в себе сомневаться. При такой нужде тебе грозит опасность выбрать в друзья не тех людей, и только против этого я хотела бы тебя предостеречь! Не пойми меня превратно, я говорю это от чистого сердца.

Ты хочешь также услышать, как я провожу день, чем занимаюсь; рассказ мой будет очень прост. Почти все время я провожу у себя, в моей тихой комнате, где я работаю — шью или вяжу. Дети, когда у них нет занятий в соседней комнате, играют и шумят вокруг меня, но это почти никогда уже не нарушает хода моих мыслей, которые часто о тебе или всегда как-то с тобой связаны. Часто я пишу тебе целые послания. Но в голове у меня при этом делается такой сумбур, что на бумаге вряд ли кто сумел бы найти тут какую-нибудь логику, меня часто тянет подойти к конторке, но я боюсь и должна дождаться момента, когда соберусь с силами. Иногда мое существо совсем наглухо замыкается в себе и я не могу выдавить из себя ни звука, поэтому я не могу писать так часто, как хотелось бы, ведь для меня здесь скрывается истинное наслаждение, и после этого я становлюсь намного спокойней и в течение нескольких дней все мне дается легче. Общество людей значит для меня мало, но часто и одиночество тяготит меня, и так сильно, что я предпочитаю ему самый пустячный разговор. Но это только самообман, и в конце концов я всегда замечаю, что я с большой охотой остаюсь одна, без всякого принуждения. С чтением у меня все еще не ладится. Для серьезных раздумий необходимо, как мне кажется, совершенное спокойствие души, уравновешенное, безмятежное состояние. А мне сейчас больше требуется нечто успокоительное, усыпляющее, и для этого более подходит какой-нибудь занимательный роман, нежели прекраснейшие сочинения нашей эпохи. (Когда я перечитывала это место, мне вдруг припомнилось, что ты своего милого «Гипериона» тоже называешь романом, мне же всегда казалось, что это прекрасные стихи.)

Собственно, только то годится мне сейчас, к чему я отношусь с недостаточным почтением, чтобы сделать его предметом моих размышлений, что я рассматриваю как чистое развлечение и препровождение времени. Потому я и обращаюсь порой к романам господина Лафонтена[366], если какой-нибудь пассаж мне не нравится, я не стесняюсь бросить книгу в угол. — — Листать прекрасные, добрые книги в неподходящем для них настроении, читать их без должного внимания я считаю кощунством, они принадлежат лишь тому, кто может их полностью прочувствовать и понять.

До этого места я дописала, когда меня прервали. И с того времени больше не могу за это взяться. —

Праздник[367] мы пережили, и я, как всегда, очень этому рада, потому что вокруг меня станет поспокойнее. В воскресенье утром я опять была в нашей церкви; проповедь, по обыкновению, не приковала к себе моего внимания, и я все думала о тебе, представляла себе твое лицо и придумывала план, как нам увидеться, когда мы переедем на летнюю квартиру, и, как мне кажется, придумала самый лучший способ, который я сообщу тебе в конце письма. После обеда мы — у нас собралось небольшое, в общем малоинтересное общество — вышли погулять в наш сад. Воздух был так чист и прозрачен, как бывает у меня на душе, когда в ней звенит радость или когда меня окрыляет обоснованная надежда, — увы, на этот раз так было только снаружи! — — Всякий раз, как я выхожу из дома, я машинально бросаю взгляд на боковое оконце и мне всегда приятно, когда оно закрыто, чтобы мне не обманываться. Среди наших гостей было несколько гамбуржцев, которые приехали сюда на ярмарку, и они перевели разговор на моего брата. Они сказали, что отсюда он, наверное, поедет, как того требует состояние его здоровья, в Пирмонт, а жена его останется здесь. Уж не хочет ли он, чтобы я поехала с ним? — В случае если мы с тобой не сможем увидеться и я не получу от тебя никаких вестей, наверное, надо бы об этом поразмыслить, но, если я уеду, и судьба разлучит нас, и последняя ниточка между нами будет перерезана, я никогда не смогу утешиться и на каждом шагу буду укорять себя. Мысль о путешествии часто приводит меня в смущение, но все-таки мне не хотелось бы во всем доставлять огорчение моему доброму Анри[368]. Только по этой причине могу я уехать из дому, где мне все-таки лучше, чем в широком мире, где тебя не было со мной. И сердечная боль, — — —

— — — ради этого я готова на длительное ожидание, если бы я хоть изредка через кого-нибудь могла узнать, что ты здоров. Не называй меня недоверчивой, ведь это в самом деле не так. Но ты хорошо знаешь, милый, как трудно защититься от недоверия. Чтобы мы в будущем могли увидеться и не разминулись, не получая друг о друге вестей, мы с тобой должны установить день, начиная с которого я буду вести отсчет, если ты решишь приезжать раз в год. Только тогда ты сможешь быть уверен, что твое появление не будет нечаянным для меня. — — —

Я совсем одна, и я не могу лечь спать, не пожелав тебе, сердце мое, мой дорогой, доброй ночи. Если бы ты мог сейчас почувствовать, как глубоко чувствую я тебя в своей душе; священнейшие минуты нашей любви встают перед моим внутренним взором! Как счастлива была бы я, если бы могла это знать! — Спи спокойным и сладким сном, и пусть образ мой осеняет тебя! — — —

Я опять одна, в тишине и покое, и так хотела бы поговорить с тобой, и только не знаю, с чего начать, так много надобно сказать тебе такого, для чего трудно найти слова. Чем более нужно нам сказать, тем менее мы можем сказать, я опять чувствую это и говорю себе: «Тихо-тихо, все совсем не так!». Итак, принимаюсь за рассказ! — В течение этих трех недель, что мы с тобою не виделись, я вела спокойную домашнюю жизнь и никуда в гости ни разу не выезжала. Почти все время я сидела за работой, тихо и прилежно (раз уж ты хочешь знать все до мельчайших подробностей), моим любимым занятием было шитье платья, которое я получила в подарок от моего доброго брата, оно как раз в твоем вкусе: лиловое с белым. Я получила его в тот самый день, когда ты был у меня здесь в последний раз, так что оно связано для меня с приятным воспоминанием, и я с удовольствием буду его носить.

Еще я учила мою маленькую Мале вязать; смотреть, как усердно бегают ее тоненькие пальчики, — одно удовольствие.

Я считала каждый день и каждый час до нашей встречи и очень сердилась на небо, когда настали холода. Я ловлю каждый намек на солнце, хотя и знаю, что ты придешь и в плохую погоду, я просто не могу помыслить, что ты идешь под дождем или мерзнешь, и мне надо всячески скрывать это от себя, если я не хочу страдать из-за тебя больше, чем сам ты действительно страдаешь. Не обманывайся только, сердце мое, моим легким тоном, я очень хотела бы сказать тебе нечто, но при этом не пробудить в тебе и в себе все чувства, струны которых мне так легко в себе задеть, потому-то я и предпочитаю легкий тон. Но теперь сказано много! — — Вильгельмина приносит мне суп, я буду думать о тебе все время, пока сон не смежит мне веки.

Теперь я хочу тебе сказать, что я придумала, как мы этим летом можем сделать, чтобы самим быть нашими почталионами. Потому что доверить письма кому-то было бы действительно рискованным предприятием, и мы оба испытываем к этому в некотором роде отвращение. Итак, ты приходишь в первый четверг месяца, если стоит хорошая погода, если же нет, то в следующий, и так все время только по четвергам, чтобы погода нас не сбивала. Ты можешь тогда утром выйти из Г[омбурга] и, когда [у нас] в городе пробьет 10 часов, подойти к низкой живой изгороди[369], что возле тополей, я буду стоять тогда наверху у моего окна, и мы сможем посмотреть друг на друга. Подними свою палку на плечо, чтобы подать мне знак, а я возьму в руку белый платок. Если я через несколько минут закрою окно, это будет знак, что я сойду вниз, если же я этого не сделаю, это значит, что я не осмеливаюсь. Ты иди — если я выйду — к началу въездной аллеи неподалеку от маленькой беседки, потому что позади сада все раскопано, и там нельзя пройти, и там скорее можно быть замеченным; а так меня будет скрывать беседка, ты же будешь хорошо видеть в обе стороны, не идет ли кто, и тогда мы выиграем достаточно времени, чтобы успеть обменяться письмами через изгородь. На другой день, когда ты пойдешь обратно, ты можешь в то же самое время попробовать еще раз, если накануне нам это не удалось или нужно будет ответить на письмо. До какой степени неприятно мне строить такие хитроумные планы, излишне тебе говорить. Твою нежную душу это не может не коробить, и ты страдаешь вместе со мной. Но ты не можешь сердиться на меня за это, потому что я делаю это из благородного побуждения — не дать погибнуть прекраснейшему и лучшему среди людей. — Если погода установится, мы, по-видимому, переедем уже 2 мая или уж точно 9-го (15-го приедет мой брат); если ты не увидишь меня у окна, это будет означать, что непредвиденные обстоятельства задержали нас в городе, тогда приходи в 10 часов в пятницу на известный тебе угол.

Сегодня день, когда ты должен прийти! Я так рада, что небо ясно; мне предстоит неспокойный вечер, потому что я знаю, что ты будешь здесь, и я все же не решаюсь отправиться в Комедию, потому что ты думаешь, что это может нам повредить, и ты в этом совершенно прав.

№ 7. Четверг 9-го [мая 1799]. Утром

Еще несколько слов должна я сказать тебе, мой драгоценный. Вчера поздно вечером мы переехали; мне показалось, что я заметила твою фигуру в окне гостиницы «Вайденхоф». — — Глаза мои не отрываются от аллеи тополей. — —

Только бы ты пришел! — Потом нам придется ждать 2 месяца, в июле попробуй опять прийти сюда к живой изгороди, даст бог, мы сможем повидаться и будем знать, что мы здоровы. И если только будет хоть малейшая возможность, я спущусь вниз. Если я не появлюсь, то, должно быть, мы на прогулке. — — —

Еще я должна сказать тебе для успокоения, что, когда я собиралась кое-что передать тебе, если бы ты пришел в город, на словах, так это несущественно, и в последний раз тебя тоже никто не заметил. Прощай же, сердечко мое, и будь всегда уверен в моих самых нежных чувствах. — —

№ 8. [1/2 июня 1799]

...мог бы, очень меня радует, и я стараюсь не подать виду, как многого я жду от осуществления этого плана, который еще не вполне реален. Во второй четверг августа ты, по всей вероятности, найдешь меня опять здесь. После того мой брат желает еще совершить с нами маленькое путешествие по Рейну до Кобленца, а оттуда мы собирались сопровождать его жену в Эмс, где она должна брать ванны, и брат советует мне также пройти курс лечения пирмонтскими водами. Все это путешествие займет, конечно же, не более 4 недель, и я попытаюсь вести для тебя маленький путевой журнал. Подумай, какая прекрасная материя! И ты сможешь разделить со мной все впечатления пути; как приятно мне будет таким образом избавиться от часто мне докучного общества и жить своей жизнью вместе с моими родными. Конечно, покинуть эти места для меня мучительно, потому что здесь, как я считаю, главный пункт нашего соединения.

Я охотно скажу тебе, что я думаю о твоих планах на будущее. Ты просил меня об этом. Однако же как трудно для меня во всех отношениях советовать тебе! Не будет ли выбор мой для тебя всегда слишком робким? Верный и опытный друг больше бы преуспел в этом деле. Я знаю, ты не можешь сделать ничего такого, чего не одобрила бы моя душа. И даже если, может быть, мое изнеженное, твоей близостью избалованное сердце будет противиться тому, внутреннее мое убеждение должно взять верх; и, какое бы дело жизни ты ни выбрал, если оно принесет пользу людям и славу тебе, — все мои слезы, пролитые по тебе, обратятся в слезы радости, но только я должна непременно знать о тебе и мои надежды не должны быть обмануты. Посоветуйся насчет будущего с твоими истинными друзьями и опытными людьми, и, если для тебя не откроется более верный путь, оставайся лучше как ты есть и пробивайся сам, чем вновь испытывать свою судьбу и вновь быть ею сраженным и отброшенным назад. Твои силы не выдержали бы удара, и ты был бы потерян для мира нынешнего и грядущего, для которого ты живешь и в своем уединении. Нет, этого нельзя допустить! Ты не имеешь права играть своей судьбой! Твоя благородная душа, это зеркало, отражающее все прекрасное, не смеет в тебе разбиться. Это твой долг — возвратить миру то, что является тебе преображенным в высокие образы, ты должен думать о том, как тебе сохранить себя. Таких, как ты, мало! — — И, что сейчас не оказывает действия, останется для будущих времен. Не мог бы ты начать давать частные уроки молодым людям у себя на дому? Прости мне эту идею, если она тебе не нравится, но я знаю, что однажды тебе уже приходила в голову мысль о таких частных лекциях, это не составило бы для тебя большого труда. Только никогда не действуй, исходя из ложного понятия, что ты должен воздать мне честь; все, что ты предпринимаешь и делаешь втайне, не было бы мне столь приятно. Ты должен просто оправдать мое расположение к тебе. Твоя любовь для меня достаточная честь и всегда будет для меня достаточна, а того, что люди называют честью, я не требую. Тебя чтут великие люди, тебя нахожу я во всех описаниях благородных натур, и мне не нужны еще какие-то жалкие свидетельства нашего мира. Вот и сегодня, читая Тассо[370], я узнала с несомненностью твои черты. Перечитай его и ты когда-нибудь!

Еще несколько минут моего уединения хочу посвятить тебе. Моя компаньонка пошла к соседям, а сегодня вечером к нам приезжает З[ёммеринг][371]. Дай бог, чтобы она не помешала мне утром в четверг. От этой мысли — что я не смогу выйти к тебе — мне кровь бросается в голову. Я уповаю на Гения любви, потому что с тех пор, как мы расстались, не все удавалось нам так, как было задумано. Но впредь все будет хорошо. Только я должна тебя попросить в первый четверг августа тоже явиться. Если к тому времени — что весьма мало вероятно — наше путешествие еще не закончится, тебе придется опять прийти в следующий четверг, потому что, если мы возвратимся раньше, мы можем уже опять уехать на короткий срок, а передвинуть тут что-нибудь я не могу. Мой брат прислал вчера письмо, что 12-го мы уже можем выехать.

Как хотелось бы мне еще немножко поговорить с тобой, но страх, что кто-то идет, мешает все мои мысли, и по этой же причине я долго не могла написать тебе столько, сколько предполагала. Как много надо было мне еще сказать в ответ на твое милое письмо. Будь радостен, сердце мое, и доверяй людям чуточку больше, чем ты привык. Они, право же, иногда лучше, чем мы думаем, они, должно быть, много теряют в наших глазах из-за того, что мы постоянно сравниваем их с тем высочайшим и наилучшим, что мы находим друг в друге. Не допускай в свое сердце ненависть и раздражение по отношению к ним: они достойны сострадания. Прости, что я касаюсь этой стороны, мне все казалось, что я про это забываю, а сказать это тебе надо было непременно. Прощай! Прощай! — —

[Приписка]. Путешествие назначено твердо, 12-го мы можем выехать.

№ 9. Примерно 8-го [августа 1799]

Как трудно вновь писать после столь долгого молчания! И все же меня никогда не покидало чувство, что, только написав тебе, я обретаю покой и умиротворение. И как мучительно бывает иногда провести бессмысленно целый день и не найти для письма минуты тишины. Если бы небеса даровали мне исполнение лишь одного желания, в моем нынешнем положении я попросила бы только на каждый день один-единственный час для меня самой, который я от всего сердца хотела бы посвятить тебе, мой дорогой. Ты не поверишь, как тяжко оставаться все время взаперти с полным бременем своего чувства и не быть в состоянии даже доверить его перу. Так проблуждала я неприкаянно до сего дня, а столько надо было сказать тебе! Я должна рассказать тебе, как я тебя видела последний раз! В то утро я была в нерешительности, спуститься ли мне к тебе без письма или лучше оставить тебя в заблуждении, будто мы еще не вернулись, и ждать тебя в следующий четверг. Я была утомлена до изнеможения и боялась, что мой вид обеспокоит тебя, но, с другой стороны, я опасалась, что ты мог где-нибудь услышать о нашем возвращении и тогда мое отсутствие было бы для тебя необъяснимым. Поэтому я рискнула. Увы! Как описать тебе то чувство, которое охватило меня вечером и которому нет названия? Мне показалось, что я вижу в аллее твою фигуру. Был ли это ты в самом деле? — Или нет? — Я была не одна, со мной были З[ёммеринги]. Я стояла точно громом пораженная, меня бросало в жар и в холод, мои друзья вскоре заметили, что мне желательно остаться одной, и удалились. Я подумала, что это действительно ты, что какой-то страх гонит тебя ко мне, ты должен видеть меня. Я подошла к окну и стала всматриваться; и опять обманулась, видя, как ты прислонился к стволу дерева и выглядываешь из-за него; я узнала игру воображения и убедила себя, что и перед этим было то же самое. Сердце защемило от боли, будто кто-то схватил его холодной рукой, грозя раздавить, моя мысль окаменела, мне казалось, что вот я хочу обнять тебя, а ты становишься тенью; и этой милой тени мне было бы довольно для утешения, но, когда мой дух устремился к ней, она тоже исчезла, и осталось, если бы это можно было помыслить, — Ничто.

Мне нужно было освободиться от этой глухой боли, и из глубины моего существа вырвался стон и жалобный вопль и хлынул поток слез, которые долго удерживались, и я их никак не могла остановить. И с тех пор меня не оставляет эта странная тоска, как будто в сердце твоем затаилось какое-то зло на меня, и я только об этом и думаю. На воспоминание о моем путешествии словно накинут темный флер, и мне будет стоить труда написать тебе немного об этом. Боже мой! Не являйся мне больше так никогда! О! Никогда не сомневайся в моей любви! — — Только тебе! Тебе одному вечно будет она принадлежать! — —

Я так предавалась своей тоске, что не заметила, как ко мне вошли, и дала застать себя врасплох. Я сослалась на внезапное одиночество после длительного приятного рассеяния и на отъезд моих родных. Но мое тяжелое настроение слишком живо говорило о другом и выдавало другие причины, и через несколько дней, поскольку печаль моя не проходила, дело дошло до более определенного объяснения. Здесь еще больше укрепилось мнение, что известные отношения продолжаются и они-то и послужили главным поводом. Мне стоило большого труда держаться истины, насколько возможно. Между тем, я узнала, что и твой первый визит в доме не остался незамеченным; я признала это, но добавила, что здесь в доме ты больше не был. И что я, разумеется, никогда не сделаю ничего такого, что нанесло бы вред мне и всему остальному. Все прошло очень спокойно и не повлекло за собой никаких дурных последствий. Но теперь я должна тебе признаться, что будущее пугает меня. Я не нахожу выхода и без тебя не могу ничего решить. Сможем ли мы в будущем, когда я опять перееду в город, жить, ничего не зная друг о друге? — — Если я принесу эту жертву, смогу ли я когда-нибудь быть спокойна за тебя? Не истерзает ли меня тысячекратно игра больного воображения, так же как и прочие беспокойства? — И не будет ли на мне, даже если я ничего не буду делать, покоиться все то же подозрение, и мне из-за этого придется страдать, не получая ничего в награду?

Я теряюсь в мыслях, поэтому скажи мне, что ты думаешь, и не возлагай на меня одну тяжкое бремя решения. Что ты найдешь правильным, на то и моя воля, и, если ты полагаешь, что в действительности правильно будет расстаться нам навсегда, я не буду на тебя в обиде: невидимые узы остаются, а жизнь коротка. Мне холодно! — Если она коротка, то можно позволить ей уйти между пальцами? — — О, скажи! Где мы вновь обретем друг друга? — — Дорогой мой! Сердце мое! — — Как мне обрести покой? — — — Заставь меня сурово признать мой долг, забыть себя самое и, как бы ни было это тяжело, помоги мне его исполнить. Но я еще не знаю его. Не сохранив себя, я ведь ничего не смогу, а забыть себя разве не противоречит первому? Ибо все, что я могла бы предпринять против своей любви, для меня сейчас — будто я хочу себя самое уничтожить, разрушить. Какое трудное искусство любовь! Кто мог бы в нем разобраться? И кто бы не последовал ее зову? — — —

Собери весь свой разум и поговори со мной убедительно, потому что я чувствую, это необходимо, а кого мне еще спросить, как не тебя? Ты мой единственный друг! — — —

Я одна! — Теперь я охотно рассказала бы тебе о нашем путешествии, но что мне кажется неотложнее, что все время рвется наружу из груди — мне надо вздохнуть и облегчить мое стесненное сердце в прекрасной тишине вечера. Но какая тоска у меня на сердце! И слезы навертываются на глаза, я тоскую по отклику твоей родной души! Все вокруг так прелестно, так полно гармонии — и при этом мертво для меня, потому что в нем нет примет твоего присутствия, нет уверенности, что сейчас твое сердце говорит с моим. О! Где наша прежняя счастливая, нежная, неземная любовь! Какую пустоту оставляет по себе в сердце разлука, которую ничто не сможет восполнить и все делает лишь ощутительней. — Я должна тебе сознаться, что я не вынесу, если этой зимой ничего не буду знать о тебе. И вот мне пришло в голову, что, если ты останешься в этих краях, ты мог бы раз в два месяца в условленный четверг вечером в 9 часов с величайшими предосторожностями появиться у меня под окном. Я тогда буду знать, что ты еще здесь и здоров. А как много одно уже это для моего сердца! И я, может быть, смогу бросить тебе вниз записочку. Мне придется отказаться от твоих писем, потому что я думаю, что сейчас нежелательно, чтобы ты входил в дом. Я буду тогда по твоим сочинениям следить за состоянием твоего духа, и я, конечно, узнаю тебя в них. Скажи, под каким названием будет выходить твой журнал, чтобы я могла заказать его, если еще не поздно? — Следующая весна снова найдет нас здесь, и первая песня нового жаворонка будет нам знаком нашего скорого свидания. Я пишу в темноте, солнце закатилось, и его ясные лучи уже не светят мне. И многое потемнело до поры, пока взойдет наше солнце. Но оно взойдет, оно вновь воссияет для нас? — — О, благая Природа! Научи меня верить и успокой мое сердце! — —

Теперь я хотела бы вкратце дать тебе отчет о моем маленьком путешествии[372], пользуясь моментом, когда никого со мной нет. Он будет краток, потому что я, в самом деле, не настроена на повествование, так что прости мне мой дубовый стиль, я хочу лишь дать тебе самое общее понятие, чтобы твоя фантазия имела точку опоры. — Мы выехали на 8 дней позднее, и наше путешествие длилось всего 10 дней. Мы выехали отсюда рано поутру, моя невестка, младшая Брентано[373] и я, сопровождаемые только нашим Якобом. В Гиссене мы встретили директора Тишбейна[374], который гостил там у своей сестры и ожидал нас. Старый, в превратностях судьбы поседевший человек. Двадцать лет нога его не касалась немецкой земли; отечество вновь сделало его молодым, и даже в самой похвале Италии всюду в нем узнается немец. Когда мы ехали, он часто повторял: «Нет, таких прекрасных зеленых деревьев в Италии нет!». Этот человек некогда был большим художником; он оставил свое искусство и пожертвовал своими личными интересами во имя того, чтобы изучать древности греков, он вдохновлялся их поэтами, и в особенности Гомером[375]. Если бы ты мог слышать, как он говорит, ты бы понял, как глубоко и истинно проник он в него, и радовался бы тому, что и в этом возрасте можно сохранить жар чувств и живые мечты. Он признал меня тотчас же и выказал мне большое почтение. Его произведения ты скоро увидишь, подробнее о нем в другой раз. (А я твои Замечания о Гомере[376] тоже увижу?) — В Касселе мы оставались три дня, в первую ночь я проснулась очень рано, мои сопутницы спали, и я достала из моего бювара твои милые стихи, и это была моя утренняя молитва, они облекли мою любящую душу мягким и трепетным покровом меланхолии, крепко прижали меня к твоему сердцу. И так я вновь вступила храбро в жизнь. Прекрасное солнце взошло над Касселем, и я с радостью готовилась вновь увидеть милые моему сердцу места. — —

Когда мы сидели за столом, к нам вдруг приблизился наш старый добрый друг, коего мы знали еще в Гамбурге, он приехал встречать своих детей, и вечером ожидавшиеся соединились с нами. Мы провели вместе три радостных дня, но мне ни разу не удалось побыть одной. — —

Мы расстались с гамбургскими друзьями, чтобы продолжать наше путешествие в Готу. Тишбейн тоже остался. После двух дней пути мы вечером прибыли туда. Шел сильный дождь, и мы мало что увидели. На другое утро мы выехали в Веймар и были там около четырех часов пополудни. Мы намеревались оттуда незамедлительно ехать в имение Виланда[377], чтобы встретиться с Ларош и ее внукой[378], но нам сказали, что они все сейчас в городе. Мы послали записочку, извещая о нашем приезде, и к нам тотчас же пришла Софи Брентано просить нас всех пожаловать к ним на квартиру[379], где собрались все славные ученые тамошних мест. Мы переоделись поспешно и пошли с нею. Старая Ларош встретила нас очень приветливо, очень непринужденно-радушно и в высшей степени живо и представила нас обществу; тут были Виланд, Гердер (Гёте отсутствовал) и еще некоторые другие, менее значительные лица. Моя невестка сразу же вступила в оживленную беседу с Виландом, у меня было поручение от Тишбейна к Гердеру[380], и так прошли первые полчаса. За чаем во все время продолжался разговор Виланда, я лишь изредка вставляла несколько хорошо продуманных слов. Когда мы прощались, Виланд очень сердечно пожал мне руку и сказал: «Несколько слов, произнесенных вами, заставили меня пожелать видеть вас чаще». Это очень обрадовало меня — из-за тебя, и на обратном пути я думала только о тебе. На другой день Виланд спросил Софи, при этом особо похвалив мою невестку, чье общество из нас обеих она бы предпочла. Она выбрала меня, и Виланд ответил ей коротко («За это ты, девушка, заслуживаешь, чтобы тебе ручку поцеловали».) Прости мне тщеславие, что я тебе это пересказываю; ведь я говорю это только тебе, и, даже если это заблуждение, я все равно не могу скрыть от тебя, что я была очень этим горда. — На другое утро мы выехали в Йену с рекомендательным письмом к Меро[381]. Мы явились прямо к ней и просили ее, чтобы она записочкой попросила Шиллера уделить нам час своего времени. Она тотчас же развеяла все наши надежды, сказавши, что он живет в полном уединении и редко принимает у себя чужих. Все охотно отказались от плана увидеть его, только я и Софи решились испытать все средства, чтобы к нему проникнуть.

Мне надо опять использовать момент. Остальные уехали, и я собиралась написать побольше, и вдруг — такое невезение! — влетает пчела и жалит меня в правую руку! Это форменное безобразие, что стоит мне взяться за перо, как сразу возникает тысяча препятствий. И потребуется, конечно, много любви, чтобы написать хоть что-нибудь. Теперь придется закончить рассказ о нашем путешествии в нескольких словах.

Пополудни мы с Софи опять пошли к Меро — за ответом. Нас согласились принять и назначили время: в четыре часа. И вот мы в сопровождении слуги отправились в четвертом часу за городские ворота, где он живет в саду. Как тревожно бились наши сердца, какая странная печаль охватила мою душу, не могу тебе описать. В эту минуту я слишком сильно ощущала краткость отведенного нам получаса времени для встречи с человеком, которого я ставлю так высоко и который, конечно, мог бы не оставить равнодушными мои чувства, и невозможность внешне выказать это отношение. Я не хотела бы отразиться в этой прекрасной душе как нечто незначительное, но вид мой мог выразить только смирение. У меня недостало духу вымолвить хоть слово, и я просила Софи вести разговор. Мы велели о нас доложить и остались стоять у садовой калитки; в дальнем конце длинной аллеи мы заметили его благородную фигуру, его жена сопровождала его, и два веселых мальчугана прыгали вокруг по траве. Мы принесли извинения за нашу настойчивость, и он повел нас в тенистую беседку, мы сели возле его жены, он же, в величественной позе, остался стоять перед нами. Он много говорил с внучкой Ларош о ней и о Виланде, и у меня было время запечатлеть его облик в памяти[382]. Мы должны были очень торопиться из-за тех, кто с нами не пошел, его добрая, милая жена хотела проводить нас до дома, мы не соглашались. Но он сказал: «Моей жене это не повредит, и мне...» — добавил он совсем тихо, потом раздумал и пошел назад по направлению к дому. Мы с его женой дошли до городских ворот, когда мы с нею прощались, подошел его старший сын, которого он послал за нами вместе со слугой, и он довел нас до нашей гостиницы, где уже стояла карета, запряженная почтовыми лошадьми. В тот же вечер мы уехали в Веймар. А оттуда без остановок через Фульду во Франкфурт и по дороге любовались прекрасными видами.

С нашей поездкой в Эмс ничего не вышло, быть может, в следующую пятницу мы поедем через Майнц в Кобленц и по курортным местам обратно, но в понедельник возвратимся сюда непременно.

Мой брат пробудет до конца октября. После ярмарки я перееду в город. Если ты намерен предпринять путешествие или имеешь какие-либо другие планы, которые мне следует знать, в этом случае ты мог бы, пожалуй, передать мне письмо через кого-нибудь. Но это надо сделать только наутро после условленного четверга между 10 и 11 часами, чтобы я могла проследить, и если бы ты однажды не пришел, то чтобы мне было объяснение, но только в крайнем случае.

Наверное, ты найдешь эти листки весьма печальными, мой дорогой. Поэтому я должна тебе сказать еще, что сейчас я опять немного повеселела, а когда я вижу тебя, все мое существо преображается! — — О! Сохрани меня навсегда в своем сердце! И пусть наша любовь останется невознагражденной; она найдет награду в нас через себя самое, так тихо, но так прекрасно, что она вечно пребудет для нас самым дорогим, единственным в жизни. Не правда ли, мой хороший, ты тоже так чувствуешь и наши души постоянно, вечно обращены друг к другу? — —

№ 10. [Сентябрь 1799]

Это доказывает мне твою любовь, что ты все-таки пришел, мой дорогой, чтобы получать от меня несколько слов. Но как страдаю я при мысли, что ты так близко, а я должна отказаться от надежды принять хоть что-нибудь из твоих рук. Выйти в сад я не могу никоим образом, потому что, к несчастью, там как раз снимают яблоки, а погода не дает должного предлога. Спуститься в нижние комнаты, не привлекая к себе внимания, я могла только в прошлый раз (потому что на следующий день у нас были гости и я могла заниматься там обычными делами). Но это бывает очень редко. Прости мне этот холодный тон и не думай, ради бога, что такой же холод у меня внутри. Я только думаю, что, если я хочу доставить себе радость, я не смею — из предусмотрительности и чувства долга — вызывать чье-либо неодобрение.

Если же есть настоятельная необходимость передать мне в руки твои бумаги, пошли мне их утром между 10 и 11. Пусть спросят меня и вручат их мне, я уже выйду навстречу (только пусть не ошибутся дверью). Если же мое дурное предчувствие не имеет сейчас под собой никаких оснований, появись в 10 часов у изгороди, и это будет для меня знаком, что больше мне ничего ждать не надо. Твоего милого «Гипериона», который, кажется, уже здесь появился, я раздобуду себе, употребивши ум, когда найду свободную минуту, чтобы его прочесть.

Мой брат ничего не потерял в гамбургском торговом мире во время больших революций и даже, быть может, через это приблизился к своей цели: однажды переселиться к нам.

Я совершенно здорова и с надеждой жду спокойной зимы. Мои одинокие вечера я посвящу тогда чтению твоих сочинений, стихов и писем. Из глаз моих будут литься слезы любви и утешения, — эти слезы, источаемые лишь сокровищем верной и чистой любви, проливающие благодать над сухой повседневной жизнью. И так хочу я идти потихоньку по моему пути, и с каждым днем [мне будет] становиться лучше.

Займись и ты своими делами и не допускай, чтобы будничные заботы о твоем последующем существовании преждевременно надорвали и задушили твои лучшие силы, тут я с тобой согласна. — — Все останется по-старому и впредь. Прощай! Прощай!

В ноябре ты можешь прийти опять, тогда все как условлено или судя по обстоятельствам. Тысяча нежных имен и слов! — — — — — — — — — — — — — — — — — —

№ 11. [31 октября 1799]

Мое предчувствие, что ты сегодня перепутаешь календарь, меня не обмануло, потому что сегодня только последний день месяца[383]. — У меня сейчас все опять хорошо, а до этого я болела, мой милый. В тот день, когда ты в последний раз проходил мимо, у меня случилось нечто вроде простудной лихорадки с такой сильной головной болью, что я несколько дней пролежала в полной неподвижности. Я приняла свое обычное лекарство (рвотное), а также хину, но болезнь продолжалась более двух недель. Я только благодарила небо, что до твоего прихода еще много времени, и желала поправиться только к этому дню. Как много я о тебе думала и чувствовала себя рядом с тобой, не могу тебе рассказать. Когда я по вечерам лежала в тишине и одиночестве (потому что не хотела, чтобы кто-нибудь был подле меня), моя живая фантазия рисовала мне тогда наши прошедшие дни так прекрасно, особенно благословенные часы нашей первой, совсем юной любви, когда ты однажды сказал: «О, если бы счастье могло продлиться хоть полгода!».

— — — — — — — — — — — — — — — —

Когда это нежное, неземное чувство вновь вставало перед моим мысленным взором с такой силой, на меня нападала тоска, и тогда я начинала думать, что, если бы ты был здесь, я бы сразу поправилась. И я ломала себе голову, неужели невозможно сделать так, чтобы в реальном, действительном мире мы могли с тобой видеться обыкновенным, естественным образом. И, когда я засыпала, мне снилось, что я встречаю тебя у кого-то в гостях, на прогулке. Я видела, как ты взбегаешь по нашей лестнице, непринужденно, как прежде, и я открываю тебе дверь. Мы были вместе, не испытывая страха, с легким сердцем, и мои глаза с радостью глядели в твои. Когда я просыпалась, я чувствовала теплое волнение в груди, и на несколько часов мне действительно становилось лучше. Но потом это состояние духа проходило, и я уже не помнила о нем. Я чувствовала живо, что без тебя моя жизнь вянет и медленно угасает, и в то же время я знаю с очевидностью, что каждый шаг, который я могла бы предпринять, чтобы увидеть тебя тайком и с опаской, обернется для меня такими последствиями, которые будут стоить мне здоровья и спокойствия. Я почти готова надеяться на чудо, ибо не могу себе вообразить, как нам с тобой увидеться, а только об этом я и мечтаю каждый день. Но только без страха, беззаботно, как в первые дни нашей любви. Мне стало гораздо лучше в последние несколько дней, потому что теперь я опять осталась одна. Я опять переехала в свою старую комнату, где мне легче будет выбрать спокойный час. для письма. Я смогла навести вокруг себя некоторый порядок, и на окне у меня множество цветов[384], которые одни лишь теперь меня радуют. Потому что даже твоих милых стихов и писем я едва смею касаться, они слишком меня тревожат.

Как ни сильна во мне потребность узнать что-либо определенное о твоем положении, я все-таки опять не знаю, как я смогу сегодня что-нибудь получить из твоих рук. Если ты сочтешь необходимым и правильным сделать утром так, как мы условились в последний раз, то пусть знаком для меня будет твое отсутствие в 10 часов. В следующий четверг вечером я могла бы подойти к окну внизу (потому что у нас в нижних комнатах будет большая стирка), в половине девятого люди уходят, и я могу сойти проверить. Я тут придумала так: если я тебя замечу, я спущусь вниз, а ты будь крайне осторожен. Если я не приду, значит, это невозможно и тебе придется прибегнуть к единственному способу — передать мне письма через кого-нибудь.

Я очень хотела бы сказать тебе кое-что о твоем будущем поприще — если бы только я лучше знала твои нынешние идеи. Если судьба призывает тебя на благородное дело, что ж, следуй ей. Но одно советую я тебе и от одного предостерегаю: не возвращайся туда, откуда ты бежал в смятении чувств, чтобы укрыться в моих объятиях. — — Должна только сознаться тебе, меня несколько обеспокоило, что ты пишешь, что при некоторых обстоятельствах ты последуешь совету и суждению Шиллера[385]. Не попытается ли он вновь призвать тебя к себе? — — И не поддашься ли ты на его льстивые призывы? — Если бы так случилось, о! Вспомяни тогда любовь и ее неисчислимые мучения! — — — — — — — — Как хочу я хоть раз еще вновь побыть с тобой, мой милый, добрый, желанный! — Прости мне, дорогой, что я говорю это так открыто. Только чувствуя тебя, видя перед собой твой образ, я ощущаю всю полноту моего сердца. Я часто удивляюсь сама себе, что я, давно уже вступившая в возраст благоразумия, кажусь себе такой молодой. И тогда я думаю: лучше быть жертвой любви, чем жить дальше без нее. Кто знает, как еще все может обернуться, дороги судьбы темны. — Только не будем никогда кривить душой перед любовью, будем всегда правдивы друг с другом! Да к чему эти слова! Потому что, если бы мы не были такими, мы бы уже давно не любили. Доверие к любви, которую благая Природа вложила нам в сердце, чтобы дать ей созреть там во имя своих высших целей, остающихся для нас, близоруких созданий, загадкой, но которая привита глазком к чему-то большому, что чувствует нас, и взыскует нас. Оно не способно дать пищу никакому недостойному чувству. И эта вера хранит от всех зол зараженного мира.

Еще должна сказать тебе, что у меня в связи с тобой после того раза, о котором я тебе писала, не было никаких последствий. И моя болезнь была чистая простуда. Еще хочу тебя уведомить, что напротив нас живут противные эмигранты, которые почти ежедневно ходят оттуда [к нам] в дом. Они занимают третий этаж, и вечером занавески у них задернуты. Но днем будь осторожен.

Теперь прощай, мое ненаглядное сердце, ты, конечно, придешь опять через неделю, но только не в плохую погоду. Прощай, спи спокойно, мой дорогой! — — —

№ 12. Суббота [Начало ноября 1799]

Лишь несколько слов можно сделать, мой дорогой, из одного, которое звучит во мне подобно тихой и нежной мелодии с той минуты, как я увидела твой милый образ, во сне и наяву. — — В тот вечер, когда мои слова, полные любви, достигли своего назначения — твоей души — и я так живо могла вообразить, какой благородный огонь зажжется в твоем ангельском взоре, мне стало так хорошо, так легко на сердце. Мои давно уже замкнутые для песни губы невольно стали напевать старые любимые песенки, и делали это довольно долго, прежде чем я это с улыбкой заметила. — — «О, какие вы счастливые, счастливые птицы!» — подумала я тогда. — — И мне было при этом так необыкновенно хорошо, я расслышала в себе голос Природы и благодарила ее трепетным сердцем. — —

Подумай только! Вчера вечером получила я от З[ёммеринг][386] весьма неожиданное известие, что Ц[ерледер][387] из Берна (который пять лет назад переписывал для меня твой «Фрагмент») только что был у нее. Эта весть весьма нарушила мое спокойное настроение, мне сразу же пришло на ум, как бы его появление не послужило тебе поводом для некоторой озабоченности и тревоги, и я заволновалась. Прошу тебя, во имя всего святого, мой единственный, не беспокойся ни о чем, это излишне. Клянусь тебе снова: он был для меня всегда лишь братом и другом и никогда не будет чем-то большим. Но ты ведь знаешь меня, и у тебя есть тысячи доказательств преданности моего сердца; и ты знаешь, что тот, кто кривит душой в любви, сам себя первый уязвляет. Положись на меня твердо и не задавайся вопросом, нужны ли эти слова. Они были обращены к твоему сердцу. — —

Я видела его в воскресенье вечером, его привел один из наших родственников, Б., представив его мне как старого друга. Я нашла его сильно переменившимся, и он тоже сказал, что принес на алтарь отечества свою долю трудов, а теперь пусть другие о том позаботятся. Вероятно, он пробудет здесь некоторое время, но, по-видимому, сначала поедет в Гамбург.

Если ты не осердишься за это, то мне в одном отношении приятно видеть опять возле себя человека, с которым я могу говорить откровенно и с доверием. С какой радостью я буду говорить с ним о тебе, и как это облегчит мне сердце! Между нами никогда не возникнет отчуждения, это было бы нехорошо по многим причинам. Но, что касается моего чувства и гордости моей любви, я буду защищать их перед ним и надеюсь, он будет их уважать.

Небо сегодня так ясно. Завтра ты должен прийти, только бы мне получить от тебя весточку, добрые вести! Как темно грядущее... Но будь что будет, я не покину тебя, меня ты найдешь всегда! — — — —

О, сердце мое! Как я благодарю тебя. Ты здесь! — — А то я уже боялась, что ты захворал. Потому что я знала, никакая самая злая непогода не удержит тебя сегодня от того, чтобы доставить мне радость: узнать о тебе что-нибудь! Как молю я небо послать нам благоприятственную минуту, что бы я ни услышала, все благо. Ты выглядел веселым; если б ты мог видеть мое волнение и почувствовать по биению моего сердца, как сильно радуется оно в предчувствии хорошего! — — Однако же, мой дорогой, не озаботят ли тебя мои известия? — О, не позволяй им этого! — — Кто знает, чем это может обернуться, чему послужит, если я со всей правдивостью откроюсь перед верным другом в своем страдании — жить от тебя так близко и вместе с тем так далеко! — — —

Но будь уверен, что я, как ты сам того желал, скажу лишь самое необходимое и что наша сокровенная любовь будет известна лишь нам одним и останется навсегда священной тайной. Я всегда буду относиться к тебе с величайшей нежностью. Поэтому ни о чем не беспокойся. Ах, наверное, мне не стоило тебе столько говорить, потому что мне все время кажется, что это оскорбительно для любви, но я знаю тебя и знаю, что ты легко позволяешь своей фантазии увлечь себя и видишь вещи не так, как они есть на самом деле. Потому-то я и говорю с тобой об этом, не пойми меня превратно.

У тебя в руке была книга![388] Как я рада! Касательно будущего нашего сношения сейчас ничего сказать не могу, кроме как, что все остается по-старому, если твои вести ничего в том не изменят. Меня ты найдешь всегда! — И всегда твоя, покуда живу на свете, милый мой, навсегда! — — —

Больше писать не могу, мои глаза не справляются с волнением. Может быть, сегодня после обеда еще несколько слов. —

Ах, не может быть, что я видела тебя в последний раз! — — Нет! Я не могу это помыслить, это немыслимо! О! Оставь Мне надежду! — — Отгони от меня эти мысли! Небо! Какая тяжкая погода, какую тревогу вселяет она в меня, не выходи, если она не переменится, ты можешь заболеть. Побереги себя, мой дорогой! Когда смогу я опять услышать о тебе? Хоть бы скорее наступил вечер и то, что принесет мне радость, попало бы в надежные руки. О, невозможно описать, как мы страдаем, но, за что мы страдаем, — это тоже неописуемо.

И вот я подумала, еще прежде чем ты пришел, может быть, впредь (если это вообще будет) ты в зимние дни будешь приходить не к десяти, а к одиннадцати или, если тебе удобнее, даже к трем часам? Потому что сегодня, мне думается, тебе пришлось поторопиться, а мне не нравится, что ты выходишь из дому затемно. — Я желала бы сказать тебе еще многое, но на меня нападает такая тоска, и я потом никак не могу от нее избавиться. Ну хотя бы вот что: я совершенно здорова. Прощай! Прощай! Вечно верной остаюсь я тебе! — —

№ 13. [Декабрь 1799]

Как обрадовали меня твои последние письма, мой дорогой, не могу тебе и сказать. Они щедро вознаградили меня за те страхи, которых я натерпелась, чтобы их получить. Не могу тебе описать, какой ужас я испытала, не увидевши тебя нигде внизу под окном. Я боялась, яркий свет луны мог выдать тебя, и, передвигаясь от одного окна к другому, прислушивалась, а ты все не показывался, и у меня начали дрожать колени, да так сильно, что я едва держалась на ногах. Мне было страшно оставаться в неизвестности, да еще все время казалось, что следом за мной кто-нибудь может войти в комнату и я тоже буду обнаружена, — когда ты, по счастию, пришел. Я поспешила с моими сокровищами в свою тихую комнатку, но из-за сердцебиения и волнения крови не могла прочесть ни слова. Я принималась читать твои письма с начала и с конца, но в тот вечер так и не уловила истинного смысла, пока не прошли дни и я стала поспокойнее. Тогда они обрадовали и укрепили мое сердце, и моя тихая благодарность благословила тебя и полетела тебе вослед.

Однако же мой испуг определенно привел меня к мысли этой зимой больше не пытаться получать известия таким путем, тем более что через несколько месяцев начнется весна. Если же у тебя будет настоятельная необходимость сообщить мне что-либо, всегда менее рискованно послать это на мой адрес, упаковав вместе с несколькими старыми книгами, по последнему уговору, так, чтобы я знала час.

Ты желаешь, чтобы я рассказала тебе, довольна ли я своим обществом. Должна тебе тогда сказать прямо, что у меня, собственно, нет никакого общества и что за все лето я из-за недомогания выходила из дому не более шести раз. И даже мой брат и невестка мало бывали со мною, они оба нашли по соседству маленькое галантное общество, и это было их излюбленное времяпрепровождение; в оценке сего прискорбного, ныне ставшего в Гамбурге модой образа жизни они, как и во многом другом, разошлись со мной во мнении[389], и я часто сидела здесь одна, с сердцем полным возвышенной любви, испытывая негодование, что суетность и жалкое ничтожество преуспевают в этом мире, где любовь не имеет цены.

Однако ж люди с легкостию признают право на жизнь за тем, чего они не ценят. Только то, чему они могут позавидовать, стремятся они разрушить, только существо, возбуждающее и испытывающее любовь, пригвождается за нее к позорному столбу. Я чувствую это с каждым днем сильнее: я не гожусь для светских отношений и сделаю лучше, если буду жить одна, наедине со своей тихой душой.

В то же самое утро, когда ты ушел, спустя несколько часов явился ко мне Ц[ерледер] в дорожном платье и осведомился, нет ли от меня каких поручений в Гамбург. С тех пор он переселился туда и пробудет там, видимо, еще несколько месяцев в связи с делами своего брата, который живет в Америке, — чтобы быть к нему ближе.

Теперь я должна сказать тебе, откуда происходит мое нежелание видеть тебя переселившимся в Йену, чтобы ты не заблуждался на сей счет. Потому что о том, что ты мне пишешь[390], я не имела ни малейшего понятия, и никто ничего мне о том не говорил. Причиной здесь лишь то, что Веймар лежит в полудне езды от Йены. Этим летом я нечаянно попала в дом одной дамы[391], который, хотя и пустует, но был определен под квартиру фрау Ларош и ее внуки. Я полагаю, это жилище тебе небезызвестно. И вот некоторое время назад слышала я как совершенно определенное, что этой зимой Шиллер переедет в тот дом. Ты не смог бы уклониться от визитов к нему, тебе было бы неудобно, а что я чувствовала бы при этом, я довольно поняла по своему колотящемуся сердцу, когда случайно провела там несколько часов. Тогда я не написала к тебе о том, потому что еще не приметила твоей идеи, и это не относилось к делу. А теперь я думаю, что я должна тебе и себе самой открыться в этой слабости. Конечно, я знаю: перед высшим идеалом любви такие слабости не приемлются в расчет и достойны осуждения, но перед человеческим чувством любви — о пощади! Ты же понимаешь меня! — — —

№ 14. Пятница, 30 января[392] [1800]

Пожалуй, пора уже подумать о том, чтобы держать письмецо для тебя наготове, потому что вдруг ты придешь в следующий четверг и будешь торопиться и беспокоиться. Если бы я могла узнать, ездил ли ты действительно к себе на родину, или ты все еще там. От всей души пожелала бы я тебе и твоим близким этой сердечной радости. —

Неделю назад у нас за столом оказались твои земляки. У меня создалось впечатление, что они тебя видели, и потому мне было приятно находиться в их обществе. И речь их была мне приятна, и меня не покидало чувство, что, если бы мы были одни, они заговорили бы о тебе. А с какой охотой я сделала бы это с теми, кто знает тебя и ценит, как я. В мыслях я часто была с тобой и думала, что и воспоминание обо мне в кругу твоей семьи не огорчит тебя, и еще более усердно питала свои нежные чувства любви по отношению к ним, потому что ты более чем когда-либо нуждаешься сейчас в их участии, а они в твоем снисхождении.

Договорился ли ты с ними также по поводу твоей будущности и нашел ли что-нибудь, что соответствовало бы тебе? Как я хотела бы хоть что-нибудь узнать, а надо, однако, набраться терпенья! С удовольствием подсчитывали мы давича с твоими земляками, что от них до нас такое же расстояние, как от нас до нашего милого Касселя; а это показалось мне в прошлый раз просто загородной поездкой! Дальше ведь ты не уедешь от меня? — — Не насовсем? — Туда ты всегда можешь уехать! И опять вернуться ко мне! Как хотелось бы мне видеть тебя на том месте, которое принадлежит тебе по праву, ты можешь себе представить. Но выбирай с осмотрительностью и не промахнись. В ближайшее время я еще не смогу ничего от тебя получить, если только ты не решишься послать мне пакет; если это для тебя необходимо, ты можешь сделать это беспрепятственно, думаю, нам в том посчастливится. Если ты появишься сам, я буду считать это знаком, что мне нужно спокойно ожидать, и тогда я в какой-то мере уже вознаграждена; поскольку для меня известия означают твой отъезд, я не стремлюсь узнать их раньше, как было бы в противном случае. Я вижу тебя! И ты рядом — это ли не причина для того, чтобы мне быть более чем довольной?

И еще я хочу тебе сразу же сказать, что теперь я не могу сбросить тебе письмецо вниз, потому что у меня есть некоторое подозрение (хотя, может быть, и необоснованное). Если в следующем месяце погода хоть немного наладится и будет сухо, так что я смогу совершенно естественно выйти прогуляться, то я прошу тебя, приходи к десяти часам, и тогда в одиннадцать в тот же день я буду находиться в известном тебе месте. Но если это нельзя будет сделать, не вызывая подозрений, — тогда ты меня только увидишь. Как важно для меня получить от тебя весточку тогда, легко могу тебе объяснить: в конце марта опять прибывает мой брат и тогда я реже смогу выходить без провожатых. Они с женой опять будут жить у нас все лето. Так что, если ты захочешь что-нибудь мне прислать, сделай это прежде. Военные действия также могут оказаться препятствием для прогулок, тогда пришли мне что-нибудь во всяком случае, как уговорено. Я тоже передам через посыльного книгу; чтобы нам быть уверенными, что мы оба получили свое, ты можешь в 11 часов опять на минутку показаться на углу, впрочем, я тебе советую никогда не задерживаться там долго, потому что наверху живет больной человек, которому скучно. Если я не смогу выйти, на окне будет висеть платок.

Теперь еще несколько слов о себе, как я жила. Я совершенно здорова, покой и уединение в моей уютной комнате оказали на меня свое целительное действие. Здесь сижу я среди моих цветов и работаю. Мне никто здесь не мешает, никто не проходит мимо моего тихого окна, только воробушек порой прилетит поклевать крошек на подоконнике, да в небе проплывают облака. Я часто слежу за ними взглядом, когда вечером лучи закатного солнца пробиваются меж стволами деревьев, купами растущих в глубине сада, и мне так хорошо! Мягкая меланхолическая печаль, присущая моей натуре, которая никогда не сможет — и не должна! — изгладиться, делает меня восприимчивой к любой, самой малой, радости. С великой благодарностью ощущаю я ее! Сердце мое никогда не станет заносчивым, и слеза сострадания и доброжелательства всегда готова покатиться из глаз. Такой я и хочу остаться! Таков ведь и ты! — — —

Этой зимой я была несколько общительней и иногда выезжала в гости к нашим старым друзьям. Долгое уединение и новизна способствовали тому, что я нашла там более удовольствия, чем прежде, и мне тоже были рады. Несколько раз мне даже сказали, что вид у меня значительно лучше и веселее, но тебе, конечно, придется поверить мне на слово, что мое здоровье полностью восстановилось. Если бы мне знать то же самое о тебе!

Ты действительно пришел! — Я не надеялась. Может быть, ты и не уезжал? Не из-за меня ли отказался ты от радости? Ненаглядная, добрая душа моя! Если бы дана была тебе радость и если бы я могла дать ее тебе! — — Не знаю, я стала так пуглива, я все боюсь, что нас обнаружат, а препятствия, которые и сейчас уже почти непреодолимы, еще более умножатся. Если б до тебя хоть в этот раз дошли мои слова, потом я готова отказаться. Ведь я знаю, ты любишь меня, как я люблю тебя, и этого у меня никто отнять не может.

Мне показалось, ты бледен. Ведь ты не был болен? Ведь ты бережешь себя, я знаю, ради меня. — И ты не отказываешь себе в удовольствиях, которые выпадают на твою долю? Ты их не ищешь? Но ты и не отбрасываешь их прочь от себя с враждебностью, не так ли, мой дорогой? —

Если ты завтра придешь, я могу быть спокойна! Да, я спокойна, и у меня есть причины для радости.

Прощай! Прощай! Далекий или близкий, ты всегда со мной. И мы так тесно сплетены с тобой, что ты никогда не сможешь оторваться от меня. Где бы мы ни были, мы всегда будем вместе, и я надеюсь скоро снова тебя увидеть. —

Скажи же мне честно, как ты? — И, ради меня, позаботься о себе.

Ц[ерледер] все еще в Гамбурге, и я не знаю, когда он возвратится и задержится ли здесь. Но я надеюсь, что, если ему будет возможно, он останется здесь ненадолго.

Твои милые стихи я прочла все с несказанной радостью! Твои письма я сложила все как книгу, и, если когда-нибудь я долго не буду получать от тебя вестей, я тогда буду их перечитывать и думать: это и сейчас так! Сделай и ты так же и верь; и, пока мы живем, в нашей потаенной жизни будет жить то, что нас приковало друг к другу, и я ни за что не откажусь от надежды, что мы сможем вновь обрести друг друга в этом мире и радость наша исполнится в нас. Будь же счастлив (как мы это понимаем) и верь, что как ты решишь, — лишь бы это удалось, — так я и одобрю это. Только не соглашайся на то, что тебе не подходит. Если бы ты мог почувствовать, как расцветает во мне, словно живой, твой прекрасный образ, ты бы почувствовал также, что все то, что меня окружает, должно расступиться перед ним и что каждое неслышное движение чувств во мне лишь пробуждает великое единственное, обращенное к тебе, и предает меня тебе нераздельно. — — Поэтому не страшись своего сердца и верь, как я, что мы навеки принадлежим друг другу, и только друг другу! — —

№ 15. [5 марта 1800]

Он[393] поселится в твоей комнате наверху, будет сидеть за твоей конторкой. Тогда с охотой стану я подыматься туда и с тихой радостью смотреть, как оживляется твое прежнее жилище от его присутствия. Никому другому не позволила бы я в нем жить, и ты тоже ведь? Иной раз заметит он потаенную слезинку в моем взоре, когда я зайду к нему, он поймет меня сердцем, и в его душе я обрету покой.

С каким радостным трепетом жду я завтрашнего дня! Я снова получу от тебя вести. Что б это ни было, все хорошо. Ведь ты, конечно, сделаешь все так, как лучше для меня, и я питаю доверие к судьбе, я верю, что все у тебя будет хорошо. И я снова получу запас пищи для ума и сердца надолго. Но тебе придется теперь запастись терпением, потому что в следующем месяце ты ничего обо мне не узнаешь. Не знаю, как мне с этим быть. Потому что вот-вот приедут мои родные, а кроме того, в нашем семействе возможна перемена[394], поэтому, пожалуй, будет лучше, если ты вообще не придешь. Но, поскольку мне не известно, как решится твое будущее, я не буду тебе ничего диктовать, а сама, по мере возможности, буду полностью руководствоваться твоими предписаниями.

Однако нам вряд ли удастся получить друг от друга что-нибудь, прежде чем мы опять переедем в летний дом в саду. Первый четверг в мае приходится как раз на первое, и, насколько я помню, в прошлом году в это время мы еще не переехали, а если мне одной выйти на прогулку, это могло бы броситься в глаза другим. Так что, если бы ты мог прийти во второй или третий четверг, это было бы вернее. Некоторое время назад мне пришла в голову мысль, нельзя ли в будущем в случае крайней необходимости получить известие через господина Ландауэра[395]? Он твой друг и последний раз он был по отношению ко мне особенно вежлив и учтив. Но это следовало бы сделать с величайшей осторожностью и деликатностью, чтобы он сам же не попал под подозрение. Это просто случайная мысль, и, если она тебе не нравится, не будем об этом больше говорить. Ты можешь, между прочим, всегда через него получать обо мне время от времени косвенные сведения. На следующую ярмарку он, наверное, сюда приедет. Но только намекни ему, когда ты с ним встретишься, что твое имя он может упомянуть лишь в разговоре со мной. Не могу тебе передать, как любопытно узнать мне о твоем будущем назначении. Скорей бы прошли эти часы ожидания! Больше я не могу писать. Прощай! Прощай! Ты пребываешь во мне вечно и будешь жить во мне, покуда я жива! — — —

№ 16. [15 марта 1800]

Моя свекровь скончалась вчера, больше ничего тебе сегодня не могу сказать. Прощай, прощай и береги себя — — .

№ 17. [Начало мая 1800][396]

Придешь ли ты завтра, мой дорогой? Я надеюсь на это и все же не могу быть в том вполне уверена, моя тоска по тебе была бы сокрушительна, если бы мне не пришлось тебя больше увидеть. Твое решение жить с пользой в кругу твоей семьи соответствует моему самому сокровенному желанию, а в силу обстоятельств это теперь и есть твое предназначение — стать своей доброй сестре всем, чем ты можешь для нее быть. И для твоего сердца это благо — вновь иметь рядом с собой искренне любящее существо, которому ты доверяешь, и как же мне тому не радоваться! — И я снова получу от тебя вести, и я снова увижу тебя, как только тебе представится возможность. Но так часто, как до сих пор, нам уже нельзя будет обмениваться известиями, и, уж конечно, не раз в месяц, и я уже давно намеревалась сказать тебе, что можно будет раз в полгода обменяться нам письмами через почтальона. Но всегда взаимно, и, когда выпадет нам счастливая минута, мы пожелаем узнать друг о друге и рассказать про все, о чем мы думаем, излить свое сердце, найти отдушину, когда порою грудь слишком полна и стеснена. Мы сделаем теперь так. Ты придешь, когда сможешь, и я жду тебя без боязни. Когда-нибудь да придешь ты ко мне.

Я снова увижу тебя! Этой уверенности никто у меня не отнимет. Я хочу стойко выдержать на себе твой взгляд и пожатие твоей руки, чтобы не поддаться слабости после столь долгой разлуки и выдержать новую. И тебе дать силы для новой разлуки.

Еще несколько слов о моем теперешнем житье. Я чувствую себя очень хорошо, и у меня много всяких дел, которые дают мне приятное рассеяние и направляют мои жаждущие применения силы в русло полезной и приносящей плоды деятельности. Тебе известно, что мы теперь вступили во владение садом на берегу Майна. Мне всегда хотелось, как ты знаешь, посадить свои деревья, кое-что переустроить по своему вкусу и завести маленькую ферму. Мне там теперь очень нравится, как ты всегда предсказывал. Я построю все очень просто, в своем духе: двадцать пять моргенов плодородной земли вполне достаточно для обозрения и удовольствия, и они дадут мне занятия по душе. Я выиграла год времени для устройства всего, потому что мы живем еще здесь, и, таким образом, к будущему лету все будет готово.

Мы только вчера переехали сюда, а мой брат приедет только в субботу. Ц[ерледер] тоже пока еще в Гамбурге, и от него нет никаких известий. Если ты когда-либо в будущем вспомнишь обо мне, то представляй себе меня всегда за каким-нибудь занятием, которое доставляет мне радость. И я буду думать о тебе, что ты делаешь что-то такое, что вознаграждает твое сердце. И тогда мы будем думать друг о друге с веселостью. И вместе с быстротекущим временем мужественно стремиться к новой встрече, когда бы ей ни суждено было случиться, и просить судьбу, чтобы этот радостный миг настал поскорей; и верить в тайные силы, направляющие наши шаги. Только прошу тебя, пусть не омрачится твое отношение к жизни и сохрани свое доверие ко мне. Ты ничего тут не потеряешь, потому что твоя радость будет и моей.

Если ты когда-нибудь окажешься в нашем городе и увидишь белый платок в моем окне, не посылай мне писем, а на следующее утро приходи опять. Если же ты не увидишь ничего, посылай их тотчас же и потом возвращайся опять, в знак того, что все в порядке.

Придешь ли ты? — — Все вокруг глухо и пусто без тебя! И мне страшно. Как мне вновь замкнуть в груди и не выпускать на волю рвущиеся к тебе навстречу чувства, если ты не придешь? — — — —

А если ты придешь, как трудно будет мне сохранить равновесие и не чувствовать себя слишком живой. Обещай мне, что ты больше не вернешься назад и спокойно уедешь отсюда, потому что, не будучи в этом уверена, я впадаю в величайшее беспокойство и буду метаться до самого утра, не отходя от окна, в конце концов должны же мы успокоиться, так будем же с надеждой следовать нашим путем, и в нашем страдании чувствовать себя все же счастливыми, и желать, чтобы оно долго-долго еще нас не оставляло, потому что в нем мы чувствуем совершенное благородство и поддержку в наших [душах] — — Прощай! Прощай! Благословение Неба да пребудет с тобой — — —