Гиперион

ТОМ ПЕРВЫЙ

ТОМ ВТОРОЙ

Почему я рассказываю тебе, обновляю мое страдание и вновь возмущаю в груди мою беспокойную юность? Разве не достаточно раз пройти путями смертных? Почему же не остаюсь я безмолвным в тишине моего духа?

Потому, мой Беллармин! что каждый вздох жизни остается ценным для нашего сердца, потому что все превращения чистой природы сопричастны ее красоте. Наша душа, когда она сбрасывает с себя свой опыт и отдается единственно священному покою, не подобна ли она безлиственному дереву? или голове, лишенной кудрей? Милый Беллармин! было мгновение, когда я отдыхал, как дитя, жил среди тихих холмов Саламина, позабыв о судьбе и устремлении человека. С тех пор на многое смотрю я по-иному, и сейчас во мне достаточно мира, чтобы сохранить спокойствие при вглядывании в человеческую жизнь. О, друг, в конце концов дух примиряет нас со всем окружающим. Ты не поверишь мне, во всяком случае не поверишь, что я таков. Но думаю, ты уже по моим письмам мог бы заключить, как душа моя становится со дня на день все тише и тише. И впредь я буду высказываться в этом смысле, пока ты не поверишь.

Вот письма Диотимы и мои, которые мы писали друг другу после моего отъезда из Калаурии. Они для меня самое дорогое из всего, что я тебе поверяю. Они самое теплое отображение тех дней моей жизни. О тревогах войны они тебе скажут немного. Зато как много о моей личной жизни; а ведь это как раз то, чего ты ждешь. Ах, и ты должен видеть, как был я любим. Этого мне никогда не высказать. Это выскажет только Диотима.

Я пробудился от смерти прощания, моя Диотима! окрепший, будто от сна, выпрямляется дух мой. Пишу тебе с одной из вершин Эпидаврских гор. Вот далеко в глубине мерцает твой остров, Диотима, а там дальше мой стадион, где меня ждет победа или смерть. О, Пелопоннес! О, вы источники Ефрата и Альфея! там оно будет. Туда из спартанских лесов ринется, как орел, древний пламенный гений вместе с нашим войском, как если бы на крыльях шумящих.

Моя душа, Диотима, полна жажды подвигов и любви, и взор мой, устремленный к долам Греции, как будто вот сейчас магически повелит: восстаньте, города богов!

Верно, бог во мне, ибо я почти не чувствую нашей разлуки. Как блаженные тени Леты, так живет теперь душа моя с твоей среди небесной свободы, и не властен рок над нашей любовью.

Счастье мое, что весь я поглощен работой. Иначе я совершал бы нелепость за нелепостью, до того полна душа моя, до того опьяняет меня этот человек, такой удивительный, такой гордый, которому ничего не мило, кроме меня, и все смирение, какое есть в нем, копит для меня одного. Диотима! Этот Алабанда, как ребенок, плакал предо мною, вымаливал у меня прощение за обиду в Смирне.

Кто я, любимые мои, что называю вас моими, что говорю: «мне принадлежат они», что, как завоеватель, стою среди вас и обнимаю вас, как мою добычу?

О, Диотима! О, Алабанда! спокойно-благородные, величавые существа! чем кончу я, если не улечу от счастья моего, от вас!

Я как раз писал, когда пришло твое письмо, любимая.

Не печалься, светлая моя, не печалься! Сохрани себя несокрушенной горем для грядущих празднеств во славу отчизны, Диотима! для пламенеющего праздника природы, для него сохрани себя и для торжеств в честь богов.

Разве ты не видишь уже Грецию?

О, разве не видишь, как, радуясь новым соседям, улыбаются вечные звезды над нашими городами и рощами, как древнее море, видя народ наш гуляющим по берегу, вспоминает о прекрасных афинянах и вновь, как некогда любимцам своим, несет нам счастье на вольно-веселой волне?

О, моя вдохновенная девушка! ты и сейчас так прекрасна! Какой же дивной славой зацветешь ты, когда родной климат будет тебя питать!

Трижды подряд выходили мы победителями в стычках. Как молнии, скрещивались в них бойцы, и все сплошь кругом был истребительский огонь. Наварин — наш! и мы стоим сейчас пред крепостью Мизистры, остатками древней Спарты. На развалинах перед городом я водрузил знамя, отнятое мною у албанской банды, бросил на радостях в Ефрат мою турецкую чалму и с тех пор ношу греческий шлем.

Теперь я хотел бы увидеть тебя, о девушка! Увидеть хотел бы тебя и руки твои взять и прижать к своему сердцу. Оно вскоре узнает, быть может, чрезмерную радость! вскоре! быть может, через неделю будет свободен он — древний благородный, священный Пелопоннес!

И тогда, дорогая, научи меня благочестию! тогда научи и мое переполненное сердце молитве! Мне бы молчать, ибо что совершил я такого? а если что совершил, о чем стоило бы говорить, сколько еще дела впереди? Но не моя вина, если мысль моя быстрей, чем время? Я так хотел бы, чтобы оно было наоборот, чтобы время и деяния перегоняли мысль и крылатая победа опережала даже надежду.

Мой Алабанда сияет, как жених. В каждом его взгляде смеется мне грядущий мир: и им хоть немного утоляю я свое нетерпение.

Диотима! я не променял бы это творимое счастье на самую прекрасную пору Древней Греции, и ничтожнейшая из наших побед милей мне Марафона, Фермопил и Платеи. Или это неверно? Или для сердца жизнь исцеленная не дороже жизни нетронутой, которой даже не касалась болезнь? Да, только тогда научаемся мы любить юность, когда она уже позади, и только тогда, когда она, утраченная, возвращается, наполняет она счастьем душу.

На берегу Ефрата стоит моя палатка, и, когда за полночь я пробуждаюсь, мимо меня предостерегающе с шумом проносится древний речной бог, и я, улыбаясь, срываю береговые цветы, роняю их в его блестящие волны и говорю ему: «Прими это как знамение, ты, одинокий! скоро вокруг тебя вновь зацветет древняя жизнь!».

Я получила твои письма, Гиперион, которые ты писал мне с дороги. Все, о чем ты говоришь, потрясает меня: я люблю, но в самой этой любви мне часто страшно за ласкового юношу при мысли, что тот, кто плакал у моих ног, превратился в такое могучее существо.

Не разучишься ли ты любить?

Так иди же неотступно вперед к своей цели! Я следую за тобою. Я думаю, что если бы ты возненавидел меня, то и тогда мое чувство уподобилось бы твоему, я тоже постаралась бы возненавидеть тебя и души наши не стали бы отличны. И это не впустую брошенное слово, Гиперион, я не преувеличиваю.

И я сама изменилась: стала иной. Мне не хватает и прежней ясности взора для мира и любви ко всему живому. Только звездный посев еще притягивает мои глаза. Тем охотнее думаю я о великих людях далекого прошлого, о том, как окончили они свои дни на земле, и близко стали моему сердцу величественные жены Спарты. Не забываю я и новых борцов-богатырей, чей час настал. Часто слышится мне, как все ближе и ближе продвигается шум их побед вверх по Пелопоннесу, часто вижу, как свергаются они, водопаду подобно, лесами Эпидавра и издалека сверкают их доспехи под солнцем, которое, как герольд, сопровождает их, о Гиперион! И вот ты переправляешься на Калаурию и приветствуешь тихие леса нашей любви, приветствуешь меня, а там вновь уносишься назад к своему делу. — Думаешь, я страшусь за исход? — Любимый! Порой уже настигает меня страх, но более высокие помыслы, как пламя, отгоняют его стужу.

Прощай! Заверши, как это повелевает тебе дух, и не затягивай слишком долго войну — ради мира, Гиперион, ради нового, прекрасного, золотого мира. «Тогда, — говорил ты, — будут некогда в книгу законодательства вписаны золотые законы природы, и тогда сама жизнь, эта божественная природа, которую ни в какую книгу не впишешь, будет жить в соборном сердце общины». Прощай.

Всему конец, Диотима! Наши солдаты грабили, убивали кого ни попало, и братья наши, греки Мизитры, ни в чем не повинные, — они тоже перебиты или бродят беспомощно по окрестностям, и их мертвые и искаженные лица взывают к земле и к небу о мщении варварам, во главе которых стоял я.

Теперь я могу пойти похвалиться своим славным делом! О, теперь все кинутся ко мне с распростертыми объятиями.

Ну и умен же я был! Я знал своих людей. И подумать только, что за несообразнейший проект: создать Элизиум при помощи банды разбойников.

Нет, клянусь священной Немезидой! я поплатился поделом, и я буду терпеть, буду терпеть, пока мука не угасит во мне последнего луча сознания.

Думаешь, я в неистовстве? У меня почетная рана. Ее нанес мне один из моих подчиненных, в то время как я удерживал их от глупого разбоя. В неистовстве я сорвал повязку с раны — так пусть же течет моя кровь, пусть вернется в эту скорбящую землю!

Ты — скорбящая земля! — ты нагая! тебя хотел я одеть в священные рощи, тебя хотел разукрасить всеми цветами человеческой жизни!

О, как прекрасно было бы, Диотима!

Скажешь: я потерял мужество? Милая, несчастье чрезмерно велико. Со всех сторон вторгаются яростные шайки. Как чума, неистовствует по Морее жажда грабежа, и, кто не берется за меч, того изгоняют, убивают; и тут же эти бесноватые смеют еще говорить, что они сражаются за нашу свободу. Среди свирепствующих банд есть и подосланные султаном: они ведут себя так же, как и те.

Я долго ждал, сознаюсь тебе, я так страстно надеялся получить последний привет от твоего сердца, но ты молчишь. Что ж! И молчание — язык твоей прекрасной души, Диотима.

Не правда ли, священные аккорды от этого все же не умолкают? Не правда ли, Диотима, если нежный месяц любви заходит, все же еще горят горние звезды ее небес? О, ведь это моя последняя радость! Знаю, что мы неразлучны, хотя бы ни единый звук, даже тень светлых дней нашей юности не вернулись от тебя ко мне.

Я вижу море в вечернем огне, я простираю руки к земле, где живешь ты, далекая моя, и еще раз все радости любви и юности согревают мне душу.

О, земля, колыбель моя! Вся отрада, вся скорбь в том часе, когда мы прощаемся с тобой.

Вы, милые Ионийские острова! и ты, моя Калаурия, и ты, моя Тина! — вижу вас, вижу, как ни далеки вы, и дух мой летит с ветерками над дрожью вод. И вы, там, в стороне чуть мерцающие, вы, берега Теоса и Эфеса, где в уповании я бродил с Алабандой, я вновь вижу вас: все те же вы, что и тогда; на берег ваш хотел бы переплыть я, и прах целовать, на который ступал, и согревать тот прах у моей груди, и там пред безмолвной землей лепетать сладостные слова разлуки, пока не улечу в простор.

Жаль, жаль, что дела у людей обстоят сейчас не лучше, иначе охотно остался бы я на этой доброй звезде. Но я могу отрешиться от этой земной твердыни, что больше может совершить человек!

«О, дитя, будем при свете солнца сносить рабскую долю», — сказала мать Поликсене, — и ее любовь к жизни не могла быть высказана прекраснее. Но свет солнца! — он-то и не примиряет меня с рабской долей, он не позволяет мне оставаться на этой униженной земле, а священные лучи, как тропы, ведущие в небо, притягивают меня к себе.

С давних пор величие обездоленной души было мне ближе всего иного. Среди чудесного уединения жил я порою в самом себе. Как снежные хлопья, привык я стряхивать с себя внешние события. Почему же тогда страшиться мне искать так называемой смерти? разве не освобождался я мысленно несчет раз? почему же задумываться мне выполнить это в действительности? Разве мы крепостные, рабы, прикованные к земле, которую вспахиваем? разве мы домашняя птица, которая не смеет выбежать со двора, ибо здесь ее кормят?

Мы подобны орлятам, которых отец выгоняет из гнезда, чтобы они в выси эфира искали свою добычу.

Завтра сразится наш флот и бой предстоит горячий. Я смотрю на эту битву как на купанье, чтобы смыть с себя приставшую пыль, и, думается, я найду в ней то, что ищу. Желания, подобные моим, легко выполнимы на месте. И вот в конце концов я моим походом кой-чего бы достиг и вижу: никакой труд не напрасен среди людей.

Праведная душа! я хотел бы сказать: вспомни обо мне, когда придешь ко гробу моему. Но они, верно, бросят меня в пучину моря, и я рад, что останки мои погрузятся туда, где сливаются ключи и реки, которые я любил, и откуда исходит грозовая туча, чтобы напоить горы и долы, которые я любил. А мы? О, Диотима, Диотима! Когда же свидимся мы?

Невозможно! Все сокровенное живое восстает во мне при мысли, что будто мы потеряем друг друга. Я готов несчет тысячелетий обходить звезды, во все формы облекаться, во все языки жизни, чтобы только встретиться с тобою. Но я думаю, то, что взаимоподобно, воссоединяется скоро.

Великая душа! ты справишься с этой разлукой. Так отпусти же меня в путь! поклонись матери! поклонись Нотаре и остальным друзьям!

Поклонись и деревьям, под которыми я впервые встретил тебя, и веселым ручьям, мимо которых проходили мы, и прекрасным садам Ангеле, и пусть, о любимая, там встретится тебе мой образ. Прощай.

Корабль, на котором я должен был переправиться на Калаурию, случайно задержался до вечера, между тем как Алабанда еще утром пошел своим путем.

Я остался на берегу, молча смотрел на море, усталый от мучительного прощания. Так проходил час за часом. Скорбные дни медленно умирающей юности пересчитывал дух мой, и, блуждая, будто голубь прекрасный, носился он над грядущим. Мне захотелось подбодрить себя, я вынул давно забытую лютню, чтобы спеть себе песню судьбы, которую некогда, в пору счастливой наивной юности, я перенял от Адамаса.

Так пел я под звучание струн. Едва я кончил, как вбежала лодка, в которой я тотчас узнал моего слугу. Он привез мне письмо от Диотимы.

«Так ты еще на земле? — писала она. — Еще видишь денной свет? Я думала найти тебя в ином мире, не здесь, дорогой мой. Раньше, чем уже погодя хотелось тебе, получила я твое письмо, написанное перед битвой при Чесме. Так целую неделю прожила я в убеждении, что ты бросился в объятия смерти, пока не прибыл твой слуга с радостной вестью, что ты еще жив. Я и без того узнала несколько дней спустя после битвы, что корабль, на котором находился, по слухам, и ты, взлетел со всем экипажем на воздух.

Но, о сладостный голос! я все же вновь услыхала тебя, еще раз, словно майский воздух, тронула меня речь любимого, и твоя радость-надежда, светлый фантом нашего грядущего счастья, на мгновение обманула и меня.

Милый мечтатель, почему должна я пробудить тебя? Почему не могу сказать: приди и пусть в явь обратятся те прекрасные дни, которые ты мне обещал! Увы! слишком поздно, Гиперион, слишком поздно. Твоя любимая увяла за то время, что тебя нет. Какой-то внутренний огонь стал медленно меня пожирать, и вот [что] только осталось от твоей Диотимы. Не ужасайся! Все в природе подлежит очищению, и всюду цветок жизни все легче и легче высвобождается от более грубого вещества.

Любимый Гиперион, ты верно не думал услышать в этом году мою лебединую песнь».

Так пришел я к немцам. Я требовал немного и ожидал найти еще меньше. Смиренным пришел я, как изгнанный слепой Эдип к вратам Афин, где приютила его священная роща и встретились ему прекрасные души.

Не то выпало мне на долю!

Варвары исстари, при посредстве трудолюбия, наук и даже религии ставшие еще большими варварами, чуждые какому бы то ни было божественному чувству, развращенные до мозга костей к счастью священных граций, любым движением своей необузданности и убогости оскорбляющие каждую благовоспитанную душу, тупые и негармонизированные, как черепки вышвырнутого сосуда, — вот чем, Беллармин, были мои утешители.

Пусть суровы мои слова, и все же я произношу их — ибо они правдивы. Я не могу представить себе другой народ, который был бы более разорван, чем немцы. То видишь ремесленников, но не людей, священников, но не людей, господ и рабов, мальчишек и степенных обывателей, но не людей: не похоже ли это на поле битвы, где вперемешку валяются руки, плечи и другие рассеченные на куски члены, между тем как пролитая жизненная кровь растекается по песку?

У каждого своя цель, скажешь ты. — То же скажу и я. Но только пусть каждый отдается ей всей душой, не удушает в себе порыва, чуть только порыв не под стать его званию, пусть не стремится из жалкой трусости, буквально, лицемерно быть исключительно тем, чем он профессионально назвался. С суровостью, с любовью пусть будет он тем, что он есть, — так живет дух созидания. И если втиснут он в рамки профессии, где и вообще нет места духу, то пусть с презрением отбросит ее от себя прочь и учится пахать! Твои же немцы не идут дальше жизненно необходимого, потому-то так и много кропательства у них, так мало вольного, воистину радостного. Это было бы нестерпимо, не будь подобные люди бесчувственны ко всему прекрасному в жизни, не тяготей над таким народом повсеместно проклятие, как над отверженным богами чудовищем извращенности.

«Добродетели древних — только ряд блестящих заблуждений», — высказал как-то, не помню чей, злой язык. А между тем даже самые заблуждения их — сплошь добродетели, ибо в них жив еще дух детства, прекрасный дух. И, что бы ни делали они, они делали с душой. А добродетели немцев — только блестящий недуг, и не только, ибо принудительно, из подлой трусости выжаты они рабским усилием, насильственно, из пустынного сердца и безутешной оставляют каждую чистую душу, которая охотно питается прекрасным, ах! она, избалованная священным благозвучием более утонченных натур, не выносит разноголосицы, такой кричащей, при всей мертвенной упорядоченности этих людей.

Говорю тебе: нет ничего святого, что у этого народа не было бы осквернено, принижено до жалкого средства, и даже то, что у дикарей остается обычно в божественной неприкосновенности, даже это принижают до ремесла наши расчетливые варвары — и иначе поступить не могут. Ибо, где человеческое существо уже выдрессировано, там оно стремится к своей цели, там оно преследует только свою пользу, не мечтает, упаси бог! ведет себя степенно и в часы отдыха, в часы любви, в часы молитвы, даже в светлый весенний праздник, в дни искупления мира, отрешения от всех забот, когда невинность околдовывает преступное сердце, когда, опьяненный теплым солнечным лучом, раб, радуясь, забывает о своих цепях и, ублаженные божественно-живительным воздухом, как дети, беззлобны человеконенавистники, когда даже гусеница окрыляется и пчела роится, немец все же остается за своей профессиональной перегородкой и ему мало дела до погоды!

Но ты свершишь свой суд, священная природа! будь эти люди хотя бы скромней, не выставляй они себя законом для лучших среди них, не поноси они всего с ними несходного — нет, пусть уж поносят, но только бы не издевались они над тем, что божественно! —

Или не божественно то, что вы осмеиваете и называете бездушным? Разве воздух, который вы пьете, не лучше вашей болтовни? Лучи солнца — не благороднее ли они, чем вы, умники? Ключи земли и утренняя роса освежает вашу рощу — вы это в силах сделать? Ах! убить вы в силах, но не оживить, если это не свершит любовь, которая не от вас, которую не вы изобрели. Вы полны забот и мыслей, как бы перехитрить судьбу, и недоумеваете, когда ваше ребяческое искусство бессильно помочь. Между тем как по небу безмятежно плывет светило, вы бесчестите, вы рвете и мечете там, где терпит вас терпеливая природа: она же продолжает жить в нескончаемой юности. И не изгнать вам ее осени, ее весны, не отравить вам ее эфира.

О, божественна она, — ибо дано вам разрушать, а все же не стареет она, и невзирая на вас прекрасное остается прекрасным. —

Сердце разрывается, когда посмотришь на ваших поэтов, на ваших художников и на всех, кто еще не утратил уважения перед гением, кто любит и печется о прекрасном. О, благородные! Они живут на земле, как пришлецы в своем собственном доме, у них столько же прав, как у страдальца Улисса, когда он в образе нищего сидел у своих дверей, а бессовестные женихи шумели в зале, спрашивая: кто привел сюда этого бродягу?

Исполненные любви, воодушевления и надежды вырастают у немецкого народа юные питомцы муз, а взглянешь на них лет через семь — как тени бродят они, ленивые и равнодушные: они похожи на землю, которую враг усеял солью, чтобы даже травинка не выпрыснула из нее. А когда они заговорят, — горе тому, кто их поймет, кто в мятеже их титанической мощи, как и в их протеевом кознодействе, увидит только борьбу отчаяния, которую их потрясенный прекрасный дух ведет с окружающими его варварами.

Все на земле несовершенно — такова старая песня немцев. О, если бы нашелся человек, который сказал бы этим нечестивцам: только потому все так несовершенно у них, что они не оставляют ничего чистого незапятнанным, ничего святого неоскверненным своими грубыми руками, что у них ничего не произрастает, ибо они не чтут корня всякого произрастания — божественной природы, что жизнь их в сущности пуста, отягчена заботами, преисполнена холодной, глухой распри, ибо они презирают гений, который привносит мощь и благородство в деятельность человека, веселье в страдание, любовь и братство в города и домы.

Потому и страшатся они смерти, и принимают на себя любое поношение, отстаивая свою устричную жизнь, ибо, кроме своей производственной обыденщины, которую сами же себе смастерили, ничего высшего не знают.

О, Беллармин: где народ любит прекрасное, где он чтит гения в своих художниках, там, будто воздух живительный, веет вселенский дух, там раскрывается боязливый ум, самомнение тает, там велики и благостны все сердца и героев рождает воодушевление. Родина человечества у такого народа, и охотно пребывает там чужестранец. Но там, где так оскорблены божественная природа и ее художники, ах! там не найти радости жизни и любая звезда лучше, чем земля. Все более унылыми, пустынными становятся там люди, а ведь они родились богато одаренными. Растет рабское сознание и с ним свирепость, растет хмельной разгул вместе с заботами, голод и страх за завтрашний день вместе с роскошью. Проклятием становится благословение каждого года, и все боги обращаются в бегство.

И горе пришлецу, странствующему из любви, когда приходит он к такому народу: и трижды горе тому, кто, подобно мне, гонимый великой скорбью, нищий, как и я, приходит к такому народу! —

Довольно, ты знаешь меня и сумеешь понять. Беллармин! Я говорил и от твоего имени, я говорил за всех, кто живет в этой стране и страдает, как страдал в ней я.

Однажды сидел я далеко в поле у колодца, в тени зеленоплющевых скал и нависающего, усыпанного цветами кустарника. Более прекрасного полдня я не помню. Веяли ласковые ветерки, и утренней свежестью сверкала окрестность, и молча в выси родного эфира улыбалось солнце. Люди разошлись, чтобы отдохнуть за домашней трапезой от работы. Наедине с весной осталась моя любовь, и непонятная тоска охватила душу.

— Диотима! — воскликнул я. — Где ты? О, где ты? И было мне так, будто слышу я голос Диотимы, голос, радовавший меня некогда в те светлые дни. —

— Я среди своих! — воскликнула она. — Среди твоих, тех, кого не узнает блуждающий Дух человека!

Мной овладел легкий страх, и думы мои задремали.

«О, чудное слово из чистых уст! — воскликнул я, ибо я вновь очнулся. — Милая загадка! Постигну ли я тебя?»

И еще раз обернулся я к холодной ночи всего человеческого, содрогнулся и заплакал от радости, что я так счастлив, и, кажется, выговаривал слова: но они были подобны шуму огня, когда он высоко взметается, оставляя позади себя пепел. —

«О, ты, — подумал я, — о, ты, природа, с твоими богами, мой сон о человеческом. И я говорю: только ты живешь и все, что вынудили, выдумали бунтари, тает от твоего пламени».

Давно ли как отрешились они от тебя? Давно ли как их толпа поносит тебя, называя пошлыми, — и тебя, и твоих богов — живых, блаженно-безмолвных!

Как гнилые плоды, опадают люди с тебя. О, пусть погибнут они! Тогда возвратятся они снова к твоему корню, а мне, о древо жизни, дай мне снова зазеленеть вместе с тобою и одним дыханием охватить вершину твою и все твои почками брызжущие ветви! Так мирно, так глубоко, ибо все мы выросли из твоего золотого семени.

Вы, источники земли! Вы, цветы! И вы, леса, и вы, орлы, и ты, брат, мой свет: как стара и как нова наша любовь! Свободны мы, не уподоблены робко друг другу по облику. Как может не изменяться мелодия жизни? Все мы любим эфир, и в своей глубинной глубинности мы подобны.

И мы, мы неразлучны, Диотима! Слезам о тебе этого не понять. Мы — звуки живые, созвучные в твоей гармонии, природа! Кто же разорвет, кто в силах разлучить любящих?

О, душа! душа! красота мира! ты неразрушимая! ты восхищающая! с твоей вечной юностью! ты есть! Что такое смерть и вся скорбь человека? — Ах, много пустых слов изобрели чудаки. Ведет же все свое начало от радости, и кончается все умиротворением.

Как распря влюбленных противоречие мира. Примирение в самой борьбе, и все разделенное воссоединяется вновь.

Приливает к сердцу и отливает от сердца кровь, и все, что есть, — единая, вечно пылающая жизнь.

Так думал я. До следующего раза.