Главная роль 2

Глава 24

Проезд по городу был сокращен — Большая улица оккупирована рабочими, ведущие к ней улицы через это перекрыты телегами — вполне себе баррикады — а у меня совсем не было настроения нарезать круги по окраинам. Прошествовав под Триумфальной аркой и дав попам отслужить молебен, я озадачил губернатора Лукошкова:

— Василий Викторович, соберите, пожалуйста, всех владельцев фабрик, заводов и мануфактур, чьи работники принимают участие в шествии, и идемте все вместе разговаривать с рабочими.

Губернатор не местный — Екатеринбургом рулит Дума во главе с градоправителем из купцов, Симановым Ильей Ивановичем. Город относится к Пермской губернии, и именно ею руководит Василий Викторович. Я нынче для всех его коллег и его самого все равно, что страшный суд. Не знают, чего от меня ждать — так-то до этого только в газетах на весь мир хвалил наши губернские власти, но Теляковский-то «от угрызений совести» помер. Даже неизвестно, что хуже — отставка или вот так, ибо понятие «честь» в эти времена чувствует себя отлично. Красноярский губернатор ее, получается, сохранил, да не пошло застрелившись, а внутренним решением!

Лукошков почти незаметно поежился — чиновник высокого ранга все же! — и отдал помощникам нужные приказы.

— Илья Иванович, — повернулся я к Симанову. — От имени Российской Империи благодарю вас за передачу вашей муки на нужды переселенцев.

В глазах купца-градоправителя, хозяина первой в Екатеринбурге мельницы — это только так называется, по факту там огромный мукомольный комбинат — мелькнула высокая запись в родословной книге, и он склонился в поклоне:

— Премного благодарен, Ваше Императорское Высочество!

Немного поразмыслив, я снова озадачил губернатора:

— Арестованного заводчика Тихомирова також следует привести.

Приказ был передан, и я решил повысить ставки — ситуация один черт пан или пропал. Встав на дрожки, я громко обратился к собравшимся:

— Дамы и господа, я был бы счастлив увидеть Екатеринбург в спокойные времена, но жизнь распорядилась иначе. От имени Российской Империи, благодарю вас за деятельную помощь соотечественникам. Гостеприимство и сердечность жителей Урала навсегда останется в моем сердце.

Немалая часть уважаемых людей пустила слезы умиления. Такое я видел уже не раз, но никак не могу привыкнуть. Нет, это не рабская покорность и не пресловутое чувство ранга. Это — честь и вера в служение Отечеству, персонифицированным аватаром которого является Император.

— Благодарю и за то, что не стали колотить смутьянов.

Народ грохнул. Рукой призвав к тишине, я продолжил:

— Вклад каждого из вас зафиксирован на бумаге, которые я увезу с собою в столицу. Вклад каждого из вас будет оценен Империей, ибо не ради награды вы старались, а по зову сердца.

Забрал бумаги и из Оренбурга — чинов на всех не напасешься, но почетных грамот, благодарственных писем и медалей с орденами хватит на всех. Можно и специальный учредить — «орден доброго самаритянина» например. Родина должна замечать и поощрять созидательные инициативы, а не только запрещать вредные или кому-то таковыми показавшиеся.

Радости и слез прибавилось, но время-то не ждет, а потому руку снова пришлось поднять в воздух:

— Сейчас нужно разобраться с еще одной проблемой. Я отправляюсь говорить с рабочими. Вас я прошу и далее не чинить им препятствий.

Усевшись в дрожки под аплодисменты, я махнул рукой садиться губернатору с градоначальником, улыбкой пригласил епископа Владимира и кивком — своих князей.

— Есть тут один гимназист, — как только мы тронулись, взял быка за рога Оболенский. — Ульянов Володя…

Я словно получил удар под дых, голову окутал звон, в котором утонули дальнейшие слова Оболенского. Рука сжала штанину, другая кожаную обивку сидения. По спине побежали мурашки, рубаха под парадным мундиром окончательно пропотела. В памяти всплыла картина — я стою в Мавзолее и смотрю на мумию Ильича. Священного трепета не испытал, но значимость исторического деятеля признаю. Гимназист Володя Ульянов, потеряв брата-террориста, первым понял, как оно работает и «пошел другим путем», выстраивать параллельный контур управления страной — систему Советов. Когда создался вакуум власти, а общество потеряло уважение к Временному правительству и прочим «заказчикам» сноса монархии в России, большевики «оп» — и начали собирать распадающуюся Империю обратно. Империю сломал не Ленин — это сделала буржуазия, но ее я как-нибудь в кулак загоню, а социалисты — вот реальный повод бояться. В отличие от разношерстой массы крупных капиталистов и высшей аристократии, у социалистов общая цель, постепенно выстроится четкая структура, и они активно занимаются тем, что царская власть делает с солидной ленцой — пропагандой среди населения.

Прикусив изнутри щеку, я подавил паническую атаку. Что это — «обратка» за везение или уготованная самим Проведением встреча?

— … Молодой, лет двадцать ему — он у смутьянов навроде как главный, — продолжил Оболенский.

Немного удивившись, что момент слабости оказался реально «моментом», из-за чего его никто не заметил, я принялся успокаиваться.

«Молодой»! «Лет двадцать»! Это же сильно облегчает задачу! Владимир Ильич же не родился вот таким, он много лет учился, приращивал умение писать тексты и произносить речи, строил карьеру «оппозиционера» и обрастал связями. Человек талантливый, человек умный и потенциально очень-очень для меня опасный, но… Но ему же двадцать! Он реально «гимназист», сиречь — без пяти минут школьник! Школьник, блин, конца XIX века! Если он начнет со мной состязаться в знании какой-нибудь латыни, я тут же проиграю. Но он же не начнет! Рабочие, которые участвуют в шествии, люди гораздо более простые, и ходят по улице Большой не первый день. Они устали, им надоело, они теряют заработки — ну какая оплачиваемая забастовка в стране, где запрещены профсоюзы? — и уже скорее всего жалеют, что пошли за молодым нарядным «барчуком». Есть немалая вероятность, что если я просто попрошу их разойтись, они сразу же это сделают. Но мне такой исход не нужен — требуется не разогнать конкретное «шествие», а сделать так, чтобы в ближайшее время их не повторилось — ни здесь, ни в других промышленных городах.

В голове что-то щелкнуло, и я с почти священным трепетом покрутил в голове новую мысль. Если Российская Империя, как говорит нам советская пропаганда, рыхлое аграрное образование с неразвитой промышленностью, как получилась пролетарская революция? В Сибири — да, промышленность по большей части ограничивается набором «маслобойка, лесопилка, свечной заводик» с исключениями в виде текстильных фабрик, но здесь, на уральских заводах, еще при Петре вкалывали тысячи рабочих. Ныне их еще больше, и хвала Господу за то, что абсолютное их большинство к «шествию» не присоединилось.

Дальше я увижу еще больше — Российская Империя вообще-то БРОНЕНОСЦЫ своими силами умеет строить. Это же блин в эти времена настоящая «космическая» технология! Да, компоненты частенько покупаются за рубежом, но покажите мне страну, которая 100% номенклатуры товаров сама производит, а я в ответ покажу вам СССР, население которого мечтает об импортном барахле, а ЭВМ такой могучей страны представляет собой копии IBM-ов.

Ладно, это все лирика — золотую середину между импортом и «самоделками» мне искать придется годами, и для этого нужно покопаться в статистике. Сейчас в моей голове одна пропаганда борется с другой, а значит смысла переливать из пустого в порожнее нету. Ленин, блин!!! Может однофамилец?

— … Брат у него старший в террористы подался, на Его Императорское Величество покушение замышляли, подлецы. На виселице таким место, и правильно Его Величество поступил — эти твари милосердие за слабость принимают, — разрушил надежды Оболенский.

Не бывает таких однофамильцев!!! Вот она, «тюрьма народов», кровавая «сатрапия» — брат казненного за попытку убить царя чувака спокойно бродит по улицам, занимаясь мутными делишками, и это нифига не помешает ему закончить юрфак одного из лучших университетов планеты. Да, когда Ульянов начнет проявлять избыточную активность, наступит период ссылок и эмиграций, но что это вообще за театр абсурда⁈

Улица Большая до боли напомнила мне о просмотренных в Интернете видосах с современных митингов: выходы с улицы, кроме одного, «главного», через который, надо полагать, «шественники» сюда попадают и уходят, перекрыты телегами. На деревянных тротуарах выстроились солдаты и полицейские — сплошной стеной. На скучавших до моего появления лицах была написана незыблемая истина: «Только дернись, ужо я тебе!..». Из окон торчали лица зевак — эти надеются, что скоро такой раздражающий шум закончится.

«Шественников» я на выпуклый глаз насчитал человек двести. В первые дни их было больше, но терпение у мужиков не бесконечное — ходют-ходют, а толку нету. Карман-то с каждым днем дряхлеет, и энтузиазма это не прибавляет. Ну и атмосфера та еще — здесь никто их поддерживать не торопится. Препон тоже не чинят, но социальное порицание — мощный инструмент, и как раз соратники Ленина начнут его пользовать в полную силу.

«Товарищи» пришли с плакатами — «Даешь конституцию», «Конституция — мать порядка» и умиляющим «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Видели мы этих «пролетариев» — в сороковых годах особенно сильно соединиться пытались, на основе рабовладельческого общества и старого-доброго геноцида. Вот он, основной «факап» Ленина сотоварищи — они искренне верили, что революция охватит весь мир, а вслед за нею мир охватит один большой СССР. Когда реальность распорядилась иначе, пришлось строить сильное, способное потягаться со стремительно милитаризирующейся Европой государство. Придется поискать товарища Сталина — мне такой удивительный человек пригодится гораздо сильнее Ленина, ибо последний — теоретик и интернационалист, а первый умеет эффективно работать в тяжелейших условиях. Иосиф Виссарионович сейчас тоже молод и наборами компетенций не оброс, но без задатков такой карьеры с такими результатами не построишь.

А еще улица Большая пованивала — прямо здесь никто нужду не справляет, но стоящие во дворах жилых, торговых и прочих зданий туалеты из-за перманентного столпотворения переполнены.

А вот и мой Евпатий — во главе группы из трех десятков человек-старообрядцев, он следовал за «шествием» в паре шагов, и, как только лишенные энтузиазма — зачем кричать, когда никто не хочет услышать? — скандирования рабочих становились на паузу, Евпатий предельно мягким, словно адресованным ребенку, тоном принимался увещевать:

— И так тяжело, а вы еще и смуту сеете. Стыдно — весь Урал плечом к плечу встал, ближним помогать, а вы — нет. Покайтесь, господа, пока поздно не стало. Жизнь-то у вас не сахар, это понятно, но вы были в Индии? Я — был, тамошние в грязи живут, аки черви вечно голодные. Вот ты, Володька, говоришь, будто мы от англичан да немцев отстали, но ты же про метрополии говоришь. У нас страна вон какая, значит и сравнивать целиком должно, с колониями.

А ведь прав! Ой как прав! Вся статистика по Российской Империи подается в сравнении с другими Великим Державами. Сравнивают один маленький остров, который высасывает соки с половины мира, с одной шестой частью суши, которая нифига колоний в полном смысле слова не имеет, включая агрессивных (чтобы они там спустя сотню-другую лет не говорили) соседей в единое государство. Совсем другая модель, и она, как ни крути, человечнее. Сосчитай все население «Содружества», и статистика по грамотности населения станет гораздо интересней. То же самое с промышленностью, наукой и прочими благами цивилизации.

— Значит Россия для Романовых — тоже колония? — подловил Евпатия молодой звонкий голос, канонично не осиливающий «р», и из хвоста «шественников» выбрался одетый в запылившийся (улица-то не мощеная, от пыли никуда не денешься) костюм молодой человек. Волосы зачесаны назад, приятных черт лицо украшено переходящими в бородку усами — «эспаньолка».

— Я правильно понял вас, Евпатий Михайлович? — уточнил он у купца.

— Неправильно! — ворвался я, воспользовавшись тем, что перегораживавшие нам проезд телеги расцепили, и мы выкатили на улицу Большую, аккурат между «шествием» и старообрядцами.

Владимир Ильич, на которого возница чисто из демонстрации лояльности чуть не наехал, продемонстрировал силу духа, оставшись на траектории.

— Не балуй, — буркнул я извозчику, поняв, останавливаться он не хочет.

— Т-п-рру! — натянул он поводья. — Виноват, Ваше Императорское Высочество!

Улица Большая тем временем погрузилась в тишину и поклонилась — все, включая Ульянова, который все-таки воспитанный юноша из неплохой семьи и слишком умен, чтобы метафорически плевать мне в лицо — жест красивый, но архи бесполезный.

— Радость великая! — заявил Евпатий и бухнулся коленями в дорожную пыль, сложив руки в молитвенном жесте — его соратники, само собой, повторили. — Не моего купеческого ума дело это, Георгий Александрович (со времен Индии так меня называет, мы же демона вместе изгнали), но прошу вас из человеколюбия христианского пощадить этих заблудших! — указал рукой на несколько опешивших и оттого обильно потеющих и нервно подергивающихся рабочих.

— Потом с вами поговорим, братцы, — обратился я к старообрядцам. — Евпатий Михайлович, приглашай на ужин — чаю с сухарем попьем.

Рабочие «меню» услышали и отреагировали недоумением — это что, злой сатрап Романов как переселенец из палаточного лагеря питается? Да, на Урале так и питаюсь — как все. Уеду в сытые края, отожрусь нормально — привык в Сибири качественно и вкусно кушать. Но каков народ, а⁈ Даже скудная жизнь, тяжелейшая работа и личное участие Ленина, который этот самый народ тут который день против меня накручивает, не способны вселить в голову мужиков простую мысль — «цесаревич нам врет». Захотелось поднять голову выше да расправить плечи — задача будет проще, чем ожидалось — но поза и так хорошо.

— Слушаюсь, Георгий Александрович! — подскочил Евпатий. — Могу я просить вас о возможности остаться?

— Оставайтесь, — разрешил я и спустился с телеги. — Колония, значит? — обратился к старательно подавляющему страх Ульянову — немножко руки дрожат, но умные глаза смотрят дерзко и с вызовом.

— Колония, Ваше Императорское Высочество! — повысил он голос.

Микрофонов-то нет, только орать и остается.

— Вот ваш хороший знакомый говорит — в Индии, мол, плохо, а поэтому и у нас должно быть плохо! — встал так, чтобы рабочие видели кусочек его профиля.

— Верно! Мы же не язычники какие! — поддержал Ленина настолько крепко сложенный детина лет двадцати пяти, что у меня невольно возникли сомнения в том, что его можно отнести к «голытьбе».

И рыжий — вон какая борода кучерявая и мощная. «Голытьбы» среди рабочих, впрочем, хватало — большинство носило на себе следы регулярного недоедания и тяжелой работы, а засаленные и залатанные робы говорили о том, что другой одежды у бедолаг, похоже, и нет. На лапти я уже внимания не обращаю — да, даже сапоги себе позволить могут не все, но я навидался людей, которые даже обладая возможностями, предпочитали ходить в лаптях — да, провоцирует плоскостопие, но летом в них ходить милое дело — не жарко и относительно удобно.

— Как зовут тебя? — обратился я к детине.

— Степаном, Ваше Императорское Высочество. Григория сын.

— Прав ты, Степан — не язычники мы, — повернулся к рабочим. — Православные. Западные соседи наши, католики, англиканцы да протестанты, весь мир грабят, да только рабочие с крестьянами и в метрополиях этих кровавых денег не видят — как вы и живут. Вот вы, Владимир Ильич… — повернулся к Ульянову.

Ленин приосанился — я его знаю по имени, а значит личность его уже сейчас обладает немалой значимостью — какому «оппозиционеру» не нравится, когда верхушка государства его «боится» настолько, что даже имя запомнила? Я продолжил:

— … Сторонник идей немца Маркса, верно?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество! — энергично тряхнул головой «гимназист». — Социалист!

— У Маркса денег свои труды издавать не было, — обратился я к рабочим. — Делал он это за счет благодетеля — капиталиста Энгельса. Маркс вещи предлагает отчасти здравые — рабочий день, например, сокращать нужно, ибо усталый рабочий — плохой рабочий, потому что от усталости работает хуже. Штрафы отменить — они, я это, мужики, знаю, порою больше половины жалования съедают. Все знаю — и про лавки заводские, и про то, что вам угол на пятерых арендовать приходится, и про питание скудное, — дав народу короткую паузу на «переваривание» — это что, цесаревич продолжает ПРАВДУ говорить⁈ — я повернулся к доходяге чуть старше меня, левая рука которого ниже локтя отсутствовала. — Как тебя зовут?

— Селифаном, Ваше Императорское Высочество! — с поклоном отозвался он, моментально пропотев от груза Высочайшего внимания. — Федора сын.

— Руку как потерял? — спросил я.

— Трос лопнул, Ваше Императорское Высочество. Натянут был шибко — вот мне концом руку и отхватило. Но это ничаво…

Мне что закон вводить, запрещающий Романовым говорить слово «ничаво»⁈ Если бы он меня матами поливал да корил в сломанной жизни, я бы это понял и остался спокоен. Но он же, зараза такая, меня утешает! Стоит, чуть ли не на ветру как листочек осенний от голода колыхаясь, культяпку в рукав поглубже спрятать пытается, и утешает красивого, одетого в камзол стоимостью в пяток деревень, сытого меня!!!

— … Люд добрый здесь, столовая есть для бедняков, не дают с голоду помереть, — закончил он мысль.

Ульянов поморщился — тоже не нравится «ничаво», но по другим причинам.

— У кого работал, Селифан Федорович? — спросил я.

— У Ильи Андреича Егорова, Ваше Императорское Высочество. Чернорабочим.

— Не платит тебе пенсии Илья Андреич?

— Не платит, — подтвердил потерявший руку на производстве инвалид.

— А никто их у нас не платит, Ваше Императорское Высочество! — вклинился Ленин. — Говорят, мол, беречься рабочие перестанут, специально станут увечья себе наносить, чтобы, значит, при пенсии на печи лежать.

— Безобразие, — более чем искренне признал я. — Селифан Федорович, подойди вот к этому человеку, — указал направо. — Остапом его зовут, расскажи о себе, пенсию тебе положит.

«Ничаво» куда-то делось, Селифан закусил губу, отвел взгляд и низко поклонился:

— Премного благодарен, Ваше Императорское Высочество, да взять не могу — не за себя здесь ноги сбиваю да глотку деру, а за других таких же. За товарищей!

Ильич не без издевки покосился на меня — «ну что, не сработал подкуп»? А я подкупать и не хотел — понимаю, как это воспринято будет.

— Крепкая у тебя сила духа, Селиван Федорович. Уважаю, — признался я.

Когда рассосется кризис, кого-нибудь отправлю все-таки вручить пенсию, потому что это правильно.

— Прав ты — проблема, что называется, системная. Не один ты такой, на работе увечье получивший. Получаешься — отработанный материал, соки с тебя выжали да выбросили.

— Да! Верно! — разноголосицей поддержали меня рабочие.

Контакт установлен, начальный авторитет набран, теперь нужно это использовать для поворота ситуации так, как мне надо.

— Да только у Энгельса, который со своего стола вашего Маркса кормил да книжки его издавал, заводов много было, — продолжил я. — И на заводах этих были штрафы, как у вас, изувеченных за ворота выбрасывали, как вас, ютились рабочие в бараках да по углам, как вы, а при каждом заводе лавка была заводская. Скажите мне, господа — хотя вам, полагаю, привычнее будет «товарищ». Скажите, товарищи, как так получается, что радетель за благо рабочих своих работников в ежовых рукавицах держал да обирал как липку?

Ответа не нашлось, но вклинился понявший, что инициатива уходит из его рук, Ульянов:

— Товарищи, мы не питаем иллюзий! Энгельс — в полном смысле этого слова капиталист, и покуда рабочие и крестьяне разобщены, они неспособны отстаивать свои классовые интересы! Только Конституция позволит нам обрести голос, который услышат! Только массовые стачки и шествия покажут капиталистам, что без рабочих их заводы и капиталы не стоят ничего! Это мы плавим руду, это мы рубим камень, это мы…

Я невольно заслушался и залюбовался — агитирующий Ленин был прекрасен, убедителен, он излучал харизму, а картавость только придавала шарма — да, этот человек не идеален, но его уверенность и то, что потом назовут «пламенем революции» словно заражали мужиков, и я понял, что только из-за Ильича они до сих пор топчут Большую улицу, а не плюнули на очевидно неудачный «бунт».

И как, собака, аккуратно агитирует! Не за кирпичи — орудие пролетариата — взяться взывает, не власть захватывать, а к легальным, зараза, методам классовой борьбы. Короче — повода обвинить себя в подбивании на государственный переворот «гимназист Ульянов» не дает. Подставился, впрочем, критически, и, дождавшись, пока народ покричит «да!» и «верно!», признав правоту речи Ленина, я спросил:

— А кто «мы», Владимир Ильич? Вы, насколько мне известно, родились в состоятельной семье, и отец ваш в должности инспектора народных училищ города Симбирска служил. Должность это хорошая, жалованья, надо полагать, хватало на сытную жизнь.

— Мой дед был крепостным! — поспешил заявить Ульянов.

— Так это только прибавляет странности вашим словам, — развел я руками. — Сын крепостного крестьянина получил образование, выслужил личное дворянство и стал одним из важнейших людей в Симбирске. Это, Владимир Ильич, говорит только о том, что в Империи нашей выдающиеся способности человек пробиться может. Да, это архисложно, но покажите мне государство, где наверх пробиваются все.

— Нет такого! — внезапно поддержал меня «детина» Степан.

— Дальше, — продолжил я. — Отец Владимира Ильича позаботился о том, чтобы его сыновья отучились в гимназии.

— Моего старшего брата повесили! — заявил Ленин.

— Потеря близкого человека — страшное горе, — вздохнул я. — Я тоже потерял старшего брата.

Рабочие и зеваки сняли головные уборы.

— И воспользовались гибелью Его Высочества, царствие ему небесное, — перекрестился Ильич. — Чтобы ограбить ни в чем неповинный Китай.

— Китай виновен в том, что пролил кровь будущего русского царя! — придавил я его взглядом. — Я — тень брата моего, ибо он был лучше меня во всем — добрее, трудолюбивее, умнее, щедрее и набожнее. Китайский убийца не только лишил меня брата, он лишил наше Отечество самого толкового царя со времен Петра Великого. Мне теперь придется всю жизнь доказывать, что я хотя бы пальца Николая достоен! На том свете он с меня спросит, и Господь с меня спросит — что ты сделал, Георгий, чтобы Россию укрепить, да жизнь народа ее лучше сделать? Не вам, образованный сын дворянина за Империю отвечать, а мне. Товарищи! — поднял голову выше и добавил голосу печали. — Правду Владимир Ильич говорит — казнили его брата старшего. Александр Ильич, царствие ему небесное, — перекрестился. — Большим умницей был, как и все Ульяновы, в том числе и стоящий передо мною. Много полезного Александр для Империи и жителей ее сделать мог, да не захотел — пошел в террористы. Заговор раскрыли — Александр со своими подельниками хотели Его Императорское Величество, отца моего убить. Скажи, Степан, ежели на тебя кто с дубиной полезет, ты что сделаешь?

Вздрогнув — заслушался — «детина» ухмыльнулся:

— Известно что, Ваше Императорское Высочество — со мной не забалуешь!

Мужики несмело грохнули — шутка неплоха, но мы тут о жизни и смерти говорим, и смеяться нормально невместно.

— Вот! — поднял я палец вверх. — Вот это меня, товарищи, больше всего удивляет — когда царя просят собственных убийц простить. Брату вашему, Владимир Ильич, получается можно царя убивать, а царю своих убийц — нельзя?

— Верно! Око за око! — поддержали рабочие и зеваки.

Первые начали как-то нехорошо коситься на Ильича. Время закреплять эффект.

— Вы, Владимир Ильич, пошли другим путем, — обратился я к Ленину. — Путем правильным, законным. Да только идете вы не туда — Конституция вам, товарищи, жалования не прибавит и рабочий день не сократит.

— Представители рабочих и крестьян войдут в состав Государственной думы и смогут отстаивать интересы своих товарищей, — парировал Ленин.

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, — развел я руками. — Вы, Владимир Ильич, слишком хорошо о людях думаете. Они у нас, безусловно, честны, трудолюбивы и добры — посмотрите, как весь Урал плечом к плечу встал в заботе о соотечественниках!

— Верно! Это мы можем! У нас на Урале народ душевный! — откликнулся на доброе слово народ.

— Институты государственные, товарищи, складываются небыстро, — продолжил я. — Та Империя, что вокруг нас, столетиями строилась. Добавь новый элемент в конструкцию — Владимир Ильич именно это и предлагает — и нарушится баланс сил. Нарушится работоспособность — новый элемент много лет в конструкции приживаться станет. Я не говорю, что Дума нам не нужна, я говорю о том, что одним днем сделать жизнь лучше для всех невозможно — нужна долгая, размеренная, аккуратная работа, потому что сломать что-то — легко, а чинить — трудно.

Краем глаза я заметил прибывшие телеги с напуганными, дорого одетыми людьми — привезли запрошенных мною заводчиков. Отлично, можно брать быка за рога:

— В Думе, безусловно, найдется место рабочим и крестьянам. Но больше там будет тех, кого Маркс и Владимир Ильич называют «буржуазией». Посмотрите на Францию — у них республика, и правят ею несколько богатейших семейств. У них есть деньги связи, которые позволяют пропихивать в Парламент тех, кто будет буржуазии полезен. Владимир Ильич в силу доброты характера и идеализма — прекрасных качеств! — решил, что у нас будет иначе. Вот листовки ваши печатали в типографии заводчика Тихомирова. Давайте его сюда! — махнул рукой телегам с заводчиками.

Переодетого в тюремную робу заводчика поставили пред мои очи, и он сразу же бухнулся в дорожную пыль, вымаливая прощение.

— Встань! — сделал я шаг назад, чтобы он не добрался до сапог. — Скажи, милый человек, у тебя штрафы на рабочих налагают?

— Налагают! — ответил вместо него курчавый-чернявый, средней худобы мужик лет тридцати. — Четыре месяца мне одни талоны платил, мол, станок поломал. Тот станок раньше Екатеринбурга на свет появился, на ладан дышал, а я — отрабатывай! Эк…Эхс…Эсплататор! — почти справился с непривычным словом.

«Талонами» особо пронырливые коммерсы выплачивают часть жалованья — отоваривать их можно только в заводских лавках, где цены конечно же выше, чем в нормальных магазинах. Просто благодать для «акул капитализма» — рабочий монетизируется максимально, вынужден влезать в долги — в той же заводской лавке, и получается почти нормальное рабство.

— Что же ты, Тихомиров, так рабочим добра желаешь, а сам до нитки обираешь? — спросил я.

— Хотел отменить! — принялся тот отчаянно заламывать руки. — И штрафы, и лавки, и день рабочий ограничить, да не дают! — указав на телеги, где сидели грустно наблюдающие за происходящим заводчики, неприятно ощерился. — Вот эти и не дают! Я, мол, рабочим хорошо сделаю, так все ко мне на работу и побегут. Кто им останется? Да мне голову проломят!

— Вот видите, товарищи, — развел я руками на рабочих. — Любой капиталист вам будет говорить, что что-то ему все время мешает сделать жизнь рабочих лучше. То конкуренты, то царь, то вы сами — Тихомиров-то поди тоже увечным пенсий не платит, потому что, как правильно передал суть Владимир Ильич, «все будут калечиться да на печи лежать». Вот ты, Семен, калечиться специально станешь?

— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! — размашисто перекрестился «детина». — Грешно это, да и никакая пенсия того не стоит — я двумя руками поди больше заработаю!

— Вот, — с улыбкой кивнул я. — А теперь представим — вот есть Конституция у нас, с нею — Дума Государственная. Сидят в ней рабочие да крестьяне с одной стороны, с другой — капиталисты. Рабочие и говорят — а давайте мы штрафы упраздним да пенсии за увечья обяжем платить. Капиталисты им в ответ — не можем, мол, по миру пойдем, и придумают миллион причин типа той, что озвучил Владимир Ильич. Так они между собою ругаться годами и будут, без всякой пользы для дела. Дума — это мечта разночинцев бесполезных, да либералов-идеалистов. Признаю — Дума может быть и полезною, но для обретения пользы ей нужно много лет учится работать к пользе общества. Вам, товарищи, выступать должно за Трудовой Кодекс, потому что Конституция заводами не занимается — она совсем про другое.

Лицо Ленина очень забавно вытянулась — удивлен до крайней степени.

— Трудовой кодекс — это специальный комплект законов и правил, который регулирует отношения нанимателей и трудящихся, — продолжил я. — В него, в отличие от Конституции, можно записать и запрет лавок заводских, и ограничение рабочего дня, и пенсии.

— Ваше Императорское Высочество, когда Его Императорское Величество примет описанный вами кодекс? — подсуетился Ленин, надеясь поймать меня на неудобном моменте.

— Не знаю, Владимир Ильич, — признался я, приняв печальный — ух как мне Кодекс хочется! — вид. — Не потому, что Его Величество рабочих за людей не считает или не знает о тяготах вашей жизни, товарищи, — снова переключился на рабочих. — Все знаем — и я, и он. Сердце кровью обливается, товарищи, кулаки сжимаются — народ наш жить хорошо давным-давно заслужил. Но нельзя сейчас Кодекса принимать.

— Почему? — спросил Степан.

— Потому что XX век на пороге, — ответил я, постепенно наращивая громкость и ужесточая тон. — Век металла и электричества. Век железных дорог и удивительных открытий. Самое важное для государства сейчас — это строительство мощного индустриального комплекса. Под нами, товарищи, и вам это известно, богатейшие недра. Сейчас мы едва научились пользоваться ими. Будем учиться и дальше, получая новые сплавы, новые технологии, новые изобретения. Индустриальный комплекс наш сейчас еще мал и слаб. Душа не на месте, но Трудовой Кодекс его развитие и укрепление замедлит. Это — скотство, это бессердечно, но вот так работает наш мир, и с этим ничего не поделаешь. Не будь у России соседей, нам бы не пришлось этим заниматься. Но соседи наши индустриализацию проводят, и многие их заводы станут лить пушки, точить снаряды и ковать броненосцы. Если мы оплошаем, все это железо двинут на нас, потому что недра у нас богатые, от таких никто не откажется. Не заимеем свои пушки, снаряды и броненосцы — сомнут нас.

Вздохнув, я опустился на борт дрожки, опустив взгляд в землю и продолжил:

— Все знаю, мужики. Тяжелая жизнь у вас. Работа тяжелейшая, живете впроголодь, с семьями по чужим углам мыкаетесь. Сердце кровью обливается — больше всего на свете хочу, чтобы народ русский да инородцы подданства нашего жил сытно, трудился в меру, был грамотен да одет красиво.

Подняв взгляд, я с дрожью отметил на лицах «шественников» старое-доброе «да это ничаво, Ваше Высочество» и подсек метафорическую рыбку:

— Пять лет, мужики. Пять лет прошу вас потерпеть. За эти пять лет индустриальный комплекс страны встанет на ноги, окрепнет, и мы с Его Величеством крепко возьмемся за наведение порядка.

За это обещание и рассуждения о Думе мне прилетит, но, даже если Александр встанет в позу, то после его смерти и моей коронации я все равно сделаю так, как задумал.

— А че, мужики, — обратился к коллегам «детина». — Пять годочков-то всего можно и потерпеть, ежели Его Высочество просит?

— Да чего эти пять лет, мелькнут и не заметишь!

— Тю-ю-ю, пять лет каких-то!

Сердце екнуло — верит мне русский народ. Ленин досадливо морщился, глядя как рабочие обретают единодушие и готовятся свалить уже с Большой улицы.

— Лавки заводские, однако, мерзость вопиющая, — закрепил я эффект. — Она к государственной пользе отношения не имеет, и заводят их только от жадности. Вернусь в Петербург — с Его Величеством буду говорить, чтобы указом своим эту мерзость запретил, да ограничил штрафы — это, конечно, не Кодекс, мужики, но что можно сделать — делать нужно обязательно! А пока… — я повернулся к заводчикам. — Братцы, своею волею, покуда по-хорошему прошу, от лавок заводских откажитесь, да штрафы пересмотрите — чтобы не более половины жалования они съедали. Всех, кто в шествии участвовал, надлежит обратно на работу без препятствий и притеснений взять, на те же должности, что и были. Рабочие дни, потраченные на шествие, оплатить — не от хорошей жизни товарищи здесь собрались, а по вашей вине, потому что обираете, как липку. Слышали ли?

Заводчики, старательно скрывая недовольство, поспешили заверить, что слышали и вообще давно бы хотели так сделать, да только конкуренты… Пес с вами.

— Селифан Федорович, просьба у меня к тебе есть, — обратился к однорукому. — Ты таких же, как ты, собери, числом в сто человек, да вечером к дому градоправителя приходите — всем я пенсии положить не могу, но хотя бы сотне человек сделаю.

— Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество! — поклонился Селифан.

— Может ежели от дворцов откажитесь, и на остальных пенсии найдутся? — предпринял очередную попытку Ленин.

Не сдается Ильич — не умеет.

— Дворец у меня, Владимир Ильич, один — Александровский, в Петербурге. В наследство от Николая перешел, как цесаревичу. Я бы его продал да на пенсии пустил, да только для другого уже предназначен — по моей просьбе его сейчас оборудуют в университет. В одной половине докторов учить станут — не хватает их у нас. В другой — учителей, чтобы дети да внуки ваши, товарищи, в нормальных школах учиться могли, а не в трехлетках. Плохо разве?

Какой человек признает врачей и учителей ненужными? Только слабоумный, а таковых здесь не нашлось.

— Владимир Ильич, вас в Петербург ехать нужно, — прилюдно обратился я к Ульянову. — Учиться — голова у вас светлая. Шествия устраивать такой головы не надо — попроще найдутся. Когда выучитесь, запишитесь на прием — поговорим с вами о судьбе рабочих России. Верите Владимиру Ильичу, товарищи? — обратился к народу.

Рабочие «гимназисту» конечно же верили, и Ленину пришлось клятвенно им пообещать, что в Петербурге он в лепешку расшибется, но за интересы рабочих стоять будет горою. После того, как отучится, конечно.

— Ежели через пять лет с сего дня Трудового Кодекса не примут, я буду вынужден назвать вас, Ваше Императорское Высочество, — отвесил не лишенный ехидства поклон. — Лгуном!

— Так и сделайте, Владимир Ильич, — благожелательно кивнул я. — Товарищи, от имени Российской Империи, сердечно благодарю вас за понимание. Клянусь — ваши потомки будут учиться, сытно питаться и красиво одеваться. Вы поверили мне, и я вас не подведу! До свидания, товарищи! — забрался на телегу и помахал рукой, покинув улицу Большую под аплодисменты и бросаемые в воздух головные уборы.

Очередная блистательная победа, и она даже не в том, что мелкий митинг разогнал, а в том, что с Ильича, походу, можно будет применить к своей пользе, а это кадр, как ни крути, АРХИ ценный!

Конец второго тома. Том третий: https://author.today/work/349656