Главная улица

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Кэрол спешила на первое заседание репертуарного комитета. Ее сирийская фантазия поблекла, но остался религиозный пыл, осталась смутная мысль о красоте, созидаемой внушением.

Пьеса Дансейни была бы не по плечу Ассоциации Гофер-Прери.

Кэрол наметила в виде компромисса «Андрокла и льва» Шоу. Эта вещь тогда только что вышла в свет.

Комитет состоял из Кэрол, Вайды Шервин, Гая Поллока, Рэйми Вузерспуна и Хуаниты Хэйдок. Всех их приводило в восторг, что они заняты решением деловых и в то же время художественных задач.

На этот раз их принимала Вайда. Они расположились в гостиной пансиона миссис Гэрри, где на стене висела неизбежная гравюра, изображающая генерала Гранта на поле сражения при Аппоматоксе, на столе стояла шкатулка со стереоскопическими видами, а шершавый ковер на полу пестрел таинственными пятнами.

Вайда была сторонница делового подхода. Она предложила, чтобы у них, как на заседаниях Танатопсиса, была «повестка дня» и «регламент для докладов». Но поскольку докладов не ожидалось и никто толком не знал, в чем выражается деловой подход к литературным проблемам, от ее предложений пришлось отказаться.

Кэрол в роли председательницы вежливо начала:

— Желает ли кто-нибудь внести предложение, какую пьесу поставить первой?

Она ожидала, что все будут растерянно молчать и тогда она предложит «Андрокла».

Но Гай Поллок с обескураживающей поспешностью ответил:

— Я думаю так: раз мы хотим создать нечто художественное, а не просто дурачиться, нам следовало бы остановиться на какой-нибудь классической вещи. Что вы скажете о «Школе злословия»?

— Но вы не находите, что ее уже достаточно часто ставили?

— Да, пожалуй, это верно.

Кэрол готова была уже спросить: «А как насчет Бернарда Шоу?» — но он предательски продолжал:

— А не поставить ли нам тогда античную трагедию, например, «Эдипа»?

— Ну, я не думаю…

Вмешалась Вайда Шервин.

— Я уверена, что это было бы для нас слишком трудно. Но я принесла удивительно веселую вещицу.

Кэрол нерешительно приняла от нее тонкую серую тетрадку, озаглавленную «Теща Мак-Джинерти». Это был один из тех фарсов, которые примерно так рекламируются в каталогах пьес «для школьных развлечений»:

«Хохот до упаду», 5 м., 3 ж. роли, время 2 ч., декорация — комната. Наилучший выбор для церковных клубов и для учащихся старших классов».

Кэрол перевела глаза с этой мерзкой книжонки на Вайду и увидела, что та не шутит.

— Но ведь это… это… Да ведь это же просто… Послушайте, Вайда, я думала, что вы…. цените искусство!

Вайда фыркнула:

— Ах, искусство! Да, конечно. Я люблю искусство. Искусство прекрасно. Но в конце концов не все ли равно, с какой пьесы нам начать? Важно другое, чего никто из нас сегодня не коснулся: как употребить вырученные деньги, если у нас будут сборы? Мне кажется, лучше всего было бы купить на них в подарок школе полный комплект лекций Стоддарда о путешествиях.

— Вайда, милая, простите меня, — печально протянула Кэрол, — но этот фарс… Я думала, мы выберем что-нибудь настоящее. Вот, например, «Андрокл» Бернарда Шоу. Читал кто-нибудь из вас эту пьесу?

— Да. Хорошая вещь, — сказал Гай Поллок.

Тут, к общему удивлению, заговорил Рэйми Вузерспун:

— Я тоже знаю ее. Чтобы приготовиться к сегодняшнему заседанию, я прочел все пьесы в публичной библиотеке. И мне кажется, миссис Кенникот, что вы… не уловили антирелигиозной идеи, скрытой в этом «Андрокле». Мне кажется, что женский ум слишком невинен, чтобы понимать всех этих безнравственных писателей. Я и не думаю критиковать Бернарда Шоу. Я знаю, что он очень популярен среди образованного общества Миннеаполиса. Но все-таки… насколько я могу судить, он прямо неприличен! Он говорит такие вещи!.. Во всяком случае, было бы крайне опасно показывать эту пьесу нашей молодежи. Мне кажется, что пьеса, оставляющая после себя неприятный привкус и не содержащая никаких высших откровений, является не чем иным, как… как… Одним словом, это не искусство. Да!.. Но я как раз нашел пьесу вполне нравственную и содержащую ряд замечательно забавных сцен. Я вдоволь посмеялся, читая ее. Она называется «Сердце его матери», и в ней говорится о молодом человеке из колледжа, который попадает в компанию вольнодумцев, кутил и тому подобных людей. Но в конце концов влияние матери…

Хуанита Хэйдок насмешливо перебила его:

— Ах, глупости, Рэйми! Бросьте вы это влияние матери! Выберем лучше что-нибудь действительно первоклассное. Я думаю, нам не трудно было бы получить право на постановку «Девчонки из Канкаки». Вот это пьеса так пьеса! В Нью-Йорке она шла одиннадцать месяцев подряд!

— Это будет очень здорово, если только не слишком дорого обойдется, — задумчиво сказала Вайда.

Голос Кэрол был единственным, поданным против «Девчонки из Канкаки».

При ближайшем знакомстве «Девчонка из Канкаки» произвела на Кэрол еще более неблагоприятное впечатление, чем она ожидала. Там изображалась деревенская красотка, добивающаяся оправдания своего брата, облыжно обвиненного в подлоге. Для этой цели она отправляется в Нью-Йорк, становится секретаршей миллионера и наперсницей его жены и в конце концов, произнеся убедительную речь о вреде богатства, выходит замуж за их сына и наследника. Фигурировал там также комический конторский мальчик.

Кэрол понимала, что Хуанита Хэйдок и Элла Стоубоди обе претендуют на главную роль. Она отдала ее Хуаните. Хуанита расцеловала Кэрол и с апломбом восходящей звезды изложила комитету свой взгляд на искусство: «В пьесе нам нужен юмор и перец. В этом американские драматурги могут заткнуть за пояс всех старых европейских тугодумов».

Кэрол предложила, и комитет утвердил следующий состав действующих лиц:

Джон Гримм, миллионер — Гай Поллок

Его жена — мисс Вайда Шервин

Его сын — д-р Гарвей Диллон

Его конкурент — Рэймонд Вузерспун

Подруга миссис Гримм — мисс Элла Стоубоди

Девчонка из Канкаки — миссис Гаролд Хэйдок

Ее брат — д-р Теренс Гулд

Ее мать — миссис Дэвид Дайер

Стенографистка — мисс Рита Саймонс

Конторский мальчик — мисс Миртл Кэсс

Горничная в доме Гримма — миссис Кэрол Кенникот

Постановка миссис Кенникот

Мод Дайер была недовольна своей ролью.

— Может быть, конечно, я и выгляжу такой старой, что гожусь в матери Хуаните, хотя на самом деле она на восемь месяцев старше меня, но мне вовсе не так уж хочется, чтобы все это видели и замечали…

Кэрол упрашивала ее:

— Что вы, милая! Да вы обе выглядите точно одних лет. Я выбрала вас, потому что у вас такой чудный цвет лица. Под пудрой и в парике все лица кажутся вдвое старше, а мне непременно нужно, чтобы мать была очаровательна.

Элла Стоубоди, эта почти профессиональная артистка, была уверена, что ей дали маленькую роль из-за интриг завистливых соперниц. Поэтому она все время колебалась между саркастическим весельем и христианской покорностью.

Кэрол попробовала намекнуть на то, что пьеса много выиграла бы от кое-каких сокращений, но все участники возопили, и никто, кроме Вайды, Гая и ее самой, не захотел поступиться ни единой строчкой. Пришлось от этой мысли отказаться. Она утешала себя тем, что многого можно достигнуть хорошей режиссурой и декорациями.

Сэм Кларк похвастал Драматической ассоциацией в письме к своему школьному товарищу Перси Брэзнагану, председателю «Велвет мотор компани» в Бостоне. Брэзнаган прислал чек на сто долларов. Сэм добавил от себя еще двадцать пять и принес этот фонд Кэрол, радостно восклицая:

— Нате! При таком начале вы проведете все дело с блеском и треском!

Кэрол сняла на два месяца второй этаж ратуши. Всю весну члены Ассоциации восхищались в этом мрачном помещении собственными талантами. Они вынесли прочь флаги, баллотировочные урны, плакаты, безногие стулья. Затем принялись за сцену. Сцена была очень примитивно оборудована; правда, она возвышалась над полом, и на ней был раздвижной занавес с рекламой аптекаря, умершего десять лет назад, но этим все оборудование и ограничивалось. С обеих сторон сцены помещались артистические уборные — одна для мужчин, другая для женщин. Двери уборных служили также выходами за кулисы и открывались прямо в зрительный зал. Поэтому для многих граждан Гофер-Прери первым романтическим впечатлением в театре были мелькнувшие за дверьми голые плечи примадонны.

В запасе были три разные декорации: лес, бедная комната и пышная комната. Последняя служила также вокзалом, конторой, а один раз — просто фоном для приезжего шведского квартета из Чикаго. Существовали три степени освещения: полный свет, подсветка и темнота.

Это был единственный театр в Гофер-Прери. Его торжественно именовали «Оперным». Пока кино не вытеснило «кочевого» искусства, бродячие труппы показывали в нем «Двух сироток», «Прекрасную манекенщицу Нелли» и «Отелло» с дивертисментом в антрактах.

В устройстве декораций конторы, гостиной Гримма и «скромного жилища» близ Канкаки Кэрол собиралась воплотить все новейшие веяния. Первый раз в Гофер — Прери кто-то осмелился применить сплошные стены. До сих пор для изображения стен пользовались отдельными кулисами, что облегчало задачу режиссера, так как злодей всегда мог уклониться от встречи с героем, попросту пройдя сквозь стену.

Обитатели «скромного жилища» были, по замыслу, добросердечны и рассудительны. Кэрол проектировала для них простые декорации в теплых тонах. Она ясно видела начало пьесы: вся сцена в тени, кроме высоких скамей и тяжелого деревянного стола посередине, которые освещены лучом, падающим из зрительного зала. Контрастным ярким пятном должен был служить букет примул в медном полированном котелке. Гостиная Гримма рисовалась ей (правда, не очень ясно) в виде ряда высоких холодных белых арок.

О том, как достигнуть этого, Кэрол не имела ни малейшего представления. Она убедилась, что, несмотря на усилия и энтузиазм молодых авторов, театр далеко не так народен и близок к земле, как автомобили и телефоны. Убедилась, что простое искусство требует сложной и глубокой подготовки. Убедилась, что создать хорошую декорацию так же трудно, как превратить весь Гофер-Прери в цветущий сад.

Она читала все, что могла достать по теории сцены. Покупала краски и фанеру. Бесцеремонно брала взаймы мебель и драпировки. Превратила Кенникота в плотника. Она столкнулась с проблемой освещения. Невзирая на протесты Кенникота и Вайды, она разорила Ассоциацию, выписав из Миннеаполиса крошечный прожектор для подсветки, оборудование для регулировки света и для затемнения, голубые и желтые лампочки. С упоением прирожденного художника, впервые очутившегося среди красок, она целыми вечерами составляла красочные группы, придумывала световые эффекты.

Ей помогали только Кенникот, Гай и Вайда. Они обдумывали, как скреплять кулисы, образуя из них стены. Вешали желтые гардины на окна. Чернили жестяную печку. Надевали передники и подметали. Остальные члены Ассоциации каждый вечер являлись в театр и высказывали авторитетные суждения. Они брали у Кэрол почитать ее книги по режиссуре и изъяснялись только театральной терминологией.

Хуанита Хэйдок, Рита Саймонс и Рэйми Вузерспун сидели на козлах, наблюдая, как Кэрол прибивает к стене картину для декорации первого действия.

— Не хочу хвалиться, — говорила Хуанита, — но я уверена, что произведу в первом акте настоящий фурор. Хорошо бы только Кэрол поменьше командовала. Она мало понимает в туалетах. Я хочу надеть… о, у меня есть чудное платье, все алое! И я сказала ей: «Что, если я выйду и остановлюсь в дверях вся в ярко-алом, ведь у них у всех глаза на лоб выскочат!» Но она не соглашается.

Молоденькая Рита подхватила:

— Она так поглощена всякими мелочами и плотницкими работами, а целого себе не представляет. Я думала, хорошо было бы нам поставить сцену в конторе, как в пьесе «Мал, да удал». Я видела ее в Дулуте. Но она и слышать не хочет об этом.

Хуанита вздохнула:

— Я хотела провести один монолог, как его исполнила бы в этой роли Этель Барримор. (Мы с Гарри раз видели ее в Миннеаполисе, у нас были прекрасные места… Я уверена, что вполне сумела бы подражать ей.) Но Кэрол и внимания не обратила на мое предложение. Я не хочу придираться, но думаю, что Этель Барримор больше понимает в игре, чем Кэрол.

— А как, по-вашему, правильно ли, что во втором действии Кэрол устраивает подсветку за камином? Я говорил ей, что лучше было бы бросить туда сноп лучей, — высказался Рэйми. — И еще я предложил ей поместить в первом действии за окном панораму, и как вы думаете, что она мне ответила? «Да, — говорит, — неплохо также было бы на заглавную роль пригласить Элеонору Дузе. И если не считать того обстоятельства, что первое действие происходит вечером, вы большой знаток театральной техники». Мне кажется, это было сказано довольно саркастическим тоном. Я кое-что почитал и думаю, что мог бы устроить панораму, если бы Кэрол не хотела решать все сама.

— И еще вот что, — вставила Хуанита. — По-моему, актеры должны входить слева, через первую дверь, а не через вторую.

— А почему она взяла простые белые бленды?

— А что такое «бленды»? — спросила Рита Саймонс.

Знатоки удивились ее невежеству.

Кэрол не обижалась на их критику. Она ничего не имела против их скороспелых знаний, лишь бы они не мешали ей работать над мизансценами. Но во время репетиций начались ссоры. Никто не понимал, что репетиции так же обязательны, как бридж или вечера развлечений при епископальной церкви. Актеры, не смущаясь, опаздывали на полчаса или с шумом врывались на десять минут раньше срока и в ответ на протесты Кэрол сердито ворчали, что откажутся от участия в спектакле. Они сообщали по телефону: «Пожалуй, сегодня мне лучше не выходить: как бы от сырости у меня опять не разболелись зубы», или: «Боюсь, сегодня я не смогу быть: Дэйв просит меня остаться играть в покер».

Когда после месяца работы примерно девять одиннадцатых труппы стали часто являться на репетиции; когда большинство из них выучили свои роли и начали произносить их по-человечески, Кэрол пережила новый удар, обнаружив, что Гай Поллок и она сама очень плохие актеры, тогда как у Рэйми Вузерспуна неожиданно оказались большие способности. Никакими усилиями не могла она овладеть своим голосом, а бесконечное повторение ее куцей роли наводило на нее только тоску. Гай теребил шелковистые усики, был неловок и превращал мистера Гримма в безвольную куклу. Но Рэйми в роли злодея был неукротим. В том, как он вскидывал голову, было много характера, и он цедил слова, как несомненный негодяй.

Был одни вечер, когда Кэрол надеялась, что спектакль будет удачен — на этой репетиции Гай перестал робеть.

Но с этого же вечера начался спад.

Все устали. «Роли мы теперь знаем. Зачем же ждать, пока они нам осточертеют?» — жаловались исполнители. Они начали отвлекаться, баловаться со священными огнями и хихикать, когда Кэрол пыталась из сентиментальной Миртл Кэсс сделать шаловливого конторского мальчика. Начали играть что угодно, кроме «Девчонки из Канкаки». Доктор Терри Гулд стяжал бурные аплодисменты тем, что к своей реплике прицепил пародию на монолог Гамлета. Даже Рэйми утратил свою бесхитростную веру и старался доказать, что может по — водевильному шаркать ногами.

Кэрол накинулась на труппу:

— Послушайте, довольно глупостей! Мы должны взяться за работу более серьезно.

Мятеж возглавила Хуанита Хэйдок:

— Вот что, Кэрол, не командуйте так, пожалуйста! В конце концов мы ставим эту пьесу главным образом для забавы и хотим иной раз подурачиться. Почему же тогда…

— Да-а? — выжидательно протянула Кэрол.

— Вы сами как-то сказали, что мы в Гофер-Прери не умеем веселиться. А теперь, когда мы завели себе цирк, вы останавливаете нас!

Кэрол медленно ответила:

— Не знаю, как бы вам это объяснить. Мы ведь по — разному смотрим на карикатуру в юмористическом журнале и на картину Мане. Я, конечно, хочу, чтобы это развлекло нас. Но только я думаю, что будет не менее, а более занятно поставить пьесу как можно лучше. — Она была в необычайном волнении; голос ее дрожал; она видела перед собой не свою труппу, а смешные фигуры, намалеванные неизвестно кем на задней стороне кулис. — Я не знаю, можете ли вы понять, как «занятно» создать прекрасную вещь, какую гордость и удовлетворение доставляет это и какое это священное дело!

Исполнители с сомнением переглядывались. В Гофер — Прери не считалось хорошим тоном заниматься священным делом иначе, как в церкви по воскресеньям, от половины одиннадцатого до двенадцати.

— Но, чтобы прийти к этому, надо работать. Необходима самодисциплина!

Это позабавило и несколько смутило их. Они не хотели спорить с этой сумасшедшей женщиной. Они отступили и возобновили репетицию. Кэрол не слыхала, как Хуанита на авансцене изливала свое возмущение перед Мод Дайер:

— Если она считает интересным и священным делом потеть над этой несчастной пьесой, то я другого мнения!

Кэрол пошла на спектакль единственного профессионального театра, гастролировавшего весной в Гофер — Прери. Это был передвижной театр-шапито; он ставил бойкие новые пьесы. Трудолюбивые актеры несли двойную обязанность: играли на духовых инструментах и отбирали у входа билеты, а в антрактах распевали о лунных ночах и торговали «лучшим укрепляющим средством доктора Уинтергрина» — надежным лекарством от болезней сердца, легких, почек и желудка. Они ставили «Летнюю шляпу Нелл, драму в горах Озарка». Уизерби Бусби потрясал души своей звучной тирадой: «Плохо вы обошлись с моей девчуркой, мистер из большого города, но вы убедитесь, что в наших горах живут честные люди и меткие стрелки!»

Публика под заплатанным тентом восхищалась бородой и длинным ружьем мистера Бусби и, поднимая пыль, топала ногами по дощатому настилу при виде его героизма; выла, когда комик, держа булочку на вилке, изображал, как леди из большого города смотрит в лорнет; заливалась слезами над судьбой Нелл-девчурки мистера Бусби, которая была также его законной женой Перл; а когда занавес опустился, почтительно выслушала лекцию мистера Бусби о средстве доктора Уинтергрина от ленточных глистов, сопровождавшуюся показом каких-то мертвенно-бледных предметов, скрученных жгутом в банках с пожелтелым спиртом.

Кэрол покачала головой: «Хуанита права — я дура. Священное драматическое искусство! Бернард Шоу! Единственный недостаток «Девчонки из Канкаки» в том, что это слишком высокая материя для Гофер-Прери!»

Она искала прибежища в бесконечных банальных фразах из книг: «природное благородство простых душ», «им нужно только дать возможность оценить высокое искусство», «неуклонный рост демократизма». Но эти оптимистические слова звучали не так громко, как смех зала в ответ на реплику комика: «Да, черт меня возьми, я малый хоть куда!» Она хотела бежать от спектакля, бежать от Драматической ассоциации, бежать из города. Выйдя из шатра и направляясь с Кенникотом по пыльной весенней улице домой, она присматривалась к беспорядочному деревянному поселку, и ей казалось, что она больше не может оставаться здесь ни одного дня.

Новые силы придал ей Майлс Бьернстам — он и то обстоятельство, что все места на «Девчонку из Канкаки» были распроданы.

Бьернстам «водил компанию» с Би. Каждый вечер он подолгу просиживал у них на ступеньках заднего крыльца. И как-то, увидев Кэрол, он проворчал:

— Надо думать, вы покажете этому городишке хороший спектакль! На вас — последняя надежда!

Настал знаменательный вечер — вечер спектакля. Обе уборные кишели актерами, запыхавшимися, нервными, бледными. Парикмахер Дэл Снэфлин, причастный к театральному искусству не меньше Эллы Стоубоди, ибо участвовал как-то раз в массовой сцене на одном представлении в Миннеаполисе, гримировал всех и выражал свое презрение к любителям, покрикивая на них: «Стойте смирно, ради создателя! Как я могу подводить вам глаза, когда вы все время вертитесь?» Артистки осаждали его просьбами: «Послушайте, Дэл, подведите мне чуточку ноздри кармином. Рите вы его не пожалели, а с моим лицом прямо-таки ничего не сделали!»

Они насквозь прониклись театральным духом. Заглядывали в коробки с гримом, нюхали его, каждую минуту выбегали поглядеть сквозь щелку в занавесе и возвращались, чтобы еще раз осмотреть на себе парики и костюмы. Читали на выбеленных стенах уборных карандашные надписи: «Труппа Флоры Фландерс» и «дрянной театришко» — и чувствовали себя товарищами исчезнувших бродячих актеров, которые это писали.

Кэрол, очень хорошенькая в костюме горничной, торопила добровольных рабочих сцены с установкой декораций для первого акта, напоминала ведавшему освещением Кенникоту, чтобы он «ради бога помнил, во время какой реплики включить во втором акте желтые лампочки», выскакивала попросить билетера, Дэйва Дайера, чтобы он раздобыл еще стульев, и втолковывала оробевшей Миртл Кэсс, чтобы она не забыла опрокинуть корзину для бумаг, когда Джон Гримм крикнет: «Рэдди, поди сюда!»

Оркестр Дэла Снэфлина, состоявший из рояля, скрипки и корнета, начал настраивать инструменты, и тех, кто находился за магической линией рампы, обуял парализующий страх. Кэрол дрожала у щелки занавеса. Там, в зале, было столько народу, и в глазах у всех было ожидание!

Во втором ряду она увидела Майлса Бьернстама, Он был один, без Би. Значит, он действительно хотел смотреть спектакль. Это было доброе предзнаменование. Как знать? Может быть, этому вечеру суждено было привести Гофер-Прери к постижению красоты!

Кэрол помчалась в женскую уборную, заставила Мод Дайер преодолеть страх и дурноту, вытолкнула ее к кулисам и дала знак поднять занавес.

Занавес нерешительно поднялся, дрожа и раскачиваясь, но на этот раз он, к счастью, не зацепился. И тут она увидела, что Кенникот забыл потушить свет в зрительном зале. Кто-то в первом ряду хихикнул. Она помчалась кругом на левую сторону, сама дернула рубильник, взглянула на Кенникота так свирепо, что у него ноги подкосились, и бросилась обратно.

Миссис Дайер выползла на полуосвещенную сцену. Спектакль начался.

И в ту же секунду Кэрол поняла, что пьеса очень плоха и отвратительно поставлена.

Подбадривая актеров неискренними улыбками, она смотрела, как идет прахом вся ее работа. Декорации казались пошлыми, освещение тусклым. Она следила за тем, как Гай Поллок мямлил и теребил усики, в то время как он должен был изображать грозного денежного магната. Как Вайда Шервин в роли незаметной жены Гримма трещала, будто на уроке в своем классе. Как примадонна Хуанита очаровывала старика Гримма, бормоча свои реплики с надменной монотонностью покупательницы, перечисляющей нужные ей товары. Элла Стоубоди говорила «О да, я бы выпила чашку чаю» так, словно декламировала стихи «На колокольнях смолк церковный звон». А доктор Гулд визжал комплименты Рите Саймонс: «Да вы… вы… просто душечка».

Миртл Кэсс — конторский мальчик — пришла в такой восторг от аплодисментов своих родственников, а затем — в такое волнение от лестной реплики Сая Богарта насчет ее брюк, брошенной через весь зал, что ее никак нельзя было увести со сцены. Один лишь Рэйми, не смущаясь ничем, всецело отдавался игре.

Когда же Кэрол увидела, что после первого действия Майлс Бьернстам вышел из зрительного зала и больше не появился, она поняла, что в своем суждении о спектакле она не ошиблась.

Между вторым и третьим актами она созвала всю труппу и обратилась к ней с умоляющей речью:

— Я хочу спросить вас кое о чем, прежде чем мы разойдемся. Хорошо ли, плохо ли мы играем сегодня, — это начало; но будем ли мы, в самом деле, смотреть на это только как на начало? Кто из вас присоединится ко мне, чтобы завтра же начать готовиться к новой постановке в сентябре?

На нее посмотрели с — удивлением. Потом кивками поддержали протест Хуаниты.

— По-моему, покамест хватит одной. Сегодня дело у нас идет шикарно, но приступать к другой пьесе… Мне кажется, у нас хватит времени поговорить об этом в конце лета… Кэрол! Я надеюсь, вы не скажете, что сегодня мы играем плохо? Судя по аплодисментам, зрители более чем довольны нами!

Тогда Кэрол поняла, что потерпела полную неудачу.

Когда зрители выходили из зала, она слышала, как банкир мистер Гауджерлинг говорил бакалейщику Хоуленду:

— Что ж, сыграли великолепно! Не хуже заправских актеров! Но я не слишком люблю театр. Я предпочитаю хороший фильм с автомобильными катастрофами и вооруженными нападениями. Да чтобы соль была, а не одни лишь пустые разглагольствования!

Тогда Кэрол поняла, что и в будущем ее ждут одни неудачи.

Она так устала, что никого не винила — ни труппу, ни зрителей. Себя же она винила за то, что пыталась покрыть тонкой резьбой толстую сосновую доску.

— Это мое самое плачевное поражение. Я побеждена — побеждена Главной улицей. «Не отступлюсь, не отступлюсь»… Но у меня ничего не выходит!

Не слишком ободрила ее и заметка в «Неустрашимом».

«…невозможно отдать предпочтение кому-нибудь из исполнителей, настолько все они были на высоте в трудных ролях этой известной пьесы нью-йоркского репертуара. Гай Поллок удивительно тонко воплотил тип угрюмого старого миллионера. Миссис Гарри Хэйдок была прелестна в роли молодой девушки с Запада, так ловко проучившей хвастливых нью-йоркцев, и обнаружила хорошее чувство сиены. Мисс Вайда Шервин, всеми уважаемая преподавательница нашей школы, была превосходна в роли миссис Гримм. Доктор Гулд как нельзя лучше подошел на роль молодого влюбленного — девицы, глядите в оба, помните, что доктор холостяк! В местном обществе говорят о нем также как о большом мастере танца. Мисс Рита Саймонс в роли стенографистки была очаровательна, как картинка. В изысканной законченности, с какой провела свою роль мисс Элла Стоубоди, сказались ее долгие и упорные занятия драматическим и смежными искусствами в учебных заведениях Востока…

Никто не заслуживает большей похвалы, чем миссис Уил Кенникот, на плечи которой легло все бремя режиссерских обязанностей».

«Так любезно, — думала Кэрол, — так благожелательно, так по-добрососедски и так возмутительно лживо! Мой ли это провал или их?»

Она старалась урезонить себя. Она объясняла себе, что нельзя предать Гофер-Прери проклятию за то, что он не сходит с ума по театру. Смысл существования этого города в том, чтобы служить рынком сбыта для фермеров. Как прилежно и благородно исполняет он эту свою обязанность, рассылая миру хлеб, кормя фермеров и оказывая им медицинскую помощь!

Но раз на углу, под окнами приемной своего мужа, она услышала, как ораторствовал какой-то фермер.

— Черт! Конечно, у меня ничего не вышло. Скупщик и зеленщики не дают нам приличной цены за картошку, даже когда в Миннеаполисе на нее такой спрос. Ладно, говорим мы, соберем грузовик и отправим картошку сами. Но комиссионеры спелись со здешними скупщинами и говорят, что все равно не заплатят ни цента больше. Потом мы узнали, что в Чикаго цены выше, но железная дорога не дает нам вагонов, хотя у нее стоят тут пустые. Так и получается: хороший рынок, а город отгораживает его от нас. Вот так он все время грабит нас! Нам дают, сколько хотят, за нашу пшеницу, а сами сдирают с нас за одежду, сколько им заблагорассудится! Стоубоди и Доусон прикарманивают все заложенные фермы и пускают на них арендаторов. «Неустрашимый» врет про «беспартийное объединение». Адвокаты изводят нас, торговцы машинами не дают отсрочки в неурожайные годы, а потом их дочки, расфуфыренные в пух и прах, смотрят на нас, как на шайку бродяг. Эх, сжег бы я весь город этот!

— Опять этот старый болван Уэс Бренниган распустил язык, — заметил Кенникот. — Вот любит ораторствовать! Пора бы выгнать его к черту из города!

Старой и чужой чувствовала себя Кэрол и в последнюю неделю учебного года в школе, когда выпускникам вручались аттестаты, — неделю, которая в Гофер — Прери была праздником молодежи. Безучастно присутствовала она на торжественной службе, смотрела парад учеников старших классов и увеселения для маленьких, слушала напутственную речь священника из Айовы о пользе добродетели и в День Украшения могил провожала глазами процессию последних ветеранов Гражданской войны во главе с Чэмпом Перри в порыжелой фуражке, нетвердыми шагами подымающих весеннюю пыль по дороге на кладбище. Она встретила Гая, и оказалось, что ей нечего сказать ему. В груди у нее теснились неясные желания. Когда Кенникот радостно восклицал: «Проведем лето на славу! Выедем на озеро рано, будем носить старую одежду и жить хорошо и просто!» — она улыбалась, но улыбка ее была жалкой.

Она бродила по жаре одними и теми же степными дорогами, говорила о пустяках с равнодушными людьми и думала о том, что ей никогда, никогда не спастись от них.

Она сама удивилась, что на ум ей пришло слово «спастись».

Затем на три года, промелькнувшие, как одна короткая глава жизни, она перестала интересоваться чем-либо, кроме Бьернстамов и своего ребенка.