Главная улица

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В воскресенье Кэрол гуляла с Хью у железной дороги и вдруг увидела, что навстречу в стареньком дождевике идет Эрик Вальборг. Он был угрюм, шел один и постукивал палкой по рельсам. На секунду у нее мелькнуло безотчетное желание уклониться от встречи. Но она продолжала свой путь, спокойно рассказывая Хью о боге, чей голос, по уверениям мальчика, заставлял гудеть телеграфные провода. Эрик поднял глаза. Выпрямился. Они коротко поздоровались.

— Хью, скажи «здравствуйте» мистеру Вальборгу!

— Ах ты боже мой, у него пуговка расстегнулась! — забеспокоился Эрик, опускаясь на колено.

Кэрол нахмурилась, но все же отметила, с какой силой он подбросил ребенка.

— Можно мне немного пройтись с вами?

— Я устала. Присядем вон на те шпалы. И скоро мне уже пора домой.

Они сели на сваленные в кучу старые шпалы — дубовые бревна, сплошь покрытые бурыми пятнами ржавчины, с металлическим отливом в тех местах, где на них опирались рельсы. Хью решил, что здесь тайное убежище индейцев; он ушел воевать с ними, предоставив старшим разговаривать о неинтересных вещах.

Телеграфные провода неумолчно гудели над головой. Сверкающими четкими линиями тянулись рельсы. От цветов поднимался слабый запах. По ту сторону полотна виднелось пастбище, покрытое низкорослым клевером с редкими островками дикой травы, изрезанное коровьими тропами. За этой узкой зеленой полосой в необозримую даль уходило жесткое жнивье, на котором, как огромные ананасы, торчали скирды пшеницы.

Эрик говорил о книгах. Он пылал жаром новообращенного и без конца перечислял заглавия и авторов, останавливаясь только, чтобы спросить: «Вы читали его последнюю книгу? Правда, это страшно сильный писатель?»

Она была ошеломлена. Но когда он стал настойчиво спрашивать: «Ведь вы работали в библиотеке — скажите, я читаю слишком много беллетристики?» — она несколько высокомерно, тоном старшей, дала ему кое-какие советы. Она заметила ему, что он никогда ничего не изучал серьезно. Он перескакивал от одного впечатления к другому. Особенно — она запнулась, но потом собралась с духом — не следует наугад произносить незнакомые слова. Не надо лениться заглядывать в словарь!

— Я говорю словно педантка-учительница, — вздохнула она.

— Ничего подобного! О, я буду учиться! Прочту чертов словарь от корки до корки.

Он закинул ногу на ногу и, нагнувшись, обхватил руками колени.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Я кидался от картины к картине, как ребенок, который впервые попал в музей. Знаете, я ведь так недавно узнал, что есть мир, где… где прекрасные вещи имеют значение. До девятнадцати лет я прожил на ферме. Отец — хороший фермер, и ничего больше. Знаете, почему он послал меня учиться портняжному делу? Меня тянуло к рисованию, а у него в Дакоте был двоюродный брат портной, который хорошо зарабатывал. Поэтому он сказал, что шить — это вроде как бы рисовать, и послал меня в мерзкую дыру, какой-то Керлу, где я и занялся этим делом. До этого я ходил в школу только три месяца в году — две мили по колено в снегу, — и отец не покупал мне ни одной книжки, кроме учебников.

Я никогда не читал ни одного романа, пока мне не попалась в библиотеке Керлу «Дороти Верной из Гэддонхолла». Эта книга показалась мне великолепнейшим произведением. Потом я прочел «Сожженные преграды», а затем Гомера в переводе Попа. Недурное сочетание? Когда два года назад я переехал в Миннеаполис, я, кажется, успел уже перечитать почти всю библиотеку Керлу и все же никогда не слыхал о Россетти или Джоне Сардженте, о Бальзаке или Брамсе. А потом… впрочем, я буду учиться. Как вы думаете, сумею ли я когда-нибудь избавиться от этого шитья, глаженья и штопанья?

— Я не вижу, почему художник должен тачать сапоги.

— А что, если окажется, что я вовсе не могу ни рисовать, ни выдумывать фасоны? Что, если я побываю в Нью-Йорке или в Чикаго, а потом все равно должен буду вернуться сюда и снова работать в мужском магазине?

— Пожалуйста, говорите в «галантерейном» магазине.

— Галантерейном? Хорошо! Я запомню.

Он пожал плечами и растопырил пальцы.

Кэрол умилила его скромность. Она решила как-нибудь на досуге разобраться, кто из них двоих наивнее.

— А что же такого, — продолжала она, — если вы и вернетесь? Это бывает со многими. Не каждый может быть художником. Например, я. Приходится штопать носки, а между тем нельзя же думать вечно о носках и штопке! На вашем месте я стремилась бы к самому высокому, а там было бы видно, на чем остановиться, что делать: рисовать платья, строить храмы или утюжить брюки. Что за беда, если вам придется вернуться? По крайней мере вы что-то увидите! Не робейте перед жизнью. Идите вперед! Вы молоды, холосты. Дерзайте! Не слушайте Нэта Хикса и Сэма Кларка и не становитесь «степенным молодым человеком», чтобы помогать им зашибать деньгу. Вы все еще святая невинность. Идите и резвитесь, прежде чем «добрые люди» скрутят вас по рукам и ногам!

— Но я не стремлюсь к развлечениям. Я хочу создавать что-нибудь прекрасное. Господи! А я так мало знаю! Вы понимаете меня? Меня до сих пор не понимала ни одна душа. А вы понимаете?

— Да.

— Так вот… меня смущает одно: я люблю ткани, всякие изящные вещи, маленькие картины и красивые слова. А между тем взгляните на эти поля. Огромные, свежие! Мне как-то стыдно бросить их и уехать на Восток, в Европу, делать там то, что делается уже так бесконечно давно. Думать об оттенках слов, когда тут миллионы бушелей пшеницы! Читать этого, как его, Патера, когда я помогал отцу поднимать целину!

— Расчищать поля — дело хорошее. Но не для вас… Ведь это одна из наших излюбленных американских басен, будто широкие равнины рождают широкие умы, а высокие горы — высокие стремления. Я и сама так думала, когда впервые приехала в прерию. Широта, свежесть! Нет, я не собираюсь отрицать, что у прерии есть будущее. Ее ждет величие. Но я не хочу, чтобы прерия порабощала меня, заставляла воевать во имя Главной улицы, заставляла верить, что будущее уже воплотилось в настоящем и что все мы должны сидеть на месте, поклоняться скирдам пшеницы, твердить, что это «благословенный край», и даже думать не сметь ни о чем ярком, оригинальном, что помогало бы приблизить это будущее! Во всяком случае, вам здесь не место. Сэм Кларк и Нэт Хикс — вот продукты нашей великой современности. Бегите отсюда, иначе с вами случится то же, что было со… многими другими. Езжайте на Восток, молодой человек, и созревайте вместе с революцией! Потом, может быть, вы вернетесь и скажете Сэму, и Нэту, и мне, что делать с землей, которую мы расчистили… если мы станем вас слушать, а не линчуем!

Он почтительно смотрел на нее. Ей послышалось, будто он произнес: «Я всегда мечтал познакомиться с женщиной, которая бы так говорила со мной!»

Но это был обман слуха. Эрик не сказал ничего подобного. Он только спросил:

— Почему вы несчастливы с вашим мужем?

— Я… вы…

— Ему нет дела до того, что у вас в душе!

— Эрик, вы не должны…

— Сначала вы приказываете мне восстать и быть свободным, а потом говорите, что я «не должен»!

— Но вы все-таки не должны… касаться личностей.

Он сердито уставился на нее, похожий на пушистую молодую сову. Ей почудилось, будто он пробормотал: «Черта с два!»

Она со страхом подумала о том, как опасно вмешиваться в судьбу посторонних людей, и тихо сказала:

— Не пора ли нам двинуться?

— Вы моложе меня, — задумчиво проговорил он. — Ваш голос создан для песен о реках в утренней дымке, о сумеречных озерах. Неужели кто-нибудь посмел бы обидеть вас?.. Да, нам пора идти.

Он пошел рядом с ней, избегая глядеть на нее. Хью нерешительно ухватился за его палец. Эрик серьезно посмотрел на мальчика. Потом вдруг заговорил:

— Хорошо! Я так и сделаю. Останусь здесь на год. Буду копить деньги. Буду меньше тратить на одежду.

А потом — на Восток, в художественное училище! Буду подрабатывать — портняжничать, работать у дамского портного. Посмотрим, на что я годен: рисовать костюмы, быть режиссером, иллюстрировать книги или продавать толстякам воротнички. Решено!

Он взглянул на нее без улыбки.

— Но выдержите ли вы здесь целый год?

— Имея возможность видеть вас?

— Оставьте! Я хочу сказать, не считают ли вас здесь белой вороной? Уверяю вас, что на меня смотрят именно так!

— Не знаю. Я почти не обращаю внимания. Меня иззодят за то, что я не в армии, — особенно старые вояки, старички, которые сами уже не воюют. И потом этот молодчик Богарт. Сын Нэта Хикса — тоже поганец изрядный. Но он, пожалуй, волен высказываться о подмастерье своего отца!

— Это отвратительный мальчишка!

Они были уже в городе. Прошли мимо дома тетушки Бесси. Она сама и миссис Богарт сидели у окна и так пялили глаза, что ответили на кивок Кэрол лишь машинальными жестами. Немного дальше со своего крыльца глядела миссис Уэстлейк. В замешательстве, с дрожью в голосе Кэрол произнесла:

— Я попрощаюсь с вами и зайду к миссис Уэстлейк.

Она смотрела в сторону.

Миссис Уэстлейк встретила ее ласково. Но Кэрол чувствовала, что от нее ждут объяснения. И, мысленно давая себе зарок не оправдываться, тут же начала с оправданий:

— Хью поймал этого Вальборга, когда мы гуляли по полотну. Они очень подружились. Потом я немного поговорила с ним. Я слыхала, будто он страшный чудак, но мне кажется, он очень неглуп. В нем еще много незрелого, но он постоянно читает, чуть ли не столько же, сколько доктор Уэстлейк.

— Это хорошо. Но зачем он торчит здесь? Я слыхала, будто он интересуется Миртл Кэсс.

— Не знаю. Разве? Уверена, что это не так! Он говорил, что совсем одинок. Кроме того, Миртл — еще девчонка!

— Ей как-никак-двадцать один!

— Да?.. А что, собирается доктор нынче осенью охотиться?

Кэрол много думала об Эрике. Кто он, в сущности, такой? Разве, несмотря на усердное чтение и высокие помыслы, он не просто провинциальный юнец, получивший воспитание на старозаветной ферме и в дрянной портняжной мастерской? У него грубые руки. А ее привлекали только руки тонкие и изящные, как у ее отца.

Нежные руки и твердая решимость. А у этого мальчика сильные, большие руки и слабая воля.

Оживить Гофер-Прери может только здоровая сила, а не эта милая слабость. Но… Не повторяю ли я Вайду? Мир всегда ставил у власти «сильных» государственных деятелей и солдат — людей с зычным голосом, а что сделали эти громыхающие болваны? Что такое «сила»?

И что за странная мысль различать люден по их специальностям! Я думаю, портные так же отличаются друг от друга, как грабители или короли…

Эрик напугал меня, когда вдруг заговорил обо мне. Конечно, он ничего не хотел сказать, но не надо позволять ему касаться личных вопросов…

Забавное нахальство!..

Нет, он не хотел быть дерзким… А руки у него крепкие. Вероятно, у скульпторов тоже большие руки… Если бы я только могла чем-нибудь помочь этому мальчику!..

Впрочем, я ненавижу людей, которые суются не в свое дело. Он должен быть независим.

Однако, когда неделей позже Эрик проявил независимость и, не спрашивая ее благословения, затеял соревнования по теннису, Кэрол была не особенно довольна. Выяснилось, что играть он научился в Миннеаполисе и что, после Хуаниты Хэйдок, у него лучшая в городе подача. К теннису в Гофер-Прери относились благосклонно и почти никогда не играли в него. Существовали три корта: один-у Гарри Хэйдока, другой-на берегу озера, в дачном поселке, и третий, совершенно запущенный, находился на самом краю города и был устроен давно уже окончившим свои дни обществом теннисистов.

Горожанам случалось видеть, как Эрик в светлых брюках и панаме играл на заброшенной площадке с Уиллисом Вудфордом, клерком из банка Стоубоди. И вдруг он начал обходить город, предлагая восстановить старое общество теннисистов. Имена желающих он вписывал в маленький блокнот, купленный специально для этого у Дайера. К Кэрол он пришел настолько возбужденный своей ролью организатора, что о себе и Обри Бердсли говорил всего лишь десять минут.

— Вы поговорите с вашими знакомыми, чтобы они вступили в общество? — попросил он, и Кэрол милостиво кивнула головой.

Для пропаганды теннисного общества он предложил устроить предварительные показательные соревнования. Он хотел, чтобы Кэрол и он сам, Хэйдоки, Вудфорды и Диллоны сыграли между собой парные игры, а затем все, кто заинтересуется, вошли в общество. Он предложил Гарри быть временным председателем. По его словам, Гарри согласился: «Ладно. Идет. Только вы сперва все подготовьте, а я уж поддержу». Игра должна была состояться в субботу на старой площадке на краю города. Эрик был счастлив, в первый раз не чувствуя себя чужим в Гофер-Прери.

Всю неделю Кэрол слышала разговоры о том, какая блестящая публика должна собраться на корте.

Кенникот заявил, что его эта затея не интересует.

Имеет ли он что-нибудь против того, чтобы она играла с Эриком?

Нет. Конечно, нет! Ей полезно размяться.

Кэрол вышла пораньше. Корт находился на лугу, у дороги в Нью-Антониа. Там она застала только Эрика. Он ровнял граблями площадку, чтобы она не так походила на вспаханное поле. Он сказал, что ему страшно при мысли о том, сколько народу может нагрянуть на состязание. Пришел Уиллис с женой — Уиллис в коротких брюках и черных дырявых туфлях. Затем явились супруги Диллоны, столь же безобидные и всем довольные люди, как и Вудфорды.

Кэрол была смущена и чрезвычайно любезна, словно жена епископа на баптистском благотворительном базаре.

Стали ждать.

Игра была назначена на три часа. Собрались зрители: молодой приказчик из бакалейной лавки, остановивший свой маленький грузовой форд так, чтобы смотреть прямо с сиденья, и сосредоточенный мальчуган, тащивший за собой сестренку, которой не мешало бы вытереть нос.

— Не понимаю, куда это делись Хэйдоки? — беспокоился Эрик. — Уж они-то должны были прийти.

Кэрол дружески улыбнулась ему и поглядела вдоль дороги в сторону города. Ничего, кроме дрожащего от жары воздуха, пыли и пыльной травы.

В половине четвертого все еще не было никого. Паренек из бакалейной медленно слез на землю, завел свой форд, разочарованно оглянулся в последний раз и затарахтел прочь. Маленький мальчик и его сестренка жевали травинки и вздыхали.

Теннисисты с напускным увлечением упражнялись в подаче, но настораживались при каждом поднятом автомобилем облачке пыли. Ни одна машина не свернула на луг. Наконец без четверти четыре подъехал… Кенникот.

Сердце Кэрол забилось от прилива нежности. «Какой он преданный! Вот на кого можно положиться! Он придет, хотя бы не пришел никто. А ведь он даже не интересуется игрой. Милый!»

Не слезая с машины, Кенникот крикнул:

— Кэрри, Гарри Хэйдок звонил мне, что они решили устроить турнир — или как там это у вас называется — не здесь, а на даче. Там уже собралась вся компания: Хэйдоки, Дайеры, Кларки и остальные. Гарри просил меня отвезти тебя туда. Думаю, что успею. Вернемся сейчас же после ужина.

Прежде чем Кэрол успела что-либо сообразить, Эрик, запинаясь, проговорил:

— Как же так? Хэйдок ничего не сказал мне об этом изменении. Конечно, он — председатель, но…

Кенникот угрюмо взглянул на него и процедил:

— Ничего об этом не знаю… Ты идешь, Кэрри?

— Нет, не иду! Игра была назначена здесь и состоится здесь! Скажи Гарри Хэйдоку, что это — ужасное свинство!

Она обратилась к пятерке, которую не приглашали, которую никогда не будут приглашать:

— Начнем! Бросим жребий, кто из нас откроет «Первый ежегодный теннисный турнир Форест-хилла, Дел-Монте и Гофер-Прери!»

— Пожалуй, ты и права, — сказал Кенникот. — Значит, ужинать будем дома?

И он уехал. Ее разозлило его хладнокровие; оно убило ее задор.

Миссис Диллон и Уиллис Вудфорд по жребию не вошли в игру. Остальные медленно, вяло, спотыкаясь на неровной земле, пропуская самые легкие мячи, сыграли свою партию, за которой следили только маленький мальчуган и его шмыгающая носом сестренка. За площадкой расстилалось бескрайнее жнивье. Четыре марионетки, неловко передвигавшиеся на фоне необозримых знойных и равнодушных полей, имели довольно жалкий вид. Не слышно было звона голосов: они выкликали счет тихо и как-то виновато. Окончив партию, игроки смущенно огляделись вокруг, будто ожидая, что кто-то поднимет их на смех.

Пошли домой. Кэрол оперлась на руку Эрика. Сквозь тонкий полотняный рукав Кэрол ощущала теплоту его неизменной коричневой курточки. Она заметила, что на коричневом фоне проступают красные и золотистые нитки. Вспомнила, когда в первый раз видела эту курточку.

Их разговор представлял собой только вариации на тему «Неприятный тип этот Хэйдок. Только и думает, что о своих удобствах». Шедшие впереди Диллоны и Вудфорды говорили о погоде и о новом бунгало Гауджерлингов. Об игре и речи не было. У калитки Кэрол крепко пожала Эрику руку и улыбнулась ему.

На следующее утро — это было воскресенье, — когда Кэрол сидела на крыльце, подъехали Хэйдоки.

— Мы не хотели обидеть вас, дорогая! — сказала Хуанита. — Я не могу допустить, чтобы вы так думали. Мы предполагали, что вы с Уилом приедете и поужинаете у нас на даче.

— Я знаю, что вы не хотели обидеть меня. — Кэрол была сама любезность. — Но мне кажется, вам следовало бы попросить извинения у бедного Эрика Вальборга. Он ужасно обижен.

— Ах, Вальборг!.. Меня мало трогает, что он думает, — возразил Гарри. — Он просто дерзкий выскочка. Мы с Хуанитой считаем, что он поднял слишком большой шум вокруг этого тенниса.

— Но ведь вы просили его все подготовить.

— Это-то так, но я не люблю его. Скажите, пожалуйста, какое самолюбие! Одевается, как актеришка из какой-нибудь комедии. Да он и вправду похож на актера, а сам всего-навсего мальчишка-швед с обыкновенной фермы! Впрочем, все эти шведы и немцы толстокожи, как носороги.

— Но я говорю вам, что он обижен!

— Хорошо… Я не думаю, чтобы я был обязан утешать его. Ну, я дам ему сигару. Он…

Хуанита облизывала губы и пристально смотрела на Кэрол. Она прервала мужа:

— Да, я думаю, Гарри должен уладить с ним это дело. Ведь он вам нравится, Кэрол?

Боязливое чувство настороженности охватило Кэрол.

— Нравится? Мне? Вот уж не думала об этом! Просто мне кажется, что он очень приличный молодой человек. Я убедилась в этом, когда он с таким усердием хлопотал об устройстве соревнований. По-моему, стыдно было обойтись с ним так дурно.

— Может быть, вы и правы, — пробормотал Гарри.

В эту минуту из-за угла показался Кенникот, который тащил за медный наконечник красный садовый шланг, и Хэйдок с облегчением заорал:

— Что это вы затеяли, доктор?

Кенникот потер подбородок и принялся подробно объяснять, что он затеял:

— Мне показалось, что трава пошла бурыми пятнами, и вот я думаю полить ее.

Гарри согласился, что это великолепная идея. Хуанита мило болтала и, прикрывшись любезной улыбкой, как золоченой ширмой, следила за лицом Кэрол.

Кэрол хотела видеть Эрика. Ей так нужен был товарищ для игр! Однако у нее больше не было такого убедительного повода, как утюжка брюк Кенникота. Осмотрев все три пары, она с разочарованием убедилась, что у них безукоризненный вид. Вероятно, она ничего не предприняла бы, если бы случайно не увидела, что Нэт Хикс заседает в бильярдной. Эрик был один!

Она полетела к портняжной мастерской и впорхнула в душное, жаркое помещение с брезгливостью колибри, садящегося на засохшую тигровую лилию. И, лишь очутившись внутри, придумала оправдание для своего визита.

Эрик был в задней комнате. Он сидел, поджав под себя ноги, на длинном столе и шил жилетку. Но у него был такой вид, словно он занимался этим странным делом только ради развлечения.

— Добрый день! Мне пришло в голову: не можете ли вы придумать мне спортивный костюм? — запыхавшись, выговорила Кэрол.

Он поглядел на нее:

— Нет, не хочу! Боже мой! С вами я не хочу быть портным.

— Ну-ну, Эрик! — В ее тоне звучал мягкий материнский упрек.

Ей вдруг стало ясно, что костюм ей вовсе не нужен и что ей трудно было бы оправдать этот заказ перед Кенникотом.

Эрик спрыгнул со стола.

— Я хочу показать вам кое-что.

Он порылся в конторке, где Нэт Хикс держал счета, пуговицы, катушки, пряжки, изрезанный нитками воск, ружейные патроны, образчики парчи для жилетов «фантазия», мотовильца для удочек, порнографические открытки и обрезки холста. Вытащив оттуда запачканный кусок бристольского картона, он с волнением подал его Кэрол. Это был эскиз платья. Нарисован он был неважно. Слишком вычурно. На заднем плане были смешные низенькие колонны. Но фасон был нов и оригинален: на спине от низко опущенной талии до нитки черных бус на шее шла треугольная вставка.

— Удивительно! То-то миссис Кларк пришла бы в негодование!

— Да, наверно!

— Вам нужно рисовать смелее.

— Я, наверно, не смогу. Я взялся за это дело слишком поздно. Но, послушайте, знаете, что я делал эти две недели? Я прочел почти всю латинскую грамматику и около двадцати страниц из Цезаря.

— Великолепно! Вы молодец — обходитесь без учителя.

— Вы моя учительница!

В его голосе появился опасный, слишком интимный оттенок. Он взволновал и задел Кэрол. Отвернувшись, она стала смотреть в заднее окно, разглядывая этот типичный центр типичного квартала Главной улицы — вид, скрытый от случайного пешехода. Задние стены крупнейших городских торговых заведений окружали четырехугольное пространство, запущенное, грязное и бесконечно унылое. С фасада бакалейная Хоуленда и Гулда была вполне прилична, но позади к ней примыкал сарай из почернелых от непогоды сосновых досок с толевой крышей — шаткая, сомнительная постройка, за которой виднелась куча золы, поломанные ящики, вороха упаковочных стружек, измятые куски картона, разбитые бутылки из-под маслин, гнилые фрукты и полуразложившиеся, сморщенные, изъязвленные картофелины. Черные железные ставни придавали мрачный вид задней стороне галантерейного магазина. Под ним валялась груда когда-то блестящих красных картонок, теперь размокших и слипшихся от недавнего дождя.

Если смотреть с Главной улицы, мясная лавка Олсена и Мак-Гайра имела вполне опрятный и добродетельный вид: кафельный прилавок, свежие опилки на полу, аккуратные куски телячьей туши на крюках. Но теперь Кэрол видела заднее помещение и в нем самодельный холодильник, желтый, измазанный жиром. Приказчик в переднике с пятнами засохшей крови доставал оттуда твердую глыбу мяса.

Позади закусочной Билли повар в фартуке, который некогда был белым, курил трубку и сплевывал в живую кучу кишевших липких мух. В центре квартала помещалась конюшня для трех лошаденок возчика, а рядом с ней — навозная куча.

Задний фасад банка Эзры Стоубоди был выбелен, под ним тянулись бетонный тротуар и полоска травы. Но окно было забрано решеткой, и за прутьями Кэрол видела Уиллиса Вудфорда, корпевшего над цифрами в огромных книгах. Он поднял голову, судорожно потер глаза и вновь погрузился в беспредельность цифр.

Задворки других помещении представляли собой такую же импрессионистскую картину: хаотические груды отбросов на фоне грязно-серых и блекло-бурых тонов.

«У меня роман на задворках, и с кем? С бродячим портным!..»

Чтобы не жалеть себя, она поставила себя в положение Эрика. Повернувшись к нему, она с возмущением сказала:

— Какая безобразная картина у вас перед глазами!

— Там, за окном? — задумчиво спросил он. — Я не обращаю на это внимания. Я стараюсь смотреть в глубь вещей. Конечно, это не так легко!

— Да… Однако я спешу…

Идя домой и вовсе не спеша, она вспоминала, как ее отец однажды сказал серьезной десятилетней девочке Кэрол: «Милая моя, только дурак не ценит красивого переплета книги, но дважды дурак тот, кто в книге интересуется только переплетом».

Ее встревожила эта внезапная мысль об отце, встревожила тем, что в этом мальчугане с льняными волосами она узнала седого сдержанного судью, чей образ воплощал для нее высшую любовь и высшее понимание. Нет, нет! Что за вздор! При чем тут этот мальчик? А все-таки…. Но это смешно… Одно было несомненно: в Уиле Кенникоте не было ничего, что напоминало бы образ ее любимого отца.

Кэрол сама удивлялась тому, что стала так часто петь и находить во всем столько приятного: в свете фонаря за деревьями прохладным вечером, в луче солнца на бурой стене дома, в утреннем чириканье воробьев, в черных покатых крышах, посеребренных месяцем. Милые вещи, милые, уютные мелочи и милые места — заросшее златоцветом поле, пастбище у ручья и… вдруг сразу стало столько милых людей! Вайда была снисходительна к Кэрол на курсах медицинских сестер; миссис Дэйв Дайер льстила ей расспросами о здоровье, о мальчике, о кухне и интересовалась ее мнениями о войне.

Миссис Дайер, по-видимому, не разделяла общего предубеждения против Эрика. «Он миловидный мальчуган. Надо как-нибудь взять его с собой на пикник». Неожиданно Дэйв Дайер тоже стал благоволить к нему. Этот маленький скупой балагур питал смутное почтение ко всему, что ему казалось утонченным или глубокомысленным. Он возражал Гарри Хэйдоку на его насмешки: «Ладно, хватит! «Елизавета» любит пофрантить, это правда, но он умница. Да еще не забудьте вот что: я как-то всех спрашивал, где находится эта самая Украина, и только он сумел мне ответить! А что за беда в том, что он вежлив? Черт возьми, Гарри, вежливость не грех! Многие очень дельные люди вежливы почти что как женщины».

Кэрол поймала себя на мысли: «Как дружно живет наш городок!» И тут же остановилась в испуге: «Неужели я готова влюбиться в этого мальчугана? Смешно! Просто он интересует меня! Я хотела бы помочь ему пробиться».

Но, обмахивая пыль в гостиной, пришивая к воротнику ленточку, купая Хью, она представляла себе, как она и некий художник — неведомый и ускользающий Аполлон — строят дом в Беркшире или в Виргинии; торжествуя, покупают кресло на его первый заработок; читают вместе стихи и часто серьезно беседуют о рабочем вопросе; рано вскакивают по воскресеньям с постели, чтобы погулять и поболтать за бутербродами над озером, — Кенникот на прогулках только зевал. Хью тоже фигурировал в этих картинах и обожал молодого художника, строившего для него замки из стульев и ковров. А если она не грезила, то размышляла о том, что она могла бы сделать для Эрика, и поневоле должна была признать, что идеальный художник ее грез во многом и есть Эрик.

В ужасе она старалась быть внимательной к Кенникоту и выбирала для этого такое время, когда он хотел посидеть один и почитать газету.

Кэрол нужны были новые платья. Кенникот обещал:

— Осенью съездим в Миннеаполис и Сент-Пол, у нас будет много времени, и ты накупишь себе тряпок.

Но, осматривая свой гардероб, она швырнула на пол старое черное бархатное платье и воскликнула:

— Какой хлам! Все мои вещи прямо расползаются по швам!

В городе появилась новая портниха и модистка, миссис Свифтуэйт. Говорили, что в отношении мужчин она придерживается не слишком строгих правил и не прочь отбить у кого-нибудь законного мужа; что если существовал какой-нибудь мистер Свифтуэйт, то странно, что никто ничего не слыхал о нем. Но она сделала Рите Гулд замечательное кисейное платье и шляпку к нему — такие, что «прямо не описать словами», и с тех пор дамы стали посещать миссис Свифтуэйт в ее квартире в старом доме Льюка Доусона на Флорал-авеню. Они входили осторожно, стреляя глазами по сторонам, и держались с преувеличенной вежливостью.

Без всякой моральной подготовки, обычно предшествующей в Гофер-Прери покупке обновок, Кэрол явилась к миссис Свифтуэйт и сказала:

— Я хотела бы выбрать шляпу и, может быть, блузку.

Миссис Свифтуэйт плавно скользила среди манекенов и подставок для шляп по мрачной старой гостиной, которой она попыталась придать шикарный вид с помощью трюмо, обложек модных журналов и тусклых французских гравюр. Она достала маленькую черную с красным шляпу и вкрадчиво начала:

— Я уверена, что эта шляпа вам чрезвычайно понравится.

«Она пестра и провинциальна», — подумала Кэрол, вслух же сказала:

— Кажется, она мне не пойдет.

— Это — лучшее, что я могу предложить, и я уверена, что вы останетесь довольны. Шикарная вещь! Будьте добры примерить! — еще более вкрадчиво продолжала миссис Свифтуэйт.

Кэрол присматривалась к этой женщине. Она вся была фальшива, как стекло, подделанное под бриллиант. Стараясь разыгрывать столичную даму, она казалась еще более провинциальной. Строгая блузка с высоким воротом и рядом мелких черных пуговок шла к ее худой, плоскогрудой фигуре, но клетчатая юбка была слишком криклива, щеки слишком нарумянены и губы слишком накрашены. Перед Кэрол был превосходный образец невежественной сорокалетней «разводки», которая стремится выглядеть тридцатилетней, умной и обворожительной.

Кэрол снисходительно примерила шляпу. Потом сняла ее, покачала головой и с любезной улыбкой, с какой обращаются к людям низшего положения, объяснила:

— Боюсь, что эта шляпа мне не подойдет, хотя она очень мила для такого маленького города.

— Но это точная копия нью-йоркских!

— Да, но…

— Смею вас уверить, я хорошо знаю нью-йоркские моды. Я жила в Нью-Йорке несколько лет и почти год в Экроне.

— В самом деле?

Кэрол вежливо откланялась и, огорченная, вернулась домой. Она подумала, что, может быть, она сама так же смешна, как миссис Свифтуэйт. Она надела пенсне, которое Кенникот недавно прописал ей для чтения, и посмотрела счет от бакалейщика. Потом поспешно пошла в свою комнату к зеркалу. Она была в скверном настроении и презирала себя. И вот что она увидела в зеркале. Аккуратное пенсне без оправы. Черные волосы, забранные под лиловую соломенную шляпу, которая подошла бы старой деве. Прозрачные, бескровные щеки. Тонкий нос. Мягкий рот и подбородок. Скромная вуалевая блузка с кружевами у шеи. Девическая нежность и застенчивость — ни намека на веселость, ничего, что напоминало бы о городском шуме, о музыке, о веселом смехе.

«Я превратилась в настоящую, типичную провинциалку. Скромную, нравственную, благополучную, оберегаемую от жизни. Провинциальная дама! Яд провинции, провинциальная добродетель. Волосы скручены как попало! Что Эрик нашел в этой замужней старой деве? А я нравлюсь ему! Потому что я единственная женщина, которая к нему хорошо относится. Скоро ли он разочаруется во мне?.. Я сама разочаровалась в себе… Неужели я так стара, как… как полагается в мои лета?..

Нет, я не стара! Я просто стала небрежна. Одеваюсь, как старая дева. Надо выбросить все, что я ношу. Черные волосы и бледные щеки — к ним подойдет костюм испанской танцовщицы: роза за ухом, красная мантилья через плечо, другое обнажено…»

Она схватила губочку, нарумянила щеки, до боли натерла губы кармином, порывисто расстегнула ворот и стала, подбоченившись, как танцуют фанданго. Но тут же опустила худые руки и покачала головой. «Сердце не танцует!» — сказала она. Застегивая блузку, она покраснела.

«Во всяком случае, я изящнее Ферн Маллинз…

Боже мой! Когда я приехала сюда из Сент-Пола, девчонки подражали мне. Теперь я сама пытаюсь подражать девчонке из того же Сент-Пола».