Глобальные трансформации современности

Проект и проектирование в современной цивилизации

Методологический ландшафт современной цивилизации определяют сейчас две генеральные тенденции: построение будущего и конструктивизация, что определяется сближением теоретических и практических аспектов деятельности, раскрытием процедурно–технологических потенций теории и модельно–информационных возможностей практики. Первая тенденция характеризуется усилением процессов целереализации, которые выходят за пределы настоящего (от осуществления экологических задач до фундаментальных исследований типа космических программ или проблем термоядерной энергетики). Вторая тенденция приобретает вид развертывания процессов трансформации теоретического в практическое, преобразования теоретических разработок в наиболее значительные области промышленности типа атомной и электронной индустрии.

В науке сейчас вообще выдвигаются на передний план, по словам В. Гейзенберга, акты реализации гипотез, умственных схем и теоретических моделей; приобретают приоритетность задачи создания объектов, сравнительно с их созерцательным отражением, что, впрочем, отнюдь не уменьшает достоинства теоретического. Дело в том, что объекты современной науки теряют натуральность твердых тел макроокружения человека и выступают (наподобие квантовомеханических объектов) как созвездие возможностей. Познание таких объектов и является актуализацией тех или иных ракурсов потенциального. Поэтому мышление путем конструирования становится нормативным в современном научном познании.

Опыт построения будущего и конструирования в современной цивилизации показал, что осуществление актов перехода от теории к практике, от прошлого к будущему, от потенциального к актуальному, от естественного к искусственному требует деятельности особого типа. Такой деятельностью и оказывается проектирование и его главная концептуальная задача — проект. И неслучайно проектирование сейчас получает интегральный статус и начинает конкурировать с традиционными средствами познания и действия, отодвигая даже теорию как главную форму организации научного знания. «… Современная наука, — пишет по этому поводу Г. Башляр, — базируется на проекте. В научном мышлении соображения субъекта об объекте всегда принимают форму проекта»943.

Не менее значительную роль играет проектирование в социальной практике, культуре и, в частности, искусстве. Проектирование становится важнейшей характеристикой инженерного, социологического и художественного сознания, основным содержанием дизайна, организации материальной среды человека. Выдвигаются даже идеи о проективном состоянии культуры в целом (К. Кантор, В. Сидоренко и др.), об осуществленности в проектном языке виднейших замыслов цивилизации как таковой944.

Актуализация задач проектирования действительно связана с состоянием современной цивилизации, которое манифестирует возрастание социальной опасности ошибки и потому утверждает необходимость проектного испытания всего нового. Ведь человечество накануне III тысячелетия впервые, по выражению К. Поппера, испытало абсолютную ошибку, когда невероятные материальные и человеческие ресурсы были затрачены на утопические программы, которые являются принципиально не осуществимыми. Стало ясно, что будущее есть предметом не «заглядывания» вперед (как это утверждают приверженцы утопических программ и прогностических иллюзий), а — построения, так как оно не приходит (подобно весне), а проектируется. Итак, альтернативой утопий, которые стали настоящим бедствием XX в., выступает именно научная сила проектов как конструктивного достояния современной деятельности.

Если утопия есть порождением свободной, неограниченной фантазии, то эксперимент опирается на эмпирически выверенное воображение. Если утопия всегда есть результатом состояния, когда со сферой мысленного ведут себя, как с областью реального, то проект, наоборот, сориентирован на получение реальности как предмета творения и конструирования.

Идея «рукотворного будущего» требует также различения понятий проекта и судьбы. Становится очевидным, что будущее не только и не столько судьба, сколько путь реализации человеческих ожиданий. Не будущее приходит к человеку как судьба, а человек приходит к будущему как осуществлению своих целей, идеалов, проектов. В этом отношении процесс отличается от судьбы тем, что в нем конфликт между актуальной реальностью и привлекательностью будущего решается посредством осознания путей превращения настоящего в грядущее, тогда как судьба лишь констатирует неизбежность будущего.

Разумеется, проект и проектирование не являются произведением лишь нашего времени. Они были присущи человеку как творчески–деятельному существу всегда, но не в том специально выделенном, автономизированном виде, в котором проект и проектирование возникают сейчас. Гносеологический анализ актов конструирования и теоретико–познавательных средств, с помощью которых раскрывается феномен проекта, был проведен в XVIII в. И. Кантом. Он впервые показал, что между эмпирической и теоретической деятельностью выступает творческая сила продуктивного воображения, которое опосредствует эти когнитивные сферы актами конструктивизации. Отсюда он сделал вывод об эвристической роли структур, начертаний, схем, которые имеют достоинство интуитивных факторов трансформации эмпирического в абстрактно–теоретическое и наоборот.

Конструктивные акты, которые, благодаря своей теоретико–практической двойственности, объединяют теорию и практику, проявляют деятельную основу всего познавательного процесса. Тем самым обеспечиваются гносеологические условия проектирования как важного состояния современной научно–технической деятельности. Сейчас центральное место проектирования и феномена проекта обосновывают процессы «пракгизации» теоретических разработок, заполнения гносеологического интервала между теорией и практикой интегрированной практико–теоретической деятельностью. Ведь наука постоянно превращается в специфическую разновидность техники, а техника приобретает статус экспериментальной науки. С возникновением «машинного мышления» и робототехники появились информационные технологии, которые имеют маргинальный относительно теории и практики характер. Так же конституируется и статус вычислительной математики, инженерных расчетов, конструкторских разработок и целевого планирования управленческой деятельностью. Особой разновидностью практико–теоретической деятельности стали так называемые технические теории или концептуальные построения технической деятельности (такие, как теория электрических цепей, теория связи, теория автоматического регулирования, теория устойчивости, теория колебаний или теория подобия)945.

Развитие деятельности, промежуточной между теорией и практикой, по–новому поставило вопрос об их соотношении. Оно начало рассматриваться уже не как связь автономных сфер теоретического и практического (так как граница между ними стала относительной), а под углом зрения взаимодействия фундаментальных и прикладных исследований. Смысл такой постановки вопроса состоит в том, что прикладные разработки могут быть теоретическими (как, например, вычислительная математика), а фундаментальные — практическими (как об этом свидетельствует космонавтика). То есть здесь речь идет о взаимопереходе теории и практики в ракурсе процедурно–преобразующей, конструктивной деятельности (прикладные исследования) и производства знания об объективных закономерностях, делающих эту деятельность возможной (фундаментальные разработки), независимо от их связи с абстрактными или конкретными средствами познания.

Такой взгляд стал возможен благодаря тому, что в рамках «практизации» знания раскрытие теоретического аспекта практики обнаружило в наше время обратные явления усиления деятельных аспектов теории. В этой связи находится, например, развитие «мыслимого эксперимента», имитационного моделирования, операционализации теоретических конструктов и актуализации такого компонента теории, как аппликация, которая наряду с дедуктивной схемой и интерпретацией стала структурообразующим фактором теоретических систем.

Применение процедур формализации теоретических систем наперекор, казалось бы, их отчуждению от сферы эмпирического на самом деле привело к возникновению алгоритмических, управляющих теорий (наподобие теории синтеза дедуктивных автоматов). А это означало непосредственное преобразование теоретического знания в процедуры реализации определенных программ.

Тем не менее распространение алгоритмических теорий и компьютерных сценариев и программ функционирования теоретических систем обнаружило пределы эвристических возможностей традиционных теорий как главных форм организации научного знания. Традиционная теория уже не может справиться с тем массивом информации, которого требует интеллектуальный анализ современной научной практики. Поэтому теории включают в контекст определенных компьютерных программ, встроенных в так называемые «интеллектуальные системы» типа «человек — программа — компьютеры», сориентированных на реализацию определенных проектов.

В этих условиях теории все чаще строятся с предоставлением им проективных и программных функций, способных реализовываться в определенных компьютерных комплексах. Теория приближается к проекту, а проект начинает конкурировать с теорией. Так, в физике элементарных частиц квантовая теория поля, пересекаясь с теорией унитарной симметрии, приобретает вид способа проектирования адронов (тяжелых частиц) соответственно преобразованиям внутренних симметрий (унитарного пространства, изотопического пространства и т. п.) по супермультетам (октетам и декулетам). При этом все разнообразие адронов генерируется разными соединениями Lit; d-, s-, с-, t-, и b-кварков, которые образовывают связанные состояния, подчиняющиеся и симметриям взаимодействия, и законам сохранения. Аналогичные свойства имеет и теория слабого взаимодействия, которое спроектировало векторные частички (промежуточные векторные бозоны).

Проективные функции проявляет и теория генетического кода, которая через механизм синтеза белка (в соответствии со структурой ДНК и трансляцией РНК) раскрывает возможности проектирования разных фенотипических свойств организмов и даже построения химерических биологических образований. Так же можно характеризовать и теорию синтеза дедуктивных автоматов, позволяющую проектировать различные кибернетические системы.

Итак, современная теория как форма организации научного знания начинает все более органически объединяться с проектом, а проект — обеспечивать методологию практической деятельности. В этой связи методологические функции проекта оказываются более широкими, чем конструктивная задача теории или теоретические основания практики. Ведь проект строится в соответствии с алгоритмами практики, а функционирует в виде теоретического построения.

Следует учитывать и то, что развитие современной цивилизации продемонстрировало невозможность автоматического соединения теории и практики. Для этого необходимой оказалась особая промежуточная деятельность и ее социотехническое обеспечение. Такой особой деятельностью и выступают сейчас проектно–конструкторские работы. Более того, связанные с этими разработками соответствующие проектные учреждения, социальные учреждения науки и производства по своим масштабам, количеству работников и финансовым ресурсам значительно превышают научные институты академического профиля. Это и дало основание некоторым методологам утверждать о превращении науки в разновидность проектирования (Г. Щедровицкий и др.). При всем преувеличении, присущем подобным утверждениям, они, тем не менее, не являются безосновательными.

Дело в том, что структура сближения практик с теорией (как об этом свидетельствуют информационные технологии, технические теории, конструкторско–инженерные расчеты и подобные им явления) и функциональная нагруженность теории практическими свойствами (целевые программы управления, алгоритмы, мыслимые эксперименты и т. п.) выдвинули на авансцену научных стратегий проект и проектную деятельность. Проект наряду с теорией становится важнейшей формой организации научного знания и его связи с практикой. Если научная теория является универсальной формой теоретического освоения мира, то проект является универсальной формой его конструирования.

Вместе с тем компьютеризация производства и формирование глобального моделирования, возникновение холистской технологии, которая определяется движением от целого к деталям (типа печатных схем в электронике), и дизайна, проектирование АСУ и градостроительство, актуализация системного планирования, теорий организационного управления и менеджмента, распространение комплексного подхода и методов оптимизации оказывали содействие выделению проектирования из общего фона целеполагания и конструирования будущего в специализированную, относительно автономную деятельность интегративного значения. Проектирование стало своего рода архитектурой технического универсума современной цивилизации, хотя и распространяется далеко за рамки техносферы.

В широком понимании проект очерчивает теоретические горизонты функционирования самого «третьего мира», то есть духовно–практической среды человека, который включает и технику, и культуру, и объективируемое знание. Этот мир существовал всегда с момента возникновения человека, но сейчас он приобретает характер проектной формы сконструированного бытия, начинающей претендовать на видное место в человеческом космосе. Иначе говоря, проектное бытие становится агрессивным по отношению к естественному миру, о чем, в частности, свидетельствует экологический кризис современности.

Если раньше духовно–практическая сфера человечества сосуществовала с миром природы, то сейчас возникает опасность ее противостояния естественному бытию. Еще никогда в своей истории человечество не отрывалось от своей земной колыбели так, как это происходит с началом эры космических полетов, никогда не вмешивалось в первоисточники живого в такой мере, как это произошло с овладением генетическим кодом, открывающим возможность управления биологической эволюцией. Никогда еще человек не владел такой космической силой, как термоядерная энергия, которая способна уничтожить планету, и никогда человеческая любознательность не касалась интимных механизмов функционированя ума в такой мере, как это начало происходить с созданием машинного интеллекта.

В 70‑х гг. XX в. американский исследователь Г. Саймон поставил вопрос о создании общей методологии анализа искусственного мира, сферы синтезированного существования946. В современной российской литературе разработка такой методологии началась в области дизайна (К. Кантор) и техниковедения947. Но в общефилософском плане методология синтезированного бытия или феноменология искусственного сама остается интеллектуальным проектом. В определенном понимании такая методология должна учитывать номенологический подход в духе Э. Гуссерля и М. Хайдеггера, что акцентирует на самораскрытии объектов, на движении от предпосылок вещей к их проектированию, на формировании самого опыта, на переходе от внутреннего опыта к внешнему. Формой такого перехода внутри самого искусственного бытия и выступает проект.

Феноменология искусственного связана также с логико–гносеологическим структурированием феномена проекта и осознанием его специфических задач. В этом отношении проект выступает как зондаж путей реализации определенных перспектив, выхода на информационную зону будущего и определяется как целенаправленный процесс получения ожидаемого результата (изделия, конструкции, модели, информационного продукта).

В задачи проекта входят обеспечение режима эффективности и оптимальности функционирования рукотворной сферы деятельности, подъем уровня организованности «третьего мира», искусственного универсума вообще. В таком понимании проект манифестирует неделимость прикладных и стратегических задач, теоретико–аналитических и конструктивно–синтетических актов. Он является основной формой идеологии продуктивно–реализующих решений, которая охватывает идеи, программы и гипотетические модели конституирования изделий и образцов.

Проект является условием и гарантом реализации определенной системы измерений и критериев конструктивной деятельности. К ним относятся оценка и учет перспективных потребностей, технологичности и реализованности задач, экономической эффективности, социально–экологической целесообразности и управляемости, надежности и оптимальности средств. Соответственно проект и проектирование включают ценностно–оценочную фазу своего осуществления. Проект всегда ставит в соответствие структуру и функцию будущего продукта. Но само проектирование может иметь как морфологическую целенаправленность (что было характерно для докомпьютерной эпохи), так и функциональное осуществление с помощью имитационного моделирования.

Проект объединяет теорию с конструктивной деятельностью, в частности с техническими процедурами. В последнем случае он переводит теоретические схемы на язык вычислительно–инженерных действий. Проект рассчитывает соотношение целей, перспектив, возможных результатов, структуры затрат, времени, организационных мероприятий и управленческих структур. Поэтому он объединяет логико–гносеологические и социальные аспекты.

Соответственно, по своему построению проект включает такие компоненты:

1. Проблемизатор (комплекс условий решения определенного класса проблем, установочно–нормативное описание их смысла и целеуказание).

2. Структурно–номологическую схему и ее епистемическое обеспечение (то ли в виде теории или отдельных теоретических ориентиров, то ли в виде программных установок).

3. Алгоритмизатор (иерархизированная система поэтапных действий).

4. Вариативное поле возможных реализаций с блоками контроля и оценки.

Проблемизатор проявляет определенные степени свободы в оперировании возможностями решения проблемных ситуаций. Он фиксирует исходное состояние мира задач проекта, критерии их осмысленности, содержит описание имеющихся средств, типы построений и формы осмыслений, предусматривает выбор расчетов значений условий, оценки обеспечения целей ресурсами.

Структурно–номологическая схема репрезентует своего рода «квазионтологию» проекта, те закономерности и законы, которые позволяют оперировать идеальными объектами наподобие реальных. В ней «средства аналитического исследования идеальных объектов представлены системой теоретических конструктов, которые в онтологической форме фиксируют связь предметного содержания с математическим аппаратом теории»948. Структурно–номологическая схема определяет режим проектирования, его процессные показатели, пределы применения теоретических идеализаций. Она задает систему измеренных ситуаций, раскрывает прогнозно–аналитический потенциал моделей реализации проекта.

Алгоритмизатор является процедурно–алгоритмической частью проекта, составляющей механизм его осуществления, сферу объединения информационных и предметно–деятельностных технологий, определяющих реализуемость проектирования. Он задает определенные операции и фиксирует ожидания, связанные с переходом их в результат. Проблемизатор связывает порядок операций со сроками выполнения проекта, ресурсами и организационными мероприятиями, распределением функций управления и исполнительными актами.

И, в конце концов, вариативное поле возможных реализаций выступает как множество вариантов осуществления проектирования. Поскольку в случае технических или других материализованных разновидностей проектирования они выступают в режиме конкуренции и альтернативного выбора, вариативное поле проекта предусматривает показатели эффективности практического применения и прочие ценностные критерии (или критерии качества проекта). Степень соответствия этим показателям и критериям определенных вариантов (то есть мера их осуществления) можно считать конкретными значениями измерений качества проекта.

Оценка альтернативных вариантов проекта — сложное дело. Вследствие ограничений человеческой деятельности между конкретными значениями разных измерений качества проекта (его ценностными оценками) могут возникать разногласия. Поэтому вариативное поле проекта неминуемо образует две области — зону согласованных измерений качества и зону проектных разногласий (так называемую зону Парето). Например, значение измерения эффективности и надежности может не согласовываться с конкретными значениями измерений экономичности и экологичности, а конкретные значения измерений реализованности и технологичности — противоречить измерениям социальной целесообразности или простоты.

Итак, в одних случаях все конкретные значения качества проекта можно согласованно улучшить, а в других — улучшение одного значения непременно ведет к ухудшению другого, то есть зона разногласий остается непреодолимой. Тем не менее встречаются и проекты, в которых зона Парето может быть существенным образом сужена или даже устранена за счет использования математических методов оптимизации, построения системы шкал оценки важности любого из конкретных критериев качества проекта, свертывания отдельных критериев в обобщенный, главный критергий и переведения других критериев качества проекта во второстепенные. Но такой способ оценки Парето–оптимальцого варианта проекта может привести к выбору не совсем завершенного проекта или даже просто плохого949.

Наличие зоны разногласий является одним из важных (среди прочих) отличий проекта от теории. Поэтому, если теория берет на себя проектные функции, то имеется в виду теоретическое проектирование, которое лишено зоны Парето при сохранении всех других структурных компонентов проекта. Так, в уже приведенном примере проективных возможностей квантовой теории поля в функции предиктора выступают нормативные требования инвариантности, симметрии и сохранения определенных квантовых чисел в процессе взаимодействия элементарных частиц; в качестве структурно–нормативной схемы — матрица рассеяния; в роли проектора или формообразователя — трансформационные свойства полей относительно преобразований Лоренца и преобразований внутренней симметрии; а вариативное поле проекта определяется разнообразием представлений группы SU(n), задающим характеристики разных соединений кварков, которые генерируют андроны и другие элементарные частицы. Итак, функциональное сближение проекта с теорией связано с раскрытием ее как метода конструирования объектов, которые перестают быть предметом одного лишь интеллектуального представления.

Отсутствие зоны Парето не лишает проектирование ценностно–целевой фазы осмысления практической целесообразности и социокультурных предпосылок утверждения человека в собственном, искусственно созданном мире. В этом ракурсе проект отличается от программы, которая является «машиной на бумаге» (логическим механизмом), однозначно детерминованной системой, в то время как проектирование имеет вариабельное осуществление. Отличается он и от плана, который имеет индикативную природу, то есть является теоретической разработкой показателей будущей реальности, в то время как проект имеет конституирующую направленность на потенциальный мир настоящего, на алгоритмы его актуализации в настоящем.

Иначе говоря, проект работает не с будущим, а практически превращает возможности настоящего, независимо от их футурологической ориентации. План является указателем, а проект — деятельностью по его использованию. Соответственно отличается проект и от прогноза как по своему технологическому статусу, так и по модальности. Можно говорить и о нетождественности проекта модели, так как она определяется изоморфностью, соответствием с объектным рядом, в то время как проект превращает это соответствие в тождественность объективируемого знания с его предметной сферой, то есть имеет продуктивно–реализующую способность. Такие характеристики проекта являются тем его рубежом по отношению к другим формам трансформации теоретического в практическое, который не только разделяет, но и объединяет их с проектированием. Ведь и план, и программа, и модель, и прогноз (как целеполагание вообще) перекрещиваются с проектом, входят в той или иной степени, в том или ином выражении в проектирование.

Проект выступает систематической формой организации деятельности во взаимосвязи ее теоретических и практических аспектов. В этом отношении он может иметь как теоретико–процедурную, так и информационно–технологическую разновидность. Но в общем проект — это операционная система, которая характеризует конструктивный процесс творения искусственной реальности, актуализации потенциальной сферы бытия с точки зрения соединения номологических требований (законов) с целевыми и ценностно–нормативными структурами действия. При этом (в технологическом ракурсе) под целевыми структурами имеются в виду плановые и программные установки, а под ценностно–нормативными — социальные измерения проекта и показатели эффективности, оптимальности, реализованности и т. п.

Раскрытие в современной практике синтетической природы проектирования и феномена проекта, расширение сфер инженерно–конструкторской и компьютерно–программной рациональности привело к универсализации проектного подхода. Проектирование стало превращаться в интегральную форму, которая охватывает не только науку (как систему исследовательской деятельности), а и художественную культуру (в варианте дизайна) и свершение исторического прогресса (в виде программного бытия, которое связывает технологию с судьбой человека). На этой почве распространились страшные своим антигуманизмом проекты построения будущего общества под «механическими небесами», в котором душа заменяется информационной программой, фантазия и мечта — технической изобретательностью, а социальные утопии — проектным сознанием. К таким проектам будущего принадлежат, например, система «практотопии» (А. Тоффлера), «миф машины» (Л. Мемфильда), «технологической республики» (Дж. Бурстина) и «компьютерной демократии» (Д. Мура), мистического «технату» (А. Маравалля) и универсальный проект единения Бога, Универсума и машины (П. Тейяр де Шардена)950.

Формирование особой системы проектно–ценностного сознания, вызванное универсализацией проектного подхода, характеризуется сближением технологии и мистического прозрения перспективы, пророческого заглядывания в информационные программы будущего. Ведь и мистическое видение, и технологические программы сходятся в том, что трансцендируют возможное бытие: видение — через фантазию, программы — через проектирование. Но в обоих случаях возникает нестандартная ситуация, когда то, что принимается за реальность, становится реальностью по результатам (так называемая «аксиома Томаса»). В таком мире потенциального исчезает ложь, так как в нем действует продуцирующая сила проекта или веры, стирающая грани между утопическим и реальным. Именно это имел в виду Н. А. Бердяев, когда высказывал мысль о том, что страшнейшая особенность утопии состоит в том, что она легко осуществляется.

Продуктивное воображение задает особую сферу трансцендентного взгляда. А в ней, как подчеркивает американский эссеист А. Генис, имеют место необыкновенные правила: изобличая ложь, мы не приближаемся к правде; но и умножая вранье, не отдаляемся от истины. Складывание и отнимание в равной степени принимают участие в процессе изготовления выдуманных миров951. Благодаря такому широкому спектру перспектив искусственного мира в историческом универсуме человеческой деятельности становится возможным невозможное — проектирование истории, когда ей придается какая–то миссия. Именно таким способом в ретроспективе истории сложились два универсальных проекта ее осуществления. Сначала, как формулирует это обстоятельство российский исследователь К. Кантор, история определялась смыслами первого парадигмиального проекта — христианства, которое сделало возможным и необходимым создание второго парадигмиального проекта всемирной истории — марксизма952.

Продолжая эту идею на проектном языке, укажем, что в христианстве и марксизме действительно наблюдаются все характерные особенности проектирования. Прежде всего допускается высший проектный центр (Бог или единственно верное учение), который с высоты абсолюта задает канон истории, программируя ее осуществление по заведомо определенным образцам.

«… В божественной премудрости, — писал Фома Аквинский, — находятся прообразы всех вещей, которые мы называем идеями или образцовыми формами в уме Бога… Сам Бог есть первичным образцом всего»953. Первичные образцы относительно хода истории задаются и марксистским проектом коммунистического будущего. В нем, как и в христианском вероучении, имеют место все структурные компоненты проектирования.

Исходной частью этих проектов является программа построения «царства Божьего» на Земле или коммунистического общества на идеях справедливости, равенства, екуменизма (интернационализма), уничтожения социального отчуждения и капитала. Это предусматривает грандиозный прыжок из «царства необходимости» в «царство свободы», коренное революционное преобразование бытия («новая Земля», «новые Небеса», «новый Человек») и истории, которая выходит за собственные пределы (или теряя черты «предыстории», или входя в фазу «конца времен»).

Номологической схемой указанных проектов является опора на Закон (то ли в виде Завета Бога, то ли в виде безусловных принципов марксистского катехизиса) и признание исторической неизбежности праведного будущего. А реализующая часть христианского и марксистского проектов истории (так называемый проектор) связывается с «богоизбранным народом», носителем веры; или пролетариатом, вооруженным марксистской идеологией. Их активность определяется коллективными усилиями, которые опираются на единство теории и практики или веры и поступков и мерой руководства со стороны партийных организаций (Церкви во главе с Мессией или вождизм ЦК).

И, в конце концов, вариативное поле этих проектов истории характеризуется (если иметь в виду не региональные, а парадигмально–типичные варианты) двумя альтернативными моделями. В марксизме — это революционно–практическая и реформистская модель; в христианстве — это модель фундаменталистская и спиритуалистическая. Можно выделить и интегративную для них модель христианско–демократического типа. Марксистская революционная модель выходит из требования практического уничтожения сатанинских сил капитала, а спиритуалистическая — надеется на победу над сатаной верой, коллективным богостроительством души, любовью и братством с ближним.

Интегральная модель делает акцент на формировании «нового человека», который осуществляет моральные стимулы работы и нормы христианского общежития, своего рода «демократию соучастия». Этот «новый человек» воплощает сверхиндивидуальное сознание человечества, становящегося богочеловеком. В таком понимании молодой Маркс ставил задачи «осуществить в себе идею человечества, то есть по духовному совершенству стать равным Богу»954. Анализ интегральных попыток проектирования истории в его христианском и марксистском вариантах свидетельствует об определенных границах универсализации проектной деятельности. Ведь если эту деятельность расширять за продуктивную сферу ее применения (в данном случае определять на универсуме истории), то проект из синтетической формулы интеграции теории и практики превращается в свою противоположность — утопию. Значимость проекта и его процессуального выявления в проектировании определяется не столько широтой применения, сколько возможностью проекта обогащать человеческую экзистенцию зондажем потенциальных миров, способностью актуализации возможного в соответствующей действительности.

Трансформация социальных стратегий на рубеже тысячелетий

Эпоха завершения второго тысячелетия нашей эры и перехода к новому тысячелетнему зону истории демонстрирует резкое изменение характера, темпов, форм протекания и смыслов мирового исторического процесса. Именно эти изменения и связывают наш анализ современности с вопросом о «конце истории»; о природе исторического движения, его отличия от повседневности; о «разрыве времен» и поколений людей, которые их репрезентуют; о корреляции технологического и персоналистического аспектов истории; о метаисторических ценностях и конечных смыслах радикальных исторических событий.

При всем разнообразии вариантов осознания предельности событий будущего — от идеи «конца истории» как решения общецивилизационной задачи утверждения либеральной демократии в концепции Ф. Фукуямы до предчувствия опасности термоядерного Армагеддона или христианской эсхатологии — можно уверенно констатировать лишь одно: в событиях всемирной истории на протяжении нового тысячелетия действительно наблюдаются предельные, кризисные явления. Все более заметным становится феномен разрыва времен, когда будущее наступает с необыкновенным ускорением. На глазах одного поколения возникают и гибнут мировые тоталитарные империи; происходит впечатляющий своей внезапностью формационный прыжок от социума коммунистических иллюзий к постсоциалистическому обществу; проходит кинематографическое изменение политической карты мира, когда во второй половине XX в. возникает больше половины существующих сейчас государств. Быстро изменяется и структура международных отношений. Исторический процесс преобразования США и бывшего СССР в супердержавы и потери ими монопольной функции в формировании мирового порядка (которая определяется уже взаимодействием целых регионов Европы, Азии и Америки) осуществляется за несколько десятилетий.

Мир оказался в вихре научно–технического прогресса. В XX в. были открыты целые миры: мега — и микромир, предметное поле научного познания возросло в 1042 раз, а информационный массив знания стал удваиваться каждые 5 лет. При всей результативности исторических преобразований цивилизации XX в. они оказываются отягощенными накоплением стихийных последствий человеческой деятельности.

Мы начинаем сознавать, что человечество оказалось в ловушке собственного могущества. Научно–технический прогресс обернулся экологическим кризисом, последствия которого сейчас тяжело прогнозировать. Могущественное развитие науки породило угрозу термоядерного уничтожения, античная любовь к истине была скомпрометирована цинизмом знания, сориентированного на производство оружия массового уничтожения, то есть лишенного моральных горизонтов. И главное — бытие как высший дар судьбы превратили в инструментальное средство технической стратегии человечества, в предмет производственной перестройки. Теряется благоговение перед существующим, уважение к нему и ответственность за бытие.

Наиболее ощутимый удар человеческой экзистенции был нанесен тоталитаризмом XX в., который начал геноцид, отверг заповеди Декалога, вообще старался вывести человека из лона истории, перечеркнуть вековечные традиции и историческую память. Крах тоталитарных режимов продемонстрировал еще одно необыкновенное явление конца II тыс. Стало ясно, что на Земле нельзя построить рай, а можно только предотвратить ад. Это значит, что всемирно–историческая деятельность начинает ориентироваться не на достижение всеобщего счастья, а на ограничение деструктивных сил, борьбу с демонизмом, противоестественным разгулом губительных сил.

Вредные явления в социальной психологии были всегда. Но в конце XX в. они сконцентрировались таким образом, что производят уже впечатление настоящего взрыва подземного мира страстей, когда терроризм, фундаментализм, национализм, расизм (не только белых, но и других рас), иррационализм, эротизм и т. п. приобретают демоническую окраску. Вообще демонизм, то есть стихия разрушения ради самого уничтожения, вне решения каких–нибудь конструктивных проблем, приобрел в XX в. чрезвычайные масштабы. А в XXI в. опасность аварий современной техники уравнялась с опасностью войн. Не исчезла и угроза термоядерного клиоцида. «Мы живем, — подчеркивает О. Пас, — в неустановившемся мире: сегодня изменение не тождественно прогрессу», так как макромасштабное изменение может привести и к «внезапному уничтожению» не только по военной причине955.

В глобальных измерениях наблюдается так называемый кризис «концепции модернизации», то есть симптомы неочевидности успеха, улучшения. Если в локальном масштабе модернизации могут быть успешными, то в регистре мировой истории все престижные программы, с которыми связывалась историческая миссия капитализма или социализма, оказались дефектными. Ни одна из них не привела к уничтожению бедности, прямой или скрытой безработицы, преступности и социальной незащищенности будущего.

В этих условиях стали необходимыми изменение стратегических ориентиров истории, изменение стратегии социального интеллекта, необходимость направления его на решение глобальных проблем цивилизации. Четко эта потребность была сформулирована в известном меморандуме Рассела–Эйнштейна 1955 г., который стал манифестом Пагуошского движения, а затем начала конкретно учитываться в проектах Римского клуба, деятельности ООН и документах разных интеллектуальных движений современности.

Человечество, которое поставило перед собой целью в XXI в. идеалы ненасильственного мира и путь консенсуса в достижении важных этических ценностей, приобретает ту полноту духовной целостности, приобщение к которой настолько же поучительно, как и уроки мудрецов. «Стоит тому, — как образно утверждает А. де Сент–Экзюпери, — кто скромно стережет под звездным небом десяток овец, осмыслить свою работу — и вот он уже не просто слуга. Он страж. А каждый страж в ответе за судьбу империи»956. Осознание ответственности человека за судьбу «империи», то есть человеческого рода, и формирует новые социальные стратегии нашего времени.

За всей внешней близостью этого процесса осознания целостности и глобальной исторической взаимосвязанности конкретных действий людей всей практике новоевропейской цивилизации механизм конституирования глобальности в XXI в. отличается от простой групповой агрегации социальных единиц в предшествующий период. Для интеллектуальных стратегий современности характерен принцип приоритета общечеловеческих ценностей. А он имеет противоречивую природу. Ведь интерпретация этого приоритета (как преимущества или диктата авторитета внешнего интереса мирового сообщества перед внутренними проблемами народов) отягощена отрицательными следствиями не меньшего масштаба, чем обратное утверждение базисности региональных проблем.

Рациональная реализация принципа приоритетности общечеловеческих ценностей в новом мышлении современности предусматривает не унижение внутрирегионального перед глобальным, а, наоборот, вознесение конструктивной деятельности конкретных сообществ к общечеловеческим ценностям мирового сообщества. Здесь агрегационное понимание «соборности», подытоживание индивидуальных усилий в коллективные дополняется принципом монадности — воплощения и репрезентации коллективного в индивидуальном. Таково специальное дополнение механизма формирования глобальности и характера новых интеллектуальных стратегий. Их осуществление оказывается возможным вследствие того, что в конце XX в. в мировой истории впервые возникают информационно–духовные условия репрезентации универсального в индивидуальном.

Ныне создана глобальная информационная сеть Интернет, включающая спутниковую связь, каналы ЭВМ, новую компьютерную инфраструктуру коллективного планетного сознания. Она и дает возможность осуществлять диалог в масштабе планеты на кооперативной основе. Тем самым приобретает зримые черты тот «мировой мозг», о котором мечтал Г. Уэллс. Эта информационно–кооперативная основа социального интеллекта нашего времени раскрывает оперативно–процедурные возможности нового мышления и дает возможность связать его как с новыми типами социально–культурной деятельности, так и с теорией решений — прикладной методологией преодоления проблемных ситуаций, порожденных научно–технической революцией. Речь здесь прежде всего идет о расширении и осложнении типологии человеческих действий, о появлении задач управления сложными и сверхсложными системами (что требует рассмотрения многих переменных, учета нелинейных эффектов, фактора неопределенности и т. п.); в конце концов, о многовариантности, комплексности и нестандартности общественного развития в XXI в.

Если в эпоху войн и революций сама жизнь иногда выбирала за человека, то в условиях постановки современной практикой многокритериальных и многопараметричных задач нужны специальные методы теории решений. Более того, обнаруживается, что при решении таких задач вообще отсутствует четкая альтернатива абсолютно хороших и абсолютно плохих рецептов. Решения могут быть не просто хорошие или плохие, но прежде всего удовлетворительные. Условию же удовлетворительности отвечает не просто максимизация или минимизация результата принятия решений, а то из них, которое выше определенного уровня ожиданий, то есть реальная польза от него больше той, которую хотели получить. Причем этот уровень ожиданий является относительным: он повышается с успехом деятельности и снижается при неудачах.

Новые социальные стратегии предусматривают объединение и координированность современных представлений об оценке успешной деятельности. С точки зрения научной теории решений действия должны оцениваться не в одних предикатах эффективности, экономичности и утилитарности, а «решаться» в контексте отношений пользы и риска, связанных с ними. И это объясняется прежде всего тем, что в современной практике наиболее эффективные решения находятся в зоне максимальных затрат и риска. Вот почему теперь, когда возросла опасность аварий, ориентироваться желательно не на максимальную эффективность, а на критерии надежности, достаточности и пользы.

Не гарантирует высочайшей эффективности и предельная интенсификация деятельности. Это связано с тем, что динамика затрат и результатов не имеет линейного характера, то есть на единицу продукции не приходится единица затрат. Последние возрастают быстрее, чем полезные эффекты. В эпоху НТР нельзя минимизировать и затраты на новую технику. В инновационной деятельности нужна оптимизация всех средств, которые ведут к конечному результату. Именно всех, так как мы не знаем, какие средства и промежуточные факторы дадут наибольший успех. Такое обстоятельство и придает новым интеллектуальным стратегиям многовариантный и поисковый характер.

Важнейшим достижением нового мышления XXI в. становится осознание того, что ситуации разнонаправленных целей требуют компромисса, консенсуса — как вполне закономерного и правомерного средства принятия решений, а не беспринципной угодливости. Принятие решений в условиях осложнения социальной практики и повышения опасности последствий ошибки предусматривает комбинированный стандарт оценки деятельности. Здесь возможны три случая рассмотрения проблемной ситуации. Первый — когда отбрасываются все варианты решений и таким образом проблема снимается; второй — когда избирается один вариант, а все иные устраняются, то есть достигается то, что называют решением проблемы; третий — когда варианты согласуются, то есть достигается сбалансированный выход из проблемной ситуации, или компромисс. Последний случай и является наиболее типичным и приемлемым для большинства задач, поставленных современной цивилизацией. Он может быть представлен в терминах теории игр, как игра с нулевой суммой, то есть с таким результатом, когда никто один не выигрывает, но достигается польза для всех.

Компромиссному поиску (основывающемуся на принципе консенсуса в новых интеллектуальных стратегиях XXI в.), созвучны и задачи, поставленные научной теорией решений. Прежде всего это проблема группового выбора, ее фундаментальной задачей является соблюдение коллегиального принятия решений при учете границ ценности критерия большинства, важности индивидуальных мыслей и отвергаемых идей. Проблема здесь состоит не в нарушении демократического принципа большинства, а в приведении его в соответствие с требованиями научной теории решений, то есть в соблюдении такой структуры коллегиального обсуждения, когда равенство прав не исключает плюрализма мыслей, консенсуса, учета разнообразия интересов, определения группового выбора на дифференционном анализе всех позиций и точек зрения.

Опыт демократического принятия решений свидетельствует, что учет мнения большинства (которое предусматривает, как правило, усреднение оценок) конструктивен в случае широкой осведомленности и профессиональной однородности тех, кто принимает решение. Кроме того, решения, отобранные по принципу большинства, легче реализуются на практике, чем индивидуальные мнения. Однако групповые заключения, выработанные по принципу большинства, тяготеют к тривиальным соображениям и проявляют дефицит ответственности, который возникает вследствие коллективной анонимности. В силу указанного обстоятельства групповые решения большинства могут быть менее осторожными, чем индивидуальные предположения.

В коллективных обсуждениях большинство склоняется к крайним решениям, независимо от их знака, положительной или отрицательной значимости. По крайней мере в групповых решениях нет гарантии, что большинство будет с той же достоверностью обеспечивать принятие наилучшего варианта, как и исключать наиболее плохой. Вот почему принципиальную важность в групповых решениях имеет анализ индивидуальных мыслей. Даже сугубо индивидуальная мысль не должна быть утрачена при квалифицированном разборе решений, которые принимаются.

Индивидуальные мнения, как правило, являются источником оригинальных решений, которые так необходимы для анализа нестандартных, неочевидных ситуаций. Они являются незаменимыми при оценке эстетичных, моральных и уникальных явлений. В особенности важны индивидуальные выводы для определения степени риска (например, в экстремальных ситуациях), поскольку индивид более чувствителен к опасности, чем коллектив. Нельзя отворачиваться и от того, что индивидуальная позиция может принадлежать, как подчеркивал еще Платон, мудрецу, а решения, принятые по принципу большинства, представляют коллективную оценку через механизм усреднения мнений. Но в усредненном варианте мысли специалистов могут совпадать с мнением профанов.

Проблема индивидуального имеет в современную эпоху и специфическое социально–этическое содержание. Она отражает в европейском мышлении XXI в. обогащенное представление о демократическом процессе, призванном не только утверждать права граждан, наций или личностей, но и решать коллизии между ними. Ведь равенство прав граждан может оказаться под угрозой при расщеплении общества на национальное большинство и этническое меньшинство, а права даже национального меньшинства могут вступить в разногласие с правами личности, если национальный интерес тех или других этносов становится приоритетным или политически выгодным. В таких условиях интеллектуальные стратегии современности ориентируются на базисное значение прав личности, так как она является носителем и гражданских, и национальных качеств. Именно этим обусловлено всевозрастающее влияние морального начала при решении политических, социальных и национальных проблем в новом мышлении современности.

Феномен утверждения этической духовности, моральной политики и морального мира может стать характерной особенностью социально–исторического прогресса XXI в. Более того, на повестку дня нашего времени снова ставится идея мудрости в ее этическом истолковании. Особенностью такой мудрости является радикальное преимущество человеческих ценностей перед любыми интеллектуальными соблазнами и выгодами. Она тяготеет не к логическому успеху как таковому, но к ситуациям, выигрышным с точки зрения утверждения этически и гуманистически значащего. Из двух проблем, одна из которых предусматривает быстрый успех, но ценой отклонения от моральных критериев, а другая — требует трудных и более затратных усилий, но увеличивает шансы утверждения добра и справедливости, последняя всегда должна быть наилучшей. В таком контексте проблемы новых интеллектуальных стратегий XXI века смыкаются с вопросами новой духовности и неклассической рациональности, с жизненноважными проблемами современной философии.

Драматический и несравнимый по своим размахам социальный и экзистенциальный опыт XX века обозначил перелом некоторых многовековых тенденций в истории мировой философской мысли. Разложение мировых империй (от колониальных до коммунистической), крах тоталитаризма и связанных с ним бюрократических структур, принципов иерархизма и государственного диктата во всех сферах общественной жизни существенным образом поколебал догмат платонизма как императива господства общего над индивидуальным и единичным. Этому, тем не менее, оказывал содействие и внутренний культурный опыт человечества.

Платонизм всегда на протяжении столетий встречал оппозицию со стороны разных номиналистических, плюралистических и скептических течений, но до конца XX века все–таки оказывался (если иметь в виду не само учение Платона, а связанный с ним принцип превосходства всеобщего над индивидуальным) наиболее авторитетной установкой во многих теологических, эстетичных и философско–монистических системах. Сейчас эта авторитетность поставлена под сомнение. На передний план философского дискурса выдвигается уже не абсолютность мировой идеи, Бога или материи как универсальной субстанции, а отрицание всякой абсолютизации, то есть принцип монадности. С точки зрения такого принципа целое не исключает плюралистичности форм своего функционирования, каждая из которых может стать индивидуальным выражением общего.

И наоборот, индивидуальное — это не единичное, а единственное, способное воплощать весь мир, сжатый в границах личности. В таком понимании монадное становится принципом социально–культурной деятельности и духовности XXI века. Оно определяет ценность общечеловеческого в меру его способности воплощаться в индивидуальных судьбах людей и этносов.

То, что мы признаем сейчас в качестве общечеловеческого, на самом деле оказывается парадигмацей стандартов научно–технического прогресса и связанных с ним социокультурних ценностей, сформированных европейской цивилизацией. Эти ценности, принятые всем человечеством как условия исторической конкурентоспособности народов в нашу эпоху, тем не менее не исключают архетипы их национальной самоопределенности и бытийностной укорененности. Поэтому общечеловеческое выступает не как базисное, а как надстроечное явление, которое возникает на верхних этажах осуществления процессов регионально–цивилизационной этнической дифференциации человечества.

Общечеловеческое не является обычным проявлением инвариантного, общего в африканских, азиатско–тихоокеанской, ближневосточной или западноевропейской культурах. Оно конституируется по принципу внутренней репрезентации каждым этносом или культурой ценностей, которые диктуются историческим движением, этикой солидарности и вызовом Универсума. При этом потребность в определенной ценности может сначала осознаваться в одном регионе, в какие бы разногласия она не входила с общечеловеческими ценностями. Ведь в каждой цивилизации (не говоря уже об этносах) есть интимный мир архетипов, которые определяют их индивидуальное видение исторической действительности.

В условиях, когда человечество напоминает в социокультурном отношении симбиоз цивилизационных и этнических архипелагов, экуменистическое начало единства становится возможным лишь по мере развития тех собственных, региональных форм, которые способны репрезентовать глобальные интересы. И поскольку такая репрезентация становится действительностью, цивилизационное и этническое развитие человечества демонстрирует своего рода «этажирование» новых возможностей, когда над первичным уровнем культурных и поведенческих архетипов надстраиваются интегральные формообразования. Причем последние конституируются наиболее часто как коммуникационно–информационный и экономико–технологический процессы, в то время как архетипический базис цивилизаций или этносов сохраняет огромный потенциал разнообразия проявлений.

Итак, этническое разнообразие и плюралистичность неотъемлемы от аспектов глобальной жизни или отдельных цивилизаций, касающихся воплощения антропологически личностных моделей освоения мира. И, наоборот, те подсистемы общества и его сознания, которые характеризуются как надличностные образования или требуют выхода во внеличностные сферы, тяготеют к интеграционному способу существования. Это прежде всего касается техники и технологии, науки и экономики, отдельных аспектов правовых и политических отношений, которые воплощают общецивилизационные ролевые структуры. Тем не менее культура и социокультурная деятельность, имеющая личностные формы функционирования не только на индивидуальном, но и на этническом уровне (если этнос выступает со стороны своих неповторимых отличий как исторический индивид), базируются на архетипических своеобразиях, что питают дезинтеграционные тенденции. Это не означает отсутствия в культуре общечеловеческих ценностей, но они существуют в монадном режиме репрезентирования интеграционных элементов, а не их соборном подытоживании, как это считалось раньше.

Более того, когда культура выступает как цивилизация, то есть становится принципом жизни определенных социальных организмов, она не поддается непосредственной интеграции, а превращается в локально–цивилизационные общности, которые могут соревноваться между собой или даже бороться одна с другой. Так, в современном мире, когда исчезло противостояние двух мировых социально–экономических систем (так называемых социалистического и капиталистического лагерей) и соответственно ослабла тенденция классово–политической борьбы, формационные антагонизмы сменяются конкуренцией отдельных цивилизаций. Для современности является характерным, в частности, противостояние Западной, Евро–Атлантической и Мусульманской цивилизаций. Здесь сталкиваются не просто конфессионно разноориентированные интересы, но и отличия образа жизни, которыми, например, являются шариат и исламская государственность, толкующие Коран политически. Иначе говоря, противостояние христианской и исламской цивилизаций демонстрирует различие ценностей особых социокультурных общностей, которые имеют альтернативные конфессионально–политические ориентиры. С одной стороны — это фундаментализм с его ориентацией на религиозную утопию, а с другой — либеральная демократия, исповедующая научно–технический прогресс и идеалы постиндустриального, информационального общества с его плюрализмом и индивидуализмом.

Разногласия подобного рода и требуют учета в социальных стратегиях современности факторов отдельных цивилизаций, которые функционируют как надэтнические образования. Здесь актуализируется сам принцип этнического развития человечества, когда национальные образования могут обнаруживаться на разных уровнях социокультурного, социопсихологического и государственного репрезентирования общечеловеческих ценностей. Скажем, нация может конституироваться в политическом смысле, если на первый план выдвигается общность по признаку одинакового гражданства, ценностным основанием которого является единое государство. Так определяется, в частности, феномен американского народа Соединенных Штатов. Нация характеризуется и на этническом уровне, если объединяется за общностью социоантропных признаков на основе специфической культуры.

Для любого из уровней многоэтажной системы глобального взаимодействия народов, то есть человечества, существуют собственные механизмы интеграции и автономизации. Так, наряду с политическим объединением западноевропейских государств на базе общего рынка, действует принцип «европейского концерта», то есть содружества на манер полифонического музыкального произведения, в котором самостоятельные голоса соединяются в единое созвучное целое. Другой, ослабленной, но более распространенной формой есть согласование интересов в контексте идеи «партнерство ради мира».

Многоуровневый подход к вопросам интеграции народов, ассоциирующий, так сказать, контрапунктивное видение человечества, требует перехода от реликтовой стратегии единения на унисонной основе к осознанию плюрализма его вариантов. Это значит, что надо учитывать не только созвездие возможностей этнического единения, но и ситуации невозможностей. Ведь если этнические коллизии задевают архетипический уровень ментальности определенных народов, то, во всяком случае, их надо не сводить, а разводить (то есть содействовать их автономизации). И наоборот, при политических или социальных коллизиях этносов с солидным опытом сосуществования можно надеяться на преодоление любых разногласий на пути их интеграции.

Кроме исторического опыта, сходства и отличия народов по архетипам менталитета и культуры, проблемы возможности или невозможности интеграции требуют учета политического контекста. Известно, что нация, в отличие от этносов предшествующей поры, характеризуется развитой системой общественного самосознания, наличием собственного государства или борьбой за него. Иначе говоря, здесь действует то состояние активности, которое именуют «национальным духом», а он определяется осознанием и онтологией свободы. И пока определенная нация не проходит фазу свободного развития или борьбы за свободу, она не готова к интеграции, какими бы общечеловеческими ценностями эта интеграция не измерялась. Поэтому нация может оказаться в ситуации, когда, казалось бы, она действует в направлении, противоположном общеисторическим тенденциям к единению человечества, но вне такого утверждения самостоятельного, автономного развития она не может войти в пространство общечеловеческих ценностей и интересов.

Ситуации указанного типа не являются аномальными. Ведь в мире сейчас 199 государств и более двух тысяч этносов, то есть большинство народов не прошло фазы самостоятельного, государственного существования. А это значит, что нация по своей природе является объективно противоречивым явлением: она выступает безусловно положительным фактором развития культуры и личности и вместе с тем двузначна как политический императив, поскольку может использоваться и в интересах демократии, и в имперских консервативных целях.

Учет не только безусловного, но и противоречивого в общественно–политической жизни человечества, анализ многовариантных, комплексных и нестандартных ситуаций конца XX — начала XXI в. порождают необходимость новых оперативно–процедурных возможностей социальных стратегий современности, потребность оценки многих переменных, нелинейных эффектов, даже фактора неопределенности. Этому и отвечает, в частности, вопрос о тех политических формах, которые могут быть способны к самоконтролю, на самоподчинение конструктивным тенденциям своего функционирования и самообеспечения относительно разрушительных сил, порождающихся волюнтаризмом и чрезмерной самоуверенностью структур власти. Если учитывать тенденции современной истории, то способность к всеохватности и перманентному обновлению, критическому переосмыслению и решению собственных коллизий манифестируют сейчас принципы либеральной демократии.

Социально–политические процессы, определяющие современную историю как посттоталитарную фазу социального развития человечества, характеризуются расширением предметного содержания принципов демократии от политического обеспечения прав человека до экономического либерализма и равноправия всех форм социально–экономической самодеятельности; от идей правового государства до приоритетов гражданского общества; от идеологического до организационного плюрализма разных перспектив, партий, конфессий и культурных ассоциаций; от лозунгов единения и коллективизма до обеспечения прав личности. Это расширение содержания принципов демократии сопровождается их универсализацией в широких диапазонах от регионального самоуправления и государственной жизни целых наций до полиэтнических союзов типа СНГ и, дальше, — от континентальных ассоциаций типа европейского содружества до глобального партнерства государств в рамках ООН. В результате принципы либеральной демократии приобретают статус социального императива посттоталитарной эпохи, регулятивного идеала государственно–политического устройства и международной деятельности, метатребований современного гуманистического сознания.

Черты идеала в раскрытии содержания принципов демократии чувствительно улавливаются в политической практике, когда идея демократии связывается с категориями добра и зла. Считается, что способность людей творить зло делает демократию необходимой, а человеческая склонность к добру определяет ее возможность.

Тем не менее, чем более высоким по статусу и значимости становится императив демократии, тем более выразительно очерчивается расстояние между демократическим идеалом и эмпирической реальностью его осуществления. Всякие попытки практического преодоления этого расстояния наталкиваются на то, что идея демократии имеет проблемную часть, зоны эмпирической неразрешимости, разногласия, потребности проработки многопараметрических оценок (в частности моральных) перспектив демократического процесса и иерархии разных форм его зрелости. Так, еще в 1785 году французский ученый М. А. Кондорсе установил парадокс голосования по правилу большинства. Он показал, что при оценке на преимущество тех или других альтернатив обобщенное, коллегиальное представление оказывается не соответствующим сериям индивидуальных выборов, так как средняя оценка может встречаться чаще, чем высшая не по своему реальному «весу», а по порядку предъявления альтернатив выбора. А в 1950 году лауреат Нобелевской премии в области математической экономики К. Эрроу доказал теорему, согласно которой «умные» (то есть такие, что предполагают логикоматематическое моделирование) правила преобразования совокупности индивидуальных оценок в обобщенную, коллегиальную позицию — то есть выбор большинства — не могут считаться осуществленными с точки зрения методологической строгости. Ведь среди таких правил фигурирует запрет «диктата» авторитарной мысли, недопустимость навязывания оценок избирателям, условие независимости их суждений и т. п.

Это означает, что механизмы функционирования демократических принципов приобретают вид «метатребований», общественных идеалов, высоких норм. А практика демократического процесса, кроме формальных условий, требует конкретных решений, своевременных акций, преодоления каждый раз коллизий и разногласий, которые возникают в его осуществлении. Особое значение в этих условиях приобретает толкование применения требования равенства.

Проблема равенства заострилось в демократических процессах современности не только в социально–историческом, а и в социально–психологическом отношении. Как известно, во второй половине XX в. с беспрецедентным ускорением стали возрастать преступления против личности. Если до сих пор преступления преимущественно совершались из–за выгоды, мести, ревности и т. п., то сейчас наряду с ними возникли криминальные ситуации, когда, например, преступник просто расстреливает с небоскреба прохожих, то есть появились преступления, не мотивированные выгодой. Одну из причин таких, внешне неспровоцированных, явлений западные социологи связывают с особенностями демократического общества, в котором принцип равенства людей ведет к внушению мысли, что каждый из них может стать президентом. Поскольку в действительности такого равенства не существует, некоторые из граждан усматривают в этом обман со стороны социума, который тем самым якобы заслуживает мести. Такие расположения духа и питают определенные формы терроризма.

Практика пропаганды формально–демократического равенства оказалась настолько угрожающей, что Н. А. Бердяев стал противопоставлять современной демократии общество «нового средневековья». Этим подчеркивается стабильность социума, который основан на идеологии «естественных мест» каждого человека, когда, например, крестьянин, хоть и был крепостным, но верил в свое преимущество перед господином с точки зрения будущего спасения, большей доступности рая для обездоленных.

Иначе говоря, принцип равенства при учете коллизий его непосредственного воплощения требует компенсационного толкования, то есть создания системы противовесов в виде компенсаций определенным социальным слоям за их фактическое неравенство перед другими. А в более широком понимании этот принцип становится плодотворным лишь на основе развития цивилизованности общества, развитой политической культуры, опыта гражданской толерантности, социального здоровья народа. Тогда исчезают любые серьезные основания для поиска идеала стабильности в прошлом.

Ведь демократия — это не только правовое устройство, государственный порядок, но и система моральной зрелости граждан, формирование в обществе идиосинкразии к подлости и злу, социальной ответственности, способности к взвешенности мысли и действия. Эти требования настолько напоминают идеал, что один из основателей европейской идеи законодательного народовластия Ж. — Ж. Руссо пришел к выводу, что демократия рассчитана на богов, а не людей. Здесь фигурирует опасность незрелой демократии, оказывающейся хуже предшествующих ей средневековых форм общественной организации. Иначе говоря, незрелость развития демократических ценностей может побудить как отрицательную оценку демократии, так и потребность в идеалах ее будущего осуществления.

Незрелая демократия всегда скрывает угрозу злоупотребления правами большинства (тирании большинства), перерождения в охлократию; опасность популизма, приоритета сегодняшних решений над долгосрочными; плюралистического распыления сил (социального атомизма). Немало из таких последствий незрелой демократии (в частности анархии борьбы разных сил) испытала история украинской государственности, которая, несмотря на традиционность демократических традиций казацкой республики, городского самоуправления (Магдебургское право), избирательного назначения на церковные должности и академические вольности, неоднократно погибала. С некоторыми отрицательными результатами преобразования политического плюрализма в многопартийную систему сталкивается украинская государственность и сегодня.

Специфической коллизией развития демократии является постоянная угроза неадекватности законодательного большинства и управляющего меньшинства, то есть возможность противоречий между законодательной и исполнительной властью, между волей большинства и замкнутостью круга руководителей или вождей. Даже требование преобразования демократии политической в демократию социальную ведет к социалистическому обществу с его тоталитарными тенденциями. Как отмечал Ж. — Ж. Руссо, форма правления и порядок общественной жизни не всегда совпадают. Поэтому развитие демократических систем может приводить к ситуациям, когда власть (в законодательной сфере) якобы принадлежит народу, а форма правления тяготеет к вождизму, проявляет тенденции деспотизма. Таким образом, развитие демократических систем приводит не только к коллизиям незрелой, но и к парадоксам неполной демократии.

Демократия как власть большинства порождает власть меньшинства через отбор вождей, соединяет эгалитарность с элитарностью, возможность замены равенства в свободе равенством в рабстве. Нельзя пройти мимо того, что исторически демократия очень легко соединяется с деспотизмом, как об этом свидетельствуют симбиоз рабства и демократии в античности, варварской демократии с развитой системой работорговли в мусульманском мире или полная соотнесенность генезиса американской демократии с порабощением негров. Иначе говоря, можно говорить не только об альтернативности демократии и деспотии, но и о возможности особой синкретической формы их соединения — демоспотизме. Угрозы этой последней формы и скрывает кризис традиционных структур власти в современном мире.

Касаясь этого вопроса, известный русский ученый–юрист времен послеоктябрьской диаспоры П. И. Новгородцев писал в 20‑х годах минувшего столетия: «Нередко думают, что провозглашение всяческих свобод и всеобщего избирательного права имеет само по себе некоторую удивительную силу направить жизнь на новые пути. На самом деле то, что в таких случаях совершается в жизни, привычно оказывается не демократией, а, смотря на ход событий, или олигархией, или анархией, причем в случае анархии ближайшим этапом политического развития становятся наиболее жестокие демагогические деспотии»957.

Сказанное не отрицает необходимости, нормативности и возможности демократизма как пути утверждения политических свобод, народовластия и развития личности. Коллизии становления демократических систем свидетельствуют о том, что они не ограничиваются конституцией, принципами и лозунгами, а требуют учета корректирующей силы исторических обстоятельств. Демократия выступает как исторический, всегда творческий процесс развертывания политических свобод, который наполняет и питает новыми чертами общие формальные условия конституирования демократических систем.

В современном понимании демократия — не просто власть большинства, которой нередко злоупотребляли тираны, а прежде всего — система формирования воли большинства политическими средствами, показателем зрелости которой может служить толерантное отношение к интересам меньшинства и их учет. Это система, в центре которой стоят права человека и свободное соревнование проектов и перспектив.

Причем права человека доводятся до прав личности, как высшей ценности, а свободное соревнование проектов и перспектив — до экономических свобод, неформального предпринимательства и антимонопольных мероприятий. Демократия в современных условиях соединяет принцип правового государства, власть закона с социальной самодеятельностью людей, развитым гражданским обществом. А это предусматривает важное обогащение принципа плюрализма.

В традиционных системах демократии плюрализм ограничивался преимущественно идеологической и религиозной сферой. Но исторические процессы социального утверждения демократии дополняли его со стороны развития бизнеса, фермерства, профсоюзного движения и многопартийных систем власти. В XX в. «взрыв» национального самоопределения народов, так называемый «национальный ренессанс» многих регионов планеты, бросил настоящий вызов возможностям традиционной демократии, определил задачи демократических процессов на многоэтнической основе. Тем самым принцип плюрализма вышел за пределы идеологии и даже политической сферы и приобрел институционные черты, то есть стал закономерностью организационной системы демократического общества.

С формальной стороны такой закономерности соответствует так называемая «теорема фольклора», развивающая особенности функционирования сложных систем (типа социальных организмов) с довольно высокой степенью повторяемости ее процессов. В этих системах, провозглашает «теорема фольклора», всегда существует множество путей, решений, моделей, которые (при условии соответствия правилам) ведут к состояниям их равновесия. Правда, множество моделей и решений в социальных системах не исключает характеристики их эффективности относительно конкретных условий, что и создает основания для выбора958.

В расширенном содержательном и формально (организационно) обоснованном виде плюрализм становится тем самым, наряду с идеей прав человека, фундаментальным принципом современной демократии. Но, подобно принципу «общей воли», прав большинства, эти две последние установки современного демократизма также ведут к социальным коллизиям. Так, плюрализм, с одной стороны, вызовет соблазн неограниченных возможностей, ситуации «открытой двери», веер перспектив, а с другой стороны, не все делает осуществимым, так как релятивизирует ценности и идеалы, усиливает соперничество разных сил, отрицающее реализацию всего множества конкурирующих требований и ожиданий.

Плюрализм обеспечивает развитие гражданского общества и оказывает содействие утверждению полиэтничности социума, суверенизации прав нации. Но между утверждением гражданского общества (идеей равенства всех граждан, приоритетности прав человека над правами любых общностей, преимуществом социальной самодеятельности перед государственно–национальной авторитетностью) и суверенизацией наций могут возникать серьезные разногласия. Ведь гражданское общество альтернативно любым формам национальной авторитарности. Разумеется, источником разногласий здесь является не сам плюрализм (хотя он и освящает конкурирующие силы), а природа национальных процессов. Благодаря этому развитие демократических процессов современности с необходимостью дополняется экуменистической этикой солидарности. Именно она и позволяет улавливать обертоны целого на высших регистрах общечеловеческого концерта.

Экуменистическая этика и является одним из важных утверждений демократического императива современного мира, для которого высочайшими ценностями выступают личность конкретного (человеческого) и «бесконечного» (Божьего) лица, жизнь как способность противостояния смерти, свобода как принцип самостояния человека и социальных общностей, ее воплощающих.

Концептуальный строй анализа переходного процесса

Переход к XXI веку демонстрирует еще невиданную по масштабам, глубине и фундаментальности трансформацию мировых исторических процессов и макроцивилизационных образований. Кажется, что формационное постоянство социальных систем теряется навсегда. Такое формационное непостоянство встречалось и в предшествующие эпохи мировой истории. Но сейчас оно оказалось вписанным в переход к III тысячелетию и сопровождалось беспрецедентным взрывом социальной энергии и воли к изменениям.

Уже нельзя говорить просто об отдельных научных революциях (связанных с атомной энергетикой, выходом в Космос, компьютеризацией, новыми производственными материалами и т. п.). Революция имеет начало и конец в границах определенного отрезка времени. Но сейчас мы не видим конца и края революционным изменениям в познании и практике. Здесь уже речь идет о коренном перевороте в производственных (если иметь в виду не только материальное, а и духовное производство) возможностях человечества в начале III тысячелетия. Будущее все больше подпадает под логику технической рациональности, логику перманентных преобразований, которые вытекают из природы техносферы. Ритмика инноваций стала условием стабилизации производства и образа жизни.

Общественное бытие охватывает обвальный поток информации, порождающей калейдоскоп впечатлений динамического мира, сознание текучести его предметной сферы и его телеэкранных образов. Происходит информационно–электронная «дематериализация» предметно–чувствительного мира, замещение его подвижной иллюзорностью шоу–бытия, астральными телами телевидения и кинематографии, компьютерной графики и показателями шкал приборов; изменяется предметность и объектов потребления: значительная их часть оборачивается к человеку не столько своим естественным функционированием, сколько социальными качествами, так как они выступают символами престижа и моды. Возникает целая промышленность престижного потребления.

Это возрастающее замещение «твердой» надежности естественных тел «блипами» экранных эффектов, клипов, эфирных трансляций отвечает «размытым» переходным ситуациям общественного бытия, его нормативной неотрегулированности, быстрому изменению соотношения успеха и поражения, динамизации потребностей, императива непрестанных новаций, мобильности и спонтанности событий настоящего.

Ведь ускорение трансформаций социальных структур, коллизии между минувшим и грядущим, информационно–электронная «дематериализация» многих аспектов предметно–чувствительной сферы ведут к проблематизации человеческого бытия, ненадежности и незащищенности, формированию идеологии переходности, маргинальности общественного существования. Тем самым на передний план современности выдвигается в глобальном масштабе проблема переходных процессов. И определяется эта глобальность не просто сменой тысячелетий, а трансформацией типов цивилизаций, рангов культуры и самого исторического бытия, сопровождающего его.

В современной истории речь идет о переходе от индустриальной к постиндустриальной цивилизации (так называемого информационного, или информационального общества), от биполярного к системному миру с мир–системным ядром (развитые страны) и их периферийным окружением, от капиталистических и постсоциалистических обществ к цивилизации социально–ориентированного рынка и общей для всех стран либеральной демократии, от обычных культур к метакультуре.

Обвальное нарастание инноваций в современном мире не только актуализирует вопрос освещения динамики бытия, но и определяет необходимость его концептуализации, разработки понятийного аппарата его исследования. Ситуация требует введения более детальной концептуальной сетки раскрытия феномена динамизма, когда понятие «развитие» дифференцируется рядом дополнительных представлений. Среди них и выделяется концепт «переходный процесс», что становится важным звеном методологического анализа феномена изменения, преобразования и трансформации систем, особенно в социальном мире.

При концептуализации явлений динамизма определим сначала исходные понятия «процесс» и «развитие». Под процессом мы будем понимать всякое превращение во времени, которое характеризуется в предикатах состояния и изменения. Разновидностями процесса выступают прежде всего движение (то есть изменение как таковое), становление (взаимодействие бытия и небытия при возникновении определенных состояний), развитие (самодвижение), прогресс (поступательное развитие, ориентированное на достижение большего совершенства в иерархии возможных форм совершенства), морфогенез (то есть переструктурирование систем) и переходный процесс, который имеет свою разветвленную концептуальную сетку.

Базовой в этом разнообразии понятой является категория «развитие», хотя ее содержание пока что не может претендовать на точное, неопровержимое определение. Целесообразным представляется такое понимание данной категории. Развитие — это прежде всего внутренне детерминированный процесс качественного преобразования определенных объектов (вещей, состояний, событий, явлений, идеальных ценностей и т. п.) вплоть до перехода в иной статус их существования (инобытие); процесс, который характеризуется кумулятивностью (способностью обогащаться за счет впитывания переработанного содержания предшествующих фаз процесса), нарастанием степеней свободы и индивидуализации его (процесса) элементов, а также расширением дифференциации самого предмета изменений соответственно его включению в более универсальные связи целого (тотальности).

Разумеется, такой процесс не может распространяться на все и всякое бытие, так как тогда все существующее было бы втянуто в процесс обогащения и усовершенствования с тенденцией к высочайшим кульминациям (омега–пунктов в терминологии П. Тейяра де Шардена) совершенства. А это предусматривало бы введение какой–либо «causa finalis» или даже признание космологического доказательства бытия Бога.

Развитие присуще локальным участкам Вселенной, ее конкретным образованиям. Против универсализации категории развития выступают адепты философии постмодернизма, которые противопоставляют ей идею трансгрессии, обоснованную М. Фуко959. Она отличается от развития неопределенностью, спонтанностью, нефиксированностью результата, который размывается под давлением стремительных событий. Трансгрессия характеризуется отсутствием прогрессивного сдвига изменений (аналогией здесь могут быть новинки моды в жизни и культуре), ориентацией на отрицание, на логическую негацию, на обратные волны событий. Здесь действует обращенность к преодолению границ, динамике действия и стихии текучести. И хотя трансгрессия не является разновидностью переходного процесса, она указывает на области нестабильности на сломе, которые могут быть предметом специального анализа, в широкой сфере методологии переходности.

Переходный процесс — это те преобразования, изменения или трансформации, которые генетически связывают (как минимум) два состояния стабильности системы, одно из которых является исходным, а второе — результативным, конечным или целевым (при социальных изменениях). Он характеризуется: а) вариативностью: разнообразием путей, форм, моделей и проявлений продвижения к состоянию стабильности; б) структурной напряженностью или даже расшатыванием исходных структур (пределом чего может быть хаос); в) оппозициями неорганизованного и упорядоченного материала, стихийности и программируемости изменений, а соответственно социальной сфере переходов — мерой легитимности и нелигитимности процессов; г) «кентавроподобностью» образований переходного процесса; возникновением явлений, которые соединяют черты противоположных тенденций, аспектов, требований.

Примером последнего может быть переход от региональных цивилизаций к современной планетарной макроцивилизации, характеризующейся креолизацией западных (рыночно–либеральных, сциентистско–инновационных) и восточных (духовно–религиозных и традиционно–центристских) ценностей. Проявлением этого выступает так называемый «конфуцианский капитализм» на Востоке или смешанная, государственно–рыночная экономика стран СНГ, ориентированная на присоединение к западному миру. В природе типичным переходным, смешанным объектом является обезьяночеловек как звено антропогенеза или феномен «волна–частичка» в измерительных процессах перехода от представлений микро- к образам макромира.

Важной особенностью переходного процесса, как и развития вообще, является наличие в нем сквозных элементов, объединяющих прошлое, настоящее и будущее процесса. Еще со времен Г. В. Гегеля утвердилась мысль, что развитие идет по спирали. Но ведь в центре этой спирали нет дырки. Развитие всегда накручивается вокруг сквозных, фундаментальных структур, ценностей, тем. В культуре, например, сквозной является триада: Истина — Добро — Красота. В каждую эпоху история определяет различные содержания этих ценностей, но тематически они не сходят с арены культурных процессов. Физика в истории естествознания постоянно сохраняла свою важнейшую программу — динамику, которая при всех переходах от физики Аристотеля к Ньютону и дальше — к квантово–релятивистским представлениям — всегда определялась изучением закономерностей распределения вещества в пространстве. Всю всемирную историю пронизывает оппозиция Запада и Востока, общечеловеческие этические ценности, структуры так называемых «первичных коллективов» — семьи, общин, землячеств, этносов. С экономической стороны сквозными для всех преобразований хозяйственной деятельности с осевого времени являются структуры товарно–денежных отношений.

Указанные сквозные структуры и формы являются архетипами. Это такие образования, которые при всех исторических вариациях своего содержания очерчивают перспективы развития и поэтому характеризуются как ценности, которые не только предшествуют теперешним фазам того ли иного процесса, но и определяют его будущее960. Значимость архетипов в особенности заметна в трансформациях национальных феноменов и в культурном развитии.

Учет архетипов объясняет и такое явление переходных процессов в социальной сфере, которое некоторые исследователи называют «социальным полем» трансформации. Так, чешский ученый П. Штомпка характеризует социальное поле как среду, включающую нормы, ценности, идеалы, императивы, артикуляции, легитимизацию и переформулирование идей, кристаллизацию, утверждение и перегруппировку возможностей, распределение и приведение в порядок социальных иерархий961. Однако такая среда будет очень аморфным образованием, если не вводить архетипическое ядро указанных ценностей. Отношение к архетипам может быть (конечно, одним среди прочих) показателем формы переходных процессов. Так, сохранение всего фонда архетипов определенного социального поля того или иного процесса (при соответствующем изменении его содержательного наполнения) характеризует эволюционную форму развертывания переходных процессов. А минимизация или даже уничтожение архетипов фонда развития оказывается признаком катастрофической формы процесса.

Разумеется, катастрофическая форма не определяется только негацией архетипов. Это более сложное явление. Мы употребляем термин «катастрофическая форма» перехода, не отождествляя ее целиком с феноменом катастрофы как таковой, так как ставим рядом с нею и революцию. Различие между этими двумя разновидностями катастрофической формы перехода состоит в том, что катастрофа всегда обозначает регресс, разрыв истории, патологическую мутацию переходного процесса, а революция, при всей своей обвальной природе, может открывать определенную прогрессивную перспективу962.

В естественном процессе эволюции видов примером такой катастрофы была массовая гибель динозавров. В цивилизационном процессе катастрофической была гибель Крито–Микенской цивилизации вследствие геологических потрясений и военных поражений. В истории Киевской Руси настоящей катастрофой было монголо–татарское нашествие. Не менее катастрофическими были чума и продовольственный кризис в Европе XIV ст.

Вообще катастрофическая форма переходного процесса отмечается предельно сокращенной фазой промежуточных событий, взрывными изменениями, развалом нормальной регуляции и саморегуляции процесса и включением (в лучшем случае) новых ракурсов причинно–следственного взаимодействия. При таком переходе нарушается в процессе преобразований оптимальное соотношение благоустроенного и хаотичного аспектов в пользу последнего. А в социальных преобразованиях это нарушение касается еще равновесия между легитимными и нелегитимными, программированными и непрограммированными, стихийными и сознательными аспектами переходного процесса. При этом линия отклонения от оптимальности в соотношении указанных аспектов всегда в катастрофических переходах является неопределенной.

Как феномен аномалии или патологии катастрофичность в переходном процессе оказывается явлением невероятным. Действительно, всякая большая революция, как доказано историей, сначала кажется невероятной. Но если она (вследствие неожиданных пусковых факторов) начинается, то появляются источники самосозидания стихийных событий, которые быстро разваливают стабильность системы и расширяют вероятность катастрофических процессов. Иначе говоря, в катастрофических переходах действует своего рода конус вероятностей, который очерчивает вибрацию вокруг нуля вероятности начала процесса и расширения масштабов вероятностей по мере продвижения к финалу.

Альтернативой катастрофического перехода является эволюционная форма переходного процесса, которая предусматривает поэтапные изменения системы при постепенном распространении этих изменений на всю сферу функционального и структурного уровня ее существования. Поэтапность эволюционного перехода может определить разные фазы проявления преобразований или относительно элементов системы, или на уровне структур и функций, или их совместного изменения, но непременно постепенно.

Эти разные проявления эволюционного перехода заполняют с классификационной стороны промежуточную зону между категорией движения и пониманием развития. К ним принадлежат такие явления:

Метаморфоза — круговорот форм процесса типа «Товар — Деньги — Товар» или биологических образований от кокона к гусенице и мотыльку и снова к кокону.

Вариация — продвижение процесса за счет изменения периферийных элементов при сохранении основного содержания. Примером здесь может быть идея Лакатоса, считающего, что переход между теоретическими системами в науке определяется научно–исследовательскими программами, которые защищают вариативным полем гипотез главное, «жесткое» ядро положений исходной фундаментальной теории. В биологической эволюции переходные процессы осуществляются (если брать типичный пример) за счет вариативного изменения особей популяции.

Трансформация — важная структурная переработка систем, которая (выходя за границы простой перегруппировки ее элементов) превращает путем изменения связей, отношений, опосредствований (или даже условий детерминации) организацию и функции исходного формообразования. Трансформация является типичным переходным процессом в области знания, культуры, социальной эволюции.

Характерным примером трансформации в сфере переходов теоретических систем знания выступает принцип перманентности. Он раскрывает формирование цепей преобразований одной теории в другую на базе установления общих для всего множества теоретических систем закономерностей. Эти закономерности определяют сохранение некоторых типичных свойств, присущих всем теориям на протяжении всей цепи их преобразований. Поэтому каждая следующая теория лишь обогащает предшествующую. В результате эти теории структурируются в направлении последовательного обобщения, так что каждая следующая система включает предшествующую при сохранении обратного перехода, когда предшествующая теоретическая система определяется как частичный случай следующей. Такая перманентность преобразований имеет, например, место при переходе от арифметики натуральных чисел к арифметике дробовых чисел и от нее — к арифметике иррациональных — и дальше — к арифметике комплексных чисел. Принцип перманентности реализуется и на переходе от двузначной к трехзначной и так далее — к n-значной логике.

В более распространенном варианте логический аспект эпистемической трансформации осуществляется в предпосылке введения принципов запрета (типа невозможности «вечного двигателя» или движения со скоростью, которая превышает скорость света). Эти принципы составляют правила действия, которые определяют сферу возможного и невозможного. Такое определение позволяет сравнивать новые предметные области, которые исследуются, с хорошо известными с целью выявления условий переноса алгоритмов преобразования с одной теоретической системы на другую. Эти переносы алгоритмов преобразования и характеризуют особый случай трансформационного перехода от одной теории к другой. Так, алгоритм «поиска в конечном лабиринте», который возник в алгебре, был потом перенесен в сферу логики, с последующим применением в структурной лингвистике. А из нее указанный алгоритм был перенесен на теорию генетического кода. Во всех этих случаях были установлены трансформационные переходы между соответствующими теориями963.

Важным фактором логической трансформации теории является формализация, которая, преобразуя структуру исходной теории (за счет изменения ее аксиоматического базиса), расширяет предметное поле ее применения. Такая формализация теоретических основ Ньютоновой физики на уровне аналитической механики позволила создать Лангранжевы методы анализа теории электрических контуров и через Гамильтонов формализм получить эвристические средства разработки квантовой механики.

Верхним уровнем формализации теоретических систем является превращение их в логико–алгоритмические теории с управляющей функцией относительно содержательно–предметных теорий. Здесь обнаруживается важная черта любого трансформационного переходного процесса. Он предусматривает фактор управления или программирования, хотя и может происходить в стихийном варианте. Относительно общественного бытия, в том случае, когда управление является неотъемлемой частью социальной трансформации, он получает статус реформы.

Примером такой управляемой трансформации может быть реформирование постсоциалистического общества в направлении западноевропейской парадигмы развития. В ее нормальном варианте это реформирование предусматривает не конфронтацию социальных программ (присущих социализму) и рыночной стихии стоимостной регуляции, а объединение этих факторов в форме переходной и смешанной социально–рыночной экономики. Последняя и объединяет социальное управление со стороны государства с рыночной саморегуляцией экономических процессов.

Важное значение в трансформационных процессах социального реформирования приобретает установление оптимального соотношения роста и стабильности. Проблема здесь, как показал Ю. Н. Пахомов, состоит в том, что, в частности, планетарная стабилизация может отвлекаться от своей основы — экономического роста — и превращаться в самодовлеющий фактор. А это ведет к неплатежам, безработице, падению спроса, подрыву экономики и массовому притоку импорта, то есть к экономическому разрушению. Ведь стабильность не должна превращаться в статичность. На Западе иногда специально выводят экономическую систему из равновесия с целью провоцирования новых процессов. Вообще стабилизация не должна предшествовать росту в процессах социального реформирования.

Социальная трансформация в современном мире должна отвечать условию соединения государственного управления экономикой со свободным движением капитала на основе рыночной саморегуляции964. Здесь действуют глобальные закономерности трансформации планетарной макроцивилизации, в которой, по выражению Дж. Гелбрайта, «социализм» больших корпораций дополняется свободным предпринимательством мелких фирм. Тем самым стихийный аспект трансформационного процесса не отрицает необходимости государственного управления. В Японии, например, в 80‑х годах прошлого века государство регулировало более чем 10 000 позиций в области ценообразования, импорта, положения основного капитала и т. п.

Дело в том, что социальная трансформация имеет вариативную природу, создает проблемное поле множества вариантов, иногда противоречащих друг другу. Тут необходим отбор, селекция вариантов, тем более, что трансформационный процесс связан с социальным экспериментированием и конструированием. Поэтому управление социальными преобразованиями выступает необходимым компонентом трансформационных актов.

Одним из путей управляемой социальной трансформации (то есть процесса реформ) является метод параллельного переноса в актах взаимодействия традиционного (предшествующего или, условно говоря, «старого») опыта и нововведений, то есть инновационного, «-нового» опыта. Это взаимодействие означает, что предшествующее («старое», традиционное) не уничтожается, а преобразуется параллельно введению инноваций. А они разворачиваются при постоянном сравнении с успехами или неудачами реформирования старого порядка и переносе благоприятных результатов с одного порядка (реформуемого старого) на второй порядок реализации нового.

Вообще, не все то, что предшествует новому (и якобы является старым), подлежит преодолению или пересмотру. Ведь в процессах развития появляются сквозные элементы, которые, хотя и идут от прошлого, но очерчивают контуры будущего. Есть, в частности, сквозные ценности цивилизации, которые определяют самую цивилизованность определенных социальных систем. К ним принадлежат гражданский аспект функционирования государства в его организующем социум позитиве, товарно–денежные отношения, общечеловеческая этика, права человека, религия, национальная культура и т. п. Всестороннее использование этих ценностей в трансформации постсоциалистических стран является не возвращением к капитализму, а прогрессом в направлении современной планетарной макроцивилизации.

Соответственно надо указать и на проверенные, надежные, стабильные общественные явления, которые не подлежат переоценке в силу своей освященности всемирной историей. К ним, например, относятся стоимостное саморегулирование экономики, государственная поддержка больших социальных или технических программ, частная инициатива и деловая самодеятельность людей, идеи равенства, свободы, братства и солидарности В культурно–эпистемическом отношении такие освященные историей явления имеют достоинство классики, классического наследия, то есть приобретают статус идеала.

Интересно в этом контексте свидетельство выдающегося физика П. Эренфеста, близко общавшегося с выдающимися реформаторами современного естествознания — А. Эйнштейном, Н. Бором, В. Гейзенбергом. На вопрос — чем отличаются эти творцы новой физики от обычных ученых — он ответил: «…их можно назвать консерваторами, так заботливо они относились к классическим объяснениям, к каждому кирпичику здания классической физики»965. Это и есть наилучшее понимание трансформационного процесса, когда преобразование старого идет не методом его внешнего уничтожения, а путем логического, внутреннего выхода из него на основе необходимости, открытой благодаря предшествующему опыту.

Итак, трансформационный процесс включает и уничтожение, и переработку старого, и его адекватное воспроизведение, и гибридизацию старого и нового, то есть смешанную форму. Трансформационное движение является много вариантным. Это не только движение к новому, но и модернизация старого и традиционализация инноваций, пробуждение нужного прошлого, освобождение его от черт древности и уничтожение неоправданных форм настоящего или утопических извращений того, что считают будущим. «Социальные изменения, — по формулировке П. Штомпки, — обнаруживают слияние множественных процессов с разными векторами, которые частично расходятся, частично сближаются, частично усиливают или уничтожают один другого»966.

В трансформационном процессе всегда есть возможность обратного движения от нового к старому и не только в отрицательной форме его консервации, но и в положительном проявлении его модернизации. Так, в современной макроцивилизации трансформация социальных систем в направлении вестернизации (парадигмации западного общества) вызовет обратный процесс исламизации с ее фундаментализмом, консервативными идеалами; происходит и модернизация традиционного, о чем свидетельствует уже упомянутый феномен конфуцианского капитализма: его усилия вписать в традиционные ценности Востока современную рыночную экономику.

Наглядным примером модернизации предшествующего опыта был НЭП в социальной истории СССР и принцип соответствия в сфере трансформации научных теорий. Принцип соответствия исходит из того, что у новой теории, которая формируется, должны быть «классические двойники», то есть аналоги некоторых положений старой теории. Последние и надо использовать в полной мере для того, чтобы путем их коррекции и уточнения (если они будут при трансформации теоретических систем давать неопределенные результаты) получить формулы новой теории.

Как показал В. Гейзенберг, принцип соответствия является методом наибольшей аналогии между старым и новым знанием, которое создается в результате экстраполяции классических представлений на неклассическую область. Но поскольку старые представления не могут быть полностью адекватными новой области, строят искусственные, даже фиктивные объекты модельного типа, на которых эти представления исполняются за пределами старой теории. А потом ведут поиск частичного совпадения некоторых черт указанных модельных объектов с эмпирическим материалом новой теории. В той мере, в какой это совпадение осуществляется, развивают отдельные положения новой теории и устанавливают логические границы применения старых представлений.

Итак, переходный процесс с необходимостью включает искусственные, фиктивные объекты. И это особенность не только эпистемических, но и социальных трансформаций. Поскольку переходный процесс происходит между двумя состояниями стабильности, которые, будто два берега, очерчивают поток преобразований, то переход от одного «берега» на другой требует определенных ориентиров. А они определяются не только реальными событиями, но и мечтами, идеалами, надеждами и даже иллюзиями.

Человек не может ориентироваться по звездам, которые падают. Поэтому создает миф про недвижимые звездные ориентиры Неба. Здесь реальность переплетается с ожиданиями. Переходный процесс включает виртуальную реальность всего того, что не осуществлено, но является желательным. Так, в начале формирования США как государства, как пишет американский историк Д. Буртин, — «Америка порождала многообразие надежд, поскольку была привлекательным объектом иллюзий. Карта Америки состояла из незаполненных пространств, которые еще нужно было заполнить. Но там, где не хватало реальных фактов, возникали мифы»967.

Это переплетение реальности и иллюзий, в частности в утопической форме, подчеркивает и другой американский исследователь Л. Мамфорд. «Мы никогда не достигнем полюса, на который указывает стрелка компаса, — пишет он. — Точно таким же образом мы, несомненно, никогда не будем жить в утопии. Но если бы не существовало намагниченной иглы, мы едва ли сумели бы путешествовать. Нет оснований думать, что мы расправимся с утопией, утверждая, что она существует только на бумаге»968.

И дело здесь не только в том, что всякое бытие — это коллаж реальности с утопией (иначе реальность была бы весьма угрожающей). Дело в том, что в социальном бытии (и это является одним из парадоксов социологии) из мысленных ситуаций вытекают реальные следствия, о чем, например, свидетельствуют биржевые паники, вызванные слухами и т. п.

Этот феномен объединения реального и иллюзорного или утопического достаточно выразительно раскрывается в социальных трансформациях. В самой реальности переходного процесса, как свидетельствует опыт реформ в постсоциалистических странах, возникают фиктивные объекты типа инфляционных банкнотов, иллюзий трастовых обещаний, фирм–химер и т. п. Объективируются разные иллюзии — от утопий технократичного процветания до гипертрофии национальных ожиданий и мифологизации прошлого.

Ведь переходный процесс характеризуется наличием, кроме нормальных, распространенных в той или другой области феноменов, специфических разновидностей объектов, к которым принадлежат не только смешанные (объединяющие противоположные черты), «кентавроподобные» предметные образования, но и иллюзорные, фиктивные или искусственные объекты. В соответствии с такой специфической предметной областью переходного процесса существует, как мы видели, широкая концептуальная сетка теоретической репрезентации этого процесса. К ней принадлежат понятия «изменение», «преобразование», «становление», «развитие», «катастрофа», «метаморфоза», «вариация», «трансформация», «реформы», «революция» и т. п. Это и дает основание для выделения феномена «переходный процесс» в самостоятельный предмет методологического исследования.

Цивилизационный статус глобализации

Переход к III тысячелетию мировой истории ознаменовался превращением глобализации в детерминанту цивилизационных процессов XXI века, их типологическую характерологию. В полной мере развернувшись во второй половине XX века в ходе компьютерной революции, развития электроники и начала информатизации техносферы планеты, глобализация превратилась в универсальный феномен новейшей цивилизации. Она затрагивает важные аспекты не только технологий, производства, экономики, коммуникаций, политических стратегий мирового развития, культуры, но и измерение самого человека в его образе жизни и антропологической перспективе.

В определенном смысле с современной глобализацией можно связывать новый этап сапиентации человека. Ведь в эпицентре глобализации оказалось формирование спутниковой связи и Интернета, мировых информационных и социокультурних потоков, что позволило подключить человеческий интеллект ко всему объему знаний, выработанных человечеством, проложить дорогу мышлению на кооперативной, планетарно–компьютерной основе, создать своего рода «мозг планеты». Перед человечеством открылись универсум мировой информации и возможность выхода в виртуальные миры, на широты потенциирования всего многообразия экзистенции. Сбылась метафора мудрого Лао–Цзы, говорившего о том, что бороздить Вселенную можно не выходя со своего дома.

Цивилизационная многоаспектность глобализации создает определенные трудности ее исследования и оценки. В том, что в данное время выражается термином «глобализация», сплелись и подытожились глобализационные процессы разной исторической природы и временной определенности, относящиеся к разным сферам протекания. Глобализация имеет длинную предисторию, заданную самим ходом всемирной истории.

Разворачивание истории как всемирного процесса уже выступает фактической глобализацией в сферах разностороннего взаимодействия народов, стран и локальных цивилизаций. История самоосуществляется в направлении связей ее подсистем. Известно, что если в палеолите эти связи осуществлялись в радиусе 800 км, в эпоху раннеклассовых обществ не выходили за пределы 8000 км, то к началу христианской эры историческое взаимодействие народов охватывает уже межконтинентальные связи в пределах Старого Света, включая Европу, Азию и Африку, а с XVI в. простирается в масштабе всего Земного шара, открывая тем самым этап планетарной истории. Возникают мировой рынок и международная сеть культурного обмена. С начала 1960‑х годов можно уже утверждать о возникновении космического масштаба человеческой истории. Развитию всемирной истории отвечает и формирование мировой политики, мировых стратегий международных отношений. Начиная с Вестфальского мира 1648 года, возникают претензии на правовое мироустройство. А в данное время происходит политическая институционализация глобализации мировых процессов.

С XX века начинается другой тип глобализации, обозначенный развитием ноосферы, раскрытием информационных основ коэволюции человека и планетарных феноменов жизни. Развитие природы подвело к необходимости вмешательства разума в геохимию и биосферу планеты, использованию культурной энергии агротехнологии и искусственного отбора как альтернативы возрастающей энтропии, противодействию рассеянию полезных признаков в эволюции биологических видов. Эта необходимость начинала реализовываться по мере распознания генетической информации, общей для всего живого, и ее взаимодействия с социокультурной информацией. Витальный аспект человеческой деятельности и ее интеллектуальных стратегий приобрел общепланетарный масштаб, что и позволило говорить о формировании ноосферы как особого типа глобализации в сфере «мудрости жизни».

Начиная с 60‑х годов XX века, возникает глобализация предметного поля современной цивилизации, которая, собственно, и знаменовала интенсификацию интегративных процессов на переломе тысячелетий. Здесь уже на первый план выступило не просто масштабное расширение человеческой деятельности (которое было и раньше), а универсальная структуризация ее механизмов и результатов.

Это выразилось в образовании общих для всего человечества структур научных технологий, появлении универсального пространства электронных коммуникаций, общемировой компьютерной сети (Интернета), развертывании конфигураций мирообусловленности хозяйственной деятельности и ее планетарных геоэкономических структур и, соответственно, институционализации международных финансовых потоков вплоть до создания глобальной финансовой инфраструктуры, управляемой транснациональными корпорациями, стериотипизации ряда аспектов быта и моды, агрессии космополитических нормативов массовой культуры. Иначе говоря, интенсифицировалось формирование общечеловеческой надстройки над всем многообразием исторической деятельности за счет глобализации ее технологических, хозяйственных и информационных структур.

Такая глобализация, характеризующаяся планетарными структурами сверхцивилизации, опирается на ресурсы всемирной истории и ноосферной эволюции (которые имеют глобальный масштаб), но детерминируется главным образом результатами и ходом научно–технической революции. А эта революция порождена внутренними, имманентными свойствами Западной цивилизации с ее императивом технической рациональности, фаустовским духом, стремлением к преобразованию мира, господству над сущим, прометеевской дерзостью преодоления границ, установкой на инновационную активность, «соперничеством с Богом» в построении искусственного Космоса. В результате глобализация приобретает западноцентристскую конфигурацию.

Глобализация тем самым проявляет ценностные ограничения, так как парадигматизирует лишь часть ценностного потенциала цивилизационного процесса. Она ориентирована на все предметное поле этого процесса, включая цивилизации Востока, но реализует лишь возможности хозяйственной однородности мировой экономики, общечеловеческого статуса технологий электронного производства и планетарных коммуникаций.

При этом остается воспроизведенной (иногда даже в расширенном варианте) принципиальная культурная дифференциация региональных и национальных культур. И дело здесь не только в действии принципа необходимого информационного разнообразия (Р. Эшби) или анархическом традиционализме. Глобализация как формирование универсальных, общечеловеческих структур актуализирует также историческую деятельность, связанную со специфицирующими структурами или архетипами отдельных цивилизаций и национальных культур.

Особенность современного цивилизационного процесса именно и состоит в том, что он противостоит тем тенденциям нивелирования национальных расхождений, которые были характерны для индустриального общества, направленного на унификацию и стандартизацию производства. В рамках индустриальной эпохи такая направленность была необходима, так как она обеспечивала интеграционные возможности социоэкономичного развития на моноцентрической основе.

Но современная глобализация опирается на компьютерные сети своего обеспечения. А эти сети за счет своего быстродействия позволяют осуществлять интеграцию на полицентрической основе Полицентризм принятия решений и, соответственно, автономность подсистем не являются препятствием для компьютерной техники в реализации согласованного, кооперативного действия всех составляющих интегративной системы, возможностей ее функционирования как единого целого.

Конечно, одной возможности интеграционного действия на полицентрической основе недостаточно. Необходимы еще определенные социополитические условия. Но они уже относятся не к процедуре глобализации, а к ее политической институционализации, связанной со стратегией западных стран по преобразованию этой глобализации в вестернизацию, агрессивную относительно национальных, культурных и государственных отличий на международной арене.

Политическая стратегия вестернизации имеет, однако, ограничение: она сталкивается с не менее глобальной децентрализацией историко–культурных регионов мировой истории. Так, даже при наличии геофизических аналогий, одинаковости товарно–денежного обмена и электронных средств информации социокультурные особенности таких регионов, как дельта Меконга, фиорды Норвегии, Тибет и Швейцария, Цейлон и Исландия, настолько разительны, что создается впечатление разных миров. Черты миро–специфичности присущи и таким зонам, как Дальний Восток, Мусульманский регион, Североатлантическое сообщество, Африка, Южная Америка, постсоветская Евразия. Культурно–региональные отличия на уровне субмиров проявляют Россия и Индия, Китай и Европа.

При всем возможном пересечении культур этих сообществ, мировых регионов и стран расхождения между ними имеют нередко архетипическую природу. Для Дальнего Востока приоритетными являются коллективизм, патернализм (государство или фирма — аналог семьи), ценность ритуала, верховенство долга среди сакральных ценностей, при том, что любовь акцентируется лишь как верность старшим, традициям, прошлому. Для Мусульманского мира высочайшим принципом выступает закон, установленный в прошлом Аллахом и не требующий человеческой санкции, а ценность жизни дополняется ценностью смерти. Европа, наоборот, соединяет закон с принципом благодати, когда юридические установления могут потребовать личного обращения к Богу, исповедует персонализм, гуманизм, а любовь к ближнему провозглашает высшей заповедью.

Примечательны расхождения архетипов культур Китая и Европейского мира. В Китае знание вторично относительно мудрости, а инновация приспосабливается к традиции как к главной ценности. Для китайской культуры между знанием и бытием не существует кантовской пропасти, так как знание выступает как «недоразвитое действие». В Китае знание вне инструментального использования, вне прагматической ценности лишено содержания, в то время как в Европе оно может существовать вне практического контекста, если (как в Греции) знаменует духовность как таковую, характеризует личностное достоинство, имеет риторическую ориентацию.

Европейская культура рассматривает абстракцию как путь к истине, в то время как в Китае имеет место недоверие к абстрактным построениям, культивируется ставка на наглядность, очевидность, а не на логическое доказательство, преобладает ставка на афористическое указание, а не на полемику. Вместе с тем китайская цивилизация исповедует важность меры практической деятельности, ее согласованность с благоговением к естественному, а не искусственному.

Даже внутри европейского мира разные этносы по–разному толкуют казалось бы единые христианские ценности. Для итальянцев, например, Мадонна оказывается земной женщиной; для французов — это предмет этикета рыцарского поклонения; немцы усматривают в образе Богоматери с новорожденным символ связи прошлого и будущего, нечто вечно–женское; для восточных славян Богоматерь выступает как Оранта, женское опосредствование связи человека с Богом.

Таким образом, цивилизационный процесс во всемирно–историческом масштабе не сводится к глобализации. Она не ликвидирует этнической полисистемности планеты и фундаментальной дифференциации культур с их ценностной спецификой и архетипами. Человечество было и остается цивилизационно–этническим архипелагом. Это и создает оппозиционный фон глобализации, более того, вызовет обратную волну относительно радикализации программ общепланетной унификации человечества.

Такая обратная волна не менее заметна в современном мире, чем глобализация. Если мировая история в цивилизационном отношении двигалась, образно говоря, с Востока на Запад, а с началом Нового времени движение обернулось с Запада на Восток, то в данное время Североатлантическая конфигурация глобализации вызывает серьезное сопротивление со стороны восточной архаики и восточной специфики цивилизационной периферии современного мира.

Цивилизационные сдвиги в современной истории, связанные с глобализацией, сопровождаются альтернативной тягой к тоталитарной архаике. Резко усиливается влияние мусульманского фундаментализма и подобных ему стратегий африканского тоталитаризма. Обратная волна восточно–буддийского влияния — увлечение идеологией Дзена, буддийских сект, мистикой суфизма и восточных единоборств — создает конкурентную среду современным западным культурам, а иногда и поражает их соблазном западновосточного синкретизма.

Иначе говоря, глобальный технологизм современной цивилизации провоцирует как обратный результат первобытный мифологизм, когда колдун, шаман или знахарь рассматривается как своего рода доисторический технолог. И в таком неоязычестве есть тоже свой глобализм. Ведь мифология и язычество используют универсальные структуры взаимоотношения человека с природой в виде медиаторов связи земного и небесного, архетипов бессознательного и тотемов. В результате универсальные структуры глобалистических моделей будущего сталкиваются в современном мире с универсальными мифологическими структурами. Даже внутри цивилизационного процесса, который осуществляется под сигнатурой глобализации, происходит актуализация прошлого.

Обратная волна восточных влияний, феномен актуализации прошлого и неоязычество, стремление снять «груз истории» и возвратиться к универсальным формам мифологического единства с бытием ограничивают сферу и зоны эффективности глобализации в цивилизационном процессе. Здесь высвечиваются и болевые моменты этого процесса, его переломы и срывы. Ведь развитие современной цивилизации сопровождается цивилизационным вырождением в значительных регионах планеты, включая Афганистан, Камбоджу, Сомали, Чечню и «зоны смерти» в государствах африканского тоталитаризма969.

Относительно анализа границ глобализации напрашивается аналогия с результатами мировой стратегии Александра Македонского, который осуществил попытку навязать Востоку греческий образ жизни. Эта стратегия отвечала программе Аристотеля универсализировать нормы афинского социума. Однако завоевания Александра Македонского, приблизившись к границам ойкумены античной эпохи, натолкнулись на обратную волну культурных влияний Востока с его имперскими принципами, деспотией, мистикой и магическими ритуалами. В результате вместо глобализации образа жизни Афин возник эллинизм с его синкретизмом западных и восточных элементов.

Пределы глобализации намечаются и в современном мире. Однако она ограничивается на карте социокультурных миров планеты уже не только «по горизонтали», так сказать, широтно, но и «по вертикали», в ракурсе меридиональной локализации. Глобализация в настоящее время репрезентирует верхний этаж цивилизационных процессов. А эти процессы — многоуровневые. При этом этажирование уровней цивилизационного процесса определяется не по ценностным характеристикам (то есть не по принципу: «что высшее — то есть важнейшее»), а в соответствии с временным показателем (точнее инновационными надстройками над традиционными уровнями).

Верхние этажи цивилизационного процесса характеризуют большие инновационные сдвиги от результатов научно–технического прогресса до формационных преобразований социально–экономического типа и политических трансформаций мирового сообщества. Базовый же уровень (и в этом смысле предпосылки цивилизационного процесса) определяется антропологическими характеристиками, то есть модусами человеческого бытия, связанными (по убеждению раннего марксизма периода «Немецкой идеологии» К. Маркса и Ф. Энгельса) с «производством и воспроизведением человека». К этому необходимо также добавить стереотипы быта, традиции, менталитет этнических культур и национальных ценностей. Уже К. Маркс различал категории «Geselshaft» (то есть общество) и «Geselwesen» (то есть первичные коллективы типа семьи и рода, землячества, этноса). Последние, в отличие от больших социумов мировой истории, являются сквозными структурами всех социальных преобразований верхнего уровня, обеспечивают инвариантные, архетипические начала в общечеловеческом массиве инноваций.

Сказанное не отрицает возможности общечеловеческой надстройки над разными способами самоидентификации людей на этническом, местном, семейном уровнях. Ведь не только цивилизационный процесс является многоэтажным. Многоступенчатость обнаруживает и национальное сознание, которое включает и специфическое, и общее в жизни народа. Необходимо только учесть возможности восхождения на более высокие этажи человеческой экзистенции.

Многоуровневая система цивилизационного процесса позволяет обнаружить области, точнее, аспекты, наиболее благоприятные как для развертывания глобализации, так и для сохранения базовой специфики культур и этнических ценностей. Более того, этот процесс раскрывает возможность привлечения уникальности конкретных форм регионально–цивилизационного и этнокультурного многообразия мира для усиления мотивации экономической, культурной и любой другой результативности глобализации. Тем самым оказывается возможным ввести комбинированные стандарты преимуществ и глобализации, и спецификации в составе современной мировой макроцивилизации. Более того, многообразие путей и уровней цивилизации выступает необходимой предпосылкой как национальной идентификации культур и народов, так и глобализации мировой истории в общечеловеческом Универсуме.