Глобальные трансформации современности

Дискретность и единство человеческой истории

В философско–исторической традиции известны случаи отрицания единства развития человечества. Среди крупных мыслителей, не признававших единства всемирно–исторического процесса, следует, прежде всего, назвать Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и, особенно, О. Шпенглера. Однако более типичным является стремление подчеркивать единство мировой истории, религиозно провозглашенное Библией и впервые на философском уровне осмысленное бл. Августином. Акцент на единстве исторического процесса наблюдаем у просветителей, особенно у А. Р. Тюрго и Ж. А. Кондорсе, у И. Г. Гердера, Г. В. Гегеля, К. А. Сен–Симона, не говоря уже о К. Марксе и О. Конте, марксистах, позитивистах и эволюционистах XIX–XX вв., а тем более о современных глобалистах.

Особое внимание теме внутреннего единства человеческой истории уделяла русская философия начиная с В. С. Соловьева, придававшего идее всечеловеческого единства (в контексте философии всеединства) выразительный религиозно–мистический смысл. По убеждению этого мыслителя, «смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве», при том, что с момента явления Христа «великое человеческое единство, вселенское тело Богочеловека, реально существует на земле. Оно несовершенно, но оно существует; оно несовершенно, но оно движется к совершенству, оно растет и расширяется вовне и развивается внутренно»27.

В таком контексте сама цель индивидуального человеческого существования определяется В. С. Соловьевым как «образование всецелой общечеловеческой организации в форме цельного творчества или свободной теургии, цельного знания или свободной теософии и цельного общества или свободной теократии»28.

С новой остротой тема единства человеческой истории зазвучала в западной философии после трагического опыта Второй мировой войны, в частности, в вышедших во второй половине 40‑х годов работах П. Тейяра де Шардена и К. Ясперса.

Рассматривая человеческую историю в контексте космической, направляемой божественным первоначалом эволюции, П. Тейяра де Шарден понимает первую в аспекте постепенной интеграции человеческих групп. Если в палеолите общины представляли собою лишь довольно слабо связанные друг с другом группы бродячих охотников, то в неолите, по его справедливому заключению, между человеческими элементами начинает возникать большая спаянность и этот процесс уже не останавливается. Человечество было представлено отдельными, часто разделенными большими пространствами почти незаселенных территорий небольшими группами охотников и собирателей, затем рыболовов, ранних земледельцев и скотоводов. В определенных, благоприятных для жизни, районах они образовывали как бы сгустки человеческих масс, все более интенсивно контактирующих друг с другом. В их среде, после перехода к производящему хозяйству, при наличии благоприятных условий происходило становление первых цивилизаций.

Абстрагируясь от цивилизации доколумбовой Америки, не сыгравшем самостоятельной роли в процессе становления современной мировой цивилизации, обратимся к оценке рассматриваемых П. Тейяром де Шарденом трех центров цивилизационного развития Старого Света: Китайского, Индийского и Ближневосточного, изначально представленного автономными, но контактирующими друг с другом Египтом и Месопотамией, и ставшего основой последующего развития всего Переднеазиатско–Средиземноморского макрорегиона.

По мнению французского мыслителя, Китай (в котором он, кстати, проработал много лет), представляя собою «невероятно рафинированную цивилизацию» с многочисленным высокоспециализированным населением, демонстрирует в то же время невероятно архаическое, почти не изменившееся с момента своего цивилизационного оформления общество. Такую же застойную картину, по его мнению, дает и цивилизация Индии, с той лишь разницей, что в ней необычайного развития и влияния достигает религиозно–философская метафизика, уводящая человеческий дух в сторону от реальной деятельности и потому не способная направить вперед человеческую эволюцию.

Именно здесь, в частности — в Западной Европе, и начался «глубокий вираж мира» XVI–XVIII вв., который преобразовал Землю как таковую, связав человечество в реально функционирующую социокультурную сверхсистему. Более точен А. Дж. Тойнби, усматривавший в пределах Переднеазиатско–Североафриканско–Европейского круга народов последних полутора тысячелетий по крайней мере три равномасштабные и опирающиеся на, в принципе, одно антично–ближневосточное основание цивилизации: Западнохристианскую, Восточнохристианскую и Мусульманскую. Они родственны между собою, однако, вместе с тем, и вполне самостоятельны.

В этом смысле сегодня с новой силой актуальности звучат слова В. С. Соловьева о том, что Западная цивилизация не стала общечеловеческой. Она «оказывается бессильной против целой культуры — мусульманского Востока», при том, что «силы древнего Востока, сначала совершенно парализованные христианством, снова оживают в виде ислама, который не только не поддается перед христианским Западом, но и с успехом наступает на него»30. Своей экспансией Запад вывел из, казалось бы, безнадежной стагнации высокие цивилизационные миры Востока — Мусульманско–Афразийский, Индийско–Южноазиатский и особенно демонстрирующий динамическое и эффективное развитие Китайско–Дальневосточный цивилизационные миры.

Во многом сходным образом всемирно–историческое развитие человечества осмысливал и выдающийся немецкий философ XX в. К. Ясперс. Основными очагами цивилизационного развития в древнейшие времена он считает Китай, Индию, а также взаимосвязанные между собою Египет и Месопотамию, подчеркивая, что именно с них надо начинать рассмотрение культурного развития Запада. При этом под «Западом» (в предельно широком смысле слова) он подразумевает всю массу взаимосвязанных между собою народов и цивилизаций от Атлантики до Гиндукуша, так или иначе связанных своими истоками с древним восточносредиземноморско–переднеазиатским наследием и представленных в последние полтора тысячелетия имеющими общие эллинско–иудейские корни культурами христианства и ислама.

«Мир Передней Азии и Европы, — пишет К. Ясперс, — противостоит в качестве относительной целостности двум другим мирам — Индии и Китаю. Запад являет собой взаимосвязанный мир — от Вавилона и Египта до наших дней. Однако со времен греков внутри этой культурной сферы Запада произошло внутреннее разделение на Восток и Запад, на Восточный и Западный миры»31. Он безусловно прав в том, что в духовном, религиозно–философском отношении культуры христианских и мусульманских народов между собою значительно ближе, чем с цивилизациями Южной и Восточной Азии. Западнохристианский, Восточнохристианский и Мусульманский миры достаточно близки, если сравнивать их с мирами Южной и Восточной Азии в их традиционном понимании.

За фазой «истории» как истории отдельных цивилизационных миров в концепции К. Ясперса следует собственно «мировая история», подготовленная эпохой Великих географических открытий. Философ констатирует, что около 1400 г. жизнь Европы протекала примерно на одном уровне с цивилизациями Азии, и задается закономерным, и, в сущности, по сей день нерешенным вопросом о том, чем был вызван ее последующий стремительный рывок. Этот вопрос становится для него основной проблемой всемирной истории, поскольку на Западе произошел тот единственный, значимый, существенный для всего мира прорыв, чьи следствия привели к ситуации наших дней. Однако, при всей ценности последующих рассуждений относительно роли научно–технического прогресса (вполне укладывающиеся в понимание М. Вебером значения рациональности в жизни Запада), внятного ответа на него К. Ясперс не дает.

Из приведенных выше материалов следует, что вопрос о целостности человеческой истории может рассматриваться в двух плоскостях: умозрительной и эмпирической.

Первый, философский, подход предполагает, что человеческая история едина как целостный процесс, охватывающий существование вида Homo sapiens с момента образования первой маленькой группы его представителей до завершающей фазы глобализации, переживаемой нами сегодня. Мы видим путь от единства первичной, занимающей ограниченный ареал популяции через раскрытие вариативной множественности народов и цивилизаций к единству как взаимосвязи и взаимодействия последних в пределах глобализирующегося современного человечества. Мы можем предполагать подобие если не законов, то, по крайней мере, тенденций развития, присущих отдаленным, не связанным между собой общностям людей, наиболее ярко выразившееся в независимом переходе к земледелию и цивилизации в Старом и Новом Свете.

Констатация такого факта позволяет допустить наличие неких общих для всего человечества таинственных сил, стоящих за человеческой историей и под различными углами зрения осмысливающихся как Судьба (Фатум, Рок), Божье Провидение (Божественная Воля), сплетение кармических линий бессчетных душ (монад), образующих единый поток эволюции, общие законы исторического развития, общечеловеческие архетипы коллективного бессознательного и (или) культуры и пр. Как бы это единство не объяснялось, движение различных групп человечества в сходном направлении от охотничье–собирательного состояния через неолитическую революцию, локальные и региональные цивилизации к некоему глобальному структурно–функциональному единству сомнений не вызывает. Мы, таким образом, имеем дело с эмпирическим, наличным единством человечества как глобально–цивилизационной макросистемы, сформировавшейся при решающем участии Западной Европы, в Новое время.

Но такой подход дает возможность увидеть лишь одну сторону реальности. Не менее важной является и ее другая сторона — дифференциация человечества, сфер его жизнедеятельности и форм культуры. Органическое единство интеграционных и дифференционных процессов, взаимопредполагающих, взаимодополняющих и взаимообусловливающих друг друга, в качестве смысла и внутренней пружины эволюции в свое время предполагал Г. Спенсер. Если абстрагироваться от поверхностного (а с учетом событий уходящего столетия — кощунственного) оптимизма прогрессистской концепции, то трудно не увидеть: в продолжение как минимум последних 10 тысячелетий в общечеловеческом масштабе наблюдается все более быстрое нарастание интеграционно–дифференциационных явлений, т. е. эволюция в ее классическом, спенсеровском понимании.

Это вполне согласуется и с более ранним, разработанным К. Марксом и Ф. Энгельсом на страницах «Немецкой идеологии», положением, согласно которому сменяющие друг друга исторические эпохи демонстрируют последовательное углубление дифференциации и кооперации трудовых усилий все больших масс людей, определявшееся ими через идею об обобществлении труда и капитала. Подобные мысли можно встретить и ранее — у Г. В. Гегеля и А. Сен–Симона. Они органически согласуются и с духом мировой экономической мысли — от А. Смита и Д. Рикардо до современных, ориентированных на глобализм направлений. Так что сегодня отказываться от понимания эволюции как единства интеграционно–дифференциационных процессов нет никаких оснований.

Такая позиция (если сравнивать с теориями современных российских мыслителей) наилучшим образом согласуется со взглядами Г. С. Померанца, отмечающего, что дифференциацию сфер человеческой деятельности, при их последующем автономном, но взаимосвязанном и скоординированном в рамках интегрального целого развитии, чрезвычайно удобно рассматривать в качестве лейтмотива исторического процесса32.

Это не означает, что развитие средств производства утрачивает значение маркирующего знака определенной ступени развития. Для древнейших, известных лишь благодаря археологическим исследованиям эпох, у нас, как правило, просто нет иных индикаторов. Однако с того момента, когда в руках ученых оказывается больше источников информации, в особенности же, когда они (с появлением письменных источников) становятся качественно более разнообразными, появляется возможность параллельного и взаимокоррелируемого исследования нескольких переменных: развития форм хозяйства, общества, религии, искусства, позитивных знаний и пр. Соответственно, возникает проблема координации этих переменных с целью выделения стадий исторического процесса.

Г. С. Померанц предлагает положить в основу периодизации степень дифференцированности социокультурной системы как таковой. Тогда состояние отдельных ее сфер (субсистем) следует выводить не одно из другого, а из целостности самой структуры, в которую они входят. При этом развитие целого не опережает развития частей. Наоборот, что–то новое, как правило, возникает в какой–то отдельной сфере и из нее воздействует на все прочие субсистемы (а те, в свою очередь, и на породившую первоначальный импульс) так, что со временем вся система как таковая восходит на новую ступень развития. Центральной переменной может быть любой параметр, который в данное время отчетливо выражен. Но дело, в сущности, не в нем как таковом, а в трансформации системы, взятой в ее структурно–функциональной целостности.

Исходя из вышесказанного, становится вполне понятным, что социальные, культурные или экономические феномены вовсе не являются непосредственно производными от каких–либо «базовых» (определяемых в качестве таковых в соответствии с мировоззрением исследователя, т. е. априори — субъективно) явлений. Более того, одинаковым реалиям одной сферы в разных обществах соответствуют различные, в достаточно широком диапазоне, формы проявления других. Так, к примеру, верхнепалеолитические охотники приледниковой зоны Западной Европы и Северо–Восточной Азии практиковали приблизительно одинаковый образ жизни, однако в первом случае мы видим высокие образцы изобразительного искусства, почти отсутствующего во втором. Или, с другой стороны, как показала О. Ю. Артемова, при подобных формах хозяйственных занятий и одинаковом уровне материальной обеспеченности аборигены Австралии имели чрезвычайно сложную систему социальных (в особенности брачных) отношений, тогда как бушмены отличались их простотой33.

Поэтому следует признать, что определенной ступени развития производительных сил (как и уровню социальной интеграции или степени творческой активности) соответствует не один определенный тип, а целый спектр возможных типов общественных отношений, форм культурной жизни и т. д. Раннепервобытные охотники и собиратели могут быть и вполне эгалитарными, как бушмены, и сильно ранжированными, подобно аборигенам Австралии. Они могут иметь развитые формы тотемизма, как вторые, или вовсе не знать его, как первые. Однако система научных знаний или парламентаризм, индустриальное производство или кинематограф на их стадии развития появиться не могут.

С другой стороны, мировые религии могут исповедовать и кочевники, и представители современной городской культуры, однако среди их адептов не может быть раннепервобытных охотников и собирателей (кроме, естественно, тех, кто кардинально изменяет весь свой жизненный строй под внешним воздействием цивилизации). Точно так же философия или авторская лирическая поэзия, возникающие в условиях духовного сдвига «осевого времени», имеются и в наше время, т. е. соотносимы с реалиями последних двух с половиной, максимум трех тысячелетий. Однако на более ранних стадиях человеческой истории они не встречаются.

Иными словами, отказываясь от моноопределенной детерминации экономических, общественных и культурных феноменов, следует признать наличие между ними корреляции поливариантной, однако по–своему не менее жесткой. Коррелируются определенные спектры стадиально «совозможных» (по терминологии Г. В. Лейбница) экономических, социальных, политических, религиозных, интеллектуальных, художественных и прочих форм. Такие сгустки «совозможных» феноменов соответствуют определенным уровням реализации культур–цивилизационного процесса. В соответствии с ними мы и можем выделять отдельные ступени и стадии развития человечества. А переходные этапы между этими периодами, связанные с системными трансформациями соответствующих социо–культурных общностей, будут выступать, пользуясь терминологией синергетики, «бифуркационными точками» цивилизационного процесса.

Как уже говорилось, до эпохи Великих географических открытий человечество не представляло собой единой глобальной макросистемы. Однако в позднепервобытных (протоцивилизационных) образованиях, отдельных цивилизациях и цивилизационных ойкуменах происходили эволюционные сдвиги в этом направлении: появление государственности, городских форм жизни и письменности при становлении цивилизаций как Старого, так и Нового Света, а также системная трансформация «осевого времени», охватившая прерывистую полосу ранних цивилизаций от Средиземного до Желтого морей, но происходившая в каждой из них, в сущности, за счет собственных потенций.

Рассматриваемая в феноменальной плоскости, под углом зрения органически взаимосвязанных процессов дифференциации и интеграции человечества всемирная история в самом общем плане может быть разделена на два основных периода.

В первом из них, связанном с процессом расселения раннепервобытного человечества по планете, в ходе освоения различными группами новых, пригодных для жизни пространств, преобладали дифференциационные процессы. В то же время, как бы на заднем плане, уже тогда были заметны едва уловимые, если не интеграционные, то, по крайней мере, свидетельствующие о связях между отдаленными друг от друга частями человечества тенденции — в виде распространения из отдельных центров передовых идей и изобретений (скажем, лука и стрел), установления длинных, в тысячи километров, цепочек обмена, в результате которых высокоценимые раковины каури в верхнем палеолите попадают с берегов Индийского океана во внутренние районы Евразии и пр.

На втором этапе, при сохранении и углублении процессов социокультурной дифференциации, все большее значение приобретает интеграционное взаимодействие между различными группами человечества, заселяющими различные ландшафтные зоны, являющимися носителями определенных расовых признаков и представляющими первичные праязыковые общности, от которых происходят современные языковые семьи.

Рубежом между двумя отмеченными периодами является эпоха «неолитической революции» и соответствующего ей широкого расселения рыболовческо–раннеземледельческо–скотоводческих общин из центров опережающего развития (начиная с протонеолитического Ближнего Востока) на соседние территории. К этому времени — отстоящему от нас приблизительно на 10 тысячелетий — практически все сколько–нибудь пригодные для жизни человека участки суши (за исключением, разве что, островов Океании), от Крайнего Севера до Австралии и южной оконечности Южной Америки, уже были заселены. Поэтому расселение носителей передовых на то время форм хозяйства вело к интенсификации взаимодействия представителей различных этноязыковых и социокультурных общностей, причем на предельно широких пространствах, включая глубины Евразии и океанические побережья.

Как видим, этот рубеж полностью соответствует определенному ранее времени окончания собственно первобытности (эпохи, обычно именуемой ранней первобытностью) и началу цивилизационного процесса, понимаемому в предельно широком смысле слова. Как уже отмечалось, в геологической периодизации это соответствует окончанию последнего ледникового периода и переходу от плейстоцена к голоцену, а по археологической шкале — завершению финального этапа верхнего палеолита (эпипалеолиту Ближнего Востока, раннему мезолиту в лесной зоне Европы) с переходом к неолитическим (через протонеолит в Восточном Средиземноморье и близлежащих территориях) и энеолитическим формам.

Иными словами, в истории человечества со стартом цивилизационного процесса, истоки которого прослеживаются на Ближнем Востоке приблизительно с десятитысячелетней давности, тенденции интеграции начинают уравновешивать полностью преобладавшие ранее процессы дифференциации. Со временем интеграционные тенденции начинают преобладать34. Здесь мы можем выделять свои особые этапы.

На первом этапе, соответствующем отрезку времени от победы в очагах опережающего развития «неолитической революции» до появления первых цивилизаций, тенденции к дифференциации еще весьма сильны, тогда как интеграционные процессы только начинают разворачиваться. Но дифференциация происходит уже главным образом не за счет расселения и, прежде всего, пространственного отрыва одних групп людей от других, а благодаря конституированию в отдельных областях собственных социокультурных, а в перспективе — цивилизационных оснований.

Это мы видим в долинах Нила и Инда, бассейне Тигра и Евфрата, в Эгеиде, Центральной Мексике и пр. В свою очередь, относительная интеграция в пределах определенных регионов обеспечивается, в первую очередь, благодаря непосредственному расселению отдельных групп людей, связанных с передовыми хозяйственно–культурными типами подвижных скотоводов (пастухов) и менее мобильных, но зато более основательно обживающих осваиваемую территорию земледельцев.

На такой, предцивилизационной, фазе развития общества (традиционно идентифицируемого в качестве позднепервобытного) мы наблюдаем постепенное вызревание нескольких цивилизационных ойкумен. Со всей определенностью по отношению к Старому Свету мы можем говорить об одной изначально полицентричной — Средиземноморско–Переднеазиатской (с автономными очагами опережающего развития в Египте, Месопотамии, Эгеиде, отчасти в Анатолии и Эламе) и двух явно моноцентрических (Индийско–Южноазиатской и Китайско–Восточноазиатской).

При этом, похоже, параллельно складывались и особые протоцивилизационные ойкумены, не получившие дальнейшего самостоятельного развития. Примером может быть особый рисоводческий мир народов Юго–Восточной Азии (в треугольнике между низовьями Янцзы и Ганга и о. Ява) неолита — бронзового века или Полинезия. Свои цивилизационные ойкумены несколько позднее сложились в Мезоамерике и области Перуанско–Боливийских Анд с примыкающей к ним полосой тихоокеанского побережья.

Второй этап всемирной интеграции, уже начинающей приобретать некоторые черты глобализации, относится к III–I тыс. до н. э. и завершается приблизительно к рубежу эр, когда в рамках Старого Света три великих и вполне автономных цивилизационных ойкумены — Средиземноморско–Переднеазиатская (или, точнее, уже Средиземноморско–Афразийская), Индийско–Южноазиатская и Китайско–Восточноазиатская, по трассам Великого Шелкового пути вступают между собой в непосредственное взаимодействие.

Зоной такого стыка цивилизационных ойкумен становятся просторы Центральной Азии и Среднего Востока, причем если в пределах Средней Азии (в ее прежнем понимании) мы видим межцивилизационное взаимодействие на местной цивилизационной основе (Бактрии, Согдины, Маргианы, Хорезма), то в широком поясе Евразийских степей эти контакты осуществляются при посредничестве мобильных скотоводов, во многом осуществляющих миссию посредников.

Таким образом, уже на рубеже эр Центральноазиатский регион начинает приобретать своего рода статус «сердца земли», впоследствии отмеченный классиками геополитической доктрины (от X. Макиндера и К. Хаусховера до З. Бжезинского). Ведущие политические силы тех отдаленных эпох, чувствуя стратегическое значение этого пространства, всеми силами стремились там закрепиться. Это относится уже к Ахеменидам и Александру Македонскому, а затем и к попыткам Китая (во времена династий Хань и Тан) утвердиться здесь. Однако с начала VIII в. этот регион на многие столетия становится органичной частью Мусульманского мира, пока его не завоевывает Россия.

К этому следует добавить, что при всех внешне благоприятных обстоятельствах империи, зарождавшиеся на собственно центральноазиатской почве (Кушанское царство, гуннская политическая система, Тюркский каганат, государства Саманидов, Сельджукидов и Хорезмшахов, империя Чингисхана и Чингизидов, держава Тимура) вскоре оказывались нежизнеспособными и распадались. Похоже, что внутренние интеграционные процессы в Центральной Азии были неизменно слабее, чем силовые поля Средиземноморско–Афразийской, Индийско–Южноазиатской и Китайско–Дальневосточной ойкумен.

При этом немаловажно, что к этому времени вдоль побережий Европы, Северной и Восточной Африки, Южной, Юго–Восточной и Восточной Азии, от Британии и Мавритании до Японии и Индонезии складывается единая зона мореплавания и параллельно происходит заселение предками полинезийцев островов Океании и устанавливаются первые спорадические контакты между обитателями Старого Света и аборигенами Америки и Австралии.

К рубежу эр в Новом Свете уже явно вошли в соприкосновение Мезоамериканский и Перуанско–Боливийский центры цивилизационного развития, однако контакты между ними, осуществлявшиеся преимущественно вдоль тихоокеанского побережья, были малоинтенсивными и практически не влияли на характер развития каждого из двух очагов цивилизаций Доколумбовой Америки.

В течение первых полутора тысячелетий новой эры (третий этап всемирной интеграции) мы наблюдаем в целом (при некоторых недолговременных отступлениях) нарастающий процесс интеграции в пределах всего цивилизационного пространства Старого Света, от Исландии (и даже Восточной Канады, куда викинги добрались около 1000 г.), империй Западного Судана (Гана, Мали, Сонгай) и негритянского государства Монопотапа на территории современной Зимбабве до Индонезии с Молуккскими и Японии с Курильскими островами.

При этом, особенно во времена Чингисхана и ранних Чингизидов, была предпринята почти достигшая своей цели попытка создания единой в организационном отношении общеевразийской политической системы. Однако после того, как ее опорные столпы на востоке (династия Юань в Китае) и на западе (династия Ильханов в Иране) Азии рухнули, а попытка восстановить евразийскую сверхдержаву потерпела фиаско со смертью Тимура в 1405 г., с противоположных концов Старого Света, из огромного Китая раннего периода династии Мин и крохотной Португалии в течение первой четверти XV в. началось объективное (безотносительно к личным намерениям таких его ведущих участников, как флотоводец Чжэн Хэ и принц Генрих Мореплаватель) движение к мировой интеграции. Оно разворачивалось через южный океанический простор с широким охватом Юго–Восточной Азии и Индии, с одной стороны, и Африки с другой. Сперва первенство китайцев в этом процессе было неоспоримым, однако к середине XV в. политика династии Мин резко меняется в сторону изоляционизма, тогда как достигшие к этому времени Гвинейского залива португальцы вскоре выходят на стартовые позиции в своем стремлении к Индии.

В результате с рубежа XV–XVI вв., ознаменовавшегося великими открытиями X. Колумба, Васко да Гамы и Ф. Магеллана, человечество вступило в четвертый этап всемирной интеграции, уже непосредственно предшествующий созданию глобальной сверхцивилизации современности. Его принципиальное отличие от предыдущего, кроме прочего, заключалось в двух моментах.

Во–первых, на этот раз в реальное взаимодействие вступили все основные части человечества, включая население Америки, внутренних областей Африки и Австралии с Океанией. Следовательно, процесс приобрел действительно глобальный характер. Это дает основания говорить о процессе глобализации (и уже не метафорически, а конкретно) во временных рамках последних пяти столетий.

Во–вторых, если на предшествующем началу глобализации этапе мы наблюдали полицентрический характер межцивилизационного взаимодействия при равенстве и автономности участвующих в нем цивилизационных миров, при, так сказать, более или менее партнерских и паритетных отношениях между ними, то, условно говоря, с 1500 г., при еще длительном сохранении и даже нарастании мощи Китая и Османской империи, с каждым столетием все более явственно ощущалось утверждение всемирной гегемонии Запада. Последний становится инициатором и локомотивом глобализации, осуществляющейся не только под его эгидой, но и в целях его собственного обогащения.

В соответствии с выделяемыми Л. С. Васильевым двумя этапами колониализма (до и после начала промышленного переворота)35, в истории глобализации четко различаются, во–первых, период XVI–XVIII вв., и, во–вторых, период XIX — начала XX вв., завершивший превращение мира в единую структурно–функциональную систему.

В этом отношении весь XX в., с начала Первой Мировой войны (которой предшествовали Русско–японская, две Балканские и пр. войны) до распада Варшавского блока и краха СССР, представляет собой отдельный, завершающий период глобализации. Его содержанием была борьба сперва враждовавших, а затем объединившихся ведущих стран Запада и ближайших к ним в плане военной мощи незападных государств (России-СССР, Османской империи, Японии) за мировое господство. Вехами на этом пути были:

• Первая Мировая война с последующим образованием тоталитарных монстров в виде коммунистического СССР и нацистской Германии, а также милитаризированной Японии;

• Вторая Мировая война с образованием биполярного мира борющихся за господство на планете Советского и Западного блоков (так называемое мировое противостояние социальных систем) и последующим распадом колониальной системы;

• Холодная, или даже, в некотором смысле, Третья Мировая война, в ходе которой (при мировом противостоянии США и СССР) ряду важных незападных стран (Индии, Индонезии, Китаю, Ирану, отчасти Японии и пр.) удалось занять автономную, а то и вовсе (как Китай) самостоятельную позицию.

В результате Холодной Войны Запад (прежде всего, в лице США и базирующихся преимущественно в них транснациональных компаний) одержал триумфальную, почти (по меркам мировой истории) бескровную победу, отбросив обломки своего не так давно еще столь грозного соперника в сторону группы слаборазвитых и малоперспективных государств. Казалось бы, Соединенным Штатам на рубеже тысячелетий удалось реализовать давнюю мечту Саргона Аккадского и Тутмоса III, Кира и Ксеркса, Александра Македонского и Юлия Цезаря, Чингисхана и Тимура, Карла V и Наполеона I, А. Гитлера и И. Сталина — подчинить человечество, создать «новый мировой порядок» на выгодных для себя условиях. Устами Ф. Фокуямы победители провозгласили счастливый для них «хеппи энд» — «конец истории». Действительно, раз цель Западом достигнута, то для чего истории продолжаться дальше?!

Однако при более пристальном взгляде на реалии нашего дня оказалось, что «покойник жив» и история продолжается. Более того, Дальний Восток разрабатывает эффективную альтернативу «западноцентричному» мировому устройству. Экспериментальные наработки относительно синтеза элементов дальневосточных цивилизационных оснований и передовых западных технологий, осуществлявшиеся в Японии, Южной Корее и на Тайване, сегодня в широком масштабе применяются в Китае. И пока ничто не мешает предполагать, что Китайский рывок вперед (конечно, не без трудностей и периодических кризисов) будет продолжаться и дальше.

В результате мир в обозримом будущем снова может стать дуальным, биполярным. На его полюсах встанут Западный (разделенный на Северную Америку и Объединенную Европу) и Восточный (при ведущей роли Китая и Японии) центры опережающего развития. При этом иноцивилизационные (по отношению к обоим центрам) крупные региональные державы (типа Индии, России, Ирана и пр.) должны будут искать себе место в новом двухполюсном мире, вступая в разнообразные отношения со США и Китаем, а также Европой (разумеется, без большинства бывших республик СССР), Японией и между собой.

Стадии исторического процесса

Идея стадиальности исторического процесса, уходящая своими корнями в ветхозаветно–древнехристианскую линейную (с эсхатологической перспективой) парадигму восприятия времени, является для новоевропейской философии традиционной и широко варьируемой в различных концепциях. В ее ключе в разное время работали А. Р. Тюрго и Ж. А. Кондорсе, А. Сен–Симон и Г. В. Гегель, К. Маркс, Л. Уайт и Дж. Стьюард и многие, многие другие. В XX в. стадиальное понимание исторического процесса было присуще и таким выдающимся мыслителям, как В. И. Вернадский и П. Тейяр де Шарден, К. Ясперс и А. Вебер, А. Дж. Тойнби, особенно в поздний период творчества, и пр.

В середине XIX — начале XX веков концепция стадиальности разрабатывалась не только марксистами, но и многочисленными представителями позитивистского эволюционизма — как философами, такими, в первую очередь, как О. Конт и Г. Спенсер, так и этнологами и культурологами — Г. Морганом, Э. Тайлором, Дж. Фрезером, Ю. Липпертом и др. В качестве основополагающей идея стадиальности присутствует и в неоэволюционистских построениях англо–американских исследователей середины — второй половины XX в. — таких, к примеру, как археолог Г. Чайлд, культуролог Л. Уайт, экономисты У. Ростоу и К. Поланьи и др. Таким образом, идея стадиального развития человечества вовсе не является чем–то специфически присущим именно марксистскому пониманию истории. Отличительной чертой последнего есть не мысль о том, что в процессе своего движения человечество проходит определенные ступени (формации), а то, что само это движение, в конечном счете, детерминируется саморазвитием экономического базиса и осуществляется через классовую борьбу.

Однако установку экономического детерминизма нельзя принять хотя бы потому, что первопричиной каких–либо изменений в экономической, как и любой другой, субсистеме является творческая деятельность людей, связанная с самыми разнообразными областями реальности (информационная база, моральные ценности, степень комфортности жизни и многое другое). К тому же ясно, что изменения в одной из субсистем влекут изменения, в конечном счете, и во всех других, что определяет и соответствующие изменения в субсистеме, давшей «начальный импульс». А поскольку такого рода взаимосвязанные изменения происходят постоянно, то вопрос о том, что же, в конечном счете, все определяет, утрачивает смысл. Стиль научного мышления XIX в. предполагал поиск некоей универсальной первопричины, понимание которой должно было объяснить бытие как таковое (к примеру, в философии Г. В. Гегеля) или движущие силы в отдельных сферах: общественного развития у К. Маркса, эволюции биологических форм у Ч. Дарвина, мотивации человеческого поведения у З. Фрейда и пр.

Но уже в первой половине XX в. монистический детерминизм полностью исчерпал свои эвристические возможности, и сегодня придерживаться положения о том, что материальные условия производства определяют, в конечном счете, все многообразие и богатство социокультурных феноменов, было бы по крайней мере наивно. Синергетическая парадигма предполагает отказ от классического детерминизма в пользу вероятностного стиля мышления.

Выделение стадий социокультурного движения человечества предполагает определение критерия периодизации всемирной истории. Как отмечалось, любая концепция исторического процесса, ориентированная на нахождение некоей одной «движущей силы» развития человечества, не может рассматриваться в качестве конструктивной. Поэтому следует отказаться и от попыток построения периодизации истории в соответствии с каким–либо одним критерием, будь–то степень индивидуальной свободы или общественной интеграции, уровень развития производительных сил и производственных отношений, степень и качество технической оснащенности, объем позитивных знаний, мера общественного благосостояния и пр.

Существенным же представляется тот, по–видимому, не вызывающий возражений факт, что в процессе социокультурного развития наблюдается устойчивая корреляция между явлениями экономической, социальной, политической, культурной, религиозной и пр. сфер. Определенным показателям одной из этих сфер соответствует некоторый, однако не бесконечный, спектр возможных состояний всех других сфер. Взаимосвязанную качественную трансформацию основных сфер общественной жизнедеятельности и предлагается использовать в качестве критерия определения узловых моментов истории. Чем более глубокими и значительными по своим последствиям являются фиксируемые системные сдвиги, тем более крупные вехи в истории человечества они определяют.

Выделение узловых моментов всемирной истории как целостного процесса, как и ее периодизация, должно базироваться на определении тех ее точек, в которых наблюдаются взаимосвязанные принципиальные трансформации основных (экономической, социальной, политической, культурной и пр.) сфер жизнедеятельности людей. Последовательное применение такого принципа приводит к достаточно существенному пересмотру традиционных представлений о периодизации мировой истории.

При таком подходе следует, прежде всего, разграничивать два наиболее значительных периода в истории, а именно — до и после так называемой «неолитической революции»: перехода от присваивающих к производящим формам хозяйства. Именно с этого момента начинается поступательный процесс социокультурной эволюции отдельных человеческих сообществ в пределах более–менее компактных регионов, выводящий со временем на уровень возникновения первых цивилизаций (начиная с Египетской и Шумеро–Аккадской). На их основе, используя терминологию А. Дж. Тойнби, формируются уже вторичные региональные цивилизационные системы (типа Античной, Индийской, Китайской и пр.) и следующие за ними с рубежа древности и средневековья в пределах Европейско–Афразийского макрорегиона цивилизации третьей генерации: Мусульманская, Восточнохристианская и Западнохристианская. В конечном итоге, в течение Нового времени ранее мало связанные между собой региональные цивилизации земного шара интегрируются вокруг вышедшей на буржуазно–индустриальный уровень развития Западной цивилизации в глобальную всемирную макроцивилизационную систему, оказывающуюся вскоре после возникновения — в XX в. — в полосе трагических метаморфоз.

Само единство социокультурного процесса, его внутренняя логика и самоопределенность от «неолитической революции» до современности дают возможность включать в цивилизационный процесс не только общества, находящиеся на ступени цивилизации (в ее традиционном фергюсоновско–моргановско–энгельсовском понимании), но и многотысячелетний период развития родо–племенных социумов древних земледельцев и скотоводов позднепервобытной эпохи. Иначе говоря, в понятие «цивилизационный процесс» представляется целесообразным включить не только историю уже сформировавшихся цивилизаций, охватывающую приблизительно последние пять тысячелетий, но и период формирования древнейших цивилизационных систем, занявший приблизительно такой же отрезок времени.

В таком случае эпоха раннепервобытных охотничье–собирательских обществ (которые, возможно, стоило бы называть собственно первобытными) может рассматриваться как «доистория» или «предыстория» цивилизации, длившаяся многие десятки тысячелетий от возникновения человека современного типа (Homo sapiens) около, вероятнее всего, 200 тыс. лет назад, до «неолитической революции», начавшейся на Ближнем Востоке 10–12 тыс. лет назад на гребне климатических изменений, связанных с окончанием ледникового периода, при переходе от плейстоцена к голоцену.

Раннепервобытное человечество верхнего палеолита еще не знало саморазвития как определенного поступательного процесса. Оно не преобразовывало окружающую среду, а приспосабливалось к ней. Поэтому изменения природно–климатических условий автоматически приводили к общему кризису соответствующей социокультурной системы, представители которой далеко не всегда могли эффективно адаптироваться к новым условиям. История раннепервобытных обществ представляется, таким образом, историей небольших, связанных между собою в пределах широких природно–географических ареалов кровно–родственных общин с общими формами адаптации, а значит, и всего хозяйственно–культурного облика в целом. Таковыми, к примеру, можем считать коллективных охотников приледниковых открытых пространств верхнепалеолитической Евразии или современных им охотников и собирателей средиземноморско–переднеазиатских пространств с более индивидуализированными формами хозяйственной деятельности.

Поэтому периодизация истории раннепервобытных обществ представляется необычайно сложной, до сих пор не получившей убедительного решения. Отдельные охотничьи коллективы достигали высокого культурного уровня и исчезали, не оставляя достойных продолжателей своих традиций. Примером может быть взлет и упадок верхнепалеолитических обществ приледниковой Европы с их блестящим изобразительным искусством. Также известно, что предки южноафриканских бушменов и аборигенов Австралии несколько тысячелетий назад обладали более развитой культурой, чем в более позднее время — к моменту встречи с европейцами.

Собственно же цивилизационный процесс может быть разделен на две основных ступени: формирование основ цивилизационных структур и собственно историю цивилизации. Водоразделом между ними выступает время формирования первых цивилизаций, начиная с рубежа IV‑III тыс. до н. э., на Ближнем Востоке.

Период формирования основ цивилизации, в свою очередь, может быть разделен на две стадии, соответствующие временам родового (в смысле времени существования общественных структур, основанных на вертикальном, многопоколенном генеалогическом родстве) и племенного строя. Рубежом между ними выступает процесс формирования надобщинных структур власти и управления — племенных институтов, со временем приобретающих преимущественно вид чифдомов–вождеств, хорошо проанализированных западными этнологами (М. Сахлинс, Э. Сервис и др.). Если «неолитическая революция» закладывает, прежде всего, хозяйственные основания будущей цивилизационной истории, то формирование племенных органов власти и управления — основания будущих государственно–административных структур.

Принципиальные отличия между позднепервобытными предцивилизационными и цивилизованными обществами фиксируются по всем основным параметрам их сопоставления. В экономическом смысле цивилизация зиждется на возможности получения регулярного прибавочного продукта, отсутствующего в первобытном обществе. В системе социальных отношений цивилизованное общество демонстрирует сословно–классовое деление, отсутствующее в первобытности. Система организации власти в эпоху цивилизации основывается на государственно–территориальном принципе, тогда как в первобытном обществе решающую роль играют кровно–родственные связи. В культурно–информационном отношении существеннейшим отличием является тот факт, что первобытность демонстрирует дописьменную стадию фиксации, накопления, хранения и трансформации знаний и духовных ценностей, тогда как на уровне цивилизации это осуществляется при помощи семиотических систем.

Первобытное общество на каждом из этапов своего развития демонстрирует принципиально однотипный характер поселений, тогда как цивилизация предполагает разделение города и деревни как ведущего и ведомого компонентов территориально–поселенческой структуры. Отметим также и то обстоятельство, что на стадии первобытности в силу относительно низкой плотности населения и небольшой численности личного состава функционирующих в качестве жизнеспособных социальных организмов человеческих сообществ плотность информационных связей является принципиально более низкой, чем в эпоху цивилизации.

Важным шагом в вопросе осмысления всемирно–исторического процесса была предложенная в начале 80‑х годов Л. С. Васильевым концепция становления раннеполитических структур, опиравшаяся на последние на то время достижения мировой науки (работы К. Поланьи, Р. Карнейро, М. Сахлинса, Е. Сервиса и др.), но выдвигавшая в качестве смыслового ядра новую идею «феномена власти–собственности»36.

Смысл ее состоит в том, что в архаических обществах (а также при социализме, о чем раньше говорилось только в кулуарах) собственность и власть суть не самостоятельные, рядоположенные по отношению друг к другу начала (как то имеет место при капитализме), а представляют собою два аспекта, две условно выделяемые стороны одного явления.

Сущностью «феномена власти–собственности» является фактическое право власть имущих распоряжаться коллективным достоянием в ходе организации общественного производства и централизованного перераспределения (редистрибуции) материальных благ. Как убедительно показал Л. С. Васильев, представления о собственности как об особой сфере отношений в обществах архаического типа фактически не существовало. Регулярное присвоение правящей верхушкой фиксированной доли труда и доходов населения осуществлялось благодаря выполнению ею ведущих социально–экономических, административно–политических, военных и культовых функций. Из этого следует, что раннеэксплуататорские общества возникают в процессе монополизации знатью организационно–управленческой сферы, определяющей возможность присвоения части совокупного общественного прибавочного продукта при отсутствии или крайней неразвитости частной собственности на основные средства производства, в первую очередь, на землю.

Сегодня можно считать твердо установленным, что не появление частной собственности на средства производства повлекло за собой рождение эксплуатации и социального неравенства, а усложнение общественной организации, связанное с усилившейся дифференциацией сфер деятельности, привело к делению людей на две основные группы: управляющих и управляемых. Первые, монополизирующие власть–собственность на общественные ресурсы, организуя производство и перераспределение материальных благ, концентрируют в своих руках прибавочный продукт и расходуют его, в значительной степени, в целях укрепления престижа. Общественное разделение труда ведет к социальному расслоению, эксплуатации и имущественному неравенству.

Общество, в системе которого власть–собственность на основные ресурсы коллектива сосредоточена в руках наследственной социальной знати, организующей общественную жизнедеятельность и концентрирующей в своих руках (благодаря праву редистрибуции) совокупный прибавочный продукт, является раннеклассовым. Такое понимание раннеклассового общества в целом соответствует тому, что Л. С. Васильев определяет в качестве раннеполитических структур, а В. П. Илюшечкин называл сословными раннегосударственными обществами. Такая общественная структура характерна для ранних цивилизаций и поэтому с таким же успехом может быть названа раннецивилизационной, раннегосударственной или раннеполитической.

На следующем этапе социально–экономического развития, по мере парцелляризации производства и развития частного предпринимательства, в обществе формируется прослойка лиц, владеющих средствами производства на частнособственнических основаниях и, соответственно, сословие, лишенное средств производства. При этом верховная государственная (административно–бюрократическая или сеньйорально–вассалитетная) власть–собственность (в античном мире выступавшая в виде власти–собственности гражданской общины–полиса) по сути сохраняется, хотя и в несколько ограниченном объеме.

В результате между власть имущими и рядовым населением, ведущим в рамках общин мелкое натуральное хозяйство, вклинивается прослойка разбогатевших собственников, эксплуатирующая разоряющихся соплеменников (через арендаторство, долговое кабальничество, наем и пр.) и/ или иноплеменников–рабов. Однако эта прослойка собственников, особенно в традиционных обществах восточного типа, остается подчиненной, нередко фактически бесправной, по отношению к классу–сословию государственной бюрократии (например, китайских «шеньши»).

Правящая бюрократия эксплуатирует рядовое население через налоговый аппарат (в который постепенно трансформируется редистрибутивная система), тогда как более или менее активная прослойка предпринимателей–собственников и (или) как правило принадлежащих к слою правящей знати землевладельцев, в свою очередь, эксплуатируют труд так или иначе зависимого от них круга лиц. Таким образом, государственно–бюрократической эксплуатации подвергаются как объединенные в общины мелкие производители — непосредственно, так и вовлеченные уже в частный сектор, не имеющие собственных средств к существованию лица — опосредованно, через налоговый прессинг на предоставляющих им работу предпринимателей. Подобное типично и для постсоциалистических, и для постколониальных стран.

При этом если на Востоке в силу экономической необходимости в централизованной организации общественных (особенно сельскохозяйственноирригационных) работ господство государственной власти над «собственностью» в любых ее формах неизменно сохранялось веками и тысячелетиями, вплоть до экспансии западного капитализма, то в Западной Европе, в силу целого ряда причин, о которых обстоятельнее будет сказано ниже, «собственность» постепенно не только обособляется от «власти», но и становится в оппозицию к ней, противополагает себя ей, а затем, в ходе буржуазных революций, побеждает и подчиняет «власть», превращая государственную машину в орудие своего классового господства.

Общество, в системе которого верховная государственная власть–собственность на основное средство производства (землю) сохраняется в руках административно–бюрократического аппарата, эксплуатирующего остальное население посредством изъятия ренты–налога, однако допускающего в некоторых пределах развитие частного предпринимательства (предполагающего эксплуатацию труда людей, лишенных средств производства, а то и личной свободы), является сословно–классовым. Этим понятием В. П. Илюшечкин определял ступень общественного развития, следующую за «сословным» обществом поздней первобытности и ранних цивилизаций и предшествующую капитализму. В концепции Л. С. Васильева (в которой он рассматривает только общества Востока, западные им специально не анализировались) этому соответствует вторая (следующая за первой, раннеполитической) стадия развития «государственного способа производства».

Такого рода разграничение «раннеклассовых» и «сословно–классовых» обществ в пределах эпохи традиционных, докапиталистических цивилизаций ставит закономерный вопрос о фиксированной временными рамками границе (при всем понимании ее условности) между ними. В этой связи следует вспомнить работы Г. А. Меликишвили37, показавшего, что принципиальные изменения в социально–экономической жизни переднеазиатских обществ относятся не к эфемерному рубежу между «древностью» и «средневековьем», к которому обычно приурочивали переход от «рабовладения» к «феодализму», а приблизительно ко второй половине II — первой половине I тыс. до н. э., при том, что с середины I тыс. до н. э., где–то с начала Ахеменидского периода вплоть до Нового времени, их строй уже не претерпевал принципиальных изменений. К близкому выводу (при соответствующих хронологических коррективах: первая половина — середина I тыс. до н. э.) на основе исторического анализа китайской государственной системы пришли Л. С. Васильев38 и В. П. Илюшечкин39.

Обобщение этих результатов с учетом данных по другим регионам позволило сделать вывод, что в широкой полосе Старого Света, почти укладывающейся в субтропический пояс, в основных центрах цивилизационного развития (Восточное Средиземноморье, Передняя и юг Средней Азии, Индия и Китай) до последней трети I тыс. до н. э. в основных чертах завершился процесс трансформации архаических раннеэксплуататорских обществ, обычно именуемых раннеклассовыми, в те, которые В. П. Илюшечкин называл сословно–классовыми, а Л. С. Васильев — традиционными. При этом если цивилизации доколумбовой Америки в рассматриваемый период так и не преодолели собственными силами соответствующий рубеж и в полной мере соответствовали характеристикам раннеклассовых обществ, то периферийные по отношению к первичным цивилизационным центрам Старого Света варварские общества, начиная с последней трети I тыс. до н. э., благодаря стимулирующему воздействию со стороны последних, изначально сочетали не вполне реализовавшиеся раннеклассовые отношения со все более укоренявшимися сословно–классовыми.

Совершенно ясно, что как в общечеловеческом масштабе, так и в отдельно взятом регионе, в рамках каждой, достигшей соответствующего уровня развития цивилизации, этот переходный период занимал не одно столетие. Однако менее очевидно, в какой мере трансформация раннеклассовых обществ в сословно–классовые была связана с изменением самого качества человека, постепенно обретающего пусть пока еще весьма относительную, но все же свободу от жестких нормативных рамок консервативных обществ раннеклассового типа. Поэтому еще раз вернемся к определению социальной природы раннеклассового и сословно–классового обществ, но уже под углом зрения места и роли в них индивидуальности.

Под раннеклассовым представляется целесообразным понимать всякое эксплуататорское общество доиндустриальной эпохи, в системе которого отсутствует частная собственность на основное средство производства тех времен — землю — и на основную массу отчуждаемого у земледельцев натурального прибавочного продукта и в котором, соответственно, весьма неразвитым является товарно–рыночное производство и существует эксплуатация человека человеком в рамках отдельных домохозяйств. Для такого общества характерна власть–собственность социальной (раннегосударственной) верхушки на природные и трудовые ресурсы социального организма, реализующаяся, по преимуществу, в централизованной организации производства и отчуждении, перераспределении (редистрибуции) и трансформации прибавочного продукта.

При таких условиях социальный статус индивида, строго коррелирующийся с местом последнего в системе общественного разделения труда и выполнением определенных общественных функций, в решающей степени определяет его имущественное положение. Власть–собственность, система редистрибуции и, следовательно, совокупный общественный прибавочный продукт со всеми связанными с его обладанием формами подчинения одних групп людей другими находятся в руках лиц, венчающих пирамиду раннегосударственной власти.

Принципиальное отсуствие возможности выбора между различными ценностными ориентирами (стремлением к богатству, или знаниям, или ключевым постам в системе управления и т. д. — что, естественно, верно лишь на самом абстрактном срезе рассмотрения), при том, что продвижение по социальной лестнице (так или иначе ограниченное, впрочем, изначальной клановой или кастовой принадлежностью) определяло комплексное удовлетворение разнообразных индивидуальных запросов, делало невозможным противоположение индивидом себя тотальной власти–собственности. В раннеклассовом обществе человек мог самореализовываться лишь через предзаданные социо–культурные формы по мере приобщения к власти и продвижения по ее ступеням. Это относится не только к чиновникам, жречеству, военным или даже ремесленникам архаических цивилизаций, но и в ничуть не меньшей степени к работникам «творческих сфер» — архитекторам, живописцам и ваятелям, сочинителям художественно или информационно значимых текстов.

Само многообразие становившихся все более специализированными видов деятельности, заставлявших порою действовать и в нестандартных ситуациях, стимулировало проявление активных творческих и интеллектуальных сил человека. Уже тогда, реализовывая свои познавательные и творческие потребности, человек ощущает необходимость осмысления своего внутреннего мира и систематизации мира внешнего, о чем, к примеру, можно судить по шедеврам древнеегипетской лирики, вавилонским поэмам или по сложнейшей, детальнейшим образом разработанной календарной системе майя.

Однако проблески личностных форм культуры по сути своей выступали как вариативная деятельность в рамках традиционных канонов и в качестве альтернативы таковым не воспринимались ни авторами, ни современниками. Аналогичным образом следует, очевидно, понимать и по существу уже новаторские, выходящие за рамки традиционных канонов действия таких выдающихся политических фигур, как Урукагина (Уруинимгина) и Саргон Аккадский в Месопотамии или Аменхотеп IV Эхнатон в Египте.

Сословно–классовое общество — как вторая стадия развития докапиталистического эксплуататорского общества — характеризуется уже заметным развитием частнособственнических отношений, лимитированных, впрочем, все еще сохраняющейся, но становящейся уже кое–где почти номинальной, государственной властью–собственностью на землю и другие ресурсы. С этим непосредственно связано появление индивидуальной трудовой деятельности, оказывающейся вне государственно–редистрибутивных структур, что ведет к начальному развитию товарно–рыночных отношений и права индивида на определенную часть (оставшуюся после уплаты ренты–налогов, взносов и пр.), производимого в его хозяйстве прибавочного продукта. Это, естественно, стимулирует развитие частных форм эксплуатации человека человеком в рамках отдельных домохозяйств. При этом редистрибутивная система постепенно трансформируется в налоговый аппарат. Параллельно усиливается расхождение между социальными статусами, политическими позициями и имущественным достатком отдельных людей.

На стадии раннеклассовых обществ формы самореализации индивида были почти всецело предзаданы его местом в системе общественного разделения труда (обычно передававшимся по наследству), связанным с ним статусом и положением в иерархии власти, что в целом и определяло его материальный достаток. На сословно–классовой стадии, благодаря некоторому (в большей или меньшей степени) сужению экономических функций государства при развитии частнособственнических отношений и дальнейшем усложнении всех сфер общественной и культурной жизни, индивидуальное, творчески–деятельное начало в человеке получает возможность более глубокого и полного раскрытия.

Теперь от человека, от его способностей, ловкости и решимости действий в конкретных жизненных коллизиях, в которых он нередко оказывается вопреки своим намерениям, зависит его положение (и возможность самореализации) в обществе. А это, с одной стороны, определяет появление в общественном сознании идеи о самоценности отдельно взятого индивида и его усилий, а с другой — способствует укоренению представления о личностном, не опосредованном формами общественного культа, характере отношений отдельных («избранных») индивидов и высших сакральных сил, определяющих ход мировых событий.

Иерархически соподчиненные ранее компоненты системы «мир богов» — «сакрализованная державность» — «отдельные люди» перегруппировываются и выстраиваются уже не по вертикали (согласно которой отношения конкретных индивидов и богов неизбежно опосредуются государственным культом), а во взаимосвязи и взаимооппозиции друг к другу (по образцу вершин и сторон треугольника). Похоже, что развитие личных форм религиозного мироощущения, прямое обращение верующего (как частного лица) к богам или даже, начиная с древнего Израиля, к единому Богу прямо коррелируется с осознанием обществом оппозиции «человек — власть».

В социально–экономическом плане это соответствует появлению негосударственных форм собственности, в нравственно–идеологическом — признанию за человеком морального права на оппозицию к освященному авторитетом предков общественному мировоззрению (досократики и софисты в Греции; не признававшие святость Вед сторонники «неортодоксальных» учений древней Индии — адживики, чарваки, джайны и буддисты; в известном смысле ранние даосы в Китае; первые поколения зороастрийцев на юге Средней Азии и пр.) и даже выступить с открытым осуждением «власть придержащих» (пророки Израиля и Иудеи).

Такое положение дел стимулирует рост личностного самосознания, обратной стороной которого выступает все возростающее (пока лишь у единиц) ощущение противоположности, даже противостояния индивидуального «Я» окружающей социальной, в значительной мере обезличенной, «огосударствленной» реальности. Отсюда вытекает религиозно–философская проблема личностного бытия–в–мире и человеческого отчуждения. Именно поиски ее решения, со всеми связанными с ней этическими, метафизическими, гносеологическими и прочими вопросами определила сущность той переломной в духовном развитии человечества эпохи, которую К. Ясперс назвал «осевым временем».

Под «осевым временем» К. Ясперс понимал период между VIII и III вв. до н. э., когда в разных частях Старого Света практически одновременно действовали греческие философы, иудейские пророки, проповедники зороастризма в Иране, основоположники важнейших религиозно–философских течений Индии и Китая. Конкретный человек, личность была осмыслена ими в качестве самоценного, сопричастного сущностным основам бытия (Бога, Брахмы, Дао и пр.) начала как субъект, несущий личную отвественность за свои помыслы, слова и деяния перед неким персонифицированным (иудаизм, зороастризм) или деперсонифицированным (буддизм, веданта, даосизм) духовным Абсолютом40. В этом смысле ясперсовское «осевое время» является по сути тем этапом развития человеческого духа, на котором личность впервые осознает себя самоценным субъектом культурно–исторического творчества, противопоставляя себя внешнему миру социальной реальности и государственной власти.

В общественном сознании появляется антитеза «пророк и власть», «поэт и власть» или «мудрец (отшельник) и власть», что, особенно в контексте античной культуры, дополняется противопоставлением мудреца, прорицателя или поэта невежественной, неустойчивой в своих симпатиях и антипатиях толпе (Пифагор и италийские греки, Анаксагор, Протагор или, особенно, Сократ и афиняне и пр.).

Ясперсовская интерпретация «осевого времени» отражает только один, хотя и чрезвычайно существенный, а в метафизическом смысле важнейший, аспект глобальной трансформации системы ранних цивилизаций в традиционные социокультурные системы цивилизационных ойкумен середины I тыс. до н. э. — середины II тыс.; трансформации, которая в Египте и Месопотамии началась уже во II тыс. до н. э., однако разворачивалась в этих древнейших центрах цивилизационного процесса весьма медленно. Сегодня вполне ясно, что новое понимание места и значимости человека в мироздании, связанное с идеей непосредственной, внутренней, глубинной его причастности к первоосновам бытия, было сопряжено с кардинальными изменениями во всех других сферах жизнедеятельности.

В технологическом отношении оно соответствовало переходу к широкому использованию железных орудий труда и иным, качественно улучшившим производительность труда практически во всех сферах, изменениям в производственном процессе. Благодаря использованию железных орудий производительность сельскохозяйственного труда вне аллювиальных долин великих рек субтропической полосы (Нила, Тигра и Евфрата, Инда и пр.), в предгорьях и на каменистых плато, в зоне умеренных и тропических лесов качественно возросла; стало возможным использование дополнительных сил в ремесленном производстве, в армейских структурах и пр.

В социально–экономической области это время знаменательно началом полномасштабного утверждения частнособственнических отношений. Это происходило при условии, когда, как это показал Л. С. Васильев, прежняя нераздельная власть–собственность раннегосударственного аппарата на материальные и трудовые ресурсы коллектива утрачивает свою самодостаточность и рядом с государственным сектором легализируется сектор частный. Все большее развитие получают товарно–рыночные отношения, свидетельством чего является начало денежного обращения (монета начинает чеканиться в Лидии в VII в. до н. э.).

Все это, как и многое другое, ведет к нарушению жесткой (характерной для позднепервобытных и раннеклассовых обществ) корреляции между социальным, политическим и имущественным статусом индивида и в определенной степени раскрепощает его внутреннюю творческую активность. Это служит толчком к зарождению философии, религиозно–мистических исканий и поэзии, в изобразительном искусстве появляется индивидуальный портрет и пр. Конечно, отдельные из названных явлений мы встречаем в Египте и Месопотамии и ранее, однако в системном виде — в пяти отмеченных К. Ясперсом регионах третьей четверти I тыс. до н. э.

Более того, как справедливо отмечал в свое время В. И. Вернадский, именно с этого времени в качестве профессиональной сферы занятий выделяется область получения нового знания, а само знание начинает связываться с личными достижениями отдельных философов и ученых. С этого момента человек начинает осознавать свободу как сущностный аспект личностного бытия, что выражается в фундаментальных принципах высших религий, исходящих из наличия свободы воли и выбора у человека, а, значит, и его ответственности за свои деяния.

Положение о богоданности, метафизической определенности человеческой свободы впервые встречаем в учении Заратуштры и в библейском Второзаконии. В таком контексте человек осознает себя автономным контрагентом не только экономической, общественно–политической и культурной жизни, но и во взаимоотношениях с трансцендентной первореальностью бытия (вспомним хотя бы вызов Иова Богу). Это выражается во многих из тех религиозных и философских учений, которые возникают в Греции, Палестине, Иране, Индии и Китае в течение второй трети I тыс. до н. э.

Именно в это время оформляются базовые идеи высших религий, к которым, кроме трех мировых (буддизма, христианства и ислама), относят также иудаизм, зороастризм, индуизм и традиционный китайский даосско–конфуцианский мировоззренческий комплекс. Тогда же закладываются основы системы региональных империй — начиная с Новоассирийской и Нововавилонской держав, империи Ахеменидов на Ближнем и Среднем Востоке, затем Нандов и Маурьев в Индии, Цинь и Хань в Китае, эллинистических царств и Рима в Средиземноморье. Впрочем, прообразы таких держав встречаем и ранее — Аккадская держава Саргона, Египет эпохи Нового царства.

История до «осевого времени» — это история локальных раннецивилизационных систем, тогда как с названного периода начинается этап традиционных региональных цивилизаций доиндустриального типа с присущими им надэтническими религиозно–культурными формами духовной жизни: индуистской, конфуцианско–даосской и пр., а позднее — восточнохристианской, мусульманской, западнохристианской в их многочисленных модификациях и разновидностях.

Более того, к финалу «осевого времени» и в последующие столетия основные цивилизационные миры Старого Света (в пределах Средиземноморья, Передней и Центральной Азии, Индостана, а с рубежа эр и Китая) вступают в непосредственные контакты друг с другом, что ведет к их взаимообогащению, главным образом, в области культуры. Примечательно, что именно в последние столетия до н. э. в целом уже складывается трансевразийская система трасс Великого шелкового пути, а каботажные плавания вдоль берегов Азии, Восточной и Северной Африки и Европы охватывают все пространство от Приатлантической Европы до Кореи и Японии.

Необходимо подчеркнуть значение «осевого времени» еще в одном отношении. До него, как уже отмечалось В. А. Коротаевым41, социокультурный процесс раскрывается именно как процесс, на ход которого в принципиальном отношении воля и деятельность отдельных людей практически не влияет (исключение составляют единичные случаи — например, Саргон Аккадский, впервые в истории сумевший ярко реализовать принцип «кто был никем, тот станет всем». Однако начиная с «осевого времени» так называемый «субъективный фактор» постепенно приобретает все большее значение. Если попытку религиозно–общественных преобразований Аменхотепа IV (Эхнатона) в Египте постигла неудача, то возникающие вскоре после этого движения Моисея и Заратуштры уже имели принципиальные последствия для дальнейшей истории человечества.

Из сказанного следует, что дихотомия индивида и социума на стадии раннеклассовых обществ осознавалась в аспекте не противопоставления или, тем более, взаимного неприятия, а, скорее, в смысле необходимости оптимального «вписывания» индивида в предзаданные ему рождением или иными социальными рамками наличествующие общественные структуры. Крушение последних, как показал в свое время В. Н. Топоров, воспринималось людьми раннеклассового общества в качестве космической катастрофы и личной трагедии не только в силу связанных с этим бедствий для отдельно взятых людей, но и ввиду того, что распад традиционных структур осознавался как гибель всего и вся, как крах мироздания и его порядка42.

С утверждением же сословно–классовых отношений человек ощущает за собой свободу и моральное право, санкционированные сакральными силами бытия, на несогласие с публичной властью, на нравственное осуждение государственного режима, а то и на открытое неповиновение ему. Он начинает распрямляться и впервые противопоставляет себя и государственности, и системе социальных институтов, и комплексу традиционных установок и представлений. Ветхозаветные пророки обличают своих и чужих царей, греческие философы отвергают традиционную религию, зороастрийцы подчеркивают свободу выбора каждого между добром и злом, джайны и буддисты не признают сакральный характер варнового, провозглашаемого Ведами, деления общества, а даосы иронизируют над государственными церемониями и ритуалами.

По отношению же к стадиям всемирно–исторического процесса «осевое время» — эпоха духовного преодоления системного идейно–мировоззренческого кризиса, обусловленного болезненной трансформацией раннеклассовой системы отношений в сословно–классовую. Переход от раннеклассовой стадии развития общества к сословно–классовой в духовной плоскости соответствует тем фундаментальным мировоззренческим изменениям, которые выразились в идейных течениях «осевого времени». Поэтому понятно и хронологическое соответствие между завершением утверждения основ сословно–классового общества в основных цивилизационных центрах Старого Света и появлением религиозно–философских учений нового типа, исследующих человеческую личность и ее сущностную причастность основам трансцендентного бытия.

Аналогичным образом происходило утверждение раннебуржуазных отношений в Западной Европе, ознаменовавшее в плоскости социально–экономических отношений переход к новой эпохе, а в духовно–мировоззренческой — формирование новой, протестантской установки, прежде всего — кальвинистски–пуританского плана, утвердившей религиозные основы индивидуализма, рационализма и ориентации на капиталистическую систему производства. Разумеется, дух Новоевропейской цивилизации выразился далеко не в одном протестантизме. Он проявился и в реформированном католицизме эпохи барокко и особенно в западной философии, начиная с Ф. Бекона, Р. Декарта и Г. В. Лейбница (прагматизм первого, принципиальный рационализм второго, монадология третьего), через абсолютизацию гносеологического субъекта И. Кантом, взгляды С. Кьеркьегора и Ф. Ницше, и до экзистенциально–персоналистических течений XX в.

К. Маркс и М. Вебер четко противопоставляли докапиталистическое (традиционное) общество капиталистическому; У. Ростоу в концепции «стадий экономического роста» — традиционные доиндустриальные общества индустриальным, с высоким уровнем массового потребления; А. Дж. Тойнби и К. Ясперс разграничивали эпохи существования и обособленного развития отдельных цивилизаций (Египетская, Китайская, Античная и пр.) и становления вокруг Новоевропейской цивилизации Всемирной, в чем к ним весьма близок П. Тейяр де Шарден. При этом совершенно ясна корреляция между утверждением буржуазных отношений, победой (прежде всего, в Северо–Западной Европе) «духа капитализма» на основе базовых принципов протестантской этики, промышленным переворотом и переходом к «индустриальному обществу», решительным установлением преобладания Новоевропейской (вскоре ставшей Североатлантической) цивилизации над всеми остальными, их «стягивание» ею вокруг себя и образование в результате этого современной глобальной макроцивилизации.

Переход от традиционного мира региональных цивилизаций к буржуазно–индустриальному миру, начавшийся в XVI в., имел системный характер, охватывал все сферы человеческой жизнедеятельности и обусловил качественную трансформацию человечества как такового. Поэтому эпоху традиционных (докапиталистических, доиндустриальных) цивилизаций мы имеем все основания рассматривать в качестве отдельной длительной стадии в развитии человечества, датируемой в пределах рубежа IV–III тыс. до н. э. (когда возникли древнейшие в мире цивилизации, Шумерийская и Египетская) — середины ІІ тыс. н. э. (когда в Западной Европе утвердилась буржуазная Новоевропейская цивилизация, ставшая катализатором последующей трансформации человечества в целом).

Для понимания духа Новоевропейской цивилизации, равно как и предшествовавших ей Западнохристианского Средневековья и Античности, одной лишь парадигмы стадиальности и неравномерности социо–культурного развития явно недостаточно. Для решения такой задачи большими эвристическими возможностями располагает концепция поливариантности движения человеческого общества, которая будет рассмотрена ниже. Сейчас же важно подчеркнуть то обстоятельство, что сдвиги «осевого времени» происходили параллельно, независимо друг от друга, в нескольких ведущих центрах цивилизационного развития, и уже в силу этого могут считаться закономерными, тогда как изменения, обусловившие появление Новоевропейской социокультурной системы, аналогов в истории не имеют, и вопрос о том, могло ли в принципе где–либо что–либо подобное повториться, остается открытым. Ясно лишь, что в современном мире этого произойти уже не может.

Стадию цивилизации можно подразделять на историю отдельных, хотя и связанных так или иначе между собой, локальных и региональных цивилизаций (с формирующимися вокруг них цивилизационными ойкуменами типа Китайско–Дальневосточной и пр.), с одной стороны, и историю всемирной макроцивилизационной системы, которая в общих чертах складывается к рубежу XIX–XX вв., — с другой. Становление последней (его можно рассматривать в плоскости реализации тенденций глобализации, ярко проявивших себя на исходе XX в.) в решающей степени было определено промышленным переворотом, произошедшим на рубеже XVIII–XIX вв. в передовых, уже ставших капиталистическими, странах Запада, ранее всех — в Англии.

Стадия обособленных, или автономных (локальных и региональных) цивилизаций соответствует, таким образом, временам доиндустриальных эксплуататорских обществ, тогда как стадия всемирной макроцивилизационной системы — индустриальному обществу с его дальнейшими модификациями в сторону, выражаясь уже ставшей общепринятой терминологией Дж. Белла, общества постиндустриально–информационного, или, точнее, по М. Кастельсу, информационального43.

На первой стадии мы, как уже говорилось, наблюдаем так называемые раннеклассовые и сословно–классовые общества или, в другой системе понятий, ранние и зрелые (развитые, традиционные) доиндустриальные цивилизации. Они соответсвуют двум четко просматривающимся этапам социокультурной эволюции, разделяемым обозначенным К. Ясперсом (к подобному выводу пришел и А. Вебер) периодом «осевого времени». Тогда были заложены основы нового этапа духовного развития человечества, связанного с идеей достоинства и самоценности каждой отдельной личности, ее права на свободный выбор и нравственной ответственности за этот выбор.

Развитие всемирной индустриально–постиндустриальной макроцивилизационной суперсистемы охватывает пока слишком короткий отрезок времени для того, чтобы имело смысл ставить вопрос о его периодизации. В сущности, мы живем в переходную эпоху, сопоставимую по масштабам преобразований с «осевым временем», неизмеримо превышающую его в производственно–техническом отношении, однако разительно уступающую ему в духовном обновлении человечества.

Если XIX в. — время объединения человечества под эгидой Западной буржуазно–индустриальной цивилизации, то XX в. — пора поисков форм сосуществования в рамках этой макросистемы различных цивилизаций и народов, поисков, отмеченных трагедиями двух мировых войн, установлением и падением тоталитарных режимов, бесчисленных региональных конфликтов. С этих пор человечество обречено функционировать как единое, но противоречивое целое, и нам не дано предугадать, какими последствиями это обернется уже в ближайшие десятилетия.

С учетом сказанного, обоснованной и удобной представляется следующая периодизация:

I. Присваивающее общество (ранняя первобытность).

Узловая точка — возникновение производящего хозяйства.

II. Производящее общество (поздняя первобытность и время цивилизации, рассматриваемые вместе как цивилизационный процесс).

1. Ступень становления основ цивилизации (в традиционной терминологии — поздняя первобытность).

а) Стадия родового строя (родовые и гетерогенные общины без надобщинных органов власти и управления).

Узловая точка — становление племенных органов власти и управления (структур чифдомов–вождеств).

б) Стадия племенного строя (чифдомов–вождеств).

Узловая точка — возникновение раннецивилизационных систем.

2. Ступень развития и интеграции отдельных цивилизаций (или собственно цивилизационная история).

а) Стадия ранних (локальных) цивилизаций (раннеклассовых обществ).

Узловая точка — «севое время», переход от локальных к региональным цивилизациям.

б) Стадия сформировавшихся, традиционных (региональных) цивилизаций и цивилизационных ойкумен (сословно–классовые общества).

3. Ступень развития индустриальных обществ с быстрым (по историческим меркам) переростанием их ведущей части в общество постиндустриально–информационное.

Узловая точка — возникновение глобальной информационной цивилизации.

III. Информациональное общество.

В настоящее время мы подходим к завершению некоего десятитысячелетнего всемирно–исторического цикла, соответствующего периоду становления и развития мировой цивилизации в ее привычных для нас формах. Не зная будущего, не рискнем утверждать, вслед за Г. В. Гегелем, что «Абсолютная идея» уже воплотилась в своем конкретно–историческом бытии или, вместе с К. Марксом, смотреть на прошлое как на «предысторию», полагая собственно историей человечества лишь то, что начинается сейчас. Ограничимся констатацией того, что человечество, благодаря усилиям Западной цивилизации, впервые за всю свою историю в течение последних столетий превратилось в глобальную структурно–функциональную систему. В ее рамках Запад выступает в качестве локомотива мирового развития. Он занял доминирующее положение и, благодаря своим специфическим цивилизационным особенностям (сочетающим капитализм как форму общественно–экономических отношений, рационализм, индивидуализм и прагматизм в качестве духовно–мировоззренческой основы и опору на высокие технологии как условие дальнейшего развития), в течение двух столетий (с момента промышленного переворота в Англии) развил немыслимые для предшествующих эпох производительные силы. Он создал всемирную финансовую систему и (в результате тотальной компьютеризации) всемирное информационное поле. Это поле становится основой функционирования всей глобальной системы.

На планете сложилась жесткая иерархия, покоящаяся на трех формах доминирования Запада: финансовой (транснациональные компании, базирующиеся преимущественно в США), военно–политической (превращение НАТО, под главенством США, в единственного «мирового жандарма») и информационной (благодаря бесспорному лидерству США в соответствующей сфере технологий). Информационная гегемония в настоящее время начинает играть ведущую роль по отношению к двум первым.

Информационная сфера начинает доминировать над производственной и определять характер последней точно так же, как производственная в земледельческо–скотоводческо–ремесленных обществах определяла характер присвоения природных богатств. Поэтому (с учетом наметившейся в последнее время перспективы) всемирно–исторический процесс можем разделить на три основные эпохи: присваивающую, производящую и информационную. Они достаточно четко кореллируются с фазами климатического и экологического состояния Земли (поздний плейстоцен и голоцен), в частности, в плоскости известной концепции ноосферы В. И. Вернадского и П. Тейяра де Шардена.

Появление человека знаменовало собою первый шаг на пути формирования ноосферы, однако вплоть до возникновения производящего хозяйства воздействие человека на природу носило сугубо негативный характер (поджоги степной растительности, массовое истребление промысловых животных и пр.).

С возникновением земледелия начинают появляться первые «островки» искусственных экосистем. В период поздней первобытности и на протяжении всей истории цивилизации они разрастаются, сливаются друг с другом и постепенно образуют огромные массивы искусственных ландшафтов (города, поля, дороги, в известном смысле пастбища и пр.). Постепенно массивы естественной природы оказываются охваченными искусственными экосистемами различного цивилизационного облика, сохраняясь в первозданном виде преимущественно в труднодоступных для освоения местностях.

В течение XX в. массивы естественной природы приобретают все более рекреационный характер, стремительно сокращаясь до немногочисленных островков в различных местах земного шара среди преобразованного человеком пространства планеты. Само «естественное» состояние этих островков теперь непосредственно зависит от целенаправленных усилий человека для поддержания их в таком качестве. Человечество определяет состояние природы на планете, все более приобретающей характер искусственной экосистемы.

Очевидно, в планетарном масштабе рубеж XX–XXI веков можно считать временем вступления человечества (в лице группы наиболее развитых, правящих бал в мировом масштабе стран) в информационную эпоху. Конечно, большинство государств еще всецело относятся (и неопределенно долгое время будут продолжать относиться) к предшествующей стадии развития. Однако поскольку протекающие в них процессы все более определяются воздействием со стороны наиболее развитых стран (в том числе и в форме реакций на это воздействие), то и они оказываются невольно сопричастными началу информационной эпохи — точно так же, как охотничье–рыболовческие этносы Сибири и Дальнего Востока были сопричастны производящему обществу царской России и СССР. Однако темпы развития лидирующих на мировой арене стран таковы, что разрыв между уровнем жизни в наиболее развитых и отстающих странах с каждым годом все более возрастает.

Поливариантность исторического движения

Появление различных способов социокультурного развития человечества относится к первобытности44. Оно заметно уже в эпоху верхнего палеолита, когда в различных природно–климатических зонах складываются общества тропических собирателей, коллективных охотников открытых, в первую очередь, приледниковых тундро–степных пространств и охотников–собирателей закрытых горных и лесных ландшафтов. Позднее выделяется линия развития прибрежных охотников на морского зверя, постепенно все более ориентирующихся на рыболовство.

С переходом к мезолиту, по мере распространения оружия дистанционного боя, тип охотников–собирателей закрытых ландшафтов становится ведущим во всемирном масштабе. В его системе складывается способствующий раскрытию творческих потенций человека, оптимальный для условий того времени баланс между индивидуальным, семейным и коллективным (общинным) началами, стимулирующий процесс совершенствования не только средств производства (добычи) материальных благ и социо–культурных форм, но и личных качеств отдельных людей. Именно этот тип раннепервобытного общества стал основой дальнейшего поступательного развития человечества.

Переход к неолиту был связан с освоением новых, гораздо более продуктивных форм хозяйственной деятельности, в первую очередь, специализированного сетево–челнового рыболовства, с одной стороны, и ранних форм земледелия и животноводства — с другой. По всем основным показателям (возможности обеспечения общества продуктами питания, развитости форм деятельности, направленных не на добычу пищи, прироста и плотности населения, формам социальной организации, культурно–культовой жизни и пр.) общества ранних земледельцев и высокоспециализированных рыболовов стадиально синхронны. Однако первые содержат потенциал дальнейшего развития, тогда как вторые, чье благосостояние зависит, в первую очередь, от наличия в природе используемых ими ресурсов, вскоре утрачивают внутренние стимулы саморазвития.

На стадию поздней первобытности выходят собственно земледельческо–скотоводческие общества, в системе которых уже с позднего неолита от четливо намечаются тенденции размежевания восточного и западного путей развития, а также скотоводческо–кочевнической линии, выводящей на уровень раннеклассовых обществ, однако далее не способной к самостоятельному развитию.

В нео–энеолитические времена на пространствах Старого Света наблюдается постепенное расхождение земледельческо–животноводческой и скотоводческо–земледельческой линий социокультурной эволюции. Последняя из этих двух линий достигает своего максимального проявления, полноты раскрытия заложенных в ней потенций в кочевнических обществах скотоводов зоны Евразийских степей и полупустынь Афразии (Аравия, Сахара), история которых начинается с последней трети II тыс. до н. э.

Кочевничество демонстрирует предел оптимизации потенций обществ скотоводческой ориентации, выше которого соответствующие социумы собственными силами, не изменяя принципиально основ своей жизнедеятельности, подняться не могут. При наличии налаженных контактов с соседними цивилизациями и подчинения оседлоземледельческого населения кочевники способны создавать раннеполитические объединения типа «кочевых империй» (как Великая Скифия или держава Чингис–хана), однако последние не отличаются устойчивостью и процес такого рода консолидации имеет обратимый характер. Поэтому несмотря на то, что в определенных регионах (Казахстан, Монголия, Аравия, Сахара) кочевнические общества дожили почти до нашего времени, нет оснований говорить о том, что по сравнению с номадами раннежелезного века они достигли сколько–нибудь существенного социально–экономического уровня развития.

Кочевнический путь развития исчерпывает свои возможности уже в древности, и в этом смысле его следует признать тупиковым. Предпосылок для выхода на следующую ступень эволюции в обществах подобного типа не складывается. И хотя кочевники могут заимствовать отдельные элементы социокультурного комплекса соседних цивилизаций, в частности, принять одну из мировых религий (как казахи или киргизы — ислам, а монголы или калмыки — буддизм), однако на базовые показатели их экономики, социальных отношений, форм политической организации и пр. это мало влияет. Выход на следующую ступень развития у них неизменно связан с преодолением самого кочевнического способа жизнедеятельности45.

Совершенно иные перспективы открывались перед нео–энеолитическими обществами земледельческой ориентации. Некоторые из них (преимущественно связанные с типом тропического клубне–корнеплодного огородничества — к примеру, папуасы) достаточно быстро исчерпали возможности развития, предоставлявшиеся их хозяйственно–культурным типом, и не подошли к созданию раннецивилизационных систем. Однако другие, прежде всего связанные с зерновым земледелием, вышли на цивилизационный уровень двумя основными путями, которые, применив традиционную терминологию, можно называть восточным и западным.

Эпохе поздней первобытности присуща возможность получения все более возрастающих объемов излишков материальных благ, становящихся материальной основой перехода к цивилизации. При этом увеличение общей продуктивности труда в земледелии достигалось, как уже писалось46, преимущественно либо за счет усовершенствования организации производства, либо самих орудий труда, что, естественно, во многих случаях происходило параллельно и во взаимосвязи.

Организационный способ повышения производства сельскохозяйственной продукции был преимущественно связан с проведением широкомасштабных акций по сооружению и ремонту ирригационно–мелиоративных систем и террасирования горных склонов, что предполагало наличие специального административно–организационного аппарата в пределах племен–вождеств (чифдомов). Общественная потребность в централизованной организации производственного процесса (не говоря уже о доставке минеральных ресурсов, деятельности по обороне и расширению территорий, обеспечению нормальной жизнедеятельности социума ритуально–магическими методами и пр.) укрепляет верховную власть–собственность правящей родо–племенной верхушки, осуществляющей редистрибуцию материальных благ и услуг в пределах соответствующего социального организма. В данном случае успех хозяйственной деятельности непосредственно зависит от качества организации совместного труда большого количества людей, и потому очень рано ведущую роль в общественной жизни тут начинают играть представители административно–хозяйственного персонала, теснейшим образом связанные со жречеством или непосредственно выполняющие культовые функции.

Движение в указанном направлении начинается уже в неолитических обществах Сирии, Северной Месопотамии и Восточной Анатолии, достигая полной реализации в Египте, Шумере, Эламе и Хараппской цивилизации долины Инда в конце IV — начале III тысячелетий до н. э. Выход названных, как и позднее других обществ восточного типа на цивилизационный уровень обеспечивался:

• возрастанием объемов производства методами усовершенствования организации коллективного труда и централизации перераспределения (редистрибуции) его плодов;

• концентрацией прибавочного продукта (благодаря власти–собственности правящей верхушки на материальные и трудовые ресурсы и ее контролю над редистрибутивной системой) в руках правящей знати административно–хозяйственными (по преимуществу) методами;

• трансформацией сконцентрированного таким образом натурального прибавочного продукта в престижные ценности и монументальные сооружения вследствие организации соответствующих ремесленных производств и широкомасштабного строительства (пирамиды, зиккураты, дворцы и пр.) при развитии широкой торговли с варварской периферией с целью получения дефицитного сырья.

Этот древневосточный путь становления цивилизации не мог быть реализован на большей части Европы прежде всего потому, что природные условия, в частности, достаточное количество выпадаемых атмосферных осадков, не стимулировали развитие широких коллективных форм организации труда, которые здесь попросту были не нужны. Однако в эпоху бронзового и в особенности раннежелезного веков, на прежней организационно–хозяйственной базе, до технического перевооружения достичь роста продуктивности земледельческого производства было невозможно, и поэтому общества умеренного пояса Евразии с конца IV — начала III тыс. до н. э. в большей мере ориентируются на развитие скотоводства, на основе которого выход на уровень цивилизации неосуществим.

Древневосточный тип раннеклассовых обществ, таким образом, в решающей степени связан с выполнением государственным аппаратом важнейших, жизненно необходимых для всего социального организма, экономических функций по организации производства и редистрибуции материальных благ. Производство организуется в масштабах всего социального организма, а концентрация прибавочного продукта осуществляется, главным образом, хозяйственно–редистрибутивным способом.

Распространение обществ с ирригационно–централизованной системой аграрного производства происходило в III–I тыс. до н. э. преимущественно в зоне сухих субтропиков от Египта, Сирии и Месопотамии через Иранское нагорье в Среднюю Азию и Индостан, где имелся и свой раннецивилизационный центр. В то же время цивилизации подобного, древневосточного, типа формировались в Восточной и Юго–Восточной Азии (особенно на базе ирригационного, часто предполагавшего террасирование горных склонов рисоводства), а также в Мезоамерике и в областях Перу — Боливии. Однако в отличие от азиатско–североафриканских обществ цивилизации доколумбовой Америки так и не переступили рубеж, отделяющий раннеклассовые общества древневосточного типа от соответствующих сословно–классовых.

В древневосточных обществах выполнение государством организационно–сельскохозяйственных функций является важнейшим условием всей социально–экономической жизни. Поэтому, несмотря на то, что возможность увеличения производства прибавочного продукта за счет усовершенствования организации труда была быстро исчерпана (в Египте и Месопотамии уже во второй половине III тыс. до н. э.), роль государства в обеспечении организации коллективных работ оставалась неизменной. Что, в свою очередь, делало невозможным экономическое обособление крестьянского домохозяйства от властных структур даже при усовершенствовании орудий труда, что определяло отсутствие достаточных условий для развития частнособственнических отношений в системе землепользования.

Несмотря на ограниченное развитие товарно–рыночных отношений (главным образом, в крупных городах и их предместьях, начиная преимущественно с Вавилонии и Финикии середины I тыс. до н. э.), объективные условия сельскохозяйственного производства не допускали ликвидации доминирующей роли бюрократического аппарата. Львиная доля общественного прибавочного продукта изымалась государственной системой у налогоплательщиков и расходовалась на в значительной мере не имеющие никакого отношения к росту экономики цели: войны, престижное потребление и пр.

Многие характерные для предыдущего этапа феномены (государственная власть–собственность, всесильная бюрократия и т. д.) в несколько модифицированном виде сохраняются и на стадии сословно–классовых обществ. Более того, в целом ряде позднесредневековых обществ (Китай периода правления династий Юань или Цин, Индия при Великих Моголах, Иран Сефевидов или Османская империя) наблюдается даже определенная примитивизация по сравнению с предыдущими эпохами: например, Китая времен династий Тан или Сун, равно как и Багдадского халифата или среднеазиатской державы Саманидов. По терминологии К. Н. Леонтьева это означает переход от «цветущей сложности» к «вторичному смесительному упрощению».

Понятно, что в такой ситуации человек, несмотря на некоторую (по сравнению с раннеклассовой эпохой) партикуляризацию его деятельности, и в социально–экономическом, и в общественно–культурном отношении остается вполне подчиненным государственно–бюрократическим структурам. Он уже начинает ощущать ограниченность своей свободы тотальностью власти, однако ему еще не на что опереться в достаточной степени для деятельнодуховного самоутверждения во внешнем мире. Поэтому ему остается довольствоваться религиозной мистикой, спиритуалистической философией или изысканной поэзией47. В таком состоянии Восток доживает до Нового времени, когда его базовые структуры начинают подвергаться быстрой и бесцеремонной деформации со стороны капиталистического Запада.

Таким образом, мы проследили в самых общих чертах путь развития, условно говоря, восточных обществ от их позднепервобытного состояния, когда фиксируется утверждение соответствующих типов социально–экономических структур, через раннеклассовую стадию, на которой принципы централизованной организации всех форм жизнедеятельности достигают в известном смысле (на доиндустриальной стадии технологии) своего апогея, до восточных сословно–классовых обществ, для которых характерно некоторое развитие товарно–рыночных отношений при удержании государственным аппаратом ведущей и определяющей роли во всех сферах, включая, в конечном счете, и экономическую. Утвердившийся на позднепервобытной стадии феномен власти–собственности достигает своего максимального проявления в раннеклассовую эпоху, претерпевая затем некоторую трансформацию (собственность, особенно финансовый и торговый капитал, несколько обособляется от государства), однако государство продолжает господствовать над оформившейся прослойкой частных собственников и выступать верховным собственником главного средства производства — земли (и воды).

Совершенно понятно, что в различных регионах, в разное время и на разном технологическом уровне эти процессы происходили неодинаково. Не вдаваясь в подробности, отмечу лишь некоторые, самые общие, хронологические ориентиры, относящиеся к наиболее динамично развивавшемуся в соответствии с вышеописанной моделью Ближневосточно–Переднеазиатскому региону («ближневосточному локомотиву», как удачно его назвал В. В. Чубаров48). Здесь явные контуры классического восточного пути развития заметны уже вскоре после победы «неолитической революции», то есть не позднее, чем с VI тыс. до н. э. Утверждение раннеклассовых отношений в ведущих центрах опережающего развития, Шумере и Египте, происходит к рубежу IV–III тыс. до н. э., а их кризис в Передней Азии начинает ощущаться с первой трети II тыс. до н. э., затягиваясь как минимум на тысячелетие.

Приблизительно с середины I тыс. до н. э. Ближний Восток, а вскоре и другие ведущие регионы Азии (Передняя и Средняя Азия, Индия, Китай) выходят на уровень сословно–классовых отношений. На их основе соответствующие цивилизации достигают предельного развития в середине–второй половине I тыс. н. э. (Китай эпохи Тан, Индия времен Гуптов, Мусульманский мир на стадии Багдадского халифата, среднеазиатской державы Саманидов и мавританской Испании), исчерпывая творческий потенциал в первых веках II тыс. и оказываясь в состоянии глубокой стагнации в послемонгольское время, особенно с середины II тыс., после Тимура, Сулеймана Великолепного и Акбара. Из этого состояния «сонной самодостаточности» Восток был выведен экспансией капиталистического Запада.

Теперь рассмотрим становление и развитие обществ западной модели. Их формирование также было следствием «неолитической революции». Однако основой будущего западного пути развития становятся нео–энеолитические общества неполивного земледелия, позволявшего утверждаться отдельному домохозяйству в качестве самостоятельной социально–экономической ячейки. Первичные интенции в данном направлении ощущаются уже в период неолита в Западной Анатолии, Западном Закавказье и обширном Балканско–Дунайско–Карпатском регионе, где соответствующие общества на уровне энеолита (культуры Сескло, Караново, Винча, Боян, Гумельница, Кукутени–Триполья) демонстрируют высокий уровень экономического благосостояния и бытовой культуры, не уступая в V — первой половине IV тыс. до н. э. Ближневосточно–Переднеазиатскому региону.

Однако здесь организация производства, как, очевидно, и другие, менее ясные нам пока факторы, не обуславливала формирование и обособление от общества мощного и самодовлеющего административно–бюрократического аппарата, как то имело место в течение IV тыс. до н. э. в Египте и Шумере. Повышение же продуктивности сельскохозяйственного производства за счет усовершенствования орудий труда, с учетом высокой себестоимости металлических изделий в эпоху меди и бронзы, примерно до конца II — начала I тыс. до н. э. практически не могло реализовываться. Так что качественный скачек в этом отношении по всей умеренной зоне Евразии осуществляется уже в раннежелезном веке, преимущественно в пределах первой половины — середины I тыс. до н. э.

Определенным исключением из этого правила были лишь общества Эгеиды IV–II тыс. до н. э., прежде всего, культура Киклад и Минойская цивилизация на Крите. Первичные интенции этих обществ были подобны в общих чертах тем, которые имели место во всем Эгейско–Балканско–Дунайско–Карпатско–Правобережноукраинском ареале распространения культур расписной керамики (от Хаджилара и Сескло до Триполья включительно). Однако специфические условия, проанализированные К. Ренфрю, прежде всего, возможность развития многоотраслевого сельскохозяйственного производства благодаря разнообразию природных условий на небольших площадях (гористый остров, горная долина с выходом к морю) при наличии собственной металлургической базы и морского судоходства способствовали раннему возникновению здесь самостоятельной Эгейской или Крито–Микенской цивилизации. Она, как и синхронные ей раннецивилизационные общества Ближнего Востока, также основывалась на централизованной организации производства и редистрибуции произведенных продуктов.

При условии четкой организации труда в пределах небольших социальных организмов (несколько общин во главе с дворцом–храмом в качестве организационно–редистрибутивного центра) можно было обеспечить и производство, и концентрацию, и трансформацию в престижные ценности необходимого для выхода на уровень раннеклассового общества объема прибавочного продукта. Соответствующих условий севернее Эгеиды не было и потому носители высокоразвитых культур энеолита Балканско–Дунайско–Карпатского региона, а несколько позднее и Правобережной Украины, остановившись в своем развитии, оказались в состоянии глубокого кризиса, так и не достигнув цивилизационной планки ранее железного века.

Раннеклассовые общества Эгеиды бронзового века по всем основным параметрам вписываются в один непрерывный ряд с современными им «дворцовыми» городами–государствами Малой и Передней Азии — хеттскими, хурритскими, финикийскими или ханаанейскими, в конечном счете, периферийными по отношению к цивилизационным центрам Египта и Двуречья. Ничего специфически «западного» в них пока еще нет. Более того, как и в раннеклассовых обществах Ближнего Востока, во II тыс. до н. э. в Эгеиде развитие земельных отношений шло по пути становления и укрепления не частновладельческих хозяйств индивидов в ущерб прав общины, а по пути становления и укрепления прав государства (дворца) на землю. При этом дворцовая администрация, как и в цивилизациях древневосточного типа, контролировала все сферы жизнедеятельности, ведала организацией рабочей силы, выдачей продовольствия и материалов, организацией военного дела, контролем за распределением земель между поселениями, организацией податной системы, учетом запланированных и реальных поступлений.

Однако «сдвиг» Эгейского общества на этапе его становления в сторону восточной модели (возможно, определенную роль в этом сыграло и влияние со стороны ближневосточных цивилизаций) не подавил изначально заложенных в нем возможностей дальнейшего развития по западному пути. Не будучи органически присущими и внутренне необходимыми для такого общества, дворцовые военно–бюрократические структуры Ахейской Греции оправдывали себя в эпоху бронзового века, но с началом железного объективно становились лишь тормозящим фактором дальнейшего поступательного движения. Поэтому после их крушения в результате массовых переселений народов в Средиземноморье в конце II тыс. до н. э., в частности — вторжения дорийцев, они в Греции уже более не возрождались.

Несмотря на общий упадок, наступивший в Эгеиде после падения Крито–Микенской цивилизации, возможности экономического и социо–культурного развития здесь не только не были утрачены, но и получили новые перспективы реализации. Последнее было в первую очередь вызвано сочетанием трех основных обстоятельств.

Во–первых, в условиях наступившего железного века, при появлении общедоступных металлических орудий труда, при уже имевшемся у населения хозяйственно–культурном опыте, в мягком климате Эгеиды стало не только возможным, но и наиболее целесообразным и рентабельным развитие системы автономных, самостоятельных в производственном отношении семейных домохозяйств в рамках полисных общин. Во–вторых, возможность такого развития была обеспечена устранением сдерживавшего эти тенденции государственно–дворцового бюрократизма в ходе разрушения замков династий Микенской эпохи. В-третьих, общее состояние Восточного Средиземноморья конца II — первой трети I тыс. до н. э. обезопасило Грецию от вторжения или даже сколько–нибудь сильного, деформирующего внутренние тенденции, воздействия со стороны Востока. От него греки брали лишь то, что считали нужным, что органически вписывалось в создававшуюся ими новую социокультурную систему полисного строя. Постигшая Эгеиду в конце II тыс. до н. э. катастрофа как бы расчистила путь реализации тенденций собственно западного пути развития, вполне реализовавшего себя на цивилизационном уровне уже в греческой архаике.

Новые, предполисные общины, возникавшие в условиях политической деструкции, анархии и массовых переселений, формировались в ходе переоформления и консолидации разрозненных элементов погибшего микенского общества — экономически и социально автономных, вырванных из прежней, рухнувшей, системы отношений индивидов. Объединяясь в новые социальные организмы в целях безопасности и взаимопомощи, они с самого начала выступали как экономически и социально самостоятельные субъекты общественных отношений — хозяева и воины, что определяло и их гражданский статус. Складывающиеся в условиях полисной общины «античного способа производства» отношения между людьми не подавляли их личностного начала и не препятствовали самореализации. Они (общины) являлись производными от взаимодействия на принципиально равноправных началах свободных, хозяйственно и политически самостоятельных граждан.

Конечно, и здесь было множество своих вариантов и модификаций, о чем уже приходилось писать49. Однако сейчас важно зафиксировать тот решающий сдвиг, или «общественную мутацию», как иногда метафорически высказываются, которая демонстрирует утверждение на цивилизационном уровне общества собственно западного типа, пусть пока в еще древнем, античном варианте. Важно еще раз подчеркнуть, что внутренние интенции движения европейских обществ по такому пути в общих чертах имелись уже на стадии неолита–энеолита, однако тогда в силу указанных выше обстоятельств не могли привести к появлению цивилизации. Последняя складывается лишь к началу II тыс. до н. э. в Эгеиде, во многом на организационноэкономических принципах Востока. Однако последние здесь быстро исчерпали свои возможности и стали тормозом, в то время как в других частях Европы общественное развитие в это время происходило весьма медленными темпами.

Утверждение в Эгеиде «полисной» цивилизации, при бурном подъеме в прочих частях Европы в эпоху раннежелезного века, определило раскрытие уже в первой половине I тыс. до н. э. возможностей западного пути развития во всемирном масштабе. Сложился новый тип общества «индивидуально свободных людей», что осознавалось как иной, альтернативный Востоку (с его «поголовным рабством» подданных) путь уже греками архаического периода. Об этом свидетельствует, среди прочего, осмысление действий героев в гомеровском эпосе. Его характерной чертой является идеал гармоничного, свободного в своем выборе человека, действующего вне рамок иерархически организованной системы власти, однако бессильного перед Судьбой, Роком — как извне предзаданной цепи событий, необъяснимой с точки зрения доступных пониманию причинно–следственных связей.

Уже в эпоху архаики грек представляет социальные отношения как горизонтальные — как отношения в принципе (хотя и не всегда по существу) равных людей, а не как вертикальные, нисходящие с высот власти до отдельных исполнителей царственных повелений. Основой таких социальных отношений стало рождение (на руинах микенской дворцовой системы) полисной общины как союза экономически равноправных домохозяйств, главы которых и образуют высший коллективный орган власти — народное собрание. Избираемые ими из своей же среды лица, которым на определенное время доверяется выполнение общественных дел, во–первых, подотчетны гражданской общине, а во–вторых, не имеют в своих руках рычагов экономической власти над прочими членами общества.

Иными словами, гражданское общество как союз собственников — глав частных домохозяйств — порождает государственные институты, деятельность которых призвана служить интересам равноправных граждан–собственников. В такой системе каждый гражданин полиса обладает широкими возможностями самореализации не только в духовной и творческой, но и в социально–экономической и политической сферах, может разбогатеть или стать политическим лидером. Преградой на этом пути оказывается только сам Гражданский коллектив, который, впрочем (как показывают случаи с Анаксагором, Протагором и Сократом), может в своем демократизме быть не менее деспотичным, чем любой восточный монарх или античный тиран.

Не вызывает сомнения, что, как отмечает Л. С. Васильев, в результате уникального стечения обстоятельств в Древней Греции на основе микенской системы возникла принципиально иная цивилизация — с общепризнанным господством частной собственности в социально–экономических (производственных) отношениях. Тем самым была заложена основа европейского пути развития — того самого, что привел позднесредневековую Европу к капитализму. И далее исследователь продолжает: «Эпохи Возрождения и Реформации создали новые благоприятные условия для дальнейшего быстрого и успешного развития античного наследия, а первоначальное накопление капитала после Великих географических открытий создало материальную базу для вызревания на этой основе капитализма. Капитализм в этом смысле — детище европейского городского хозяйства с его экономическими нормами, политической автономией и правовой культурой, а все это восходит… к наследию античности»50.

Однако, соглашаясь в целом с таким пониманием сущности и этапов западного пути развития, важно не упускать из виду, что общество средневековой Западной Европы складывается, как известно, в результате синтеза позднеантичных и варварских, «германских» (не столько даже в этническом, сколько в социально–экономическом смысле слова, в плане «германского способа производства» К. Маркса) структур.

В советской медиевистике было принято разграничивать два основных типа становления общественных отношений в средневековой Европе: «синтезный», характерный преимущественно для бывших провинций Западной Римской империи, оказавшихся в руках варварских королей и их дружин, и «бессинтезный», реализовывавшийся вне территорий бывшей Римской империи в процессе самостоятельного (хотя и не без воздействия постантичного Средиземноморья) исторического развития народов Восточной и Северной Европы.

Варварский мир позднеантичной эпохи, в том числе и благодаря мощному воздействию со стороны Римской империи, развивался весьма динамично и, согласно А. Я. Гуревичу51, уже в первые века нашей эры древнегерманское общество, основываясь на развитой системе индивидуальных домохозяйств, в своей социальной структуре имело «королей» — военачальников, «нобилей» — представителей родо–племенной знати, дружинников, вполне самостоятельных в экономическом отношении свободных общинников, вольноотпущенников и рабов. Такую картину мы наблюдаем как в собственно Германии, так и у варваров юга Восточной Европы того времени, не только готов, но и антов, которых М. Ю. Брайчевский убедительно соотнес с летописными полянами52. Производственная самостоятельность обеспечивала высокую степень личной свободы позднеантичных варваров средней полосы Европы севернее Дуная, от Рейна до Дона, при том, что знать реальной экономической властью над рядовыми общинниками не располагала и эксплуатировать их сколько–нибудь существенным образом не могла.

В этом отношении заслуживает внимания вывод А. И. Фурсова о том, что основой утверждения отношений Новоевропейской цивилизации стала, в конечном счете, не «романская», а более северная, «германская» Европа, в значительно меньшей степени несущая в себе наследие римских времен: «Капиталистический рывок» произошел именно там, где практически не было античного наследия и где не получили классического выражения средневековые городские традиции. Не Фландрия, а Голландия стала средоточием раннекапиталистического развития, не итальянские города XIV в., а английские города, не игравшие заметной роли в европейской экономике и политике. Не из свободных и развитых городов (Италия, Германия, Фландрия) вырос капитализм, а из городов, более зависимых от короля и королевской власти (Англия)»53.

Складывается впечатление, что и без античного наследия, пусть и более длительным, гораздо более сложным путем, в Западной Европе в I тыс. могла сложиться своя цивилизация западного пути развития, общие контуры которой намечались в раннесредневековом обществе викингов. С общетеоретической точки зрения условия, сложившиеся здесь с утверждением железного века, обеспечивали для этого все необходимое. Однако в реальности западноевропейское средневековье в целом определялось органическим взаимодействием постантичных (коммунально–муниципальных, церковных и пр.) и постварварских (королевско–дружинных и пр.) начал.

Как видим, более глубокое понимание движения общества по Западному, равно как и по Восточному, пути развития предполагает рассмотрение соответствующего круга проблем уже в иной, цивилизационной, плоскости. Однако, прежде чем перейти к ней в следующей главе, рассмотрим два различных аспекта разграничения «Востока» и «Запада»: социально–экономический и общественно–политический, с одной стороны, и религиозно–мировоззренческий, идейно–ценностный — с другой.

Дихотомия социально–экономического развития Востока и Запада

Начиная со времени «неолитической революции», как было показано, происходило формирование и раскрытие возможностей двух основных (восточного и западного) типов (путей, линий) социокультурной эволюции, пронизывающих всю историю последних десяти тысячелетий. В социально–экономическом отношении различия между ними связаны, в первую очередь, с различной ролью в тех и других государственной власти и частнособственнических отношений. Обобщая результаты работ многих ученых, занимавшихся проблематикой восточно–западной дихотомии, можно прийти к следующим выводам.

Восточный путь становления и развития раннецивилизационных систем определяется неизменным повышением роли надобщинных органов власти и управления во всех сферах жизнедеятельности. В большинстве случаев это было связано с необходимостью организации коллективного труда больших масс людей, прежде всего при выполнении ирригационно–мелиоративных работ, террасирования горных склонов и пр., а также при возведении монументальных сооружений погребально–культового назначения (пирамиды, зиккураты и пр.).

Однако, независимо оттого, какие в каком случае факторы имели решающее значение, суть дела состоит в том, что складывается такая социокультурная система, в пределах которой отдельный человек (домохозяйство, семья) лишается автономии самообеспечения по отношению к отчужденной от общества власти. Носители последней выполняют не только административно–политические, но и верховные собственнические (прежде всего, по отношению к земле, воде и прочим природным ресурсам) и организационно–хозяйственные функции, что хорошо прослежено на примерах Шумера (А. И. Тюменевым), Египта (И. А. Стучевским), Китая (Л. С. Васильевым), камбоджийской империи Ангкор (Л. А. Седовым), инкского Перу (Ю. Е. Березкиным) и других раннецивилизационных обществ. При таких условиях государство тотально доминирует над обществом, организуя и контролируя все основные сферы его жизнедеятельности, в том числе и средствами религиознокультового воздействия.

Накануне и в течение «осевого времени» ситуация, однако, несколько меняется благодаря определенным, связанным с возникновением элементов частнособственнической деятельности (преимущественно торговой и ростовщической, а также ремесленной в городах), социокультурным изменениям. Эти сдвиги юридически зафиксированы уже в своде законов вавилонского царя Хаммурапи (XVIII в. до н. э.), в целом стоящем на страже государства и его служащих во главе с монархом. Появление элементов частнособственнических, товарно–рыночных отношений на Ближнем Востоке уже во II тыс. до н. э. не затрагивало самих основ восточного общества, поскольку государство (будь это Старовавилонское или Нововавилонское царства, Ассирия, держава Ахеменидов, Арабский халифат, Османская империя или империя Великих Моголов, могущественные империи древнего и средневекового Китая и пр.) оставляло за собой общий контроль над политической, экономической и религиозно–культурной жизнью в целом. Представители легализированного частного сектора находятся в почти бесправном положении по отношению к всесильной бюрократии. Товарно–рыночные отношения существуют, но не являются системообразующими. Они как бы внедрены в государственно–общинную хозяйственную жизнь, составляют некоторую ее часть, пользуются теми или иными правами, но не определяют жизнедеятельность социального целого.

Такая система периодически оказывается в кризисном состоянии, однако в большинстве случаев способна преодолевать его собственными силами (хотя есть и исключения — например, гибель Хараппской цивилизации во II тыс. до н. э. и пр.). Настоящей опасностью для нее оказывается только вызов со стороны буржуазно–индустриального Запада. Очень похоже, что в начале II тыс., с крахом Багдадского и Кордовского халифатов, среднеазиатской державы Саманидов, китайских империй Тан и Сун, восточный путь развития объективно исчерпал свои продуктивные возможности. Усугубили ситуацию опустошительные монгольские и прочие, последовавшие за ними, завоевания (турецкие на Ближнем Востоке, тюркско–монгольское в Индии, маньчжурское в Китае). Они еще более способствовали социокультурной стагнации Востока — как раз в канун начала всемирной экспансии Запада.

Основой западной социокультурной системы является принципиальная (естественно, выступавшая в различных исторических формах) автономия семейных домохозяйств, наличие которых образует основу социально–экономической независимости, полноценного гражданского статуса и личного достоинства его хозяина–собственника. Община (полисная, особенно германского типа, наиболее раскрывшаяся у скандинавов раннего средневековья) здесь выступает как объединение таких самостоятельных в социально–экономическом отношении субъектов, связанных между собой множеством горизонтальных отношений. По отношению к такой общине государственные институты служат «надстройкой» (в марксистском понимании этого термина), призванной работать для обеспечения интересов сообщества хозяев–собственников.

В таком случае государство (если оно не устанавливает фактической диктатуры над обществом, как это, скажем, произошло в фашистской Италии и нацистской Германии) не выступает стержнем и системообразующей основой жизнедеятельности соответствующего социума, а предоставляет более–менее полную свободу действий составляющим его группам. Однако поскольку возможности реализации этой свободы у различных социальных групп неодинаковы, то на первый план выступает антагонизм между полноправными гражданами–собственниками и не имеющими собственности, полноты прав, а зачастую и личной свободы работниками–рабами, крепостными, наемными рабочими и пр.

Исторически такой тип общества формировался там, где еще на первобытном уровне (даже до начала железного века) было возможным ведение хозяйства силами отдельной семьи, а потому не складывались такие социокультурные системы, которые жестко подчиняли бы домохозяйства надобщинным, в перспективе — раннегосударственным институтам. Наилучшие условия для реализации такой возможности были, как отмечалось выше, в древней Европе, где сельскохозяйственная деятельность не требовала постоянной организации коллективного труда, а потому раннеполитическим органам власти и управления трудно было жестко упорядочивать социально–экономическую жизнь общества. Большесемейные по преимуществу домохозяйства складывались как автономные клеточки общества, и именно в них инкорпорировались люди с неопределенным и неполноправным социальным статусом, не имеющие собственных средств к существованию, которые в перспективе становились основным объектом эксплуатации со стороны состоятельных полноправных членов общества.

Цивилизационный процесс в Европе, особенно в ее Средиземноморских областях, начинался и практически до позднего средневековья проходил при наличии мощных импульсов с Востока. Эгейская цивилизация II тыс. до н. э. типологически во многом соответствует восточносредиземноморско–переднеазиатским обществам того времени, что также справедливо в известной степени и относительно этрусков Средней Италии и, по всей видимости, Тартеса на юге Испании. Однако по своему духу и Минойский Крит (как о том можно судить по его удивительно реалистичному изобразительному искусству, в центре которого — интерес к человеку), и, тем более, созданная воинами–индоевропейцами Микенская Греция (как и близкая ей во многих отношениях Хеттская политическая система) все же заметно отличались от социокультурных систем типичных ближневосточных деспотий бронзового века.

Рост товарности производства (с чем было связано и развитие морской торговли) создавал предпосылки для привлечения подневольной, в частности — рабской, рабочей силы, что наблюдалось и в наиболее развитых полисах Греции, и в Карфагене, и в некоторых других местах. Менее всего это относится к Риму, где появление большого количества рабов было обусловлено не потребностями развивавшейся экономики, а победами в многочисленных войнах и, как следствие, дешевизной «живого товара».

Дальнейшее развитие Античной цивилизации в эллинистическое и римское время имело выразительные тенденции к ее ориентализации. Государственность поглощала самоуправление. Связано это было, прежде всего, с созданием обширных военно–бюрократических держав, сперва эллинистических царств — Птолемеев в Египте, Селевкидов в Передней Азии и пр., а затем — Римской империи. В их системе чиновничество и армия стали господствующими силами, фактически в лице своих царей и императоров установившие диктатуру над прочими слоями населения. Логическим следствием такого развития стало образование Византии, общественный строй которой, особенно после преодоления кризиса эпохи «иконоборчества», при всех многочисленных античных пережитках, куда более походил на современные ей Сасанидский Иран или Арабский халифат, нежели на Древнюю Грецию.

В течение всего античного времени варварский, преимущественно кельтско–германский мир сохранял и до определенной степени реализовывал свои частнособственническо–индивидуалистические потенции, чему способствовало и воздействие со стороны греко–римских центров Средиземноморья. Грандиозный романо–германский синтез времен падения Западно–Римской империи и создания раннесредневековой системы «варварских королевств», на смену которым приходит империя Карла Великого (отдаленный прообраз нынешней Объединенной Европы), определил полное раскрытие потенциальных возможностей западного пути развития в течение недавно минувшего тысячелетия.

Реализация «скрытых возможностей» западного пути развития, при творческом восприятии античного (а также некотором влиянии арабского и византийского) наследия, и привела к тому обновлению Западнохристианского мира, которое произошло в канун Нового времени и привело вскоре к победе принципов рационализма и индивидуализма, утилитаризма и меркантильности, буржуазных отношений и парламентаризма, индустриального производства и пр. А поскольку капиталистическая экономика по своей природе ориентирована на расширенное воспроизводство, экспансия Запада, особенно со времен промышленного переворота в Англии, выглядит совершенно естественной и закономерной. Полное раскрытие возможностей западного пути развития в прошедшем столетии произошло в США.

Однако не следует игнорировать тот очевидный для второй половины XX в. факт, что индустриально–частнособственническая природа Запада постепенно меняется именно в сторону усиления элементов бюрократизма и государственного патернализма, относительно чего еще в начале названного столетия предостерегал М. Вебер. Наиболее развитые страны приобретают вид общества с социально ориентированной рыночной экономикой (весьма далекой от классического капитализма времен А. Смита и К. Маркса). Государство становится ответственным за социальную защиту населения, что сближает его деятельность с выполнением аналогичных функций (более носивших характер лозунгов, чем реальных дел) прежних государств «соцлагеря». Подобные тенденции были зафиксированы западными учеными (Дж. Гелбрайт, Р. Арон, П. Сорокин и др.) уже в 60‑х годах в виде модной тогда «теории конвергенции» (в основу которой была положена идея о постепенном сглаживании экономических, политических и идеологических различий между капиталистической и социалистической общественными системами).

Как справедливо отмечает А. А. Зиновьев, идея конвергенции отразила объективную тенденцию западного общества к усилению сферы коммунальности, выразившейся в возрастании роли государства в экономике, в создании класса менеджеров, в усилении элементов планирования, расширении общественного сектора и увеличении социальной роли государства54. Все это объективно ведет к всесторонней бюрократизации современного западного общества. Насколько далеко зайдет этот процесс в наступившем столетии, предугадать трудно. Однако наличие глобальной тенденции бюрократизации, при безусловном сокращении удельного веса частнособственнических отношений в их классической форме, дает повод задуматься над перспективами западного пути развития. К. Маркс оказался прав в прогнозе относительно грядущего обобществления производства, однако протекание этого процесса пошло по совершенно иному, чем ему казалось, пути — и на Западе, и там, где были предприняты попытки «построения коммунизма».

Не лишне было бы задуматься над тем, имеет ли западный путь развития с отмеченными выше его базовыми характеристиками потенции для дальнейшего саморазвития на прежних частнособственническо–индивидуалистическо–рационалистических основаниях, или же его ждет перерождение в государствоцентрическую, проще — государственно–тоталитарную, структуру в духе антиутопий Дж. Оруелла, О. Хаксли и Р. Бредбери? В таком случае крах национал–социализма вовсе не перечеркивает возможности его повторения, причем на принципиально более высоком организационно–техническом уровне.

Сказанное позволяет если не утверждать, то, по крайней мере, предполагать, что на рубеже II и III тыс. под вопросом оказывается возможность дальнейшего удержания прежних приоритетов развития не только восточных, государствоцентрических, но и западных, индивидоцентрических обществ. Эта проблема, как кажется, не случайно совпадает с окончанием эпохи существования отдельных региональных цивилизаций и формированием глобальной мировой макроцивилизационной системы. В ее рамках, даже при нынешнем западном доминировании, в качестве основных структурных блоков, преображаясь и модифицируясь, сохраняются традиционные цивилизационные миры.

Восточный и западный пути развития пронизывают историю ранних и зрелых (традиционных) цивилизаций. При этом восточный явно исчерпывает потенции саморазвития приблизительно к средневековью (еще до эпохи монгольских завоеваний), тогда как второй лишь с недавнего времени начинает раскрывать свои скрытые возможности, в полной мере реализующиеся в последние два–три столетия. Остается открытым вопрос: в какой степени можно говорить об исчерпании возможностей развития обществ западного пути на их собственных традиционных основаниях (индивидуализм, рационализм, утилитаризм и пр.)? Похоже, что эти потенции исчерпались уже во второй четверти XX в., с чем и можно соотносить великие мировые потрясения 1929–1945 гг. — от начала Мирового экономического кризиса до конца Второй мировой войны.

Аналогичным образом правомерно задаться вопросом: возможна ли для восточных, государствоцентрических структур (без отрицания их собственной сущности) эффективная адаптация к складывающимся под эгидой глобалистической квазивестернизации условиям жизни в современном мире? Опыт СССР склоняет к негативному ответу, однако Китай в своем дальнейшем развитии, возможно, сумеет найти способы решения этой проблемы.

Господство государственно–бюрократического способа производства (достигавшее своих ужасающе гипертрофированных масштабов в Древнем Египте, Шумере времен III династии Ура, средневековой камбоджийской империи Ангкор, инкском Перу, сталинском СССР и маоистском Китае) в большинстве древних и средневековых цивилизаций Востока так или иначе дополнялось частным сектором с присущими ему товарно–рыночными отношениями. Соответственно, и Запад не обходился без государственного вмешательства в регулирование экономической жизни. Во многих случаях правительство брало на себя и собственно организационно–хозяйственные функции, как, скажем, создание системы королевских мануфактур во Франции при Генрихе IV или, в куда более масштабных формах, подчинение экономики в воюющих странах Европы (прежде всего — Германии) милитаризованным государственным программам во время Первой и, тем более, Второй мировой войны.

XX век продемонстрировал и крайнюю поляризацию как западного, товарно–рыночного, так и восточного, государственно–планового принципов организации экономической жизни (США с Великобританией в первой трети столетия, с одной стороны, и СССР с КНР в периоды после коллективизаций — другой). Однако, доведенные до своего логического предела, обе эти системы оказались в тяжелейшем кризисе55.

Недостаточность государственного участия в экономических процессах капиталистического общества со всей очевидностью продемонстрировал кризис 1929 г. и последующие годы «великой депрессии». Его преодоление было связано с решительным дополнением рыночных регуляторов государственными, с элементами планирования. Приатлантический Запад, прежде всего США, но также Великобритания и Франция, ориентировались в этом деле на концепцию Дж. Кейнса, ставшую идейной основой «нового курса» Ф. Рузвельта. Та же направленность на установление государственного контроля над частным капиталом при взаимодополнении принципов рыночной и плановой регуляции определяла, в сущности, и экономический курс национал–социалистов в Германии. Концептуально этот подход опирался на разработки немецкой экономической школы XIX в. с ее идеей социальной солидарности в пределах государственного целого. Однако политика национал–социалистов основывалась на расистско–националистической, преступной квазимифологической идеологии и привела соответствующие режимы к неизбежному краху.

В результате разгрома нацизма и утверждения в Западном мире гегемонии США основанный на кейнсианстве атлантический вариант реорганизации глубинных основ буржуазного общества полностью возобладал и обеспечил стремительный экономический взлет послевоенной Западной Европы. Тяжелейший кризис Западной цивилизации, потрясший ее основы между 1914 и 1945 годами, был в социально–экономическом отношении преодолен в кратчайшие сроки. Из полосы жестоких испытаний Западный мир вышел обновленным. Его основы не были поколеблены и распадом колониальной системы. Наоборот, устаревший колониализм британско–французского образца был заменен выработанной в США политикой неоколониализма. Куда большую опасность для Запада представлял СССР, стремившийся (по идеолого–политическим мотивам) к мировому господству в не меньшей мере, чем сам Запад (где эта страсть питалась, прежде всего, экономическими интересами крупного капитала).

«Холодная война» с ее беспрецедентной гонкой вооружений и пропагандой принципиально различных «образов жизни» истощила СССР, ослабленный резкой конфронтацией с коммунистическим Китаем в 60–70‑е годы. Однако коренной причиной краха СССР и провала попытки построения коммунизма советского образца были внутренние пороки его общественной системы.

Советский опыт показал, что новую цивилизацию невозможно построить на атеистическом идейном фундаменте. Советское общество не имело внутренней духовной основы. К тому же коммунистический строй не сумел создать эффективной системы трудовых мотиваций. Когда репрессивная машина начала сбавлять обороты, стало очевидным, что во имя эфемерных лозунгов за мизерные зарплаты добросовестно работать мало кто станет. Поэтому можно только удивляться, как самоотверженно трудились люди, заведомо знавшие, что их усилия не принесут ни финансового, ни морального удовлетворения. Объяснить это можно только инерцией заложенного в генокоде человека отношения к труду как к необходимому условию выживания. Однако силу этой инерции не стоит переоценивать — человеку свойственен поиск возможностей максимальной самореализации, поэтому труд, обеспечивающий только биологическую жизнедеятельность, не может удовлетворять всегда.

Как отмечает Ю. Н. Пахомов, существеннейшим моментом было то, что советский коммунизм, общественно–экономический строй которого основывался на государственно–плановом регулировании всего народно–хозяйственного механизма, вовремя не сумел соединить командно–административные регуляторы с рыночными механизмами56. Такие попытки предпринимались, в больших или меньших масштабах, неоднократно (НЭП, неуклюжие хрущевские преобразования, попытка проведения реформы А. Н. Косыгиным в середине 60‑х годов). Однако каждый раз они оборачивались провалом.

Крах всех попыток реформирования советской системы определялся не только некомпетентностью партийных лидеров, но, в еще большей степени, их незаинтересованностью выпускать из своих рук какие–либо секторы хозяйственной, общественной и культурной жизни, предоставив их дальнейшее развитие частным инициативам. Не усматривая в проведении рыночных реформ острой необходимости, они не хотели рисковать, не будучи уверенными в том, что в условиях экономической либерализации сумеют сохранить над обществом всю полноту прежнего контроля.

Иная ситуация характерна для Дальнего Востока. Уже великие преобразования в Японии, начавшиеся сразу после революции 1868 г., продемонстрировали сознательное, целенаправленное стремление правительства во главе с императорским домом создать систему, опирающуюся на инвариантные основы национально–цивилизационной идентичности, при широкой, но продуманной, избирательной, сепарированной адаптации к ним западных передовых достижений, необходимых для выживания в мире колониальных захватов. Конечно, как показала история, не все было сделано верно с самого начала. Япония впала в соблазн милитаризма и поплатилась за это разгромом во Второй мировой войне. Однако кардинально программа была определена правильно, что подтвердил экономический взлет Японии (а затем и опиравшихся на ее опыт Южной Кореи и Тайваня) в послевоенные десятилетия.

Еще большее всемирно–историческое значение приобретает модернизация Китая в 80–90‑х гг. XX в., демонстрирующая умелое и эффективное соединение государственно–плановых и рыночных механизмов регуляции экономической жизни в масштабах огромной страны. Благодаря включению рыночных механизмов–, но при сохранении политической стабильности жесткими методами, страна в считанные годы преодолела экономическую разруху и обеспечила устойчивый высокий рост производства.

Таким образом, в современном мире мы видим две конкурирующие модели экономического роста — Западную (Североатлантическую) и Дальневосточную. Обе они основаны на разнодолевом сочетании государственноплановых и рыночных механизмов. Однако их принципиальное отличие состоит в том, что в первом случае к кризису приводит гипертрофия частно–рыночных отношений и его преодоление связано с включением механизмов централизованной регуляции кейнсианского образца. Во втором же, наоборот, кризис определяется доведением до абсурда принципа государственного управления народным хозяйством, а его преодоление обеспечивается включением рыночных механизмов, компенсирующих однобокость командно–административной системы.

Если же рассматривать модели цивилизаций в масштабах всемирно–исторического процесса, то нетрудно заметить, что XX в. продемонстрировал исчерпание возможностей как традиционно восточного, так и традиционно западного типов социально–экономического развития и предложил две формы их синтеза: Североатлантическую и Дальневосточную. Первая, реализованная на Западе в течение второй трети уходящего века, с крахом СССР обеспечила себе планетарное преобладание. Но вторая, раскрывающая свои широкие возможности в течение двух последних десятилетий, при дальнейшем сохранении той же тенденции, обеспечивает себе в обозримом будущем не менее важную роль в цивилизационном развитии наступающего века.

Ментально–ценностная альтернативность цивилизаций авраамитской и индуистско–буддийско–конфуцианской духовных ойкумен

Работая в парадигмах стадиальности и полилинейности, трудно подступить к пониманию личностного момента в истории. Он органически связан с ролью духовных, прежде всего, морально–регулятивных ценностей, базирующихся на определенных мировоззренческих конструкциях, имеющих в подавляющем большинстве случаев религиозный характер. Поэтому рассмотрение типов или путей развития общества преимущественно в системе социально–экономических характеристик нуждается в дополнении посредством видения базовых религиозно–культурных, ценностно–ориентационных основ отдельных цивилизаций, шире — обширных трансцивилизационных ойкумен. Здесь в качестве отправного пункта целесообразно использовать концепцию хозяйственной этики мировых религий М. Вебера.

В традиции, идущей от К. Маркса, Запад и Восток противопоставляются в социально–экономической и политической плоскостях и их принципиальное различие усматривается, прежде всего, в господствующей форме собственности. Если системообразующей основой западного общества является частная собственность, определяющая социальный статус и политические права ее субъекта, то фундаментом общества восточного выступает государственная (государственно–общинная) форма собственности, точнее, как показал Л. С. Васильев, недифференцированная «власть–собственность», обеспечивающая право властьимущих распоряжаться общественным достоянием при выполнении ими ведущих организационно–хозяйственных функций.

При таком подходе с «Западом» однозначно следует идентифицировать Античную и Западнохристианско–Новоевропейскую цивилизации (с североамериканским и австралийским ответвлениями последней). С ним также, хотя и несколько условно, могут быть соотнесены Византия с восточнохристианскими народами и Латинская Америка с некоторыми современными африканскими государствами (прежде всего — ЮАР). «Востоком» же будут Мусульманско–Афразийская, Индийско–Южноазиатская и Китайско–Дальневосточная макроцивилизационные системы.

Однако при другом, религиозно–этически–хозяйственном подходе, разработанном М. Вебером, конфигурации «Запада» и «Востока» оказываются другими. В данном случае основное разграничение проходит между народами иудео–христианско–мусульманской традиции и кругом индийских и китайских воззрений, представленных, прежде всего, индуизмом, буддизмом, конфуцианством и даосизмом. Сами традиционные вероучения весьма отличны между собой и по–разному ориентируют людей в мире. В частности, пользуясь терминологией М. Вебера57, они несут различные типы «хозяйственной этики». Аналогичным образом их адепты придерживаются и разного понимания «политической этики», «этики культурного общения» и пр.

М. Вебер выделял, во–первых, религии индийского происхождения, отвращающие человека от активной самореализации во внешнем мире; во–вторых, религии китайского корня, не возбраняющие такой самореализации, если она не выходит за рамки устоявшихся традиционных норм и не подрывает установившийся баланс между обществом и окружающей средой; и, в-третьих, религии западноазиатско–европейские, сначала иудаизм и зороастризм, а потом христианство и ислам в их различных модификациях, которые со ссылкой на божественный авторитет санкционируют преображающую мир человеческую активность, если она раскрывается в соответствии с признанными этими религиями ценностями.

Нетрудно заметить, что разделение на общества восточного и западного типов в принципе не соответствует веберовскому разграничению традиционных цивилизаций по критерию их религиозно–хозяйственно–этических оснований. Так, к примеру, в достаточно двусмысленном положении оказывается Мусульманский мир, круг восточнохристианских народов и пр. Поэтому сегодня представляются несколько односторинними подходы, согласно которым природа той или иной цивилизации определяется лишь в стадиальном отношении или сугубо в категориальной дихотомии «Восток — Запад», или (к чему в течение жизни все более склонялись и М. Вебер, и А. Дж. Тойнби) преимущественно через религиозно–культурную идентичность. По нашему мнению, учитываться должны и все названные, и многие другие обстоятельства.

Однако здесь следует отметить, что зафиксированные М. Вебером над–цивилизационные, религиозно–этически мотивированные особенности хозяйственной деятельности отдельных групп народов относятся лишь к стадии развития, следующей за «осевым временем». Если приблизительно до рубежа эр деление на общества западного и восточного типов с их внутренней типологией можно осуществлять вполне однозначно на основании социально–экономических критериев, о которых шла речь выше, то в течение двух последних тысячелетий ситуация оказывается менее однозначной. Вследствие сдвигов «осевого времени», в особенности с началом эпохи мировых религий, идейно–ценностный, религиозно–этический момент порою определял характер исторического движения отдельных цивилизационных систем в не меньшей степени, чем их социально–экономическая природа.

Поэтому вопросы духовного наполнения человеческой жизни с указанного времени становятся существеннейшими для понимания исторического процесса.

С учетом того, что одна из индийских религиозно–философских доктрин — буддизм — со временем получила признание во всей Восточной и Юго–Восточной, и, в значительной мере, Центральной Азии, войдя в Китае и Японии в органический симбиоз с традиционными местными учениями (в особенности с даосизмом), а зороастризм после арабского завоевания Ирана утратил свои былые позиции, можно сказать, что ведущие, так называемые высшие религии по своему происхождению и содержанию могут быть разделены на религии индийского и иудейского корней.

Первые преобладают в восточной половине Азии и представлены преимущественно различными течениями буддизма и индуизма. Они признают перевоплощение душ и либо отрицают идею Бога как личности и творца зримого мира, либо, по крайней мере, относятся к ней совершенно индифферентно. Мир воспринимается как юдоль страданий, преодолеть которые можно лишь через отход от активной предметной деятельности («объективации», как сказал бы Н. А. Бердяев) и ориентацию на самопогружение («трансцендирование») как на средство достижения тождества с имперсональным Абсолютом (Дао, Нирвана, Брахма).

Вторая группа, так называемые «авраамитские» религии, — иудаизм, христианство и ислам, традиционно представлены в западной половине Азии, Европе и Северной Африке, откуда распространились и в другие части света. Для этих религий (некоторое исключение составляет кабалистическая транскрипция иудаизма) индивидуальная жизнь является уникальной, а Бог представляется как личность и творец мира. Бог создал человека хозяином на земле и повелел ему возделывать, преобразовывать ее. Выполнять заповеди Господа — призвание человека. Отсюда — установка на деятельное, активное отношение к внешнему миру, приобретающая столь яркое выражение в западном христианстве в целом и в протестантизме, особенно в кальвинизме, в частности. М. Вебером было раскрыто и то, в какой степени капитализм как хозяйственная система связан с протестантской этикой.

Запад (с включением в это понятие восточнохристианских и мусульманских народов) в своей ментально–ценностной ориентации основывается на древнееврейско–античном наследии. Для его мировоззрения характерны:

• понимание духовной основы бытия как личностного Бога, творца и судии видимого мира;

• представление о человеке как существе, созданном Богом по своему образу и подобию, наделенному, соответственно, разумом, чувствами, свободной волей, деятельной природой и способностью к творчеству; этим человек принципиально отличается от множества других живых существ;

• взгляд на мир как на творение (а не проявление) Бога и переданное в пользование человеку для удовлетворения его естественных потребностей и как объект труда;

• вера в единственность жизни каждого конкретного человека при отсутствии определенного ответа на вопрос, существовала ли душа до рождения тела и вере в вечное воздаяние (в Аду или в Раю) за совершенные при жизни деяния;

• гипостазирование добра (блага) и зла, однозначно связывающихся с Богом и Дьяволом, в чем нетрудно усмотреть влияние зороастрийского (в том числе и через гностицизм и манихейство) дуализма.

Данный комплекс идей и представлений самым непосредственным образом определял высокую екстравертированную активность представителей конфессий иудео–христианско–мусульманского круга.

Принципиально иной комплекс мировоззренческих идей определял сознание и поведение людей Южной, Юго–Восточной, Восточной и частично Центральной Азии, где традиционно распространены индуизм, буддизм, конфуцианство и даосизм. В основе ментальности народов названных регионов лежат следующие убеждения:

• божество представляется имперсональной, иррациональной или, по крайней мере, абсолютно непостижимой первореальностью, которая проявляется или раскрывается в явлениях видимого мира (Брахма, Дао и пр.);

• представление о человеке как о проявлении этой божественной трансцендентности, в своем основании тождественном ему, однако, в сущности, таким же образом и в такой же степени, как и все живое, все феномены видимого мира;

• взгляд на мир как на «видимостное» (а в некоторых доктринах вообще иллюзорное), по крайней мере, неадекватное его сущности проявление (эманацию) божественной первоосновы бытия (Майя и пр.);

• вера в бесконечность феноменальных проявлений индивидуального духа (понимаемого в качестве монады, как в индуизме, или как системы сцепленных дхамм, как в буддизме) через множественность перевоплощений, означающая отрицание уникальности персонального «Я» и его потенциальное тождество со всеми другими, имеющими место в мире, явлениями, по крайней мере, одушевленными;

• этический релятивизм, исходящий из относительности (а то и вовсе условности) моральных норм, не универсальных, относящихся ко всем людям, а имеющих смысл лишь применительно к конкретным группам людей; человек обязан жить по определенным правилам, предписанным кругу людей соответствующего статуса, но при этом не обязательных для носителей других статусов.

Такого рода духовные основания мировидения определяли мотивационно–деятельностное своеобразие народов Южной и Восточной Азии. Культивировалось по преимуществу не деятельное, а созерцательное отношение к окружающему миру, воспринимаемому как нечто одухотворенное и органически сопричастное сущности каждого человека.

При этом поведенческие этосы Индийско–Южноазиатской и Китайско–Дальневосточной макроцивилизационных систем различались весьма существенно. Конфуцианство ориентировало человека на упорный труд, но не в целях личного обогащения, а на благо социума (точнее, иерархии социумов, в которые человек был включен), тогда как индуистско–буддийское сознание относилось к практической деятельности преимущественно негативно — как к фактору, отвлекающему от аскетического самосовершенствования.

Таким образом, при различных подходах понятия «Запад» и «Восток» имеют не тождественное наполнение. Протестанско–католическая Европа — это, в любом случае, Запад, а, скажем, Китай — Восток. Но Мусульманский мир и Византийско–Восточнохристианская цивилизационные системы оказываются в двойственном положении. По своим социально–экономическим и политическим формам они являются или исконно восточными (исламские народы), или, по крайней мере, сочетающими в различных пропорциях западные и восточные черты. Однако их конечные духовные основания, произрастающие из иудео–античного наследия, — те же, что и у западноевропейско–североамериканских народов. Одна часть цивилизаций бесспорно относится к обществам восточного («азиатского способа производства») типа и связана с религиозно–мировоззренческими системами индуистско–буддийско–даосистского плана (естественно дополняющимися в Восточной Азии конфуцианством). Это относится к Индии, Юго–Восточной Азии, Китаю, Японии и пр.

Здесь мы, естественно, увидим глубинные различия между такими пересекающимися на широком поле цивилизационными ойкуменами, как Индийско–Южноазиатская (индуистско–буддийская, правда, с определенными мусульманскими и даже христианскими инъекциями) и Китайско–Дальневосточная (буддийско–конфуцианская). В каждой из них, в свою очередь, можем разграничивать субцивилизации: в пределах первой — арийскую Северную Индию (Арьяварту) и дравидийскую Южную Индию (Дакшинапатху), а также небольшие, примыкающие к ним страны (Непал, Шри–Ланку и пр.); в пределах второй — Китай (с его членением на Северный и Южный), с одной стороны, и Японию, Корею, Вьетнам — с другой. В полях пересечения цивилизационных ойкумен следует выделять переходные, однако также имеющие своеобразное лицо, трансцивилизационные зоны — как Юго–Восточная Азия или Тибет с монгольским ламаистским миром.

Другая часть человечества (исторически связанная с традициями средневекового Западнохристианского мира) полностью принадлежит как к типу обществ западного пути развития, так и к религиозно–ценностному миру авраамитского типа — в лице католицизма с отделившимися от него разнообразными течениями протестантизма и, в значительной степени, иудаизма. В настоящее время она представлена не только Западной Европой с ее этноконфессиональным разделением на, по преимуществу, романско–католический Юг и германско–протестантский Север, но и Северной Америкой с Австралией и Новой Зеландией, а также рядом других регионов, в частности — Латиноамериканским.

В последние века в зоне воздействия данной системы оказывается и восточнославянско–восточнохристианский круг народов, так что представляется возможным говорить о некоем Макрохристианском мире с глубоким регионально–этно–культурным членением внутри него. Этот мир, как уже говорилось, имеет глубокие корни в античности. Более обстоятельно эта тема будет раскрыта далее.

И, наконец, необходимо выделить в особую группу те социокультурные системы, в которых мы видим сочетание отдельных типичных черт обществ «азиатского способа производства» или данный тип как таковой с теми идейно–ценностными, религиозно–этическими установками, которые базировались на личностном понимании человека и Бога и ориентировали человека на активное отношение к миру. Речь, прежде всего, идет о Мусульманском мире, представленном ныне несколькими субцивилизационными регионами (арабо–суннитским, ирано–шиитским, тюркско–суннитским и пр., с многочисленными переходными типами между ними). С полным правом сюда можно отнести также цивилизацию зороастрийского Ирана и в значительной степени средневековый Восточнохристианский мир — не только Аксум–Абиссинию, но и восточные провинции Византии, если не всю ее (с христианским Закавказьем) в целом. Остается открытым вопрос о типологической принадлежности социокультурных систем Киевской Руси, Московского государства, Российской империи Романовых, Советского Союза, нынешних России, Украины, Беларуси, Молдовы, Грузии, Армении.

Таким образом, взгляд на цивилизационный процесс с двух точек зрения — путей социально–экономического развития и основных, наиболее общих принципов решения религиозно–мировоззренческих проблем — открывает новые перспективы постижения специфики конкретных социокультурных систем различного иерархического уровня. Их взаимное дополнение в некотором смысле соответствует необходимости учета как объективных закономерностей, так и роли субъективного фактора в истории.

Ситуация оказывается особенно сложной в последние два столетия, когда в условиях формирования всемирной макроцивилизационной системы на фоне планетарной индустриализации наблюдается как эрозия основ традиционных культурно–социально–хозяйственных систем с их дальнейшими псевдовестернизационными видоизменениями, так и кризис традиционных для различных цивилизаций религиозно–этических ценностей при их широкой замене суррогатными формами массовых идеологий националистически–фашистского, коммунистически–большевистского и конфессионально–фундаменталистского типов, не говоря уже о воинствующем варварстве «поп–арта». Это раскрывает глубокие кризисные явления времени перехода от традиционных региональных цивилизаций к глобальной всемирной макроцивилизации постиндустриальной эпохи.

Две основные линии социально–экономического развития, оформившиеся в мировом масштабе еще на стадии поздней первобытности, в XX в. продемонстрировали предел своего развития, исчерпали, как таковые, собственные продуктивные возможности и вступили в процесс глобального взаимодействия, обогатившись использованием ранее несвойственных каждой из них регуляторов: западная — планового, а восточная — рыночного. С таким состоянием своих общественно–экономических систем Североатлантический Запад и Дальний Восток вступают в информационную эпоху.

Менее определенно просматриваются и различные формы синтеза базовых принципов религиозно–мировоззренческих традиций западного, иудео–христианско–мусульманского и восточного, индуистско–буддийско–конфуцианско–даосского миров. Вопрос о необходимости их синтеза, поставленный еще Мани в III в., неоднократно поднимался как в Азии, так и в Европе в последующие столетия. XX в. в этом отношении дал множество имен и подходов. Однако ни один из предложенных вариантов такого синтеза (будь–то бахаизм, доктрина Муни и пр., не говоря уже о еще памятном многим преславутом «Белом братстве» и ему подобном идейном шарлатанстве) во всемирном масштабе не смог составить конкуренции традиционным религиям типа ислама, христианства или буддизма.

Вместе с тем нельзя не заметить, что монотеистические идеи в той или иной форме становятся все более привычными в регионах Южной, Юго–Восточной и Восточной Азии, тогда как концепция перевоплощений, хорошо известная в Античном мире (орфики, Пифагор, Платон, Плотин и пр.), со времен А. Шопенгауэра становится все более популярной на Западе. Среди крупных российских философов ее, к примеру, развивал Н. О. Лосский58. С некоторой симпатией к ней относился даже Н. А. Бердяев59.

При этом Восток все более ценит западную деятельностную, направленную на активное преобразование мира установку, тогда как на Западе распространяется близкое к восточному мироощущению восприятие природы как самоценной данности, на которую человек не вправе смотреть лишь как на объект потребления. В отдаленной перспективе эти тенденции могут привести к постепенному становлению некоего надконфессионального глобального сознания. Однако реальности сегодняшнего дня куда более трагичны и мы наблюдаем жесткое противостояние ценностных систем, приобретающее кровавый характер на Балканах и на Кавказе, Ближнем и Среднем Востоке, во многих других регионах мира.

Цивилизация как дискретная единица исторического процесса

Каждая цивилизация, если следовать тойнбианской традиции, является уникальной самодостаточной полиэтничной социокультурной системой, понимание которой требует учета как ее стадиального положения и причастности определенному пути развития, так и осознания ее неповторимости, присущих только ей характерных черт и признаков, которые не могут быть дедуктивно выведены из общетеоретических соображений.

Таким образом цивилизационный подход органически дополняет стадиальное и поливариантное понимание исторического процесса. В историю вносится элемент дискретности, и она моделируется как живая динамическая суперсистема взаимодействия саморазвивающихся социокультурных систем, которые с момента преодоления первобытного состояния выступают в качестве отдельных локальных и региональных цивилизаций и цивилизационных ойкумен. Последние имеют свои пространственно–временные координаты и проходят определенные фазы развития, в рамках которых выразительно проявляется содержательное и стилистическое единство разнообразных общественных и культурных форм.

Развитие конкретной цивилизации можно связывать с раскрытием потенциальных возможностей, содержащихся в ее базовых прафеноменах, парадигмах или архетипах, природа которых требует дальнейшего изучения. Изменчивое постоянство системы таких архетипически–парадигмальных форм (раскрывающихся через идее–образы и категории культур–цивилизационной традиции) и обеспечивает внутреннее единство проявлений отдельной цивилизации на протяжении всей ее истории.

Вместе с тем, в культуре каждой цивилизации мы обнаруживаем и некое поле напряжения принципиально противостоящих, полярных принципов. В качестве примеров можно назвать открытое Ф. Ницше60 и разрабатывавшееся далее Вяч. И. Ивановым61 противостояние аполлоновского и дионисийского начал в античности, принципы даосского и конфуцианского мировосприятия и жизнедеятельности в традиционном Китае, парадоксальные, но вполне органические сочетания крайних проявлений мистицизма и эротизма в традиционной индийской культуре и христианской аскезы с вполне свободным (в духе поздней античности) образом жизни в Византии.

Идея о том, что исторический процесс можно адекватно понять лишь через изучение отдельных, циклически развивающихся сообществ людей не нова. Ее, применительно к отдельным государствам («династиям»), мы находим у арабского мыслителя XIV в. Ибн–Халдуна или, по отношению к отдельным народам, у итальянского философа XVII — начала XVIII вв. Дж. Вико. Подобные мысли применительно к выделению и объяснению логики развития связанных общей духовной культурой групп народов (античных, христианских, мусульманских) встречаем у американского исследователя середины XIX в. Д. Дрепера, который, вполне возможно, мог оказать некоторое воздействие на формирование концепции Н. Я. Данилевского — непосредственно или в популярном в те годы изложении Д. И. Писарева.

Общий принцип этого, весьма нестандартного в эпоху господства позитивизма и эволюционизма, понимания движения человечества, который разрабатывал Н. Я. Данилевский, просто и ясно выразил Н. Я. Страхов. По его словам, этот мыслитель «…отверг единую нить в развитии человечества, ту мысль, что история есть прогресс некоего общего разума, некоей общей цивилизации. Такой цивилизации нет, говорит Данилевский, существуют только частные цивилизации, существует развитие отдельных культурно–исторических типов»62.

Взгляды Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера во многом близки. Они одинаково категорически отрицают единство мировой истории и утверждают, что отдельные культуры (культурно–исторические типы), как животные или растения, рождаются, достигают определенной ступени развития и умирают естественной или насильственной смертью. Однако критерии выделения таких культур у них различны. Н. Я. Данилевский утверждает: «Культурно–исторические типы соответствуют великим лингвистико–этнографическим семействам, или племенам, человеческого рода. Семь таких племен, или семейств народов, принадлежат к арийской расе63. Пять из них выработали более или менее полные и совершенно самостоятельные цивилизации; шестое — кельтское, лишенное политической самостоятельности еще в этнографический период своего развития, не составило самобытного культурно–исторического типа, не имело свойственной ему цивилизации, а обратилось в этнографический материал для римского, а потом, вместе с его разрушенными остатками, для европейского культурно–исторического типа и произведенных ими цивилизаций»64.

Таким образом, в контексте постславянофильского почвеничества, Н. Я. Данилевский склонен определять отдельную цивилизацию в качестве своего рода оформившегося культурно–исторического типа, имеющего конкретную макроэтноязыковую природу (славянство и пр.).

В ином, более близком шпенглеровскому и тойнбианскому, ключе понимал единство цивилизационного целого во второй половине XIX в. К. Н. Леонтьев, придавая ему не этноязыковое, а духовное значение. В этом плане он противопоставил «византинизм», чья общая идея слагается из нескольких частных идей — религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных, аморфному, ни в чем конкретно не выраженному «славянству».

В таком смысле цивилизационное целое выглядит как общность принципиально более высокая, чем макроэтническая, не только не сводимая к последней, но способная перекрывать и охватывать народы различного этноязыкового происхождения. Германский и романский массивы одинаково составляют цивилизацию Запада, а народы православной традиции, будь–то греки или русские, причастны к «византинизму». «Цивилизация, культура есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично–нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций»65.

Понимание цивилизации Н. Я. Данилевским как оформленного единства основанного на этноязыковом родстве народов культурно–исторического типа противостоит ее трактовке К. Н. Леонтьевым в качестве реализованной в истории самодостаточной системы базовых принципов социокультурного бытия безотносительно к тому, какие по своей этноязыковой принадлежности народы в нее входят.

Не менее различными, хотя внешне схожими, были и представления двух этих мыслителей об этапах развития цивилизационных целостностей. Н. Я. Данилевский иллюстрирует свое видение этого вопроса при помощи метафоры рождения, развития, максимального раскрытия своих задатков, старения и гибели биологического организма, в чем он весьма близок О. Шпенглеру. К. Н. Леонтьев же не столь «натуралистичен». Он моделирует фазы развития цивилизаций, скорее, по аналогии с развитием форм духа, хотя не избегает и вполне биологических сопоставлений. По его мнению, «триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущего объединения и сложности и 3) вторичного смесительного упрощения свойственен точно так же, как и всему существующему, и жизни человеческих обществ»66, целым культурным мирам — цивилизациям. Идея К. Н. Леонтьева о «вторичном смесительном упрощении» как о характерной черте исчерпавшей свои творческие силы культуры вполне созвучна шпенглеровскому пониманию цивилизации как той стадии, когда живое заменяется механическим.

Наиболее последовательно и полно концепция циклического развития самодостаточных замкнутых историко–культурных миров представлена в концепции О. Шпенглера, оказавшего мощное влияние на осмысление исторического процесса в период между двумя мировыми войнами. Прежде всего, он категорически отверг господствовавший в западной науке европоцентризм: «Я называю эту привычную для нынешнего западноевропейца схему, в которой развитые культуры вращаются вокруг нас как мнимого центра всего мирового свершения, птолемеевской системой истории и рассматриваю как коперниканское открытие в области истории то, что в этой книге место старой схемы занимает система, в которой античность и Запад наряду с Индией, Вавилоном, Китаем, Египтом, арабской и мексиканской культурой — отдельные миры становления, имеющие одинаковое значение в общей картине истории»67.

«Глубинный срез» любой из этих культур можно, согласно О. Шпенглеру, представить следующим образом. Действительность четко делится на трансцендентное бытие, которое трактуется вслед за А. Шопенгауэром и Ф. Ницше как «воля» или «жизнь», проявляющаяся в образах зримого, феноменального мира. В лоне этой всеобъемлющей жизненной первосубстанции, в отличие от гегелевского «Абсолютного духа», иррациональной по своей сути, непостижимым образом зарождается «душа» некоей культуры — ее «прафеномен», порождающий определенные символы, которые, пребывая в бессознательной сфере человеческой психики, обуславливают специфику мироощущения и мировосприятия людей соответствующей общности. Этот «прафеномен» определяет внешний облик, «хабитус» той или иной культуры, неповторимый у каждой из них.

«Хабитус» для О. Шпенглера — общий стиль, присущий всем проявлениям духовной, социальной и экономической жизни, пронизывающий искусство и политику, литературу и математику, все то, что, по сути, является проэкциями, эманациями или интенциями трансцендентного «прафеномена» в плоскости имманентной данности феноменального бытия. Речь идет о том общем «стиле» или «почерке» великой культуры, который, выражаясь словами А. Я. Гуревича68, свойственен в пределах культурного региона творчеству самых разных его представителей, в какой бы сфере они ни работали, о ее «духе», который выражал некоторое глубинное единство мировосприятия и миропонимания, выражаясь в самых различных языках и художественных формах.

О. Шпенглер подчеркивает, что этот «хабитус», распространяющийся у отдельных людей на умонастроения, мысли, жесты и поступки, в существовании целых культур «охватывает всю совокупность жизненных проявлений высшего порядка», как–то: преобладание определенных видов искусства (круглой пластики и фрески у эллинов, контрапункта и масляной живописи на Западе) и решительное неприятие других (например, пластики у арабов), тип государственных образований, денежных систем и общественных нравов. По мнению немецкого философа, такое внутреннее единство облика культуры, в конечном счете, определяющееся единством ее «духа», «прафеномена», может быть конкретизировано через ряд глубинных символов, понимаемых в качестве своего рода обшекультурных (в пределах некоей конкретной культуры) архетипов. Поэтому можно сказать, что «прочувствованное единство культуры покоится на общем языке ее символики», «вполне понятном только тому, чья душа принадлежит к этой культуре».

Сравнивая исторические судьбы названных им «великих культур», О. Шпенглер отмечает, что каждая из них переживает этапы, сопоставимые с возрастными периодами человека: у каждой культуры имеются свои детство, юность, зрелость и старость. В целом же он выделяет пять основных этапов в жизни культур:

1. З а р о ж д е н и е. Культура зарождается внезапно, из неясных глубинных брожений и процессов, в момент, когда трансцендентный «прафеномен» оформляется в реализовываемую культурой систему «прасимволов», наиболее адекватно проявляющихся на первых порах в мифологии и орнаментации.

2. Р о с т — процесс становления, формирования и подъема культуры, ее саморазвитие как свободная реализация системы «прасимволов» во всех сферах человеческой деятельности.

3. Р а с ц в е т — наступает, когда культура достигает зрелости как максимального раскрытия своих внутренних возможностей. Но с этого момента ее духовные потенции исчерпываются, и она переходит от творческого созидания к механическому расширению. По О. Шпенглеру, это и означает ее перерождение в «цивилизацию».

4. У п а д о к — стадия окончательного утрачивания творческих потенций. «Огонь души угасает» и начинается эпоха городской цивилизации техники, экспансии, милитаризма и захватнических войн. Цивилизация не творит ничего в духовном отношении нового и возвышенного, лишь стремится к внешним приобретениям материального характера. Такое общество внутренне омертвевает и закостеневает.

5. Г и б е л ь. Она может быть либо насильственной и фиксируемой (Античность), либо означать полный застой и окостенение (Китай), когда цивилизация стоит, как сухое дерево, до тех пор, пока какая–то внешняя сила ее не уничтожит. К такому состоянию, по мнению О. Шпенглера, и приближается духовно исчерпавшийся, механицистический и утилитарный Запад.

Через проведение аналогий между греками и романскими народами, с одной стороны, и римлянами и немцами — с другой, автор подводит читателя к выводу, что вслед за Сиракузами, Афинами, Александрией следует Рим, а вслед за Мадридом, Парижем, Лондоном — Берлин. Не лишнее отметить, что почти то же (и более близко к тому, что осуществляется на наших глазах) предрекал пятью десятилетиями ранее, в 1875 г., К. Н. Леонтьев: «Франция, Германия, Италия, Испания и т. д. падут: они станут областями нового государства, как для Италии стали областями прежний Пьемонт, Тоскана, Рим, Неаполь, как для всей — Германии стали областями теперь Гессен, Ганновер и самая Пруссия»69. В настоящее время это пророчество реализовывается в форме образования Европейского Союза.

Вместе с тем О. Шпенглер в еще большей степени, чем К. Н. Леонтьев или Н. Я. Данилевский, решительно отказывается видеть всемирную историю в целом, не только в ее стадиальности и поливариантности развития, но даже в аспекте синхронного и диахронного взаимодействия основных «культур» (что в известной степени учитывалось двумя названными русскими мыслителями). В результате всемирная история как таковая исчезала вообще. Согласиться с этим трудно.

Взаимосвязь между отдельными цивилизациями в пространстве и времени, их синхронные и диахронные контакты в XIX, тем более, в XX веках мало у кого вызывали сомнения. Эти реалии хорошо описывались в рамках методологических установок гегельянства, эволюционистского позитивизма или марксизма. Однако, избрав принципиально иную, отрицающую всемирную историю как некую конкретную реальность, установку, О. Шпенглер логически пришел к отрицанию (точнее — игнорированию) межцивилизационных взаимодействий.

Принципиально иную позицию в этом вопросе занял А. Дж. Тойнби, разрабатывавший далее концепцию саморазвития автономных, внутренне целостных, однако взаимодействующих между собою в мировом историческом процессе цивилизаций. Необходимо отметить, что А. Дж. Тойнби является в собственно философском отношении представителем совершенно иного направления развития историко–культурной мысли, чем О. Шпенглер или Н. Я. Данилевский, при всем том, что по форме осмысления или, точнее, обобщения материала он как яркий представитель цивилизационного подхода весьма им близок. Это подчеркивалось и самим английским теоретиком в его письме Н. И. Конраду: «Вы делаете мне честь, сопоставляя меня со Шпенглером. Я восхищаюсь им… за гениальность, которая сказалась во многих вспышках его интуиции. Я также согласен с ним во взгляде на историю до ее нынешнего момента (это важная оговорка) не как на единый поток, движущийся сквозь века и охватывающий все человечество, а как на ряд отдельных, одновременных потоков»70.

В то же время, продолжает он далее, «в отличие от Шпенглера я не детерминист… я полагаю, как и он…, что когда мы окидываем взором то, что мы знаем о прошлом, мы наблюдаем известные закономерности… Я объясняю их… как результат единообразия человеческой природы — особенно ее иррационального, эмоционального, подсознательного слоя… Две отличительные способности принадлежат только человеческой природе (они взаимосвязаны) — это сознательность и способность, которую нам дает сознательность, сделать выбор»71.

Таким образом, если Н. Я. Данилевский и О. Шпенглер настаивают на обособленности и взаимонепроницаемости культур (цивилизаций), то А. Дж. Тойнби, особенно в последние десятилетия своего творчества, ищет основы общечеловеческого единства, рассматривая историю как процесс, содержащий в себе отдельные цивилизационные циклы, но выводящий (особенно в наше время) через взаимодействие отдельных цивилизаций к подлинно общечеловеческой истории. В этом смысле, тем более при акцентации на единстве человеческого духа, внутренней природы людей с такими ее атрибутами как сознание и свобода выбора, учение А. Дж. Тойнби гораздо ближе по духу идеям И. Г. Гердера.

Корни различия между взглядами А. Дж. Тойнби и О. Шпенглера уходят в основания их философского мировоззрения. За спиной немецкого теоретика стоит столетняя эволюция иррационализма в Германии, оформившегося к концу XIX в. в «философию жизни». Культура у О. Шпенглера выступает как единый живой организм, трансцендентной сущностью которого является мистически ощущаемый «прафеномен». Отсюда логически вытекает, что основная онтологическая субстанция — «жизнь» (аналогичная шопенгауэровской «воле»), по отношению к которой отдельные индивиды, являясь не более чем производными от нее функциями, ничего не значат. Культура зарождается, развивается и гибнет безотносительно к их волеизъявлению; более того, само это волеизъявление детерминируется состоянием (фазой жизненного цикла) этого «прафеномена». В противовес этому А. Дж. Тойнби, воспитанный в духе либерального англиканства, разделяет христианское учение о человеке, наделенном свободной волей и возможностью сознательного выбора своей линии поведения. Отсюда уже нетрудно перейти к идее человеческой свободы, творчества и ответственности в истории.

В понимании человека А. Дж. Тойнби близок к персоналистам (Н. А. Бердяев, поздний Л. И. Шестов, К. Ясперс, Г. Марсель, Э. Мунье, Ж. Лякруа, П. Пикер, Э. Брайтмен). Для него человек «заброшен в мир», но при этом сохраняет внутреннюю, личностную, неразрывную связь с Богом. Деятельность человека направлена в мир, но проистекает из трансцендентного духовного Абсолюта. Это дает человеку уверенность в жизни, позволяет занять активную позицию в отчужденном, не подлинном мире, ощутить себя причастным к первосущности бытия. Для А. Дж. Тойнби, как и для персоналистов, человек является, прежде всего, причастным к Богу, индивидуальным, свободным в своем выборе, духом, активным и творческим, но обреченным действовать в отчужденном, извращенном мире. Таким образом, реальны, в высшем смысле этого слова, Бог и человеческие души, результатом объективации которых выступают мир культуры, данные в своем явленном бытии как ряд автономных цивилизаций.

Если для О. Шпенглера культура основывается на безличном трансцендентном иррациональном «прафеномене», то А. Дж. Тойнби понимает культуру и цивилизацию как продукт свободной реализации (в рамках конкретных, объективно сложившихся условий) духовной первосушности людей. Отсюда вытекает, что судьба любой цивилизации зависит от самих людей, наделенных относительно постоянной во все исторические эпохи подсознательной сферой, сознанием (зависящим уже и от культурно–исторической среды) и свободным выбором. Свобода выбора, данная людям от рождения, и определяет в конечном счете судьбы отдельных цивилизаций.

Таким образом, если для О. Шпенглера ход истории мыслится предопределенным некими надличностными витальными силами, то для А. Дж. Тойнби, равно как и других мыслителей персоналистического направления, судьба любого общества зависит от самих составляющих его людей как духовных субъектов, творцов, наделенных свободой выбора.

Стало быть, как справедливо отмечает Е. Б. Рашковский, в таком ракурсе не вполне верно говорить о понимании истории как процесса. Безусловно, в историю вплетены некоторые феномены, которые могут быть описаны как собственно процессы (биологические, экономические, лингвистические и т. д.). Однако процессы безличны, а история личностна; в ней присутствуют все атрибуты драмы: любовь, антагонизм, сделка, вражда… «Но в драме истории чудится Тойнби и нечто призрачное; за кулисами этой драмы его воображению рисуются образы божественного процесса, протекающего по ту сторону бренного бытия, по ту сторону исторического времени»72.

Сущностью истории, трансцендентной относительно эмпирически данного бытия, согласно воззрениям английского мыслителя и является свободное взаимодействие и конечное сотрудничество Бога и Человека. «История, — писал он, — есть взаимодействие Бога и Человека. Закон и Свобода в истории оказываются идентичными в том смысле, что свобода человека оказывается Законом Бога, который идентичен любви»73.

А. Дж. Тойнби признает рациональную недоказуемость существования «конечной духовной первореальности», однако обосновывает ее действительность в сущности по–кантиански, с точки зрения нравственной необходимости «существования чего–то лучшего, чем человеческая природа». Незадолго до своей смерти он писал:

«Единицу исторического исследования» А. Дж. Тойнби, вслед за О. Шпенглером, усматривает не в отдельных народах, а в их определенным образом организованных сообществах. Так, писал он, английская история не может быть понята сама по себе, но лишь в контексте некоего более крупного исторического целого — истории Западной Европы Это целое содержит в себе части (Англию, Францию, Нидерланды), являющиеся субъектами идентичных побуждений или «вызовов», но реагирующие на них по–разному. То «общее», или «общество», к которому принадлежит Англия, именуется им Западнохристианским миром или Западной цивилизацией, имеющей пространственную протяженность в различные отрезки времени и хронологическое начало. Исследуя это общество, ученый обнаруживает за ним, у его истоков «филиалы» эллинистической (греко–римской) цивилизации, а также следы влияния византийского и мусульманского миров.

Рассматривая таким образом понимаемые цивилизации, А. Дж. Тойнби, прежде всего, противопоставляет их аморфной массе первобытных обществ, гораздо более многочисленных, но, по его мнению, куда менее индивидуализированных. Цивилизации выступают в качестве локальных культурноисторических образований, выделившихся из нерасчлененной массы первобытных земледельческо–скотоводческих обществ. Они не ограничиваются рамками той или иной местности, но охватывают весьма значительные территории, от пределов отдельной страны (Египет) до целого географического региона (античное Средиземноморье, Индостан), или даже выходят за его пределы (Мусульманский мир).

Такие цивилизации демонстрируют целостную структуру последовательных, причинно–следственным образом взаимосвязанных явлений. Цивилизация представляет собой социально–политическую и культурно–мировоззренческую систему автономных, но постоянно взаимодействующих друг с другом и окружающей природной средой социальных (государственных, национальных) организмов, жизнь каждого из которых может быть понята лишь в контексте определенной цивилизации.

А. Дж. Тойнби подразделяет цивилизации на две большие группы: независимые цивилизации и цивилизации–спутники, развивающиеся в орбите влияния и под решающим (или, по крайней, мере весьма ощутимым) воздействием первых. В свою очередь, независимые цивилизации подразделяются на независимые обособленные, независимые необособленные и дочерние двух серий. Независимые обособленные и необособленные цивилизации (отличающиеся тем, что первые не имеют, а вторые имеют контакты с иными цивилизациями) появляются непосредственно из первобытного общества, в то время как дочерние возникают на руинах или в результате коренной трансформации предшествующих цивилизаций, используя многие достижения последних (Античность и Крито–Микенский мир, христианская Европа и сама Античная цивилизация). Поэтому они (особенно дочерние «второй серии» — Восточнохристианская, Исламская и Западнохристианская) достигают более быстрых и впечатляющих результатов, чем их предшественники.

В концепции А. Дж. Тойнби, в конечном счете потому, что онтологической («метафизической») первореальностью им признается отдельная личность («человеческая душа»), а не иррациональный «прафеномен» культуры, цивилизации оказываются «взаимопроницаемыми». Достижения предшественников переходят к преемникам и развиваются ими, в то время как менее развитые общества могут заимствовать достижения у более преуспевших соседей. Этим реабилитируется понятие всемирной истории, понимаемой уже через саморазвитие и взаимодействие сперва первобытных обществ, а затем и отдельных цивилизаций.

Излагая свое панорамное видение цивилизационного взаимодействия, британский исследователь писал, что проведенные им исследования позволили выделить ряд цивилизационных общностей. Это общество западное, православное, иранское, арабское (при этом два последних интегрируются в одно — исламское), индуистское, дальневосточное, эллинское, сирийское, индское, древнекитайское, минойское, шумерийское, хеттское, вавилонское, египетское, андское, мексиканское и майяское. По мнению А. Дж. Тойнби, весьма желательно разделить православно–христианское общество на православно–византийское и православно–русское, а дальневосточное — на китайское и корейско–японское. Это увеличило бы число цивилизаций до двадцати одной.

Большинство из названных (как и неотмеченных в силу состояния научного знания первой половины XX в.) цивилизаций связываются как непосредственным, синхронным взаимодействием с несколькими соседними, так и объединяются «материнско–дочерними» отношениями с одним или несколькими другими. Однако, признавая в таком смысле реальность всемирно–исторического процесса, британский мыслитель, как и О. Шпенглер, основное внимание уделяет построению модели развития, точнее — «жизненного пути» отдельных цивилизаций. Схема цивилизационного цикла А. Дж. Тойнби весьма близка к аналогичной схеме немецкого философа. В истории каждой цивилизации он фиксирует следующие этапы:

1) р о ж д е н и е — объединение отдельных групп людей в первичное жизнеспособное государственное сообщество;

2) р о с т — процесс культурного и общественного развития, в ходе которого раскрываются внутренние потенции сложившейся системы и отдельных людей как ее конкретных носителей;

3) н а д л о м — внутренний раскол общества, потеря высших идеалов и общих целей, свидетельствующие о кризисе;

4) р а з л о ж е н и е — усиление конфронтации в обществе, вызванной отчужденностью между «верхами» и «низами», при усилении экспансионизма и войн, ставящих цивилизацию под угрозу внешнего удара;

5) г и б е л ь — обычно в результате внутреннего коллапса, сочетающегося с ударами извне.

Однако понимание внутреннего содержания этапов и их последовательности в двух сравниваемых концепциях совершенно различно. Цивилизация, понимаемая в качестве системы взаимодействующих социальных организмов, в своем развитии оказывается детерминированной взаимосвязью последних. А их состояние определяется творческим потенциалом элементарных составляющих — людей, так сказать их «качеством». Особенно это относится к элите, представителям «творческого меньшинства», организующим «отклики» соответствующих социумов на «вызовы» извне. Судьба цивилизации, таким образом, в первую очередь зависит от того, как долго «творческое меньшинство» составляющих ее компонентов (социальных организмов) продуцирует удачные «отклики» на «вызовы» внешнего мира и, далее, каким образом «отклики», даваемые различными, входящими в нее сообществами, взаимодействуют друг с другом.

По справедливому (хотя, понятно, и не оригинальному) мнению ученого, для обеспечения выживания и нормального существования люди должны объединяться для совместных действий, что невозможно без организационных усилий некоторой наиболее энергичной, дееспособной, активной части населения, берущей инициативу в свои руки. А. Дж. Тойнби убежден в том, что «все акты социального творчества являются делом либо индивидуальных творцов, либо, в крайнем случае, творческого меньшинства». «Творческим меньшинством» является «правящее меньшинство, в котором творческая способность человеческой природы находит удобный случай выразить себя в эффективных действиях на благо всех членов общества» Такого рода элита ведет за собой «инертное, нетворческое большинство», полагающееся на заслуженный авторитет лидеров, на которых, в сущности, возлагается вся ответственность за судьбу общества.

А. Дж. Тойнби, опираясь на юнговскую концепцию коллективного бессознательного, считал, что представители «творческого меньшинства» путем интроверсии (ср. бердяевское «трансцендирование» в противоположность «объективации») способны к прозрению и постижению внерациональных онтологических ценностей и истин, смутно ощущаемых и иными людьми. Поэтому они и способны увлечь за собой массы, возглавив и направив их «жизненный порыв» (в бергсоновском смысле) во имя достижения общей цели, обеспечивая тем самым оптимальный «отклик» соответствующего общества на «вызов» бытия.

Правящее меньшинство признается «творческим» лишь в том случае, если оно является носителем неких высших духовно–нравственных ценностей, на базе которых и строится живой контакт между «ведущими» и «ведомыми», принципиально невозможный в случае применения насилия первыми по отношению ко вторым. Насильственный характер действий как раз и является признаком «нетворческой» деятельности, демонстрируя бездуховность применяющей силу группы, которая в таком случае именуется «господствующим меньшинством».

Перерождение «творческого меньшинства» в «меньшинство господствующее» демонстрируется серией неудачных «откликов» на внешние «вызовы», что и определяет надлом соответствующей цивилизации. Под «господствующим меньшинством» исследователь подразумевает «правящее меньшинство, которое управляет в меньшей степени благодаря привлекательности, нежели благодаря силе». Промахи утрачивающей творческий потенциал элиты (перерождающейся в, так сказать, властвующее сообщество), оказывающейся не способной справляться со своими обязанностями и в то же время не желающей расставаться с властью и привилегиями, приводят общество в состояние кризиса. Ответом на недовольство масс становится создаваемая властями военно–бюрократическая машина принуждения — «универсальное государство» как аппарат насилия, обеспечивающий власть «господствующего меньшинства». Это означает «начало конца».

На этапе «надлома» цивилизации, отделяющем фазу «роста» от состояния «разложения», отчужденная масса (называемая «внутренним пролетариатом») утрачивает веру в вождей, в их идеологию и сакральное право на власть. Если властвующее сообщество продолжает ориентироваться на старую, выхолощенную, но освящающую его господство идеологию, то угнетенная масса не может более довольствоваться ею. «Внутренний пролетариат» начинает подспудно вырабатывать собственную религиозно–мировоззренческую культуру, искреннюю и одухотворенную, хотя и наивную, даже примитивную с рассудочной точки зрения правящей верхушки. Так в недрах разлагающегося, утрачивающего общие духовные цели и ценности социума в качестве альтернативы самодовлеющего «универсального государства» формируется «универсальная церковь».

В смутные времена крушения империй (в процессе чего активную роль играет «внешний пролетариат» — восставшая против экспансии «универсального государства» варварская периферия) адепты новой веры (буддизма, христианства и пр.) консолидируются в «универсальную церковь», становящуюся своего рода зародышем, эмбрионом, куколкой новой, «дочерней» по отношению к погибшей, цивилизации. Ее духовные лидеры оказываются в роли нового «творческого меньшинства», объединяющего вокруг себя народные массы.

Таким способом, через создание новой, высшей религии (как христианство по отношению к греко–римскому язычеству) человечество (через отдельные регионально–цивилизационные континуумы) поднимается на следующую ступень духовной эволюции. С годами, особенно после Второй мировой войны, А. Дж. Тойнби все большее внимание уделял осмыслению единства поступательного духовного движения человечества. Этот сдвиг тогда же точно подметил П. Сорокин: «В то время как ранее Тойнби интерпретировал все великие цивилизации как философски эквивалентные и совпадающие во времени, теперь он классифицирует их в хронологическом и оценочном порядке как прогрессивные шаги к реализации все более великих и высоких религий»75. Об этом откровенно писал и сам британский мыслитель: «По мере того, как я продвигался вперед, Религия стала занимать центральное место в моей картине Универсума»76.

Главным теперь для философа становится осмысление движения в направлении создания всемирной, единой цивилизации будущего человечества, причем движения, взятого в его внутреннем, содержательном, духовнорелигиозном аспекте — как восхождение от примитивных атропоморфных верований через персонифицирующие и обожествляющие собственный социум религии древних цивилизаций к «высшим религиям» и «религии будущего». При этом под «высшими» понимаются «…такие религии, которые устанавливают прямой контакт индивидуального человеческого существа с конечной духовной реальностью вместо предоставления ему лишь непрямого контакта с ней через посредство либо нечеловеческих сил природы, либо институтов, олицетворяющих коллективную человеческую силу»77.

Смыслом исторического движения становится именно духовный прогресс, так что духовные единства, складывающиеся в кризисные эпохи, выступают в качестве подлинно новых сообществ людей. Разработка и видоизменение «высших религий» происходят в «дочерних цивилизациях второй серии», производных от предыдущих через посредство «церквей–куколок». Так, по мнению А. Дж. Тойнби, возникают Восточнохристианская и Западнохристианская цивилизации, разрабатывающие, вместе с родственной им Исламской, духовное наследие древней сирийско–переднеазиатской и античной культур. При этом Западный мир создал технические и экономические основы для реального объединения всего человечества в единую целостную макросистему, стянутую отношениями жесткой взаимозависимости образующих ее компонентов: отдельных цивилизаций и народов.

Как видим, на завершающем этапе своего творческого пути А. Дж. Тойнби подчеркивал именно идею общечеловеческого единства, понимаемого, прежде всего, в религиозном, но также и в историко–политическом (для современности и будущего) ключе. Отдельные цивилизации представлялись ему уже синхронно и диахронно взаимосвязанными ветвями единого древа истории, стремящимися в отдаленной, но уже просматривающейся, перспективе к конечному духовному единению. В движении ко «всемирной вере» на основе Любви, благодаря которой будет достигнута гармония между Человеком и Универсумом, поздний А. Дж. Тойнби усматривает смысл истории. В этом убеждении он близок к таким ведущим западным мыслителям XX в. как, скажем, П. Тейяр де Шарден (с его концепцией «точки Омега») и К. Ясперс, а также к общей традиции русской религиозной философии — «философии всеединства», как она представлена у В. С. Соловьева или С. Н. Булгакова.

Установка на осмысление судеб отдельно взятых локальных или региональных цивилизаций — и в философии истории А. Дж. Тойнби это выражено особенно отчетливо, — вовсе не противоречит идее конечного единства всемирной истории. Последняя и проявлялась преимущественно через такие цивилизации. Конкретное понимание всемирной истории и культуры возможно лишь через рассмотрение цивилизационной дискретности в уникальности и своеобразии проявления соответствующих социо–культурных феноменов — как саморазвивающихся во взаимодействии друг с другом целостностей.

Однако рассмотрение истории как системы саморазвития и взаимодействия отдельных, соотнесенных между собой в пространстве и времени, цивилизаций следует вести именно в соответствии с принципами стадиальности и полилинейности исторического движения. Без этого история утрачивает единство, превращается в конгломерат замкнутых в себе и отчужденных друг от друга социокультурных систем, как это демонстрирует концепция О. Шпенглера. А такое понимание нельзя считать удовлетворительным, особенно сегодня, когда единство истории человечества стало самоочевидным. С учетом упоминавшейся выше ясперсовской концепции «осевого времени» по–новому стоило бы взглянуть и на выделяемые А. Дж. Тойнби три генерации цивилизаций: первичные — т. е. независимо возникающие, и дочерние первой и второй серий.

Первичные, возникающие на первобытной основе цивилизации, собственно говоря, готовят почву для сдвигов «осевого времени». Однако сами они либо гибнут, не достигая его уровня (как Крито–Микенская, Хараппская долины р. Инд или Шан–Иньская в Китае), либо оказываются как бы на периферии соответствующих процессов (Египет и Месопотамия по отношению к Греции, Палестине и Ирану). Отдельный случай — восприятие едва возникшими на периферии мощных цивилизационных центров средневековья раннеклассовыми обществами культурных достижений их соседей (Русь и Византия, Западный Судан и мусульманская Северная Африка, Япония и Китай).

Цивилизации, возникающие на руинах предшествующих, как правило при участии пришлого варварского элемента (дочерние первой серии) — такие, как Античная, зороастрийского Ирана, традиционные Индийская и Китайская, а также выделенная А. Дж. Тойнби, но не вполне четко им очерченная Сирийская, — на ранних фазах развития осуществляют, а затем закрепляют прорыв «осевого времени».

Однако, если в Китайско–Дальневосточном и Индийско–Южноазиатском макрорегионах соответствующие достижения, особенно в духовной сфере (конфуцианство, даосизм, буддизм, вырастающий из учения упанишад ведантизм и пр.), признаются непревзойденными, консервируются, формализуются и до определенной степени окостеневают, так в сущности и не выработав форм, доступных и понятных широким массам, то в Переднеазиатско–Средиземноморском (с подключаемыми к нему Кавказом и Европой) макрорегионе в условиях сложнейших межцивилизационных отношений (с элементами как конфронтации, так и взаимообогащения) удалось выработать более персоналистически ориентированные вероучения — сперва иудаизм и зороастризм, а затем христианство и ислам. Два последних становятся духовной подосновой трех великих цивилизационных миров Средневековья: Восточнохристианского и Западнохристианского, а также Мусульманского. Все они вырастают из восточносредиземноморско–переднеазиатского, по преимуществу иудейско–греческого (с разнообразнейшими иранскими, египетскими, римскими и пр. инъекциями), синтеза рубежа эр, по–разному переплавляя духовные достижения «осевого времени» обществ названного региона в целостные социокультурные системы соответствующих цивилизаций.

С учетом ранее рассматривавшейся концепции стадий и путей развития человечества переосмысления требует вопрос о всемирно–исторической роли Западнохристианско–Новоевропейско–Североатлантической цивилизации, качественно обновляющейся в эпоху Возрождения, Реформации и Великих географических открытий. Главным в этом отношении является обнаружение причин того, почему именно Западная Европа в данное время инициировала начало перехода человечества к качественно новой — индустриальной, связанной с глобальной интеграцией человечества стадии.

Предложенные в течение последних столетий объяснения западного лидерства (Г. В. Гегеля, Ф. Гизо, К. Маркса, В. Зомбарта, М. Вебера, А. Дж. Тойнби, У. Ростоу, В. Мак–Нила и др.) с разных сторон подходят к решению этой проблемы, однако не дают целостного основания. В течение Нового времени Запад (находившийся где–то до времен монгольских завоеваний и, безусловно, до начала Крестовых походов на периферии ведущих цивилизационных центров) преобразовал себя, а затем и весь остальной мир, интегрировав и структурировав его вокруг себя к концу XIX в.

Предложенная А. Дж. Тойнби, глубоко продуманная и фактографически выверенная модель взаимоотношений Западной цивилизации с прочими социокультурными мирами требует дальнейшей разработки в плане уточнения внутренней цивилизационной природы (с базовыми ценностями и пр.) как Западной, так и всех прочих цивилизаций. Почему на вызов Запада не только Индия и Китай, но даже культурно близкие Китай и Япония, также Турция, Иран и Саудовская Аравия, и пр. реагировали и реагируют по–разному?

Кроме того, как выясняется, мировая интеграция под эгидой Запада, вовлечение им соседей в формируемую им глобальную структуру, проходила как бы в два этапа. Сперва к Европе были подключены обе Америки с побережьем Африки (в качестве поставщика рабской силы для плантаций Нового Света), с одной стороны, и Восточноевропейско–Евразийский регион (православные земли в составе Речи Посполитой, затем Российское государство) — с другой. При всех различиях в политическом устройстве и связанных с ним силовых реакциях оба эти субцивилизационные региона превращаются в аграрно–сырьевые придатки и рынки сбыта промышленных товаров для стран Запада. Более того, несмотря на все большее укрепление на Западе идеи свободного труда, в обоих названных регионах усиливается и процветает вплоть до 60‑х г. XIX в. труд подневольный (плантационное рабство, крепостничество и пр.). На втором этапе в инициируемую Западом мировую интеграцию втягиваются (с разными для них последствиями) Мусульманский, Индийско–Южноазиатский и Китайско–Дальневосточный миры. Первая мировая война со всей очевидностью засвидетельствовала функциональное единство человечества.

Поэтому на первый план выдвигается проблема осмысления движения человечества к дискретному (прежде всего в цивилизационном, но также и других — этническом, государственно–политическом и пр. отношениях) единству, к формированию глобальной, всемирной макроцивилизационной системы.