Глядя в будущее. Автобиография

Глава шестая. "Я уже получил приглашение от Бога"

Всего через месяц после вступления в новую дипломатическую должность меня как руководителя американской миссии связи в маоистском Китае ждало большое испытание: в Пекин должен был прибыть Генри Киссинджер.

Если в середине 70-х годов кто-то из администрации Форда произносил слово "Китай", то, где бы ни находился в этот момент Киссинджер — в Каире, Иерусалиме или Париже, — он сразу навострял уши: Китай был личной дипломатической вотчиной Генри, главной ареной его дипломатических подвигов.

Прошло четыре года с неожиданной для всех поездки Киссинджера в Пекин — первого шага в исторической китайской инициативе президента Никсона. К тому времени Никсона уже сменил Форд, но его госсекретарь все еще руководил внешней политикой США в целом и политикой по отношению к Китаю в частности.

Я быстро понял это после того, как занял место Дэвида Брюса в качестве эмиссара США в Китайской Народной Республике. Это назначение состоялось в Овальном кабинете Белого дома, куда президент Форд пригласил меня, чтобы поговорить о том, какую роль я мог бы взять на себя в его новой администрации. Первая должность, кандидатом на которую я считался — вице-президента, — отошла к Нелсону Рокфеллеру. Прежде чем объявить о том, что его выбор пал на Рокфеллера, Джерри Форд позвонил, чтобы сообщить мне эту новость. Тогда-то он и упомянул, что нам необходимо встретиться как можно скорее, чтобы "обсудить будущее".

Будущее. Что касается нас с Барбарой, то лучшим "будущим", которое мы могли бы себе представить, было такое, которое как можно дальше увело бы нас от недавнего прошлого. Работа на посту председателя НКРП в последние месяцы администрации Никсона была настоящим политическим кошмаром. Несмотря на то что мы очень любили Вашингтон, нам казалось, что если новая должность будет приемлемой, то сейчас самое подходящее время его покинуть.

Когда меня провели в Овальный кабинет к президенту, он поблагодарил меня за то, что я сделал для партии, будучи на посту председателя НКРП, и упомянул о том, что вскоре должны освободиться два ключевых дипломатических поста. Посла в Великобритании и посла во Франции.

Однако я думал о другом. Дэвид Брюс собирался покинуть свой пост главы американской миссии связи в Китае. Имея право выбора, я сказал президенту, что хотел бы занять именно это место.

Форд закончил набивать свою трубку, затем поднял на меня взгляд. "Китай?" — переспросил он, явно удивленный.

Я повторил: "Да, Китай — если и когда это будет возможно".

Мы с Барбарой уже обговорили этот вариант. Мы пришли к решению, очень похожему на то, которое мы приняли в 1948 году. Тогда мы решили не идти традиционным путем, а направиться на Запад. Сейчас мы сошлись на том, что если президент предоставит мне право выбора должности за границей, то надо будет держать курс на Дальний Восток. Важный и вожделенный пост в Париже или Лондоне был бы хорош для завершения карьеры, но Пекин был вызовом, поездкой в незнаемое. Рождался новый Китай, и отношения между США и Народной республикой в ближайшие годы должны были приобрести жизненно важное значение для американской политики не только в Азии, но и во всем мире.

Поскольку в то время Соединенные Штаты не имели официальных дипломатических отношений с Китайской Народной Республикой, мое назначение не требовало одобрения сенатом [46]. Оно требовало, однако, согласия Генри Киссинджера, так как ничто в американском правительстве, касающееся Китая, не предпринималось без его проверки и одобрения.

Генри настолько боялся возможности "утечки" информации о китайско-американских отношениях, что брифинги государственного департамента и СНБ по моей новой работе проходили за закрытыми дверями.

Несколько наиболее важных бумаг, с которыми мне надо было ознакомиться, в том числе такие фундаментальные документы, как записи бесед Никсона с Мао, которые привели к Шанхайскому коммюнике 1972 года, тщательно оберегались сотрудниками аппарата Генри. Причем настолько тщательно, что я мог читать их только в кабинете Ричарда Соломона, старшего сотрудника аппарата СНБ и одного из наших главных экспертов по Китаю.

Академической специальностью Киссинджера была Европа, а не Азия, однако он рассматривал американокитайские отношения в контексте глобальной стратегии и политики безопасности. Распространялись слухи, что вопросы, связанные с китайской политикой, должен решать только он сам и его ближайшие помощники: Соломон, Филип Хабиб, в то время занимавший пост помощника госсекретаря по Восточной Азии, и Уинстон Лорд, начальник управления внешнего планирования государственного департамента.

Перед тем как я отбыл в Китай, Киссинджер заверил меня, что он и его сотрудники будут полностью информировать меня обо всем, что происходит между США и Китаем. Главные действия на этом участке происходили не в Пекине, а в Вашингтоне, где Генри часто встречался с моим визави в китайской миссии связи. Я, равно как и Дэвид Брюс до меня, узнал, что для получения какой-либо информации о личных переговорах госсекретаря с китайцами надо было выдержать бюрократическую битву с государственным департаментом.

Мой инструктаж закончился в середине сентября 1974 года, и мы с Барбарой отправились к месту нашего нового назначения вместе с новым членом семьи — кокер-спаниелем Фредом Бушем, который путешествовал в багажном отсеке самолета.

Нашего спаниеля мы назвали в честь нашего друга сначала по Мидленду, а затем по Хьюстону С. Фреда Чеймберса. Когда Барбара и я спросили главу группы связи КНР в США Хуана [Чженя], будет ли нормально, если мы привезем с собой в Пекин нашу собаку, мы получили первый намек на то, что наше новое назначение принесет нам много неожиданностей.

"Собаку? — спросил Хуан, а затем кивнул. — Да, конечно, берите с собой, — и добавил: — Это ведь не "рукавная собачка", не так ли?" Как мы потом узнали, это было китайское название маленьких пекинезов, которых в старину маньчжурские мандарины носили в рукавах своей одежды. Дореволюционные "рукавные собачки" в маоистском Китае уважением не пользовались.

Фред Буш прошел это испытание, но по приезде в Китай выяснилось, что он приводит китайцев в шоковое состояние. Собаки стали в Китае редкостью с того момента, как Народная республика начала осуществлять программу истребления собак после гражданской войны 40-х годов с целью предотвращения эпидемий. Когда мы выводили спаниеля на прогулки, некоторые китайцы, явно ошибаясь, показывали на него пальцами и говорили "Мяо!", что по-китайски означает "кошка". У других он вызывал просто любопытство, третьи были в ужасе. Фактически первая фраза, которую Барбара выучила на китайском языке, была: "Не волнуйтесь, это всего лишь маленькая собачка, и она не кусается".

Нельзя сказать, что в современном Китае собак не признают совсем. На одном из ужинов, где мы присутствовали вскоре после нашего прибытия в Пекин, одно из блюд значилось в официальном меню как "благоухающее мясо". Когда мы вернулись домой и показали меню одному из членов миссии, хорошо знавшему китайскую культуру, он сказал, что мы только что отведали "верхнюю губу дикой собаки".

Визит Киссинджера ожидался через месяц после того, как я занял свой пост и познакомился с аппаратом миссии связи, состоявшим из 30 человек. Его возглавлял Джон Холдридж — заместитель главы миссии. Джон, в прошлом университетский спортсмен, рост которого превышал шесть футов, выполнял дипломатические функции, в основном пользуясь своим представительным видом. Он был ученым-китаеведом, затем стал послом США в Сингапуре, потом был помощником госсекретаря по Дальнему Востоку. Другими ведущими сотрудниками миссии были Дон Андерсон, наш эксперт по политике Китая; глава нашей экономической секции Герберт Горовитц, а затем сменивший его Билл Томас и мой секретарь и помощница Дженнифер Фитцжеральд.

Работа Андерсона была самой сложной среди зарубежных дипломатических постов США. Он должен был выяснять, какие политические процессы происходят в стране, в которой сохранение правительственных дел в тайне является вековой традицией. Дон и его заместители искали малейшие намеки на то, укреплялось или, наоборот, становилось шатким положение отдельных китайских руководителей. Они были экспертами по истолкованию протокола, принятого в китайском руководстве. Был ли упомянут такой-то лидер в сообщении об открытии нового здания в его родном городе? Был ли послан на международную конференцию заместитель министра вместо своего шефа? Почему о ком-то ничего не слышно в течение трех месяцев? Кто на подъеме, а кто в опале?

Будучи проинструктирован Доном и членами его политического отдела о тонкостях политики Китая, я не мог не думать о том, какое замечательное время настало бы для Эванса и Новака, Сэма Доналдсона и других американских политических обозревателей, если бы они могли освещать жизнь в Пекине в том же стиле, в каком они освещают жизнь Вашингтона.

После знакомства с сотрудниками миссии моей следующей задачей было начать встречи с некоторыми китайскими лидерами, о которых мне рассказывали люди из отдела Дона Андерсона. Первым высокопоставленным китайским официальным лицом, с которым я связался, был Цяо Гуаньхуа, которого я знал еще со времен моей работы в ООН. Тогда Цяо занимал пост заместителя министра иностранных дел и в 1972 году возглавлял первую делегацию КНР в ООН. Он представил свою страну мировому сообществу речью, в которой в равной степени раскритиковал и Соединенные Штаты, и Советский Союз.

Таким Цяо был, когда играл роль жесткого дипломата. Позже я узнал, что Цяо мог быть и спокойным дипломатом, заинтересованным в улучшении отношений своей страны с Соединенными Штатами. Во время неофициальных ужинов мы постепенно хорошо узнали друг друга.

Когда я как глава американской миссии связи в Пекине впервые позвонил ему, Цяо, который с тех пор поднялся по службе, став министром иностранных дел КНР, вспомнил время, проведенное в ООН. Вскоре после этого он пригласил нас с Барбарой на семейный ужин. Политические эксперты в других иностранных посольствах в Пекине, в частности в советском посольстве, скорее всего, заметили это и начали делать выводы. Нет никаких сомнений, что Цяо учитывал это, когда планировал ужин.

Получив образование в Германии, Цяо великолепно говорил по-английски. Он был женат на Чжан Ханьчжи, занимавшей высокий пост в китайском министерстве иностранных дел. Это была умная, привлекательная женщина, которая носила западную прическу, что было необычно в маоистском Китае. В отличие от многих других китайских руководителей во время бесед с иностранцами Цяо держался очень свободно. Он мог быть любезным, но иногда и резким. Его часто сравнивали с премьер-министром Чжоу Эньлаем.

Позже Цяо и его жена в силу стечения обстоятельств потеряли свои посты. В период междувластия он примкнул к фракции, выступившей против Дэн Сяопина, а она была слишком близка к Цзян Цин, жене Мао, ставшей впоследствии лидером "банды четырех". Когда осенью 1976 года "банда" была арестована и Дэн Сяопин вернулся к власти, Цяо и его жена разделили судьбу всех китайских руководителей, примкнувших к "четверке".

Однако, когда за два года до этого, осенью 1974 года, я приехал в Пекин, Цяо был еще восходящей звездой, человеком, с которым западные дипломаты стремились встретиться и поговорить, поскольку он был умен и достаточно откровенен.

Мы обсуждали грядущий визит Киссинджера, и, судя по тому, как Цяо отзывался о Генри, я мог сказать, что китаец высоко ценил американского государственного секретаря. Из этих разговоров я сделал вывод, что, по мнению китайских руководителей, Генри понимал их — и русских — лучше любого высокопоставленного западного дипломата. Когда огромный бело-голубой реактивный самолет Киссинджера с гербом Соединенных Штатов приземлился в Пекинском аэропорту, там собралось столько народу, как если бы прибыл сам президент США.

Когда открылась дверца самолета, мне на секунду показалось, что действительно прилетел сам президент. Первыми из самолета вышли телохранители Генри. Насчитав их с полдюжины, я бросил это занятие.

"Как их много", — сказала Нэнси Тан, официальный переводчик китайского правительства, когда агенты секретной службы США веером рассеялись по летному полю. По-видимому, их было чрезмерно много для столь тщательно контролируемой страны, где безопасность американского государственного секретаря была и без того абсолютно гарантирована его хозяевами.

Затем в сопровождении своей жены Нэнси и двух детей, Дэвида и Элизабет, по трапу самолета спустился сам Генри. После теплых приветствий у борта самолета семья Киссинджера села в официальную черную машину и в облаке пыли удалилась в направлении правительственной резиденции для гостей, расположенной на восточной окраине Пекина.

Именно — "в облаке пыли". Несмотря на все историческое великолепие Пекина, месяц, проведенный там, напомнил Барбаре и мне жизнь на 7-й Восточной улице в Одессе, штат Техас, в 1948 году. Как и техасская Одесса, столица Китая расположена в центре огромной равнины. Когда начинается ветер, из-за пыли, подымаемой с немощеных окраинных улиц, видимость резко ухудшается. Цвет шерсти нашего спаниеля из натурального золотистого стал тускло-серым. Я простудился; возможно, причиной болезни была та же пыль или же она ее обострила.

Мы приехали в резиденцию для гостей, где остановились Киссинджеры. Генри был оживлен и обменивался любезностями с китайскими хозяевами. Я видел его таким и в других случаях. Всегда, когда он был в центре внимания, казалось, что государственный секретарь оживлялся и был похож на политического кандидата, обрабатывающего толпу избирателей.

Чтобы сберечь время на разъезды и не пробиваться сквозь миллион велосипедистов, которые заполняли улицы между американской миссией и штабом Киссинджера, Барбара и я временно поселились в близлежащей резиденции для гостей. Один из наших китайских хозяев намеренно напомнил, что нам отведены апартаменты в резиденции № 18, в которой останавливался президент Никсон во время своего первого визита в Китай в феврале 1972 года.

Эти дома для гостей были удобны, но не отличались роскошью. Как и большинство гостиниц в Китае, они были снабжены всем, что могло бы понадобиться иностранному путешественнику в Китае: ручками, чернилами, писчей бумагой, купальными халатами, домашними туфлями, косметикой, даже зубными щетками и пастой. В свободную минуту перед нашим первым официальным выходом Барбара присела, чтобы написать письмо домой. Она написала адрес на конверте и собралась наклеить на него китайские марки, которые почти никогда не покрываются клеем с обратной стороны. Не обнаружив клея, она воскликнула: "Все есть, кроме клея!" В этот момент в комнате находились только два человека — Джон Xолдридж и я. Тем не менее на следующий день бутылочка с клеем стояла на столе.

В программу визита Киссинджера входили переговоры на высоком уровне — с заместителем премьера Дэн Сяопином и министром иностранных дел Цяо; встречи, которые дали мне редкую возможность почерпнуть информацию о текущем развитии китайско-американских отношений. Как я понял после четырех недель пребывания на своем посту, такая информация до посла в Китае практически не доходила.

Проблема осведомленности не возникала потому, что сотрудники аппарата Генри в Вашингтоне не хотели делиться тем, что они знали. Но это касалось не одного меня: другие дипломаты в Пекине, по-видимому, также в равной степени испытывали голод на факты, предположения и даже слухи о том, что происходит на самом деле. Дипломатическую жизнь в Китае окутывала плотная завеса секретности, и после того, как Киссинджер отбыл в США, мои дни оказались заполненными визитами других послов, жаждавших выудить у меня любую информацию.

Согласно теории, выдвинутой послом Непала, вновь назначенный посланник в Пекине обладает некоторыми преимуществами. Он называл это "свежей перспективой". "Я здесь уже десять лет, — заметил он, — и думаю, что в результате знаю меньше о китайцах, чем когда приехал".

Иностранные дипломаты скоро узнавали, что китайская дипломатия довела до степени искусства умение пользоваться загадочной фразой. Подайте просьбу о встрече с высокопоставленным китайским официальным лицом, и вы можете получить отказ в трех видах, но всегда вежливо.

Во-первых, вам могут заявить, что встреча "не очень удобна". Это значит, что вы никогда не встретитесь с тем, с кем хотели.

Во-вторых, что ваша просьба "в принципе" может быть принята. Смысл этого: ждите, затаив дыхание.

В-третьих, вам могут сказать, что такая встреча "возможна, но ее подготовка может занять некоторое время". Поскольку китайцы измеряют время иным способом, чем нетерпеливые европейцы, "некоторое время" может означать все что угодно — от 5 до 20 лет.

Как и другие послы, работавшие в Пекине, я вскоре обнаружил, что существует несколько разновидностей "китайской стены". Невозможно, например, просто позвонить и попросить китайского официального представителя о встрече, чтобы обсудить какую-нибудь международную проблему. Там действует правило: "Не звоните нам, мы позвоним вам сами".

Эта "стена" особенно обескураживала тех, кто приезжал в Китай с целью узнать страну и ее людей. Если в дипломатии и есть какой-то смысл, то он состоит в налаживании контактов. Однако у китайской бюрократии подход иной.

Так, вскоре после нашего приезда в Пекин туда же прибыла из США группа медицинских экспертов. Ее интересовала тропическая болезнь шистосоматоз, или улиточная лихорадка. Поскольку эта болезнь в Китае очень распространена, все, что эксперты узнали бы о ней, было бы в интересах самих китайцев. Во всяком случае, мне как американскому послу дело представлялось именно таким.

Китайцы тепло встретили членов делегации. Они организовали для них обширную программу специальных обзорных экскурсий и щедрых на яства банкетов. Дни проходили, американские эксперты знакомились с достопримечательностями и набирали вес от хорошей еды. Однако цель их визита оставалась недостижимой. Они получили возможность увидеть Великую китайскую стену, "Запретный город" [47], но только не то, ради чего приехали в Китай. Только после многочисленных просьб — а в конце концов и жалоб — китайские бюрократы сдались и разрешили американцам исследовать местных улиток.

С точки зрения китайцев, иностранцы прибывают в их страну для того, чтобы узнать только то, что им позволят хозяева. Их обычный прием сводится просто к тому, чтобы ограничить доступ приезжих к источникам информации; но для особых гостей, таких, как Киссинджер, у них есть свои варианты "потемкинских деревень".

В конце пятидневного визита Киссинджера для его семьи была организована поездка в знаменитый своими вышивками город Сучжоу, расположенный на полпути между Пекином и Шанхаем. Мы все вылетели из Пекинского аэропорта на двух английских "трайдентах", предоставленных нашими хозяевами. Линн Паскоу из нашей миссии посетил этот город за неделю до этого, сопровождая группу президентов американских университетов. Он доложил, что этот город забит велосипедами и грузовиками так же, как и Пекин.

Однако в тот день, когда мы с Киссинджером приехали в Сучжоу, все выглядело по-иному. Мы ехали по пустынным улицам, на которых не было ни транспорта, ни пешеходов. Оказавшись примерно в такой же ситуации, Билл Бакли [48], посетивший Китай с группой журналистов, спросил у сопровождающего, где же люди. "Что?" — спросил сопровождающий. "Народ, — ответил Билл. — Должен же быть народ в Китайской Народной Республике".

Пока мы ехали по главным бульварам Сучжоу, я видел толпы людей, скопившихся на боковых улицах за заграждениями. Какими бы причинами китайское правительство ни руководствовалось, освобождая улицы от людей во время нашего визита, это была мрачная, даже пугающая демонстрация того, в какой степени тоталитарное правительство может контролировать свое население.

"Потемкинский вариант" возник в одном из парков Сучжоу, где мы увидели группу маленьких детей, которые смеялись, играли и пели, что явно походило на хорошо отрепетированную театральную сценку. Наши подозрения подтвердились: после того как мы вернулись к нашим машинам, в парке неожиданно наступила тишина. Представление закончилось; ребятишки выполнили свой долг перед председателем Мао. (Это была лишь первая из многих сцен, которые нам с Барбарой довелось наблюдать в Китае. Регламентация и догматизм пронизывали всю систему образования в этой стране. Во время посещения одной провинциальной школы мы оказались гостями на детском концерте, номерами которого были такие песни, как: "Я хочу поскорее вырасти, чтобы у страны было больше рабочих рук", "Скорее бы стать взрослым и получить возможность бороться за революцию". Популярными песнями взрослых, когда мы были в Пекине в тот период, когда делами культуры руководила жена Мао, были: "Соло для баритона, наполненное дружбой и отправляемое за границу моряками на судах, построенных в Китае", а также "Красный солнечный свет освещает площадку вокруг сталеплавильной печи". К счастью для китайцев, ограничения в области культуры были смягчены после падения "банды четырех". Сегодня они могут разбавлять свою идеологическую диету музыкой других частей света, а их талантливые художники пользуются большей свободой. — Дж. Б.)

Два дня спустя Киссинджер улетел обратно в Вашингтон, и жизнь вокруг миссии вернулась в обычное русло. При моем предшественнике Дэвиде Брюсе это означало просто быть американским наблюдателем и человеком для связи с политической сценой Пекина. Брюс считал, что отсутствие официальных отношений между Соединенными Штатами и Народной республикой не требует большой активности.

Киссинджер, очевидно, был с этим согласен. Когда Генри узнал, что я отказался от посольских постов в Лондоне и Париже ради того, чтобы поехать в Пекин, он был сбит с толку. "Время от времени там, конечно, будет значительная работа, — говорил он, определяя мои функции как руководителя миссии, — однако чаще всего тебе будет невероятно скучно".

Учитывая ограничения, которые китайские власти налагали на дипломатический корпус, это могло оказаться правдой в "нормальных условиях". Но после изучения потенциальных возможностей моей работы я пересмотрел понятие "нормальные условия" применительно к нашей миссии связи.

Здание миссии, расположенное в той части Пекина, которая отведена под посольства, построено в стиле, напоминающем архитектуру Южной Калифорнии 20-х годов, а именно бульвар Сансет, застроенный частично в испанском, частично в восточном стиле. Ворота охраняли два солдата Народно-освободительной армии в зеленой форме.

На территории миссии находилось небольшое административное здание, а рядом с ним — резиденция главы миссии. Сам дом был просторным и хорошо освещенным со всех сторон, гостиные и столовая располагались на первом этаже, наши личные апартаменты — на втором.

Обслуживающий персонал состоял из шести человек: двух поваров, двух слуг, двух уборщиц. Руководил обслуживающим персоналом господин Вонг, молодой человек двадцати с лишним лет, приятный, но с обостренным чувством порядка. Сунь, наш шеф-повар, был кулинарным художником, о котором говорили, что он один из лучших поваров в Пекине. Другим посольствам повезло меньше. Жена одного из послов постоянно жаловалась в протокольный отдел министерства иностранных дел Китая на плохого повара. Китайцы решили его заменить, но, убрав его, они не присылали замену в течение нескольких недель, вынудив жену посла саму готовить еду.

Для поездок руководителю миссии был предоставлен четырехдверный "Крайслер", и вначале Барбара и я пользовались им. Но через месяц я сделал первый шаг к нарушению того стиля поведения, который ожидался от посланника США в Пекине. Это не был важный дипломатический ход, а всего лишь один из тех шагов, которые доказывали, что Генри ошибался в своем прогнозе о том, что моя новая работа будет скучной.

Находясь в Китае, подумал я, почему бы не передвигаться так, как это делают китайцы? К тому времени, когда к нам на рождественские каникулы приехала моя мать, господин Вонг проинформировал меня, что среди его друзей Барбару и меня уже все знали как "Бушей, которые ездят на велосипеде так же, как это делают китайцы".

Рождество 1974 года было первым, которое после нашей женитьбы мы с Барбарой встречали порознь. Она вернулась домой, чтобы побыть с детьми, которые еще учились в школе. Но я справлял Рождество не один. Ко мне приехали моя мать и тетя — Марджори Клемент. После посещения церкви мы проехали на велосипедах по посольскому кварталу, нанеся визит послу Великобритании Тэду Юди.

Мы также позвонили в Вашингтон, где для встречи Рождества собрались Барбара и дети. Джеб окончил университет с отличием, Нейл учился хорошо, Марвин готовился к баскетбольному сезону.

В рождественскую ночь господин Сунь превзошел самого себя в приготовлении первого западного праздничного стола: индейка, клюквенный соус, гарниры; но вместо тыквенного или орехового пирога на десерт он приготовил эффектное китайское национальное блюдо под названием "Пекинская пыль": пышное подобие торта, увенчанное конусом взбитых сливок и посыпанное молотыми каштанами ("пылью").

Большая часть этого дня прошла, однако, под землей. Во время визита Киссинджера, когда Генри и я посетили заместителя премьера Дэн Сяопина, тот спросил, была ли у меня возможность посмотреть "пещеры". Когда я сказал "нет", была организована специальная рождественская экскурсия.

"Пещеры" представляли собой тоннели под Пекином. Чтобы добраться туда, я встретился с представителями Народно-освободительной армии и местных жителей на определенном перекрестке. Они провели меня в находящийся неподалеку магазин одежды. В магазине мы подошли к каким-то стеллажам, и один из сопровождающих нажал скрытую кнопку. Стеллаж повернулся, и открылся проход. Мы спустились вниз приблизительно на 25 футов и прошли по лабиринту тоннелей и довольно больших помещений. Там были даже туалеты, но я не заметил признаков вентиляционной системы, хотя сопровождающие меня уверяли, что воздух здесь очень свежий, что тут устроена дренажная система и достаточно места для того, чтобы разместить тысячи людей, живущих по соседству.

То, что я увидел, было подземным бомбоубежищем, "пещерами" для гражданской обороны, которые китайцы рыли в каждом крупном городе. "Ройте глубокие тоннели, — наставлял народ председатель Мао. — Везде должны храниться запасы зерна". Зачем? Во время посещения мне сказали, что СССР когда-нибудь все равно начнет против Китая войну, причем с использованием ядерного, а не обычного оружия.

По завершении моего посещения "пещер" я поблагодарил своих гидов и поехал на велосипеде обратно в резиденцию. Мать спросила, как мне понравилась экскурсия, и я рассказал ей о том, что видел. Она заметила, что это странный рождественский подарок — приглашение посетить бомбоубежище в день, посвященный духу мира на Земле.

Однако к этому времени я пробыл в Китае достаточно долго, чтобы знать, что мои хозяева не допускали практически ничего случайного в отношениях с иностранцами. Китайцы хотели показать, что они бдительны по отношению к СССР и готовы к любому повороту мировых событий, даже к самому худшему.

Я согласился с матерью в том, что время для организации этой экскурсии в день Рождества было выбрано странно. Однако это гарантировало, что я не скоро забуду свой визит в "пещеры".

В то же Рождество произошло незначительное событие, после которого я долго недоумевал, пытаясь понять, не пришло ли ко мне то ощущение, о котором говорил посол Непала, а именно что, чем больше узнаешь о китайцах, тем хуже их понимаешь.

Перед отъездом из Пекина моя мать сказала начальнику обслуживающего персонала господину Вонгу, что она и тетушка Мардж очень благодарны за все сделанное им для того, чтобы их визит был приятным. В духе Рождества она предложила ему и прочей прислуге небольшие подарки, объяснив, что таков обычай нашей страны. Когда Вонг сказал: "Спасибо, нет", мать стала настаивать, думая, что он отказывается просто из скромности. Однако он упорно стоял на своем, и ничто не могло его сломить.

Как объяснил мне один из членов моей миссии, причина состояла в том, что в Китае при Мао принимать подарки за сделанную работу считалось проявлением буржуазности или хуже того. Для Вонга принять подарок было просто рискованно. В условиях суровых революционных догм, управляющих жизнью Китая, он должен был бы после этого выступить на так называемом "собрании самокритики" в своем районе и публично признаться в том, что принял подарок от иностранцев.

Когда мне это объяснили, я кивнул, сделав вид, что понял. На самом деле я не понял, во всяком случае не до конца. Выяснилось, однако, что был способ обойти этот запрет на подарки. Когда мать и тетя объяснили нашим китайцам, что подарки предназначены для того, чтобы "помочь вам в вашей работе", Вонг и другие приняли их. Так мы нашли выход из противоречия между восточными и западными, капиталистическими и коммунистическими традициями. Или по крайней мере нам так показалось. (Когда наше пребывание в Китае закончилось и мы готовились вернуться в Соединенные Штаты, чтобы принять новый пост, господин Вонг неожиданно вошел к нам с нашими подарками в руках. Он принес все подарки до единого, которые гости нашего дома когда-либо дарили работавшим в нем китайцам. "Но почему?" — спросил я. И господин Вонг объяснил: "Подарки делались для того, чтобы помочь нам в нашей работе по обслуживанию семьи Буш. Но теперь в Пекине больше не будет домашнего хозяйства Бушей, поэтому, следуя классической китайской логике, больше нет причин сохранять эти подарки". — Дж. Б.)

Хотя катание Бушей на велосипедах по городу было хорошим способом вырваться из кокона, образованного вокруг района иностранных посольств в Пекине, оно не решало проблему нашей изоляции от официальных представителей китайского правительства. Другие члены дипломатического корпуса по крайней мере встречали их на различных приемах по случаю национальных праздников той или иной страны. Отдельные представители китайского правительства и его узкого замкнутого круга обязательно показывались на этих открытых общественных мероприятиях.

Дэвид Брюс этих приемов не посещал. Он строго придерживался своей роли офицера связи между правительствами США и Китая, не обладающего полным статусом дипломатического представителя. Я, однако, считаю, что, пропуская эти мероприятия, мы терям возможность дать почувствовать наше присутствие в Пекине. Поэтому я стал принимать приглашения по случаю национальных праздников.

Первое приглашение, которое мы приняли, поступило из посольства Алжира. Когда мы с Xолдриджем вошли в зал, по помещению прокатилась волна оживления. Американцы на дипломатическом приеме в Пекине! Однако скоро все вошло в норму. Дипломатический лед был сломан; с тех пор наше появление на подобных мероприятиях рассматривалось как дело вполне обычное.

Генри Киссинджер оценивал мою политику активного посредника не очень высоко. Однажды он мне сказал: "Не имеет никакого значения, нравимся мы им или нет". Я не согласился. Моей целью было не завоевание популярности в Пекине, а изучение китайцев и предоставление им возможности познакомиться с американцами с помощью личных контактов. Сам Генри лучше всех знал ценность личных связей в мировых делах. Именно его теплые отношения с Анваром Садатом помогли нам разрушить барьеры недоверия на Ближнем Востоке.

Но во время нашего пребывания в Китае был и такой период, который поколебал мою убежденность в том, что Дэвид Брюс не прав, уклоняясь от участия в дипломатических мероприятиях. Это было весной 1975 года, когда военное положение США и наших южновьетнамских союзников ухудшилось. Такой ход событий, по-видимому, обострил антиамериканские настроения не только у противников нашей страны во всем мире, но и среди некоторых наших друзей. Каждый раз, когда я проходил мимо групп дипломатов, я чувствовал их враждебность, а в некоторых случаях и радость по поводу того, что американская политика в Юго-Восточной Азии терпит провал.

Наихудшим из этих дней было 30 апреля, канун празднования в Пекине Дня 1 Мая. Барбара и я находились в посольстве Нидерландов на приеме по случаю дня рождения королевы Юлианы. Пока собирались гости, прошел слух, что пал Сайгон. Обычно атмосфера подобных мероприятий бывает спокойно сдержанной, но в тот вечер помещение было насыщено напряженным ожиданием. Вдруг представители Временного революционного правительства Южного Вьетнама, их было примерно шесть человек, выбежали из зала. На улице раздались приветственные возгласы.

Барбара и я оставались у голландцев до конца приема. Затем под аккомпанемент хлопушек, взрывавшихся по всему городу, мы вернулись в здание нашей миссии. На следующий день, 1 мая, из громкоговорителей на улицах полилась революционная музыка. Это продолжалось несколько дней не только в честь 1 Мая, но и в ознаменование "Победы вьетнамского народа". На стендах возле вьетнамского посольства были выставлены фотографии американских государственных руководителей, хотя весьма любопытно, что там фигурировали не Никсон с Киссинджером, а бывший президент Джонсон со своим министром обороны Робертом Макнамарой.

Это было сложное время для небольшого контингента американцев в КНР. Зная это, некоторые из моих коллег, представлявших дружественные нации, подходили ко мне, чтобы подчеркнуть, как важно для США не отказываться от своих обязательств на Дальнем Востоке, в особенности в Южной Корее. Наиболее интересное из таких заявлений было сделано не представителем западных союзников, а высокопоставленным китайским официальным лицом несколько недель спустя. Тоном, который предполагал, что его замечания одобрены наверху, этот человек сказал мне: "Соединенные Штаты должны сыграть в Азии полезную роль".

Китайцы могут быть уклончивыми в своих дипломатических отношениях, но иногда они говорят именно то, что имеют в виду. Сказанное этим официальным представителем в разговоре со мной означало признание того, что, хотя наши интересы во Вьетнаме противоположны, у нас есть общие интересы там, где речь идет об отношениях с русскими. Именно в этом мы можем быть "полезными" друг другу.

Летом 1975 года с нами находились четверо из наших пятерых детей. Пятый, наш второй по старшинству сын Джеб, которому тогда было 22 года, и его жена Колумба должны были оставаться в Хьюстоне; Джеб работал там в Техасском коммерческом банке. Однако Джордж был с нами. В то время ему было 29 лет, он только что закончил Гарвардскую школу бизнеса и намеревался заняться нефтяным бизнесом в Техасе. С нами были также сын Нейл, 20 лет, студент Университета Тулейна, сын Марвин, 19 лет, собиравшийся поступать в Вирджинский университет, и Дороти, которая отметила свой день рождения 18 августа 1975 года весьма своеобразно: она в этот день крестилась в нашей церкви в Пекине.

Эта церемония явно запоздала, но она откладывалась по уважительной причине: годами нам никак не удавалось собрать всю семью вместе — дедушек и бабушек, теток и дядей. Наконец, когда Дороти исполнилось 16 лет, стало ясно, что дальше откладывать уже нельзя. Надо было воспользоваться уникальной возможностью провести церемонию, которая бы запомнилась надолго, — креститься в Китае, причем с участием сразу трех китайских служителей разных христианских вероисповеданий: епископального, пресвитерианского и баптистского, в церкви, которая обслуживала пекинский дипломатический корпус.

Поскольку крестные родители Дороти — моя сестра Нэнси Эллис, муж Бетси Хемингуэй — Спайк и друг нашей семьи из Хьюстона Милдред Керр — не могли присутствовать на церемонии лично, их заменил наш сын Марвин.

В ходе самой церемонии вопросы и ответы, касавшиеся вероисповедания Дороти, выпало переводить переводчику, который был воинствующим атеистом и которому, по-видимому, не нравилось произносить религиозные термины. Тем не менее церемония проходила без каких-либо особых осложнений, и по ее завершении священники сказали Дороти, что отныне она стала пожизненным членом прихода их маленькой церкви, расположенной в коммунистической стране, где, как они сказали, "мы будем любить тебя и будем всегда по тебе скучать".

Генри Киссинджер вновь прилетел в Пекин 19 октября [1975 г.], на этот раз с очень важной программой. Он прибыл, чтобы провести подготовительную работу перед официальным визитом президента Форда в Китай, который должен был состояться позже в том же году. Как всегда, программа пребывания государственного секретаря была лихорадочной: за два рабочих дня он провел три продолжительные встречи с заместителем премьер-министра Дэн Сяопином, на которых прорабатывались детали коммюнике об итогах встречи президента США с председателем Мао.

Никто не мог бы запрограммировать, что скажут друг другу в ходе своих бесед два наиболее влиятельных лидера в мире. Когда руководители государств садятся за стол переговоров, общая практика всегда сводится к подготовке только наброска, но не полного текста заключительного документа, причем еще до того, как в страну прибывает лидер, наносящий визит. Такая практика определяет повестку дня переговоров и сводит к минимуму риск непонимания по важнейшим проблемам.

С китайской стороны на переговорах Киссинджера с Дэн Сяопином присутствовал министр иностранных дел Цяо Гуаньхуа, с американской — сотрудники государственного департамента, помощник госсекретаря Филип Хабиб и я. С Дэн Сяопином я встречался уже несколько раз до этого. Он был восходящей силой в Китае, и чувствовалось, что он займет высшую должность после того, как уйдут Мао и Чжоу. Заядлый курильщик и любитель чая, он был человеком, который выдавал себя за заурядного сельского жителя, за грубоватого солдата из провинции Сычуань в Юго-Западном Китае.

Во время своих встреч с иностранными руководителями Дэн Сяопин демонстрировал способность исключительно тонко и взвешенно соединять твердость с вежливостью. Однако во время встреч с Киссинджером Дэн заметно склонялся к агрессивным тяжелым переговорам. Он посокрушался — как ни парадоксально это звучало — о том, что Соединенные Штаты демонстрируют свою слабость перед лицом советской угрозы миру на Земле. Если бы не другой язык, можно было бы подумать, что я слушаю речь Барри Голдуотера в 1964 году.

Дэн Сяопин, как Мао и другие китайские лидеры, был обеспокоен американской политикой разрядки по отношению к Советскому Союзу. Он бросил нам обвинение, что политика США аналогична политике Великобритании и Франции по отношению к Гитлеру в 1938 году в Мюнхене. Он так и сказал: подобна политике "умиротворения". Киссинджер вознегодовал, но сохранил самообладание и спокойно возразил: "О стране, которая расходует 110 миллиардов долларов на оборону, нельзя сказать, что она следует духу Мюнхена. И позвольте напомнить вам, что мы сопротивлялись советскому экспансионизму уже тогда, когда ваши страны в силу ваших собственных интересов были еще союзниками".

Это был серьезный обмен упреками и в то же время хороший аргумент в пользу того, почему встречам президента на высшем уровне должны предшествовать предварительные обсуждения. В конце концов, когда атмосфера вокруг американо-китайских разногласий разрядилась, Киссинджер сказал: "Я не думаю, что визит президента должен произвести впечатление, будто наши страны ссорятся друг с другом". Дэн Сяопин с этим согласился. "Еще есть время для дальнейшего обсуждения конкретных вопросов", — сказал он.

Однако оставался еще нерешенным вопрос о программе пребывания самого Киссинджера в Китае, в частности будет ли американский гость принят председателем Мао. Как всегда, китайцы подошли к этому вопросу окольным путем.

21 октября во время обеда заместитель министра иностранных дел Ван Хайжун подчеркнуто упомянула, что бывший премьер-министр Великобритании Эдвард Хит в ходе своего недавнего визита в Китай посетил Мао. Ван, которая приходилась внучатой племянницей Мао, добавила, что Хит специально просил об этой встрече. Киссинджер понял намек. "Если это официальный вопрос — хочу ли я встретиться с председателем, — сказал он, — то вот мой ответ: "Да, хочу"".

Через несколько часов Киссинджер проводил свою третью, и последнюю, встречу с Дэн Сяопином и Цяо в Доме народных собраний, когда я увидел, как Дэн Сяопину протянули записку с несколькими большими иероглифами. Дэн Сяопин прочитал ее, затем прервал беседу и объявил: "Вы встретитесь с Председателем в 6.30".

Мао жил в особом районе для высокопоставленных деятелей, недалеко от Дома народных собраний. Чтобы попасть к его дому, мы въехали в ярко раскрашенные ворота, миновали небольшое озеро, пересекли несколько внутренних дворов. Китайская телевизионная группа уже ожидала нас. Операторы последовали за нами через несколько комнат виллы прямо в гостиную, где сидел Мао.

Мао, которому тогда был 81 год, сидел в кресле. Две женщины-служанки помогли ему подняться на ноги. Это была моя первая встреча с председателем ЦК КПК со времени моего прибытия в Китай, и, увидев его издали, я был поражен его плохим физическим состоянием. Когда он открыл рот, чтобы приветствовать Киссинджера, который в соответствии с его рангом был представлен ему первым, послышались лишь неразборчивые гортанные звуки.

Следующим был представлен я. На более близком расстоянии, как мне показалось, председатель выглядел несколько лучше. Он был высоким, смуглокожим и достаточно крепким человеком с сильным рукопожатием. На нем был хорошо сшитый костюм стиля, носившего его имя, коричневые носки и черные домашние туфли с белой резиновой подошвой, какие носили миллионы простых китайцев.

Киссинджер спросил его, как он себя чувствует. Мао показал на свою голову. "Эта часть работает хорошо, — сказал он. — Я могу есть и спать. Эти части, — он похлопал себя по ногам, — работают плохо. Они непрочно держат меня, когда я хожу. Я также испытываю некоторые проблемы с легкими. — Он выдержал паузу. — Одним словом, я не очень хорошо себя чувствую, — и, улыбаясь, добавил: — Я - экспонат для посетителей".

Меня посадили слева от Киссинджера, который в свою очередь также сидел слева от Мао. Осматривая помещение, я увидел, что вдоль одной из стен были поставлены телевизионные осветительные лампы. На столе напротив нас лежала книга по каллиграфии. В другом конце комнаты стояло несколько столов с различными лекарствами и небольшой кислородный аппарат.

Мао был в философском настроении. "Скоро я отправлюсь на небеса, — сказал он. — Я уже получил приглашение от Бога". Эти слова было удивительно слышать из уст лидера крупнейшей в мире коммунистической страны.

"Не спешите принимать его", — с улыбкой ответил Киссинджер.

Мао уже не мог говорить внятно и потому усердно выписывал иероглифы на блокнотных листах: он хотел, чтобы его правильно понимали. Он писал, затем две женщины, находившиеся рядом с ним, вскакивали, изучали написанные им слова и силились найти смысл в том, что он пытался сказать. "Я принимаю советы доктора", — написал Мао. Это был каламбур, обыгрывавший титул, с которым китайцы обычно обращались к Генри Киссинджеру, имевшему степень доктора философии.

Генри кивнул, затем изменил тон беседы. "Я придаю огромное значение нашим отношениям", — сказал он. Мао ответил, подняв кулак одной руки и мизинец другой. "Вы — это, — сказал он, показывая на кулак. — А мы — это, — и он поднял мизинец. — У вас есть атомная бомба, а у нас ее нет". Поскольку к тому времени Китай обладал атомным оружием на протяжении более чем 10 лет, то, по-видимому, нужно было понимать слова Мао так, что США сильнее Китая в военном отношении.

"Однако Китай утверждает, что военная сила — это не главное, — сказал Киссинджер. — И у нас с вами имеются общие противники".

Мао написал свой ответ. Одна из помощниц подняла лист так, чтобы мы его увидели. Ответ был написан по-английски: "Yes".

Между председателем КНР и государственным секретарем США произошел обмен взглядами по поводу Тайваня. Мао сказал, что эта проблема со временем решится, может быть через 100 лет или даже через несколько сотен лет. Из этого я сделал вывод, что китайцы прибегают к подобным выражениям, чтобы произвести впечатление на иностранцев продолжительностью своей истории, насчитывающей несколько тысячелетий. Они относятся ко времени и к своей природной терпеливости как к союзникам в делах, которые они ведут с нетерпеливыми представителями Запада.

Как Дэн Сяопин и большинство других лидеров китайской революции, Мао происходил из простого деревенского рода и часто в ходе дипломатических бесед пользовался крестьянскими выражениями. Так, оценивая одну из конкретных проблем американо-китайских отношений, он назвал ее не более важной, чем "фан го пи", что одна из помощниц тут же перевела как "собачья вонь".

Это было одно из тех выражений, которых не имел в своем амбарном лексиконе даже Гарри Трумэн.

По мере того как встреча продолжалась, казалось, что Мао становится все сильнее и оживленнее. Он часто жестикулировал, двигал головой из стороны в сторону, и, казалось, его вдохновляла беседа. И он продолжал ссылаться на Всевышнего, заметив вдруг: "Бог благословил вас, а не нас. Бог не любит меня, потому что я революционный военный вождь, к тому же коммунист. Нет, он не любит меня, он любит вас троих", — и он кивнул в сторону Киссинджера, Уинстона Лорда и меня.

Встреча уже подходила к концу, когда Мао вовлек в беседу Уинстона и меня. "Этот посол, — сказал он, указав на меня, — находится в нелегком положении. Почему вы не обращаетесь ко мне?".

"Это было бы для меня большой честью, — ответил я, — но я боюсь, что вы очень заняты".

"О, я не занят, — сказал Мао. — Я не занимаюсь внутренними делами. Я только слежу за международными новостями. Вы действительно должны меня навестить".

Я увидел Мао еще однажды, во второй, и последний, раз, когда президент США Форд нанес официальный визит в Пекин через пять недель после описанных выше событий. Тогда уже было объявлено о моем новом назначении на пост директора Центрального разведывательного управления. Беседуя со специалистами нашей миссии после встречи с Киссинджером, я упомянул о том, что сказал Мао о моем возможном визите к нему, и добавил, что мне следует, вероятно, попробовать воспользоваться этим. Специалисты миссии посчитали, однако, что со стороны председателя КНР это было лишь проявлением дипломатической вежливости, и я не стал ничего предпринимать. Однако через год, после того как Мао умер, Барбара и я посетили Китай, и я упомянул о приглашении председателя одному из китайских правительственных чиновников.

"Вы должны были следовать вашему инстинкту, — сказал он мне. — Уверяю вас, что Мао никогда не сделал бы такого предложения, если бы не имел к тому серьезных оснований".