Глядя в будущее. Автобиография

Глава вторая. "Что привело тебя в Техас?"

Стояла жара. Но это была не та влажная жара в разгар лета, какую я помнил по дням службы на флоте на базе Корпус-Кристи, а сухая техасская жара, валящая с ног, выбеливающая кости в пустыне, способная превратить асфальт в черный плывун и заставить пузыриться краску на сараях. Такая жара вынуждает знающих свою природу техасцев побыстрее укрыться в тени ближайшего дерева.

Хью Эванс, один из моих коллег по товарному складу "Идеко" в Одессе, знал Техас и был пронырой. Мне лично Хью нравился, но называть его товарищем по работе было бы явной натяжкой, потому что он был наделен даром таять в воздухе при малейшем намеке на физический труд. Каждый день, пока остальные проглатывали свой утренний кофе, Хью ожидал, пока на склад не въедет "шеви" босса[10]. Тогда-то Хью и исчезал как по волшебству.

"Думаю сбегать к Неллу и выпить чашку кофе, — говорил он, направляясь к столовой вниз по улице. — Скажи старине Биллу, что я сразу же вернусь". К тому времени, когда Хью возвращался, Билл Нелсон, наш босс в "Идеко", уже успевал раздать дневные тяжелые задания вроде разгрузки оборудования и складирования инструмента.

Но в это самое утро расчет подвел Хью. У босса на уме был специальный план. "Джордж, — сказал он как раз в тот момент, когда Хью снова появился в дверях. — Эти насосные агрегаты на складском дворе выглядят чертовски скверно. Вы и Хью пойдете и приведете их в порядок".

Привести их в порядок означало прихватить несколько банок с краской с полок склада, сесть в грузовой пикап компании и направиться на складской двор, где хранились эти агрегаты. Каждый, кто когда-нибудь проезжал по нефтеносным местам, наверняка видел насосы за работой — громоздкие железные машины, которые толкают и тянут длинную цепь из металлических стержней. Они различаются размерами в зависимости от глубины скважины и выглядят как карусельные лошадки.

Насосы, которые нам надлежало привести в порядок, были чудовищами, по неделям жарившимися на солнце. Это грозило проблемами, так как единственный способ покрасить насос — это съезжать по нему сверху вниз, сидя верхом на главном коромысле. Представьте себе катание на раскаленном железе без седла, и перед вами будет картина этой работенки.

Хью Эванс совершал этот путь раньше и не собирался повторять ошибку. Поэтому он принялся окрашивать нижнюю часть самого крупного насоса, делая это неспешно и спокойно. Минут через пять он остановился, закурил сигарету и легкой походкой направился к ближайшему тенистому дереву.

С этого момента я красил в одиночестве.

"Эй, Джордж, ты знаешь, сколько показывал термометр, когда мы вышли из склада? — Хью орал с расстояния двадцать метров и при этом был на три метра ниже меня. — Сто пять градусов[11]. Но жара сухая, и ее не ощущаешь так сильно". Я увидел, как он закуривает вторую сигарету, прячась под тенистым деревом, пуская дым и сетуя на несправедливость жизни.

"Если бы меня спросили, я бы ответил, что сегодня адский денек, чтобы посылать людей красить эти проклятые насосы, — сказал он. — Это просто свинство". Хью был в своей тарелке и хотел узнать, приобрел ли он союзника, также обиженного на Билла Нелсона, но не заметил того, что его товарищ по работе ведет себя не по-товарищески. С самого начала Хью относился ко мне как к молодому восточному сосунку, мальчишке-студенту из колледжа, который знает книжки, но не рыболовные снасти. И он был прав. Мне предстояло научиться еще очень многому.

Но хотел этого Хью или нет, а именно благодаря ему я и выигрывал. Билл Нелсон знал, что, какая бы работа ни была сделана, ее выполнил не Хью. Я прикидывал, что рано или поздно Билл сообщит в контору "Идеко" в Далласе, что новый стажер Буш работает отлично и заслуживает большего, чем 375 долларов в месяц.

Время шло, температура упала. Она не могла быть выше 98°[12] к тому времени, когда задание было выполнено. Я был выжат, а мой зад поджарился. Но и самый последний насос был свежеокрашен в чернооранжевые цвета "Идеко".

— Великолепно, Джордж, — сказал Хью Эванс, оценивая нашу работу. Его глаза остановились на насосах, затем взгляд переместился на меня, обгоревшего на солнце и перепачканного краской. У Хью, очевидно, было что-то на уме. — Джордж, — сказал он, — ты не возражаешь, если я задам тебе личный вопрос?

— Смотря какой, Хью, — ответил я. — Что ты хочешь знать?

— Скажи мне одно, — сказал он, — что привело тебя в Техас?

Этот вопрос требовал длинного развернутого ответа, но, приняв во внимание все обстоятельства, я остановился на кратком и простом. "В Техас, — сказал я ему, — меня привела возможность изучить нефтяной бизнес и подзаработать". Хью выслушал, затем покачал головой. "Тогда ты ошибся городом, — сказал он. — Деньги делают в Мидленде".

Он был прав. Мидленд в 25 милях к северо-востоку по 80-й автостраде был тем местом, куда устремлялись большинство других, кто ехал сюда в те дни послевоенной техасской нефтяной лихорадки. Здесь-то и заключались нефтяные сделки, тогда как в Одессе продавалось оборудование для добычи нефти и подрядчики-бурильщики складировали неработающие бурильные станки.

В Мидленде были спекулянты, в Одессе — подрядчики; в Мидленде жили геологи и инженеры, в Одессе — рабочие-бурильщики, хулиганы, чернорабочие; Мидленд был денежным мешком, Одесса — мускульной силой.

Короче, Одесса не была для 24-летнего бывшего военного моряка таким местом, где он мог рано или поздно стать богачом. Со строго экономической точки зрения я преуспел бы гораздо больше, приняв предложение моего дяди Эрби Уокера вступить в его маклерскую фирму.

Но деньги были не единственной причиной моего приезда в Техас. Вся совокупность причин была связана с теми местами, откуда я вышел, где я жил и бывал, — от Гринвича, штат Коннектикут, и островов Бонин до Йеля и, наконец, до того, что приготовила Одесса для меня и моей жены Барбары в то лето 1948 года.

Приехал же я в Техас тем летом на своем "студебеккере" — двухдверном купе 1947 года с обтекаемыми обводами, — который купил за 1500 долларов на последнем курсе. Малиново-красная, с выпуклыми стеклами, низкая ультрасовременная машина. Несколько кричащая по стандартам Нью-Хейвена. Но, отслужив три года в военно-морском флоте, я вернулся домой с уже сформировавшимися представлениями о том, что мне нужно.

Я знал не столько, чего я хочу, сколько, чего я не хочу. Я не хотел делать ничего шаблонного и предсказуемого. Я повзрослел в военное время, увидел разные народы и культуры, познал горе утраты близких друзей. Как и множество других бывших военнослужащих, вернувшихся домой, я был молод годами, но зрелым в своих взглядах. Мир, каким я его знал до войны, меня не интересовал. Я искал жизнь другого рода, искал какого-то вызова, чего-то необычного. Я не мог представить себя счастливым, если бы просто ездил на работу, а потом домой пять раз в неделю.

К счастью, я женился на женщине, разделявшей мои взгляды на необходимость вырваться из привычного круга. Барбара и я поженились в последний год войны. Когда я изучал экономику на последнем курсе в Йеле, мы много говорили о необходимости сделать нашу жизнь в чем-то отличной от привычного стандарта, и мы не ставили преград своему воображению.

Однажды, прочитав книгу Луиса Бромфилда "Ферма"[13], мы серьезно задумались о том, чтобы заняться фермерским трудом. Нас привлекали мысль об экономической независимости, а также другие основные ценности, которые Бромфилд представлял как неотъемлемую часть сельской жизни. Тут были и образы Гранта Вуда[14] — поля золотой пшеницы под голубыми небесами Среднего Запада, и воспитание семьи в фермерском поясе.

Затем мы начали глубже вникать в экономику жизни на ферме. Узнавали не просто, какие средства необходимы для ведения хозяйства на процветающей ферме, но сколько денег требуется на первоначальный вклад в землю, скот и оборудование. Требовалось больше, чем мы могли себе позволить. У нас не было денег, мы не знали, где раздобыть их. Одно было ясно: это не было тем деловым предложением, которое приняли бы наши семьи.

Мой отец Прескотт Буш, старший, был преуспевающим бизнесменом, партнером в инвестиционной банковской фирме "Братья Браун, Гарриман и компания". Он зарабатывал неплохо, и наша семья жила в достатке, но без показухи. Отец верил в прописные истины старины Бенджамина Франклина, когда речь шла о заработках, сбережениях и расходах. И в других вопросах он и моя мать воплощали пуританскую этику в лучшем смысле этого слова. Их дети — мои братья Прес, Джон и Бак, моя сестра Нэнси и я — выросли в понимании того, что жизнь не является открытым банковским счетом. Чего бы мы ни захотели, мы должны это заработать. С раннего возраста мы знали, что в случае болезни или чего-нибудь по-настоящему серьезного наша родня придет на помощь, но, коль скоро мы покидали семью, мы делали это на свой страх и риск, будь это предпринимательство или что-то другое.

Если бы я действительно был убежден, что эта затея имеет перспективу серьезного делового предприятия, я не колеблясь пошел бы к отцу. Но проект фермы Джорджа — Барбары все же пришлось отбросить как очень рискованное и не сулящее дохода капиталовложение.

Была, однако, и другая, даже более веская причина, по которой мы никогда не думали обращаться к своим семьям за деньгами, чтобы начать дело. Выход из семьи ведь и значил, что жить придется на собственные средства. Служа на флоте, я отложил три тысячи долларов. Не много, но достаточно, чтобы начать независимую жизнь. Мы были молоды, нам было по двадцать с небольшим, и мы хотели проложить свой путь, совершить собственные ошибки и создать наше собственное будущее.

В общем и целом я поступил так же, как мои собственные отец и мать поколением раньше. Они были выходцами со Среднего Запада и мигрировали в Новую Англию, чтобы начать самостоятельную жизнь. Отец происходил из Колумбуса, штат Огайо, мать, урожденная Дороти Уокер, — из Сент-Луиса.

Мой отец впервые отправился на Восток, чтобы учиться. Окончив колледж в Йельском университете, он записался в полевую артиллерию, когда Соединенные Штаты вступили в первую мировую войну. Его послали за границу, где он дослужился до капитанского чина; затем он вернулся на родину, чтобы начать карьеру делового человека. Его отец, Сэмюэль П. Буш, был президентом сталелитейной компании в Колумбусе, но моего отца это дело не заинтересовало. Он получил место в компании по торговле скобяными товарами "Симмонс" в Сент-Луисе, родном городе моей матери.

Отец был администратором, сила которого заключалась в преобразовании неудачливых компаний и превращении убыточных в прибыльные. Проведя несколько лет в компании "Симмонс", отец был нанят кредиторами компании "Хапп продактс", настилавшей полы, чтобы выправить ее финансовые дела. Когда отец вскрыл проблему, а она заключалась в незаконном присвоении прибылей, мистер Хапп воспринял все как личное оскорбление. Это вызвало такой кризис в правлении компании, о каких не говорят на факультетах делового администрирования. Моему отцу пришлось держать в ящике своего рабочего стола заряженный револьвер. В конце концов конфликт был разрешен, когда Хаппа осудили за мошенничество. Кредиторы Хаппа попросили отца остаться и руководить небольшой фирмой. Он принял это предложение, действовал успешно, и после серии слияний она стала частью "Юнайтед Стейтс раббер компани".

Тем временем отец и мать воспитали семью из пяти человек. Мой брат Прескотт, младший, родился в 1922 году, когда отец еще работал у "Симмонса" в Кингспорте, штат Теннесси. Ко времени моего рождения 12 июня 1924 года семья переехала в Милтон, штат Массачусетс, где отец теперь работал в "Ю. С. раббер компани". Когда эта компания перенесла свою штаб-квартиру в Нью-Йорк, мы окончательно обосновались в близлежащем Гринвиче, штат Коннектикут.

Мы были мобильной семьей в те дни, когда автомобиль подрывал старый американский стиль жизни девятнадцатого века. Много лет спустя, выступая в Кингспорте, я встретил пожилую даму, которая еще помнила, как отец работал там в начале 20-х годов. Возвращаясь в Вашингтон, я размышлял о том, как сильно изменилась бы моя жизнь, если бы мои родители не переселились в Новую Англию, а осели бы в Кингспорте. Переехал бы я в Техас? Присоединился ли бы к Говарду Бейкеру и Биллу Броку в делах республиканской партии в Восточном Теннесси?

В Техас, вероятно, переехал бы; это все, казалось, было предопределено, когда мне исполнилось 18 лет. Даже авианосец, на который я был назначен в дни службы на флоте, назывался "Сан-Джасинто" и ходил под однозвездным флагом штата Техас. Но я начал политическую деятельность поздно, потому что наша семья не слишком-то интересовалась политикой. Отец был республиканцем и активно участвовал в сборе партийного фонда в своем штате, но политические темы редко обсуждались в семейном кругу. Раз в неделю он председательствовал на собрании горожан Гринвича, и это было скорее гражданским, чем политическим делом.

Только в 1950 году, два года спустя после моего отъезда в Техас, отец в 55 лет впервые принял участие в политическом состязании в качестве кандидата в сенат США. Это меня не удивило, так как я знал, что побудило его к этому шагу. Он выдвинулся в деловом мире. Теперь он чувствовал, что задолжал в политике, и был готов выплатить свой долг.

Журнал "Ньюсуик" в статье об избирательной кампании в сенат в 1950 году приводил слова некоего автора, которого он назвал "закаленным политическим журналистом", писавшего о кампании отца: "Прее [Буш] придерживается старомодного убеждения, что чем более человек преуспевает, тем больше он обязан служить обществу. Он верит в это, и, черт побери, я верю ему".

Отец был озабочен будущим двухпартийной системы после злополучной победы Гарри Трумэна над Томом Дьюи в 1948 году. К 1950 году республиканская партия была отстранена от власти уже в течение 18 лет. Из этого срока около 16 лет демократы к тому же контролировали и конгресс. Пять лет спустя после смерти Франклина Рузвельта коалиция, созданная им в 30-е годы, все еще господствовала в политике Америки, и республиканской партии угрожал статус перманентного меньшинства.

В то время республиканцы переживали раскол, наметившийся в годы перед второй мировой войной. На одном крыле находились изоляционисты, которые в послевоенную эпоху выступали в основном против американских обязательств перед Западной Европой. На другом крыле были республиканцы, которые поддерживали Североатлантический договор и считали, что Соединенные Штаты в качестве лидера свободного мира должны играть активную роль в мировых делах.

Отец одобрял НАТО и солидаризировался с теми, кто в 1952 году составлял эйзенхауэровское крыло партии. Он был консерватором, считавшим, что Соединенные Штаты должны занять решительную позицию против коммунистической агрессии в Восточной Европе и Азии. Эта задача была осознана под давлением обстоятельств, когда американские и союзнические войска были посланы предотвратить захват Южной Кореи Северной Кореей.

Кампания моего отца в 1950 году в Коннектикуте была нацелена на выработку республиканской альтернативы политике демократов, проводившейся под лозунгом "Новый курс — справедливый курс". Кандидатом демократов был сенатор Уильям Бентон. Отец проиграл ему лишь 1000 голосов из 862 ООО голосовавших — очень хороший результат для баллотировавшегося впервые. Когда два года спустя умер старший сенатор-демократ Брайен Макмагон, отец был выдвинут кандидатом на освободившееся в сенате место на оставшийся срок. Мы с Барбарой подбадривали его из Техаса, когда он победил Абрахама Рибикова в борьбе за место в сенате, а в 1956 году отец был переизбран, нанеся поражение Томасу Додду, который, как и Рибиков, позднее также стал сенатором. Отец пробыл в сенате целое десятилетие, уйдя в отставку в 1962 году — в год, когда я начал собственную политическую карьеру в графстве Харрис в Техасе.

Наш отец оказал сильное воздействие на формирование мировоззрения всех пятерых своих детей, росших в Гринвиче, особенно двух старших, Преса и меня. Но тот автор, который писал об отце как о "единственном и сильнейшем источнике влияния" на мою жизнь, был прав лишь отчасти. Влияние и пример моей матери были не менее сильными. Отец учил нас делу и службе. Мать учила нас, как вести себя в жизни в отношениях с другими людьми.

Как мой отец (и как ее собственный отец), мать была первоклассной спортсменкой. Невысокая ростом, она могла потягаться с кем угодно в теннисе, гольфе, баскетболе, бейсболе — в этой связи я не припомню ни одних соревнований по бегу, в которых участвовала мать, где она не заняла бы первого места. Даже когда ее сыновья-подростки переросли ее, она всегда могла поставить нас на место, если мы начинали слишком много воображать о себе.

И теперь, 50 лет спустя, мама держится всегда настороже на случай, если кто-нибудь из детей выкажет что-либо похожее на зазнайство. "Ты слишком много говоришь о себе, Джордж", — сказала она мне, прочитав в газете отчет об одной из моих речей. Я ответил, что, мол, от меня как от кандидата ждут, что я скажу избирателям о своих качествах. Она на миг призадумалась, затем нехотя согласилась. "Ну, это я понимаю, — сказала она, — но все же старайся сдерживать себя".

Даже когда я стал вице-президентом, мать позвонила мне сразу после моего появления на экране в ходе одной из передач, когда мы с президентом выступали на тему о положении страны. Она сказала, что мне не подобает читать что-либо в то время, когда президент Рейган произносит речь. Когда я объяснил, что спикер палаты представителей и я получили заранее отпечатанные копии речи, чтобы следить за ремарками президента, это не слишком ее убедило. "Я действительно не могу понять, почему это необходимо, — сказала она. — Просто слушайте, и вы увидите, что он должен сказать".

Иногда мать делает более тонкие высказывания о моих манерах как вице-президента. "Джордж, я заметила, как внимателен президент Рейган к Нэнси, — однажды сказала она. — Я никогда не видела, чтобы он сходил с самолета прежде нее или шел впереди нее. Он так внимателен!" Я понял намек.

Но критика матери по отношению к детям, так же как и критика отца, всегда была конструктивной, а не негативной. Они всегда подбадривали нас и всегда оказывались на месте, когда мы в них нуждались. Они верили в старомодное воспитание, в щедрые дозы любви и дисциплины. Религиозное учение было тоже частью нашей домашней жизни. Каждое утро, когда мы собирались за столом завтракать, мать или отец читали нам какой-нибудь отрывок из Библии. Наша семья принадлежит к епископальной церкви, и мы регулярно посещали воскресные службы в церкви Христа в Гринвиче.

Мы были дружной счастливой семьей и никогда не были ближе друг к другу и счастливее, чем когда каждое лето набивались в автомобиль — пятеро детей, пара собак, мать за рулем, — чтобы отправиться в Уокерс-Пойнт в Кеннебанкпорте, штат Мэн. Эта усадьба была названа в честь моего деда Джорджа Герберта Уокера и его отца Дэвида, которые купили ее совместно для семейного отдыха.

Дед Уокер родился в благочестивой католической семье в Сент-Луисе и получил имя в честь религиозного поэта семнадцатого века Джорджа Герберта. Он был бизнесменом Среднего Запада, но более независимым предпринимателем, чем Сэм Буш, мой дед из Огайо. После изучения права он присоединился к своему отцу в семейном предприятии "Эли Уокер и компания", в те времена крупнейшей оптовой фирме по торговле галантереей к западу от Миссисипи. Однако со временем независимый дух побудил его создать собственную инвестиционную фирму "Дж. Г. Уокер и компания".

В юности он занялся борьбой и стал чемпионом-любителем в тяжелом весе штата Миссури. В последующем его излюбленной игрой стал гольф. Он не только хорошо играл (его гандикап составлял 6–7 ударов)[15], но с 1921 по 1923 год был в качестве президента Американской ассоциации гольфа членом Международной комиссии по правилам игры.

Один из самых близких друзей деда в Сент-Луисе Дуайт Дэвис положил начало любительскому международному чемпионату по теннису — "Кубку Дэвиса". Он предложил, чтобы подобные международные состязания были учреждены и для гольфа, и в 1923 году дед принял предложение и создал "Кубок Уокера" — приз, который вручается ежегодно на соревнованиях лучших гольферов-любителей Америки и Великобритании.

Меня назвали в честь этого деда, хотя и не без осложнений. Моя мать не могла решить, каким из двух имен ее отца она хотела бы назвать меня, сперва склоняясь к Джорджу Уокеру, затем Герберту Уокеру. Когда настало время крещения, она наконец решила более не колебаться и назвала меня Джорджем Гербертом Уокером Бушем.

Несколько лет спустя мой собственный отец передумал насчет имени. Как рассказывает мать, отец однажды отозвал ее в сторону, чтобы сказать, что они допустили "ужасную ошибку", потому что сыновья дедушки Уокера, мои дядья, называли его "Поп" и начали называть меня "маленький Поп" и "Попик". Это еще подходило для маленького мальчика, сказал мой отец, но вовсе никуда не годилось в качестве прозвища, которое могло сохраниться за мной на всю жизнь.

Отец обычно обладал хорошим предвидением, но на сей раз он ошибся. Прозвище "Попик" не пошло за мною ни во флот, ни в Техас, и никто его больше не употребляет, после того как я стал вице-президентом, за исключением какого-нибудь случайного горе-остряка.

Для младших членов семьи Бушей штат Мэн летом был наилучшим местом для всяческих приключений. Мы часами разглядывали морских звезд и морских ежей, а коричневые крабы суетились у наших ног. Это был мир чудесных приливных луж, ароматного прохладного соленого воздуха, пульсирующего шума бьющих ночью о берег волн и дивных штормов, внезапно налетавших на береговые скалы.

Тогда приключением было забраться на борт "Сорванца", использовавшегося дедом для ловли омаров, и попытать счастья в рыбной ловле. В те дни хищная голубая рыба еще не подходила к берегам Мэна, и мы старались наловить мелкой макрели и сайды. Дед верил в примитивный и верный способ ловли: толстая зеленая леска, намотанная на деревянную рамку, а в качестве приманки лоскут старой рубашки или носового платка.

Никаких выдумок. Нам в них не было нужды. Если макрель шла, она брала на все, а крупные рыбины — крупные в те времена для меня и для Преса означали полтора-два фунта — могли дернуть очень сильно и оказать упорное сопротивление. Удовольствие выудить такую зеленую красавицу было равнозначно порции мороженого и позднему отходу ко сну.

Первой, кто научил нас обращаться с лодкой, была бабушка Уокер. Когда Пресу исполнилось одиннадцать, а мне девять, нам разрешили самим выводить "Сорванца" в океан.

Прес и я еще вспоминаем первое такое плавание, как мы преувеличенно усердствовали, исполняя самостоятельно то, что раньше на наших глазах исполнял дед, осуществляя на практике все, чему он нас учил, как действовать в сильных течениях, при волне, во время приливов.

Когда я подрос, я научился управлять не только лодками с навесными моторами, но и катерами и мог ходить на большой скорости при довольно сильной волне. Управление лодкой или катером стало моей второй натурой. Я получал физическое удовольствие от управления сильной машиной, давая полный газ в открытом море, и от ощущения полета, когда волны поднимали корму и бросали нос лодки вниз.

Когда японцы 7 декабря 1941 года нанесли удар по Пёрл-Харбору, у меня не было никаких сомнений по поводу выбора рода военной службы. Мои мысли немедленно обратились к морской авиации. В колледж надо было поступать следующей осенью, но с этим можно было подождать. Чем скорее я смогу вступить в армию, тем лучше.

Шестью месяцами позже я получил свой диплом в академии[16] Филипса в Андовере. Военный министр Генри Стимсон прибыл из Вашингтона, чтобы произнести перед выпускниками речь. Он сказал нам, что война будет долгой и что, хотя Америке нужны солдаты, мы послужили бы нашей стране лучше, дольше проучившись до того, как надеть форму.

После церемонии в переполненном коридоре за дверями зала мой отец задал мне последний вопрос о планах на будущее. Отец был импозантной фигурой шести футов четырех дюймов[17] роста с глубоко посаженными серо-голубыми глазами и гулким голосом. "Джордж, — произнес он, — не сказал ли министр что-нибудь, что изменило твое решение?" "Нет, сэр, — возразил я. — Я вступаю в армию". Отец кивнул и пожал мне руку. В день своего восемнадцатилетия я отправился в Бостон, был приведен к присяге и зачислен в военно-морские силы матросом второй статьи. Вскоре после этого поезд унес меня на юг к месту предполетного обучения в Северной Каролине.

Я пошел на военную службу ради того, чтобы летать, и, подобно студенту по классу фортепиано, который не понимает, почему бы ему не начать свои занятия с исполнения "Рапсодии в блюзовых тонах", я стремился натянуть кожаный шлем и летные очки сразу же в день прибытия в Чапел-Хилл. Из-за нехватки пилотов военно-морские силы урезали подготовительный курс своих авиаторов до 10 месяцев, но в нем не было пробелов. Прошли месяцы, прежде чем я наконец забрался в двухместный учебный "Стирман N-2S" с открытыми кабинами, который называли "желтой гибелью". Мне показалось, что мой инструктор считал меня слишком желторотым, чтобы доверить мне столь дорогостоящую штуку из оснащения военно-морского флота.

Просматривая в старых подборках газетных вырезок фотографии того времени, я не могу сказать, что виню его. Я был моложе, чем другие курсанты, был самым молодым авиатором в военно-морском флоте, когда пришил к своему мундиру отличительный знак летчика — "крылышки". Вдобавок я выглядел моложе, чем на самом деле, но достаточно, чтобы чувствовать себя самоуверенным. Когда Барбара заехала навестить меня по пути в свою школу в Южной Каролине, я даже попросил ее добавить несколько месяцев к своему возрасту и говорить всем, кто бы ни спросил, что ей уже 18, а не 17 лет.

Мы познакомились за полгода до этого на рождественском балу. Я не очень запоминаю, во что одеты люди, но этот особый случай сохранился в моей памяти. Оркестр играл мелодии Гленна Миллера, когда я подошел к приятелю из Райя, близ Нью-Йорка, Джеку Уозенкрафту и спросил, знаком ли он с девушкой на другой стороне зала, той, что одета в зелено-красное праздничное платье. Он сказал, что ее зовут Барбара Пирс, она живет в Райе и учится в Южной Каролине. Не хочу ли я быть ей представлен? Я сказал, что в этом все и дело, и мы были представлены друг другу как раз в то время, когда дирижер оркестра решил перейти с фокстрота на вальс. Я не умел вальсировать, и мы посидели, пропуская этот танец. Затем пропустили еще несколько танцев, разговаривая и ближе знакомясь друг с другом.

Это знакомство было словно из сборника сказок, хотя большинство пар, которые завели серьезные знакомства в ту пору, могли бы сказать то же самое и о своих первых встречах. Молодые люди конца 30-х — начала 40-х годов жили в состоянии, которое современные психологи называют обостренным восприятием "на грани нормального". Это было время неуверенности, когда каждый вечер радио приносило драматические новости — Эдвард Марроу сообщал из Лондона, Уильям Ширер из Берлина — о войне, которая, мы знали, надвигалась на нас.

В течение восьми месяцев, прошедших с первой встречи и до приезда в Чапел-Хилл, наши отношения с Барбарой развились от просто "серьезных" до взаимного знакомства с родителями и семьями — очень серьезный шаг для подростков в те времена. После того как я получил свои "крылышки" и стал проходить курс ускоренной летной подготовки, мы сделали и следующий важный шаг. В августе 1943 года она присоединилась к семейному сбору Бушей в Мэне, где в промежутке между лодочными экскурсиями и выездами на рыбную ловлю мы тайно обручились. Тайно в том смысле, что немецкое и японское верховное командование об этом не подозревали. В декабре мы объявили о нашей помолвке публично, хотя и знали, что до нашей свадьбы пройдут годы. Дни моей подготовки на военно-морской базе в Чарлстоне, штат Род-Айленд, подходили в концу. Осенью 1943 года я был назначен в 51-ю торпедоносную эскадрилью, которую готовили для активных действий в Тихом океане.

Восемь месяцев спустя после победы над Японией журнал "Лайф" опубликовал рассказ "Домой на Титидзиму" о суде над военными преступниками — двумя японскими офицерами, обвинявшимися в казни американских летчиков, сбитых над островами Бонин, и, "что еще возмутительнее, в актах каннибализма в отношении пленных".

Я читал эту историю, будучи первокурсником Йельского университета, недавно вернувшимся со службы во флоте. Она воскресила в памяти худшие часы, которые я испытал на войне.

Это случилось 2 сентября 1944 года. Шел второй день непрерывных мощных воздушных ударов по островам Бонин, которые наносила наша эскадрилья, базировавшаяся на "Сан-Джасинто", одном из восьми быстроходных авианосцев 58-го оперативного ударного соединения под командованием вице-адмирала Марка Митчера. В моем бортовом журнале летчика в этот день записано: "Аварийная посадка на воду — близ остр. Бонин. Акция противника".

В графе "экипаж" значились имена: Делейни и л-нт Уайт. Джек Делейни был молодой радист-стрелок хвостовой пушки моего торпедоносца-бомбардировщика типа "Грумман авенджер". Уильям Дж. (Тед) Уайт был артиллерийским офицером нашей эскадрильи, замещавшим в этот день Лео Нейдо, нашего штатного башенного стрелка.

Наша эскадрилья состояла из двадцати шести истребителей типа "Хеллкэт" и девяти торпедоносцев "Авенджер". Быстрые маневренные "хеллкэты" держали небо чистым от вражеских самолетов. "Авенджер" заслужил репутацию крупнейшего, лучшего одномоторного бомбардировщика, используемого для торпедных ударов, бомбометания с планирующего подлета, противолодочного патрулирования, лучшего самолета воздушного прикрытия морских десантов. Экипаж состоял из трех человек: летчика, башенного стрелка и радиста — хвостового стрелка ("жалящего"), — а бомбовая нагрузка достигала 2000 фунтов.

Целью в этот день был центр радиосвязи на Титидзиме. Мы бомбили также Хахадзиму и лучше всех других запомнившийся остров Иводзиму. За день до этого Делейни, Нейдо и я вылетали на задание бомбить орудийные огневые точки на Титидзиме. Мы ликвидировали некоторые из них, но далеко не все. Японцы, которые окопались на острове, еще располагали мощным противовоздушным резервом.

Делейни, Нейдо и я летали вместе с тех пор, как наша 51-я эскадрилья была впервые придана авианосцу "Сан-Джасинто" еще в США.

Мы летали на задания к атоллу Уэйк, а также к островам Палау, Гуам и Сайпан и вышли живыми из приличного числа переделок, включая одну с посадкой на воду, когда наш самолет дал течь, имея на борту четыре глубинные бомбы для забрасывания подлодок противника. Как бы вы сумели посадить "Авенджер" на воду с четырьмя 500-фунтовыми торпедами в его брюхе? Очень-очень осторожно, накачивая в кровь адреналин, с молитвой на губах и скрестив "на счастье" указательный и средний пальцы.

При тренировочных полетах на базе Корпус-Кристи и вдоль Восточного побережья нас учили определять скорость ветра и высоту волн. В тот раз при ветре около 15 узлов я задрал нос машины так высоко, как это было возможно без риска соскользнуть на крыло. Мы коснулись воды хвостом, легли на воду, смогли выбраться на крыло, надули наш спасательный плот и начали грести как раз в тот момент, когда самолет пошел ко дну.

Мы чувствовали себя счастливыми. Через несколько секунд, когда торпеды самолета сдетонировали после того, как их предохранительные устройства уступили подводному давлению, мы почувствовали себя еще лучше. Затем минут через 30 последовала счастливая развязка: американский эсминец "Бронсон" заметил наш плот и подобрал нас.

Как большинство пилотов "авенджеров", я любил слаженную работу и товарищество, которые становятся частью жизни экипажа из трех человек. Я привязался к своему самолету и называл его "Барбара".

"Авенджер" не обладал большой скоростью. В неофициальной флотской характеристике о нем говорилось: "низковысотный и медленный". Как сказал однажды Лео Нейдо, "авенджер" мог падать быстрее, чем летать. Его крейсерская скорость была около 140 узлов, снижаясь до 95 узлов и меньше при посадке на авианосец[18]. Но он был прочным и устойчивым. Прочным и устойчивым настолько, чтобы не дать пилоту ошибиться даже при неудачной посадке. С самого начала, еще во время тренировочных полетов, я полюбил ощущение, которое давал этот торпедоносец, — ощущение ныряния, полета над самой водой на полных оборотах мотора.

Нет ничего сравнимого с посадкой самолета на палубу авианосца. Сначала это страшило, но к этому быстро привыкали. "Сан-Джасинто" был новой моделью легкого авианосца с очень узкой посадочной палубой на реконструированном корпусе крейсера. Была необходима полнейшая сосредоточенность, чтобы совершить крутой поворот к корме судна, затем зайти на нее со своего курса, следя за движением "весел" офицера-сигнальщика, чтобы знать, идете ли вы слишком высоко или чересчур низко. Если пилот чуть ошибался с углом тангажа[19], то самолет мог рухнуть в море или на палубу, как тот пилот "Хеллкэта", который однажды на моих глазах промахнулся мимо тормозящих тросов при возвращении с полета на Гуам.

Наша эскадрилья в тот раз возвращалась после бомбового удара — сначала "авенджеры", а за ними истребители. Я уже совершил посадку и стоял на палубе, следя, как пилот истребителя выжал педали дросселей до предела, пытаясь снова подняться в воздух, но потерял скорость. Самолет завертелся и ударился в орудийную башню. Прислугу орудия вышибло из башни. В нескольких метрах от нее оказалась оторванная нога стрелка, она конвульсивно вздрагивала, на ней удержался ботинок. Прошло больше 40 лет, а я все еще не могу стереть эту картинку из памяти.

Двое других парней из нашей эскадрильи стояли рядом со мной, когда это случилось. Всем нам был знаком риск в бою, время от времени мы теряли близких друзей. Так, мой товарищ по каюте Джим Уайкс однажды вылетел на обычное противолодочное патрулирование и просто-напросто пропал. Но никто из нас не видел такой близкой и столь внезапной смерти. Четверо моряков, которые были с нами всего несколько секунд назад, погибли от случайной аварии, без всякой логической причины.

Напряженную тишину нарушил старший унтер-офицер, ответственный за палубу: "Олл райт! Эй вы, канальи! — заорал он. — Ну-ка за работу! У нас еще есть самолеты в воздухе, и они не могут идти на посадку в этой проклятой кутерьме". Война, казалось, имела собственную логику навыворот.

В шесть часов утра с минутами 2 сентября я находился в помещении предполетной подготовки, получая инструктаж на второй день воздушных ударов по Титидзиме. Пришло сообщение, что наше 58-е соединение направляется куда-то на юг, где переформируется в 38-е оперативное соединение под командованием адмирала "Быка" Хэлси. Эта передислокация должна была начаться сразу же после налета на Титидзиму. А это означало, что если мы собирались уничтожить вражеские взлетно-посадочные полосы и средства связи на островах Бонин, то это надо было сделать именно сегодня.

Нам незачем было напоминать, что этот вылет будет тяжелым. Накануне мы встретили сильный зенитный огонь противника и потеряли одну машину. Острова Бонин находились в 600 милях от Токио, ключевого центра снабжения и связи, и японцы укрепились там для длительного сражения. Мы начинали понимать, что чем ближе мы будем продвигаться к родным островам противника, тем яростней будет его сопротивление.

Тэд Уайт знал это, когда обратился ко мне с просьбой разрешить ему заменить башенного стрелка в этом задании. Тэд был моим личным другом. Наши семьи на родине были знакомы между собой. Как артиллерийский офицер, он хотел проверить наше вооружение в настоящих боевых условиях.

Нам предстояло подняться в воздух в 7 часов 15 минут. "Тебе надо поторопиться с этим, — сказал я, взглянув на часы. — Если комэск не возражает и Нейдо не имеет ничего против, я согласен".

Командиром 51-й эскадрильи с первого дня ее боевых действий был капитан третьего ранга Д. Дж. Мелвин. В свои 30 с небольшим лет Дон Мелвин знал все, что надо, о морской авиации и был опытным пилотом, холодным, собранным лидером, внушавшим доверие младшим летчикам эскадрильи. Прежде чем кончилась война, он был дважды награжден Военно-морским крестом. В это сентябрьское утро он разрешил Тэду Уайту участие в налете на Титидзиму. Лео Нейдо тоже согласился на просьбу Тэда.

Мы поднялись согласно плану: сперва торпедоносцы, затем истребители, некоторые с помощью катапульт, другие, совершив полный разгон по палубе. Мне застегнули ремни, моя машина была установлена на катапульту. Я включил двигатель, дал полный газ, подал офицеру катапульты условный сигнал, скрестив руки на груди, и был выброшен в воздух.

Небо было чистым, а висевших в нем нескольких облачков было явно недостаточно, чтобы послужить нам укрытием. Хотя было еще раннее утро, погода стояла, как и каждый второй день на Тихом океане, теплая и сырая. Нам потребовалось около часа, чтобы достичь острова, поднявшись на заданную высоту атаки 12 000 футов[20].

План атаки нашей эскадрильи предусматривал удар тремя группами, по три торпедоносца в каждой, которые сначала шли V-образным строем, а затем перестраивались в эшелоны перед пикированием. Когда мы приблизились к цели, к нам присоединились самолеты с других авианосцев.

Заградительный огонь был самым плотным из всех, с какими мне только приходилось встречаться. Японцы были готовы и ждали; свои зенитные орудия они пристреляли так, чтобы прошить нас насквозь, когда мы входили в пике. К моменту, когда наша эскадрилья была готова вступить в бой, небо густо покрылось злыми черными облачками разрывов зенитных снарядов.

Дон Мелвин шел во главе эскадрильи, не обращая внимания на близкие разрывы. Я шел за ним, пикируя под углом 35 градусов, что звучит пустяком, но на "авенджере" ощущается так, будто вы пикируете вертикально вниз. Карта целей была развернута у меня на коленях, и, когда я входил в пике, я уже определил район цели. Бросая машину вниз, я скорее чувствовал, чем видел, повсюду вокруг черные пятна разрывов.

Внезапно мы ощутили сильный толчок, точно массивный кулак ударил в брюхо самолета. Дым хлынул в пилотскую кабину, и я увидел языки пламени, змеившиеся по крылу. Я продолжал пикировать, вышел на цель, сбросил наши четыре 500-фунтовые бомбы и отвалил в сторону. Когда мы оказались над водой, я снизился и приказал Делейни и Уайту выбрасываться с парашютом, разворачивая самолет вправо, чтобы отвести поток воздуха от двери рядом с кабиной Делейни.

До этого момента, если не считать едкого густого дыма, затемнившего мой обзор, я был в хорошей форме. Но, когда я стал готовиться к прыжку, посыпались беды.

По наставлению следует прыгать с плоскости, тогда ветер отнесет вас в сторону от машины. Но что-то шло наперекосяк. Ветер ли сыграл шутку или же, что более вероятно, я поспешил дернуть шнур парашюта; сначала головой, затем куполом парашюта я задел хвост самолета. И едва проскочил. Будь расстояние между хвостом и парашютом на дюйм меньше, я бы завис на хвостовом оперении. В этот же раз единственными результатами столкновения были мой рассеченный лоб да частично разорванный купол парашюта.

Я спускался быстро — из-за разорванного парашюта даже быстрее, чем мне хотелось бы. Вот когда все скучные часы тренировок по действиям в чрезвычайных обстоятельствах окупили себя. Правило номер один при прыжках над морем гласит: не запутайтесь в своем парашюте после приводнения. Еще падая и не совсем придя в себя, я инстинктивно стал расстегивать пряжки и легко выскользнул из своей сбруи, когда упал в воду.

Я осмотрел море вокруг, пытаясь увидеть Делейни и Уайта, но единственное, что я мог различить, был мой парашют, уносимый прочь. Мой резиновый плотик из парашютного комплекта должен был быть где-то поблизости. Но если бы не Дон Мелвин, который снизился и снова взлетел, чтобы указать мне, где находится плот, я его никогда бы не нашел и тем более не доплыл бы до него. Я не знал этого в тот момент, однако если бы не Дуг Уэст на своем "авенджере" и несколько ребят на "хеллкэтах" из нашего эскорта, мой плот не сослужил бы мне доброй службы, хотя бы я и добрался до него. От острова отчалила пара японских катеров, намереваясь подобрать меня. Дуг и истребители отогнали их назад, пока я плыл к плоту в надежде, что он не был поврежден при падении и что его удастся надуть. Хорошая новость: он оказался исправным. Я вскарабкался на борт. Дурная новость: при падении сломался контейнер с аварийным запасом, и я остался без пресной воды. Дуг не знал этого, но, пролетая на малой высоте, он заметил, что голова у меня была в крови, и сбросил медицинский пакет. Я выловил его и протер себе лоб ртутным хромом.

Затем я проверил свой штатный пистолет 38-го калибра, чтобы убедиться в его исправности. Он был в порядке, хотя и принес бы мне мало пользы. Я отдал бы его и еще полсотни таких пистолетов за одно маленькое весло. Ветер снова принялся за свои штучки. Я был в одиночестве на плоту, и, в то время как моя эскадрилья направлялась обратно к авианосцу, меня медленно относило к острову Титидзима.

Где были Делейни и Уайт? На горизонте не было видно никаких других желтых плотов. Только безоблачное синее небо и частые крутые зеленые волны, несшие меня к берегу. Я греб изо всех сил, чтобы просто удерживаться на месте.

Голова еще болела. Рука горела от прикосновения к ядовитой медузе. И что еще более усугубляло положение, плавая, я проглотил несколько пинт горьковатосолоноватой воды, а это означало, что время от времени я переставал грести, так как должен был… перегибаться через борт.

И все же я был жив, и у меня были шансы. Вопрос был в том, спаслись ли члены моего экипажа. Ни один не отозвался после приказа прыгать. Борясь с приливом, я вспомнил и следующее: после налета на Титидзиму 58-е оперативное соединение уходило из этого района для встречи с флотом Хэлси. Вероятно, Дон Мелвин сообщил по радио о моем местонахождении нашим кораблям, находящимся в этом районе. Но, глядя на вещи реалистически, можно было считать, что если никто не появится в этот день, то этим мое везение и закончится.

Прошло полчаса. Час. Полтора часа. Не было никаких признаков активности со стороны острова, японцы за мной не гнались. Но и ничто иное не направлялось в мою сторону. Как выяснилось позже, когда мои молитвы были услышаны, это иное явилось не в образе силуэта большого корабля на горизонте, а показалось мне маленькой черной точкой в какой-нибудь сотне ярдов от меня. Точка стала увеличиваться. Сперва перископ, затем боевая рубка, и, наконец, из глубины всплыл корпус подводной лодки.

Была это вражеская подлодка или одна из наших? Для выяснения не потребовалось много времени. На мостике боевой рубки появилась здоровенная бородатая фигура. В руках человек держал черный металлический предмет. Когда подлодка подошла ближе, черный предмет обрел форму кинокамеры.

Кораблем — моим спасителем — был "Финбэк", подлодка ВМС США. Человек с кинокамерой оказался лейтенантом Биллом Эдвардсом. Он стоял, продолжая накручивать свой фильм, пока лодка подходила, а на переднюю палубу высыпало полдюжины моряков. "С прибытием на борт! — сказал один из них, вытягивая меня из моего подпрыгивающего судна. — Давайте спустимся вниз. Командир хочет убраться отсюда ко всем чертям". На дрожащих ногах я проковылял через рубку внутрь "Финбэка". Люки захлопнулись, прозвучала сирена, и командир подлодки отдал приказ: "Погружение!"

В тесной кают-компании подлодки меня вторично поздравили с прибытием на борт трое других летчиков ВМС, спасенных "Финбэком" незадолго до меня. Я молчаливо поблагодарил Бога за спасение своей жизни и произнес про себя молитву о безопасности своих друзей по экипажу. Позже я узнал, что ни Джек Делейни, ни Тед Уайт не уцелели. Один пошел ко дну вместе с самолетом, другого видели, когда он выпрыгнул, но его парашют не раскрылся.

Как член 51-й эскадрильи я жил ощущением свободы, которое приходило во время полета. Я составлял часть команды, однако с сохранением своей индивидуальности. Но, живя с офицерами и командой "Финбэка", я узнал о другом роде сыгранности в работе и о другой опасности.

Что бы поначалу ни думали спасенные авиаторы, "Финбэк" был не спасательным судном, а боевым кораблем на задании. Как бы сильно ни хотелось нам вернуться в свои эскадрильи, пришлось ждать благоприятного случая, пока подлодка не бросила якорь на Мидуэе, выполнив свою боевую задачу.

Среди прочих вещей ожидание на подлодке означало возможность взглянуть на войну изнутри, находясь скорее в точке приема, чем отправления при воздушном бомбометании. Говорят о риске боевых полетов, но на самолете вы можете отстреливаться и маневрировать. На подлодке вы дышите спертым воздухом и покрываетесь потом в брюхе металлической трубы, находящейся под вражеским огнем.

В этом задании "Финбэк" потопил достаточно вражеского тоннажа, чтобы командир подлодки капитан второго ранга Р. Р. Уильямс получил "Серебряную Звезду". Он и его команда заслужили эту награду. Однажды в надводном плавании мы были атакованы японским бомбардировщиком класса "Нелл". Когда мы погрузились, нас забросали глубинными бомбами. Подлодка содрогалась, и гости-летчики с тревогой поглядывали на членов экипажа. "Далековато", — успокаивали они нас.

Но это было достаточно близко. Командование ВМС наградило меня за выполнение задачи на Титидзиме крестом "За выдающиеся заслуги", но то, что произошло со мной у острова, завершилось быстро, а вот если находиться под разрывами глубинных бомб в подлодке, то даже 10 минут могут показаться вечностью.

Но месяц на борту "Финбэка" был отмечен и лучшими моментами. Там я обрел дружбу, которая длится всю жизнь. У меня была возможность поразмышлять о тяжелой потере у Титидзимы. Через шесть дней после моего спасения я написал своим родителям письмо, в котором так описал свои чувства в то время:

"Я пытаюсь думать об этом как можно меньше. Однако я не могу выбросить из головы мысль о тех двоих. О, со мной все в порядке, я хочу снова летать и этого не боюсь, но я знаю, что не могу зачеркнуть в памяти это происшествие, и не думаю, чтобы я хотел совершенно забыть о нем".

Были пережиты и лучшие моменты, когда я стоял на мостике впередсмотрящим с полуночи до четырех утра, в то время как "Финбэк" скользил по поверхности, чтобы подзарядить аккумуляторы. Подлодка двигалась словно дельфин, вода плескалась за кормой; океан менял свою окраску от черноты до сверкающей белизны.

Это напоминало мне дом, наши семейные каникулы в Мэне. Ночи были чистыми, и звезды горели так ярко, что, казалось, их можно потрогать. Это было подобно гипнозу. Был мир, спокойствие, красота — просто божья благодать.

Я до сих пор не понимаю "логики" войны — почему некоторые выживают, а другие гибнут в числе первых. Но тот месяц на "Финбэке" дал мне достаточно времени поразмыслить, глубоко погрузиться в самого себя, поискать ответы. Когда становишься старше и пытаешься восстановить в памяти поступки, которые сделали из тебя ту личность, какой ты стал, вехами являются особые моменты проникновения в себя, даже пробуждения. Я вспоминаю дни и ночи на подлодке ВМС США "Финбэк" как один из таких моментов и, возможно, важнейший из всех.

Я снова оказался на "Сан-Джасинто" и в своей 51-й эскадрилье только через восемь недель после того, как меня сбили, но как раз вовремя, чтобы принять участие в ударах по позициям и скоплениям кораблей противника на Филиппинах. В октябре 1944 года американские войска высадились на остров Лейте. В ноябре наша эскадрилья действовала в районе Манильской бухты. Мы также узнали, что более сотни В-29, взлетевших с Тайваня, бомбили Токио. Война на Тихом океане спустя три года после того, как она началась, завершала полный цикл, и петля вокруг собственно японских островов затягивалась все туже.

В декабре наша эскадрилья была заменена новой, и после 58 боевых вылетов меня отправили домой. Ни одно воссоединение с семьей не совершалось по лучшему сценарию. Я прибыл в сочельник. Были слезы, смех, объятия, радость, любовь и тепло семьи в праздничном кругу.

Барбара и я поженились двумя неделями позже, 6 января 1945 года, в Первой пресвитерианской церкви в ее родном городе Райе; один из моих близких друзей по эскадрилье Милт Мур был участником свадебного торжества.

Через несколько месяцев я получил новое назначение в новую часть — 153-ю группу бомбардировщиков-торпедоносцев ВМС, подготавливаемую для вторжения в Японию. Весь мой опыт за полтора года боевых действий в Тихом океане говорил мне, что это будет наиболее кровопролитная и самая затяжная битва во всей войне. На японских военных лидеров не подействовали массированные налеты на Токио. Казалось, они избрали курс на самоубийство нации, не считаясь с ценой человеческих жизней.

Теперь, спустя годы, когда бы я ни услышал чью-либо критику решения президента Трумэна сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, я задаюсь вопросом: помнит ли критикующий те дни и действительно ли он задумывался над альтернативой — миллионы убитых в вооруженных силах обеих сторон и, возможно, десятки миллионов погибших среди гражданского населения Японии? Решение Гарри Трумэна было не просто смелым, оно было дальновидным. Он избавил мир и японский народ от невообразимого массового истребления.

В тот августовский день, когда президент объявил, что японцы запросили мира, я находился на военно-морской базе "Ошен" в Виргинии. Барбара и я жили в Виргиния-Бич. Заявление президента прозвучало в 7 часов вечера. Через несколько минут все соседние улицы были заполнены моряками, летчиками, их женами и членами их семей, справлявшими торжество до глубокой ночи. Мы присоединились к празднующим, а затем, прежде чем отправиться домой, зашли в ближайшую церковь, заполненную людьми, возносящими благодарения и поминающими тех, кто погиб на войне. Прошло четыре года, и война наконец окончилась.

Мы были еще молоды, жизнь была впереди, и на Земле был мир. Это было лучшее из всех времен.

Умение игроков Йельской бейсбольной команды подкрепить впечатляющий питчинг [21] Фрэнка Куинна и Уолта Грэтема уверенным отбивом мяча является одной из главных причин шести побед йельцев подряд в весеннем сезоне.

Лидером среди отбивающих йельской команды является Боб Джеймс, второкурсник… который достиг внушительного показателя 0,452, в то время как три других игрока основного состава выбивают в среднем 0,300[22].

После своего впечатляющего дебюта в команде Джордж Буш, классный первый бейсмен [23], достиг показателя 0,167, но он так далеко отбивает мяч, что полевым игрокам защищающейся команды приходится очень много за ним бегать…"

"Нью-Хейвен ивнинг реджистер", весна 1946 года

Что же привело меня в Техас?

Сказать правду? Я хотел бы ответить, что это был "жирный контракт профессионального бейсболиста" — такой же, какой получил Фрэнк Куинн в бостонской команде "Ред сокс", после того как окончил Йельский университет. ("Жирный контракт" в те годы означал любую сумму выше 50 тысяч долларов в год. Сегодня Куинн, будь он в прежней спортивной форме, получал бы в год миллион долларов.)

Фрэнк был феноменальным питчером, который помог нашей команде выиграть подряд два чемпионских титула в Восточной студенческой лиге в 1947–1948 годах. В 1948 году капитаном йельской бейсбольной команды стал я — "классный первый бейсмен" при игре в защите, но, когда дело доходило до игры в нападении, мое место оказывалось в нижней половине списка отбивающих мяч. Когда я начал играть за университет, про меня говорили: "Хорош в поле, но без удара". Все же от сезона к сезону я играл увереннее и увереннее. В последний студенческий год мой игровой стиль уже можно было охарактеризовать словами: "хороший полевой игрок с неплохим ударом".

Однажды после особенно удачной игры в нападении в Рейли, штат Северная Каролина (я, помнится, отбил тогда мяч четыре раза из пяти попыток и пару раз добежал сразу до второй базы), ко мне, когда я покидал стадион, обратились вербовщики из профессиональных бейсбольных клубов. Но это было первое и последнее предложение в мой адрес со стороны "профи".

В то же время я получил множество советов, как улучшить свой отбив мяча, не только от нашего тренера Этана Аллена, но и от главного администратора стадиона Морриса Гринберга. В первый год моей игры за йельскую команду Моррис, понаблюдав за тем, как я отбиваю мяч, пришел к нам на Чапел-стрит, где мы жили с Барбарой, и подсунул под дверь письмо следующего содержания:

"Уважаемый сэр,

Наблюдая за Вами с начала сезона, я пришел к выводу, что главная причина Ваших частых промахов по мячу состоит в том, что Вы бьете не в полную силу. Я убежден, что если бы Вы вложили в свой замах больше силы, то Ваши показатели в позиции отбивающего сразу бы улучшились вдвое. Я также заметил, что Вы совсем не пытаетесь отбить неправильно поданные мячи, а при Вашем хорошем глазомере Вам бы следовало пытаться это делать.

Ваш друг Морис Гринберг".

Моей первой реакцией, после того как я прочел эту записку, было желание найти Морриса и поблагодарить его за совет; моя вторая мысль состояла в том, что в его совете что-то есть. Обычно я так много думал о технике удара битой по мячу — где и как встретить мяч, как продлить контакт с ним и как отбить его подальше, — что отбивал мяч, как бы защищаясь от него. Я старался не столько сделать мощный результативный удар, сколько не допустить ошибки по принципу: не выиграть и не проиграть. Поэтому я решил последовать совету Морриса и стал на тренировках больше "атаковать" мяч. Хотя это не принесло мне контракта с профессиональным клубом, но, когда я заканчивал играть в бейсбол, мои показатели с битой улучшились до весьма уважительного уровня 0,280.

А закончил я свою карьеру бейсболиста в финале студенческого чемпионата США в Каламазу, штат Мичиган, в июне 1948 года, через два с половиной года после того, как был демобилизован из военно-морского флота и поступил в Йельский университет. Подобно другим семейным ветеранам войны, я стремился как можно быстрее получить диплом и наверстать потерянное время. Моя жизнь в этот период разительно отличалась от развеселой студенческой жизни перед войной.

Барбара, маленький Джордж — он родился в июле 1946 года — и я жили вне университетского кампуса в огромном старом доме, поделенном на маленькие квартирки. Если быть точным, их было 13. Я не хочу особо подчеркивать нехватку жилья в послевоенный период, но в этом доме кроме нас проживала еще дюжина семей ветеранов, и каждая тоже с ребенком, а у Сэлли и Билла Ридеров было двое детей. Итого 40 человек.

Нехватку пространства в этом доме 37 по Хиллхауз-авеню мы компенсировали как только могли. Когда в одном доме все 24 часа в сутки живут сразу 40 человек, то вы должны или полюбить друг друга, или сразу же съехать. Но именно здесь мы надолго и тесно подружились с несколькими семьями, и добавлю к этому, что сам адрес — Хиллхауз-авеню, 37 — был очень знаменит, ибо нашим соседом был сам президент Йельского университета Чарлз Сеймур.

Политическая жизнь в кампусе не отличалась активностью. Нашумевшая книга Билла Бакли "Бог и человек в Йеле" еще не появилась: она вышла в свет лишь два года спустя. И если не считать того, что я следил за газетными новостями — о разгоравшейся "холодной войне", об установлении господства русских в Восточной Европе и о "берлинской блокаде", — то я оставался в стороне от политической жизни. Большинство других ветеранов чувствовали примерно то же самое. Мы принадлежали к тому поколению, которое один журналист назвал "молчаливым" в сравнении с активностью молодежи 30-х годов. Это отнюдь не означает, что мы действительно молчали или что нас не волновали события в мире. Просто после четырех лет войны нам приходилось все нагонять. Я вернулся к гражданской жизни с ощущением, что мне необходимо как можно быстрее получить университетский диплом и заняться бизнесом. Ведь у меня на руках была семья.

Моей главной учебной дисциплиной была "скучная экономика", но, с моей точки зрения, эта наука отнюдь не была скучной. Я напряженно занимался, с радостью работал в библиотеке и преуспел в учебе настолько, что получил диплом с отличием. Формально моей второй дисциплиной была социология, но только формально. Фактически же после экономики все свое внимание я отдавал европейскому футболу и бейсболу. Особенно бейсболу.

Еще будучи мальчишкой, я очень увлекался Лy Геригом из команды "Нью-Йорк янкиз", игравшим на посту первого бейсмена. В свое время Гериг играл за команду Колумбийского университета и уже тогда создал своеобразный стандарт спокойного превосходства как во время игры, так и в другое время. Ничего бросающегося в глаза, никаких выходок — настоящий идеал спортсмена. Он прекрасно играл в защите, мог мощно отбить мяч и блестяще выходил из трудных игровых ситуаций. Это был великий спортсмен — лидер команды.

Мне не довелось встретиться с Геригом, но одним из самых важных моментов в моей жизни стала встреча с его одноклубником "Бэби" Рутом. Это произошло в последний год моего пребывания в Йельском университете, куда Рут приехал, чтобы подарить университетской библиотеке рукопись своей автобиографии. В этот же вечер мы играли с Принстоном, и я как капитан команды принял участие в предыгровой церемонии передачи рукописи. Когда Рут передал рукопись мне, его рука дрожала, а голос был едва слышен. Было известно, что он умирает от рака; но в нем тем не менее проглядывало что-то от молодого несгибаемого "Бэби" Рута. "А знаете, — сказал он, подмигнув, — когда вы пишете автобиографию, нельзя включать в нее абсолютно все". Это было одно из последних публичных выступлений Рута.

Несколько недель спустя я надел мою бейсбольную форму в последний раз. Йельская команда играла в финале студенческого чемпионата США 1948 года на стадионе "Хайамес" в Каламазу. Мы выступали в финале второй год подряд. За год до этого в качестве чемпиона Восточного региона мы проиграли в финале Калифорнийскому университету. Поворотным пунктом в той серии матчей стал момент, когда, играя в защите и выбив двух игроков калифорнийской команды[24], мы намеренно позволили соперникам занять все базы [25] и понадеялись на везение: за биту взялся питчер калифорнийцев, и мы рассчитывали, что или перехватим отбитый мяч, или же что отбивающий ошибется. Но жестоко ошиблись мы сами. Джеки Дженсен (позднее он стал одним из сильнейших отбивающих знаменитой команды "Бостон ред сокс") в тот раз ударил так, что мы лишь взглядами проводили мяч, улетевший куда-то в центр Детройта.

В 1948 году нам также не повезло, и мы проиграли Южнокалифорнийскому университету в серии из трех матчей со счетом 1:2. Вплоть до девятого иннинга в первом матче счет был по нулям. Затем к бите подошел калифорнийский игрок Спарки Андерсон, который позднее в качестве тренера привел к победам в финалах чемпионатов профессиональные бейсбольные клубы "Цинциннати редз" и "Детройт тайгерс". После его удара три калифорнийца прибежали в "дом", но после смены сторон мы ухитрились сравнять счет. Затем, уже в дополнительном иннинге, калифорнийцы опять сумели втроем достичь "дома" и выиграли первый матч. Во втором матче благодаря Фрэнку Куинну выиграли мы. Но третий матч и титул чемпионов студенческой лиги выиграли южнокалифорнийцы.

Конечно, проигрыш национального студенческого чемпионата второй год подряд был неприятен, но даже одно только участие в финале давало право на то, чтобы гордиться своей командой. Ведь прежде чем достичь финала, мы победили сильнейшие университетские команды Восточного региона — Северной Каролины, Нью-Йорка и Иллинойса. Поэтому мы никогда не считали, что проигрыш финала означает провал всего в целом удачного для нашей команды сезона.

Мы могли с чистым сердцем поблагодарить нашего тренера Этана Аллена. Он всегда работал с прицелом на перспективу. Кроме того, многие из наших игроков прошли войну. И мы знали, что в жизни может произойти много такого, по сравнению с чем проигрыш игры в мяч покажется пустяком. В любом случае, когда мы покидали Каламазу после поражения, мы чувствовали разочарование, но отнюдь не отчаяние.

Из Каламазу я направился прямо домой, чтобы заправить свой "студебеккер", попрощаться с Барбарой и маленьким Джорджем и начать далекий путь в Техас. Выпускная церемония состоялась еще до начала серии бейсбольных встреч, и теперь меня ожидала работа в "Идеко". Направляясь на юг, я остановился посмотреть на игру в Бирмингеме, штат Алабама. "Счастливый ирландец" Фрэнк Куинн был уже здесь, зарабатывая свои деньги игрой за младшую команду "Ред сокс" из Южной лиги.

Я направился в Одессу, штат Техас, рассмотрев и отклонив несколько предложений, хотя в некоторых случаях предлагавшие отклоняли меня.

Одним из вариантов выбора было бы заявление на соискание стипендии имени Родса. Окончив университет с отличием, будучи незаурядным спортсменом и участвуя в разных факультетских делах, я, по мнению моего университетского консультанта, имел хорошие шансы на эту стипендию. Но как ни привлекательна была эта возможность, она означала отсрочку моего вступления в деловой мир. Даже если бы я был принят, для Барбары, маленького Джорджа и меня было невозможно провести год в Англии без дополнительной финансовой помощи. Такими же были перспективы любой аспирантуры.

И опять же, я потерял четыре года на войне. Мне хотелось и мне было нужно вступить в реальный мир, получить работу. Поэтому, как и другие старшекурсники, я начал поиски места. Так, я обратился в компанию "Проктер энд Гэмбл", где проводилась подготовительная программа. Я прошел там собеседование, но дальше дело не пошло.

И тут на горизонте появился Нейл Мэллон и протянул мне руку помощи, причем далеко не впервые. Близкий друг семьи, он был и дядюшкой и отцом-исповедником для всех нас, пока мы подрастали. Вспомнив мой опыт военного времени в Корпус-Кристи, Нейл предложил мне работу. "Что тебе следует сделать, так это отправиться сразу же в Техас на нефтяные промыслы, — сказал он. — Это настоящее место для честолюбивых молодых людей в наше время".

Нейл возглавлял компанию "Дрессер индастриз", дочерней компанией которой была "Идеко" (сокращение от "Интернэшнл деррик энд эквипмент компани"). В этой последней была вакансия стажера в Западном Техасе. Я отправился в главную квартиру "Дрессер", находившуюся в то время в Кливленде, штат Огайо, где Нейл в общих чертах охарактеризовал эту работу. "Ты будешь заниматься оборудованием, — объяснил он. — Жалованье не очень большое, но если хочешь узнать нефтяной бизнес, то это — начало". Он мог бы добавить, что если я действительно хочу, найти в жизни что-то, отличающееся от того, что я уже знал, то Западный Техас был самым подходящим местом.

Направляясь в Техас на своем "студебеккере", все, что я знал о штате, было то, что я видел из кабины самолета "Вулти вайбрейтор" во время своей летной подготовки в военно-морских силах. Это был край пастбищ, то всхолмленный, то равнинный. Сельские районы тогда казались покрытыми кое-где растительностью, но ничего подобного я не увидел, когда ехал по автостраде № 80 в направлении Мидленда — Одессы. Проехав Абилин, дальше можно встретить одну лишь пересохшую траву, торчащие сорняки и очень редкие деревья. Мне раньше казалось (может быть, после фильмов Рэндолфа Скотта), что Абилин был краем животноводства и пастбищ, но было трудно себе представить, как эта голая земля могла прокормить скот или что под слоем засушливой почвы могли скрываться природные ископаемые стоимостью в несколько состояний.

Сразу же за Абилином я подъехал к деревянному ресторану, чтобы заказать свой первый завтрак в техасском стиле. За автостоянкой виднелись плакаты, рекламирующие пиво. Они дополнительно свидетельствовали о том, что Техас находится в другом мире.

"Лоун стар"… "Пёрл"… "Дикси"… "Джэкс"…

Внутри ресторана я пробежал глазами по национальным маркам пива и попросил "Лоун стар" или "Пёрл", чтобы отметить свое прибытие в Техас (но еще не как техасец — это не происходит так легко). Я дочитал меню и выбрал блюдо под названием "Жаренный по-куриному стейк". В столовой военно-морской базы в Корпус-Кристи ничего подобного не подавали, но, после того как я заказал местное пиво, не оставалось другого выбора, как пройти западнотехасским путем до конца.

"Жаренный по-куриному стейк", — сказал я, словно зная, что именно я заказываю. Окажется ли этот стейк поджаренным, как цыпленок, или же цыпленком, зажаренным словно стейк? Официантка кивнула, взяла меню и направилась к кухне. Минут десять спустя она явилась с ответом: это был стейк среднего качества в густом курином соусе. В то время я весил 180 фунтов и был худощавым для своего роста. Калории для меня ничего не значили, и в возрасте двадцати четырех лет я не стал бы беспокоиться по поводу холестерина, если бы знал в 1948 году, что это за штука. Но даже сегодня, при весе 195 фунтов и став почти на 40 лет старше, я считаю "жаренный по-куриному стейк" одним из своих любимейших техасских деликатесов. Единственная разница заключается в том, что я не ем его в обед, если предвидится какая-то послеобеденная физическая работа.

Чуть позже я впервые въехал в Одессу. Это было еще одно откровение из-за разницы между пейзажами, которые я знал, и видами Западного Техаса. Я знал, как выглядят индустриальные города там, на Востоке, но никогда не видел целого города из складских помещений. Когда я направился к складу "Идеко" — маленькому прямоугольному дому под жестяной крышей с погрузочной эстакадой, — я миновал буровые станки вышки, подъемные лебедки; ряды за рядами буровых труб, кожухов и тюбингов; штабеля — ярус на ярусе — бурильных инструментов. Тогда я, конечно, не знал, как они называются. Но я выучил это в течение нескольких дней.

Об этом хорошо позаботился мой напарник Хью Эванс.

Барбара и юный Джордж прибыли в Одессу после того, как я нашел, где нам жить: самый заурядный домишко на 7-й Восточной улице с временной перегородкой посередине, разделившей его на две квартиры. У нас была спальня, маленькая кухня и одна на две квартиры ванная комната. Старая, протекающая оконная рама, погнувшаяся от западнотехасских пылевых бурь, жаркими летними ночами пропускала в спальню холодный воздух.

Хотя рама и скрипела, она не заглушала голоса по другую сторону перегородки. Наши соседи — мать с дочерью — принимали каждый вечер целую вереницу гостей мужского пола. На две наших квартиры приходился один из немногих внутренних туалетов на 7-й Восточной улице, и гости непрестанно занимали его от вечерних сумерек до рассвета.

Через дом от нас жила пара из Оклахомы, Джек и Валта Ри Касселманы, а через немощеную улицу — Отис Миллер, урожденный техасец, который в течение месяца терпеливо слушал, как его новые соседи с Востока неправильно произносят его имя, называя его "О-тис", хотя на самом деле следовало произносить "А-тис". Это был наш первый урок техасской фонетики, но последовали и другие, когда я стал посещать ближайшие нефтяные прииски, проезжая через множество небольших техасских поселков.

Летние месяцы миновали, и дневная температура упала, принеся "сезон" — не просто осень, а нечто такое, что в Техасе стояло в одном ряду (если не выше) с ценами на нефть и было главной темой разговоров за утренним кофе в столовой "Идеко".

Барбара и я были спортивными болельщиками, но мы никогда не видели ничего подобного футбольной горячке, которая охватывала Техас с сентября по конец ноября. Когда одесская команда "Бронко" играла в Абилине, Сан-Анджело или Мидленде, особенно в Мидленде, было бессмысленно пытаться говорить о чем-либо другом за 24 часа до или после игры.

Это случилось в разгар "сезона" 1948 года, в первую осень моей службы стажером в "Идеко", когда Билл Нелсон дал мне первое настоящее задание по продаже. Задание трудное: вероятный покупатель не понимал английского языка.

— Даллас присылает покупателя, — мрачно сказал Билл однажды утром, вешая трубку телефона. — Иностранца.

— Откуда? — спросил Лео Томас, агент по продаже.

— Из Югославии, — сказал Билл. — Не просто иностранец, но и чертов коммунист.

Шли первые годы послевоенного периода, когда Соединенные Штаты только что начали оказывать помощь Югославии, чтобы подтолкнуть маршала Тито к расколу с Москвой. Но у Билла была своя собственная внешняя политика, и его вовсе не радовала перспектива стать нянькой при марксистском инженере независимо от того, светила при этом продажа или нет. Билл посмотрел на Лео Томаса. Лео взглянул на Хью. Потом все трое обратили взоры на меня. Смысл был ясен. Поскольку я сам очень походил в Одессе на иностранца, я и был назначен сопровождать югославского гостя.

Я почувствовал жалость к парню с той самой минуты, как он вышел из вагона с растерянностью на лице и сербско-английским словарем в руках. Я сам едва-едва освоил язык нефтяных приисков, но нам кое-как удавалось объясняться, и я оказался в состоянии ответить на большую часть его вопросов относительно бурильного оборудования, которое продавала компания. После обеда в последний вечер его пребывания в городе мы с Барбарой решили показать ему американский образ жизни.

Это был самый лихорадочный пятничный вечер "сезона": Одесса против Мидленда, матч-реванш между двумя городами за право хвастать первенством в последующие двенадцать месяцев. Наплыв болельщиков на городской стадион достиг тысяч двенадцати с лишним, и они сотрясали трибуны с первого же удара по мячу. Наш гость зажал уши руками и покачал головой. Это был не тот спорт, называемый футболом, который он знал по Белграду.

Барбара и я, возможно, перегнули палку. Даже без языкового барьера нам в Одессе и Мидленде понадобилось несколько сезонов, прежде чем мы поняли игру не так, как знали ее на Востоке, а в западнотехасском стиле футбола — как нечто квазирелигиозное.

Окончился мой первый год на этой работе. На складе "Идеко" состоялась традиционная ежегодная вечеринка в канун Рождества. Прямо на складе. Никаких выдумок. С нефтяных участков приезжали клиенты, заходили друзья и соседи. Холодное мясо, хрустящий картофель, печенье, напитки за счет фирмы. Множество напитков за счет фирмы.

Я никогда не был большим любителем выпивки ни на флоте, ни в колледже. Один, от силы два дринка[26]. Если кто-нибудь спрашивал меня, каков мой предел, я мог честно ответить, что не знаю, так как никогда до него не добирался.

До того сочельника в Одессе в 1948 году.

Клиенты начали заглядывать на склад часов с трех пополудни. Я помогал делать коктейли. Фактически я разливал напитки, так как Одесса в те дни не была городом коктейлей. Пили неразбавленное виски; некоторые, возможно, добавляли немножко воды, чтобы растянуть удовольствие.

Естественно, как один из хозяев я хотел поддерживать пьющих и не отстать от них. Послеобеденные часы превратились в ранне-вечерние. Я занимал публику еще довольно хорошо, когда первая группа гостей стала покидать наш вечер. Но затем начала подтягиваться вторая группа.

На это я не рассчитывал. Никто не сказал мне, что эти одесские сочельники празднуются посменно.

Барбара ждала меня дома. Нам предстояло украшать елку. Но у меня было дело. Я служил стажером "Идеко", и это была часть моей подготовки. Если в нефтедобывающем мире именно так отмечают сочельники, то это должно быть включено в ученье и подготовку.

Ранний вечер сменился поздним. Наконец последний гость последней смены покинул контору, хотя я не уверен, что заметил, когда именно. Лео Томас подменил меня в конторе на следующий день, когда мы снова приступили к работе. Он же сказал Биллу Нелсону, нашему боссу, чтобы тот не беспокоился и что он уже доставил меня домой.

Он это и сделал — в кузове пикапа фирмы. Затем он нежно растянул меня на лужайке перед домом. И очень извинялся, сказав, что ему следовало получше следить за мной, поскольку это был первый для меня рождественский вечер в компании, и все такое прочее.

По крайней мере Барбара именно так рассказывала о нашем первом сочельнике в Техасе в 1948 году. И когда ей напоминают, она и теперь рассказывает эту историю. Сорок лет спустя мне все еще приходится верить ей на слово.