Глядя в будущее. Автобиография

Глава девятая. Только президент имеет право приземляться на южной лужайке…

"Экипаж рад приветствовать вас на борту корабля.

Прослушайте информацию о полете. Маршрут: Остин, Техас — база ВВС "Эндрюс", Мэриленд.

Расстояние: 1370 миль. Продолжительность полета: 2 часа 29 минут. Просим перевести ваши часы на один час вперед по времени прилета в 18 часов 40 минут.

Наш полет будет проходить над Вашингтоном. Погода по трассе полета хорошая.

Погода в месте посадки: температура 65° [58], временами дожди, ветер западный, 20 миль в час, сплошная облачность.

Командир корабля майор Орчард"

Этот полет начался как обычная поездка вице-президента, хотя прошло всего два месяца и 10 дней после моего вступления в должность, и я еще не привык считать "обычным" что-либо относящееся к моему новому положению. Да и самолет внушал благоговение, причем не только своими размерами, но и названием — "самолет ВВС № 2"[59].

Как нам сказали, этот самолет был одним из "боингов-707", которым пользовался Линдон Джонсон в бытность свою президентом. Скользящая панель, отделяющая передний салон для помощников президента от его личных помещений, открывалась и закрывалась с помощью электроники. Говорят, что Джонсон любил такие штуки в своем самолете — скользящие панели, мебель, которая как по волшебству появлялась и исчезала сама собой. Большей части электроники теперь уже нет. Остался лишь стол заседаний причудливой формы, который мог подниматься и опускаться при нажатии кнопки, а также небольшой черно-белый телевизор за кушеткой по правому борту в салоне для сопровождающих.

В регистре ВВС этот самолет имеет бортовой номер 86 970. В свое время он немало полетал в техасском небе с Джонсоном на борту по тому же маршруту, по которому мы летели этим ранним утром из Вашингтона в Форт-Уэрт.

Мы поднялись на борт самолета в 8 часов 45 минут утра — помощники, гости, журналисты и сотрудники охраны. В этом состояла другая "обычная" сторона деятельности вице-президента, к которой я еще не привык, — число сопровождающих меня лиц. Еще тогда, когда я старался сокращать расходы компании "Запата офф-шор", мои деловые поездки были экономными, и я обходился одним-двумя помощниками в качестве личной свиты. Теперь помимо помощников со мной летела дюжина журналистов и фотокорреспондентов, семь человек гостей, группа охраны, не говоря уже об официально приданном мне враче, сотруднике по связи с Белым домом и военном адъютанте.

Однако программа была сжатой, скоротечной, без каких-либо излишних отклонений: на поездку отводилось 12 часов в оба конца, с вылетом из Вашингтона ранним утром и возвращением вечером того же дня. Предусматривались две остановки — в Форт-Уэрте и Остине, три выступления, встреча с губернатором Биллом Клементсом, а также два "мероприятия для прессы" (до того как стать вице-президентом, я называл это пресс-конференциями).

поездки вице-президента в Техас

Понедельник, 30 марта 1981 года

8.55 — Вылет с базы ВВС "Эндрюс" в Форт-Уэрт, Техас.

10.45 — Прибытие вице-президента на базу ВВС "Карсуэлл", Форт-Уэрт.

10.50 — Вице-президент покидает базу ВВС "Карсуэлл", направляясь в отель "Хайатт ридженси".

11.10 — Открытие памятной доски на отеле "Хайатт ридженси" [60] (прежде отель "Старый Техас").

12.00 — Выступление на завтраке перед членами Ассоциации скотоводов Техаса и Юго-Запада, конференц-центр графства Тэррант.

13.20 — Вице-президент покидает конференц-центр и направляется на базу ВВС "Карсуэлл".

13.45 — Самолет ВВС № 2 вылетает с базы ВВС "Карсуэлл" в Остин, Техас.

Основной целью визита в Остин было выступление в законодательном органе Техаса. В поездке меня сопровождали лидер демократического большинства в палате представителей Джеймс Райт из Форт-Уэрта, члены палаты представителей Билл Арчер из Хьюстона и Джим Коллинз из Далласа, оба республиканцы. Билл стал моим преемником в палате представителей от 7-го избирательного округа в 1970 году.

Полет до Остина занял 45 минут, "обычный полет". Но когда самолет рулил на посадочной полосе базы "Карсуэлл", Эд Поллард, старший группы охраны, вошел в мою кабину с известием из Вашингтона о том, что на президента Рейгана совершено покушение. В первом сообщении говорилось, что президент жив, но "два агента охраны пострадали".

— Где это случилось? — спросил я.

— У вашингтонского "Хилтона", — ответил Эд. — Я проинформирую вас, как только получу дополнительные данные.

Через несколько минут после ухода Эда мне позвонил из Вашингтона государственный секретарь Ал Хейг. Телефонные разговоры в полете передаются по радио, поэтому нашу беседу можно было услышать во всем мире. Ал говорил очень осторожно.

"Здесь произошел инцидент, — сказал он. — Есть мнение, что вам следует как можно скорее вернуться в Вашингтон". Заканчивая разговор, он сообщил, что через несколько минут на самолет передадут кодированное сообщение.

Это сообщение еще только начало поступать на наш телетайп, как снова раздался телефонный звонок. Говорил Дон Риган. Он настоятельно предлагал "свернуть" программу визита в Остин и вылететь в Вашингтон. В качестве министра финансов Дон отвечал за деятельность секретной службы. Любое покушение на жизнь президента вызывало у ее сотрудников предположение о возможности существования более широкого заговора.

Через несколько секунд телетайп закончил прием телеграммы и она была расшифрована. Первое сообщение Эда Полларда было лишь частью того, что мы узнали из телеграммы. В президента стреляли. Даже тогда, когда мы начали снижаться на подходе к аэропорту имени Роберта Мюллера в Остине, он еще находился на операционном столе в госпитале Университета Джорджа Вашингтона.

Это должно было случиться со мной. Но я гнал эту мысль прочь…

В отеле "Старый Техас", где несколько часов назад я открыл мемориальную доску, президент Джон Ф. Кеннеди провел ночь на 21 ноября 1963 года перед поездкой в Даллас на следующий день.

Даже самолет, на борту которого мы теперь находились, играл роль в этой драматической поездке. Это был тот самый "самолет ВВС № 2", на котором бывший в то время вице-президентом Линдон Джонсон сопровождал президента Кеннеди в Техас 21 ноября 1963 года…

К моменту нашего приземления в Остине чудовищность происшедшего стала доходить до моего сознания, а звук и изображение на небольшом черно-белом экране телевизора в салоне самолета еще больше усилили это ощущение. Вот президент, улыбаясь и приветствуя собравшихся, подходит к машине, вдруг — треск выстрелов, люди бросаются на землю, агенты секретной службы расправляются со стрелявшим, резко трогающаяся с места машина с президентом.

Я принял решение сократить свое пребывание в Остине и вылететь в Вашингтон. В Остине нам нужно было только заправиться. Я позвонил в Белый дом. Мой старший помощник Эд Мэрфи сообщил мне еще кое-что о событии у вашингтонского "Хилтона". Помимо президента, были ранены еще трое: агент секретной службы Тим Маккарти, полицейский округа Колумбии Том Делейхэнти и пресс-секретарь Белого дома Джим Брейди.

Эд Миз информировал меня о состоянии здоровья президента. Вначале Рейган даже не почувствовал, что ранен. Только настойчивость агента секретной службы Джерри Парра, который направил автомобиль президента в ближайший госпиталь Университета Джорджа Вашингтона, предотвратила трагедию. Но пока президент все еще в операционной, и никаких новых сведений о его состоянии нет. Нэнси Рейган ожидает результатов в госпитале. Не исключено, что полностью об исходе дела мы узнаем лишь через несколько часов.

Я положил телефонную трубку. Губернатор и его жена Рита Клементс, а также госсекретарь Техаса Джордж Стрейк поднимались по трапу самолета. Я приготовился приветствовать их. Но перед этим я закрылся в переднем салоне, чтобы собраться с мыслями и произнести молитву о спасении не просто президента Соединенных Штатов, а человека, которого я знал и уважал.

Восемь месяцев прошло с того вечера, когда у меня в номере отеля "Понтчартрейн" в Детройте раздался телефонный звонок и голос на другом конце линии сказал: "Хелло, Джордж…" Когда Рональд Рейган предложил мне вместе с ним выступить на выборах в качестве вице-президента, я знал, что отнюдь не был первым в его списке партнеров. Я знал, что у Рейгана были сомнения на мой счет еще до Детройта, и, хотя они не носили личного характера, они заставили его дважды подумать, прежде чем позвонить мне.

И все же с точки зрения прочности списка кандидатов на посты президента и вице-президента ситуация могла быть хуже. Политический альянс Джон Кеннеди — Линдон Джонсон в 1960 году свел двух политических лидеров, которые испытывали друг к другу личную неприязнь еще тогда, когда Кеннеди, будучи младшим сенатором, не очень-то считался с Джонсоном, лидером демократического большинства в сенате. Став вице-президентом, Джонсон тем не менее был исключен из внутреннего круга Белого дома.

Мои отношения с Рональдом Рейганом с самого начала строились на другой основе. Не осталось ни малейшего следа недоброжелательности, которая возникла в ходе нашей борьбы за назначение кандидатом в президенты. И уже тогда я понял, что Рейган обладает природной способностью хорошо думать о тех людях, с которыми он решил работать. Было ясно, что, как только он принял решение о кандидате в вице-президенты, он стал рассматривать связку Рейган — Буш не только как приемлемый политический альянс, но и как партнерство: мы будем вместе выступать на выборах и работать как единое целое.

Конечно, не было сомнений в том, кто является старшим партнером. Однако, став президентом, Рональд Рейган в большей степени, чем любой другой президент до него, сломал барьеры между двумя высшими выборными должностями. Джимми Картер заслуживает признания тем, что предоставил Уолтеру Мондейлу служебное помещение в Белом доме и тем самым поднял престиж вице-президента. Картер и Мондейл даже заключили письменное соглашение о том, как будет строиться их совместная работа. Но Картер все-таки держал вице-президента, как и большинство членов своего кабинета, на отдалении в политическом и личном планах. Один из сотрудников администрации Картера как-то сказал мне, что размещение Мондейла в Белом доме скорее символический жест, а не суть дела.

Когда я стал вице-президентом, мне было предоставлено в Белом доме помещение, которое ранее занимал Мондейл, рядом с Овальным кабинетом. Но Рональд Рейган пошел еще дальше: он опроверг изречение Гарри Трумэна о том, что "президент в силу необходимости создает собственный кабинет, а вице-президент остается за его пределами, какими бы дружественными ни были их отношения".

Президент Рейган создал свой кабинет, но с момента принесения нами присяги 20 января он действовал необычным образом, введя вице-президента в свое окружение в Белом доме. Наше взаимное доверие и дружба росли с каждым днем.

"На базе ВВС "Эндрюс" может собраться толпа. Если вы не возражаете, сэр, мы хотели бы загнать самолет в ангар и высадить вас там".

Эд Поллард и агенты секретной службы все еще были в неведении, действовал ли человек, стрелявший в президента, в одиночку или он был участником более широкого заговора. В обычных условиях база ВВС "Эндрюс" считалась безопасным местом, но, когда совершено покушение на жизнь президента, для секретной службы "обычных условий" не существует. Из Вашингтона сообщили, что арестованный проник в зону, отведенную для прессы у "Хилтона". Эд был обучен быть готовым к любой неожиданности, и "обычная" высадка на открытой со всех сторон площадке казалась ему теперь неоправданным риском.

Сообщения из Вашингтона были отрывочными, а некоторые из них даже недостоверными. Собравшись у экрана телевизора в переднем салоне, мы пытались представить себе, что же происходит в Вашингтоне. По телевизору сообщили, что Джим Брейди умер. Через несколько минут стало известно, что это сообщение неверно, Джим жив, но находится в критическом состоянии.

А президент все еще был в операционной, и нам ничего не оставалось, как ждать, ждать и сохранять спокойствие. В пассажирском салоне заместитель пресс-секретаря Ширли Грин делала все возможное, чтобы держать корреспондентов, находившихся на борту, в курсе событий. Они хотели говорить со мной, но я сказал Ширли, что сейчас неподходящее время для бесед. Говорить будем не раньше, чем получим более точную информацию.

Мы летели на восток, в темноту. Самолет ВВС № 2 начал снижаться, хотя мы были еще довольно далеко от базы "Эндрюс". Эд Миз, помощник президента, поддерживал со мной постоянный контакт. Мы условились, что сразу же после посадки я направлюсь в Белый дом для встречи с членами кабинета и СНБ. Хотя у нас все еще не было полных сведений о состоянии президента, совершенно необходимо было дать знак как нашим друзьям, так и потенциальным противникам во всем мире, что правительство Соединенных Штатов Америки не парализовано.

Снова позвонил Эд Миз и сообщил, что операция закончилась, пуля извлечена. Все идет хорошо.

Для президента опасность миновала, но сделать нужно было многое, начиная со встречи с членами кабинета и СНБ. После этого мне предстояло выступить перед корреспондентами, аккредитованными при Белом доме, с заявлением и ответить на вопросы.

За 45 минут до запланированной посадки на базе "Эндрюс" Эд Поллард и подполковник Джон Мэтени, мой военно-воздушный адъютант, вошли в салон для согласования распорядка нашего прибытия. К нам присоединились мои помощники. Полдюжины человек столпились в салоне, в то время как самолет продолжал снижаться. Наступили густые сумерки. В иллюминаторах самолета на горизонте были видны мерцающие огни поселков Виргинии.

У Мэтени было предложение. В обычных условиях после такой поездки вертолет морской пехоты доставил бы меня на посадочную площадку около резиденции вице-президента на Массачусетс-авеню. Но это не обычные условия, сказал подполковник. Перелет до резиденции, а затем поездка на автомашине в Белый дом займут много драгоценного времени. Было бы проще лететь на вертолете прямо к Белому дому.

Два момента говорили в пользу этого предложения. Во-первых, меня ждали члены кабинета, совета национальной безопасности и пресса. Во-вторых, наше расчетное время прибытия на базу "Эндрюс" — 18 часов 40 минут. Если направиться прямо в Белый дом, то мы попадем туда ко времени передачи программы новостей в 19 часов. Есть ли лучший способ заверить страну и заявить всему миру о том, что исполнительная власть действует, чем показать в прямой передаче по телевидению вице-президента, прибывающего в Белый дом?

Это было бы разумно с точки зрения логики и в других отношениях, но что-то меня останавливало. Президент в госпитале… "Вертолет морской пехоты № 2" сваливается с небес, лопасти его жужжат, вице-президент спускается с него и берет бразды правления в свои руки.

Хороший сюжет для телевидения? Да, но совсем не то, с чем, по моему мнению, нам следовало обратиться к стране и к миру. Я сказал Мэтени, чтобы он отменил чрезвычайный порядок прибытия, что мы будем следовать обычной процедуре.

— Мы приземлимся в час пик, — возразил он. — Пробки на Массачусетс-авеню задержат ваше прибытие в Белый дом примерно на 10–15 минут.

— Возможно, но нам все же следует поступить так.

— Да, сэр, — сказал Мэтени и с озадаченным видом шагнул к дверям кабины. Я почувствовал, что должен объяснить ему, в чем дело.

— Джон, — сказал я. — Только президент имеет право приземляться на южной лужайке.

И Джон Мэтени и я делали свое дело так, как каждый считал нужным. Не приземляться на вертолете на южной лужайке у Белого дома означало лишь следовать правилу номер один из числа основных правил, которые я составил для себя, чтобы быть активным и полезным вице-президентом. Из всех других правил это самое главное. Оно гласит, что у страны может быть только один президент, а вице-президент таковым не является.

Лишь 70 дней прошло с момента моего вступления в должность, когда был ранен президент, но я уже постиг то, что многие, по-видимому, этого принципа не понимают. В нашей политической системе представление о выборной должности вице-президента в последние годы оказывается преимущественно неверным. Люди или не принимают ее всерьез, или, наоборот, придают ей чрезмерное значение.

К первым относятся те, кто рассматривает эту должность с устаревших позиций, то есть считает ее такой, какой она была до того, как президент Эйзенхауэр поднял престиж вице-президента, сделав Ричарда Никсона членом своего кабинета и членом СНБ. До Никсона вице-президенты не участвовали в процессе принятия решений в Белом доме. Их офисы располагались в здании конгресса, и если о них когда-либо заходила речь во внутреннем "круге" Белого дома, то только в строгом соответствии с их конституционными обязанностями: вице-президент нужен — пока жив президент — только как председательствующий на заседаниях сената".

Представление о том, что у вице-президента не слишком сложная работа, сложилось во времена Джона Адамса, первого нашего вице-президента. Если Джордж Вашингтон как президент получал 25 тысяч долларов в год, то Адамс как вице-президент — всего лишь 5 тысяч долларов. Даже по меркам восемнадцатого века это было не слишком большое жалованье для второго по значению выборного должностного лица в стране. Но некоторые считали, что и этого много. В конгресс был внесен законопроект о сокращении федерального бюджета путем отмены жалованья вице-президенту и выплаты ему только суточных на время работы в конгрессе.

Хотя этот законопроект и не прошел, такое мнение широко распространено даже сейчас, почти 200 лет спустя. Представление о вице-президенте как о бесполезном придатке все еще существует в некоторых кругах. Так, например, Артур Шлезингер, младший, выступал за принятие поправки к конституции с целью ликвидации этой должности.

Противоположную позицию занимают люди, считающие вице-президента чем-то вроде "заменителя" президента. Поскольку вице-президенты в последнее время имеют служебные помещения в комплексе административных управлений при Белом доме и участвуют в заседаниях кабинета и совета национальной безопасности, считается, что они обладают конституционной и политической властью. Однако фактически ее у них нет.

Во время первых четырех лет моего пребывания в должности вице-президента все друзья постоянно предлагали расширить мой аппарат помощников, как это было во время избирательной кампании, с целью укрепления моего политического влияния. Я же упорно противился этим советам, подчеркивая, что вице-президент, выступающий со своей программой и преследующий собственные политические цели, был бы для любого президента самым нежелательным напарником.

Некоторые представители средств информации также разделяют взгляд на вице-президента как на "заменителя" президента, но под другим углом зрения. Один из наиболее часто повторяющихся вопросов корреспондентов почти с первого дня моего вступления на пост вице-президента: "Ну хорошо, мы знаем, что это официальная позиция администрации по данной проблеме, но какова ваша собственная?"

Мой ответ всегда был таким: "У вице-президента может по какому-то вопросу сложиться определенное мнение, не совпадающее с мнением президента, и он может высказать его в процессе обсуждения и принятия решения. Но как только президент примет свое решение, вопрос закрыт".

Такой ответ не всегда удовлетворяет настойчивых корреспондентов и обозревателей, но давайте рассмотрим альтернативу. Скажем, у президента есть какая-то определенная позиция по данной внешнеполитической проблеме. Несогласный с этой позицией вице-президент публично выступает с речью или дает интервью с изложением своего мнения. Он, конечно, может стать героем для тех, кто здесь, в стране, не согласен с политикой президента. Его могут даже похвалить в передовых статьях (в тех изданиях, редакторы которых не являются сторонниками президента) за его "независимость". Но за пределами страны наши потенциальные противники могут рассматривать любые разногласия на высшем уровне правительства США как уязвимое место и использовать это в дипломатических или пропагандистских целях.

Совершенно необходимо, чтобы у страны был одновременно только один президент. Как только раздраженный, преследующий свои личные цели вице-президент объявит войну Белому дому, публично бросив вызов президенту, наша система правления окажется в серьезной опасности.

Выше я уже указывал, что наиболее важным элементом эффективного вице-президентства является взаимоуважение президента и вице-президента на основе обоюдного доверия. Чтобы добиться доверия президента и правильно пользоваться им, я установил для себя пять основных правил. Помимо правила об ограничениях, существующих для этой должности (это и есть вопрос о том, кто имеет или не имеет права приземляться на южной лужайке у Белого дома), есть и четыре другие нормы поведения.

Первая — не играть в политике роль оппортуниста, то есть не отделять себя от президента, когда те или иные решения или мероприятия Белого дома становятся непопулярными. В ходе перевыборной кампании 1984 года некоторые политические обозреватели критиковали меня за то, что я не отошел от Белого дома по ряду проблем. Я считал и считаю, что, став вице-президентом только по воле и в силу популярности человека, избранного президентом, я должен быть лоялен по отношению к нему и его поддерживать.

Эти же обозреватели доказывали, что единственный путь для вице-президента добиться избрания его президентом в будущем состоит в отрицании позиций нынешнего президента. С этим я не согласен. В ходе президентской выборной кампании вице-президент может изложить ту программу, которую он будет проводить в случае избрания его президентом. Но ведь нельзя делать одновременно и то и другое — поддерживать президента в хорошие времена, а затем подвергать его критике при первых же признаках осложнений и при этом сохранять доверие других.

Вторая — не участвовать в вашингтонской игре в "утечку информации". Вскоре после того, как я стал вице-президентом, ко мне через третье лицо обратился один популярный обозреватель. По его словам, у него была специальная договоренность с одним из моих предшественников. Время от времени он встречался с вице-президентом, чтобы взять интервью, но без ссылки на источник. Обозреватель получал информацию о том, что происходит за закрытыми дверями кабинетов административной части Белого дома. В ответ он часто с похвалой отзывался о своем "высокопоставленном источнике". Так вот, вопрос его состоял в том, не буду ли я заинтересован в подобной договоренности.

Я уже достаточно долго пробыл в Вашингтоне и знал, что подобная дружеская договоренность между журналистами и правительственными чиновниками не редкость. По сути дела, это стало игрой — открывать утром газету и узнавать "высокопоставленных" информаторов. Но, прослужив в трех администрациях, я также знаю, что ничто так сильно не сдерживает свободное выражение мнений во время заседаний кабинета или за столом конференций, как общее чувство настороженности. Каждый думает про себя: "Мне надо быть осмотрительнее в своих высказываниях, ведь они могут появиться в "Вашингтон пост" или в "Нью-Йорк таймс" завтра утром или в какой-то книге года через три".

Поэтому я просил передать этому обозревателю, что я буду рад побеседовать с ним в любое время так же откровенно, как и с любым другим корреспондентом, но я не заинтересован играть роль анонимного "высокопоставленного источника". По этой причине я рассматриваю все встречи и беседы о политике Белого дома как доверительные, а не как кормушку для написания и продажи книг, основанных на сведениях "оттуда".

Сказанное выше непосредственно подводит к третьей норме поведения, которую я называю "правилом Стокмэна". Все интервью должны записываться — даже интервью с друзьями, особенно если вы хотите оставаться с ними друзьями. Поступая так, вы, скорее всего, избежите сюрприза, когда позже ваши слова будут цитироваться в прессе. Пример тому — случай с Дэвидом Стокмэном и корреспондентом Биллом Грейдером.

Однажды утром в конце 1981 года в моем кабинете со смущенным видом появилась знакомая фигура в темно-синем костюме. Это был Стокмэн, директор административно-бюджетного управления, пришедший ко мне за советом. Он рассказал, что в декабрьском номере журнала "Атлантик мансли" появилась статья, озаглавленная "Прозрение Дэвида Стокмэна". Статья, написанная Грейдером, была основана на интервью с Дэвидом и в деталях излагала ход обсуждения бюджета в администрации, причем директор АБУ изображался разочарованным "рейганавтом", который потерял веру в финансовую программу президента.

Поскольку Стокмэн был одним из творцов этой программы, статья Грейдера играла на руку критикам президента из числа демократов с Капитолийского холма. Дэвид выглядел расстроенным. Он никак не ожидал, сказал он, что его будут цитировать таким образом.

Дэвид Стокмэн был одним из наиболее способных молодых людей, когда-либо встречавшихся мне в Вашингтоне, в том, что касалось цифр и сумм. Его умение держать в памяти даже самые мелкие детали федерального бюджета было просто поразительным. У президента он пользовался полным доверием. Он действовал буквально как нож, реализуя программу администрации по сокращению правительственных расходов и бюрократических излишеств. Кроме самого президента, ни один представитель Белого дома не был более тесно связан с "рейганомикой", чем директор АБУ. Поэтому статья Грейдера в потенциале могла не только ввести в заблуждение общественность, но и вызвать политические осложнения. Про себя я задавался вопросом: как мог такой умный человек, как Дэвид Стокмэн, попасть в такую ловушку?

Дэв рассказал, что Билл Грейдер, критик администрации Рейгана, был его старым другом. Время от времени они рано утром завтракали вместе в отеле "Хей-Адамс", что напротив Белого дома через парк Лафайета, и говорили о работе Дэвида в АБУ. Считалось, что разговор не "подлежал оглашению", хотя Дэв отметил, что его собеседник записывал его на магнитофон. Мне показалось немного наивным предполагать, что ты говоришь "не для печати" перед микрофоном стоящего на виду магнитофона газетчика, но я промолчал. Я посчитал, что у каждого человека есть право на одну ошибку.

Когда Дэвид закончил свой рассказ, я посоветовал ему не откладывая пойти в Овальный кабинет, записаться на прием к президенту и изложить ему все то, что он мне сообщил. "Признайте свою ошибку и извинитесь, — сказал я ему. — Президент справедливый человек, и он о вас очень хорошего мнения. Дайте ему понять, что вы сожалеете о случившемся, а там уж будь что будет".

Развязка инцидента Стокмэн — "Атлантик мансли" наступила после того, как Дэв встретился за ленчем с президентом, принес свои извинения и был отпущен с миром отзывчивым Рональдом Рейганом.

Четыре года спустя, после того как Стокмэн покинул администрацию, вышла в свет книга, в которой не только повторялось и расширялось все то, что он сообщил Грейдеру, но и детально, с цитатами, излагалось все сказанное во время его ленча с президентом. Теперь Дэвид не мог утверждать, что его превратно поняли или что он говорил "не для печати". Он написал эту книгу сам.

Наконец, четвертая, и последняя норма касается того, в чем состоит долг вице-президента по отношению к президенту помимо лояльности. Это прежде всего откровенность его мнения независимо от того, совпадают или расходятся их позиции в данном вопросе.

Конечно, президент должен обладать особыми личными качествами, чтобы позволить вице-президенту не соглашаться с его мнением даже в приватной беседе, не поддаваясь при этом раздражению или неприязни. В этом и заключается особая внутренняя сила руководителя, которая не выражается ни в грубости, ни в разносах.

Один из наших самых сильных президентов — Авраам Линкольн — был весьма деликатным руководителем, обладавшим такой внутренней уверенностью в своих силах, что он пошел на включение в свой кабинет упрямых и склонных к фракционности личностей. Уважение Линкольна к мнению других зачастую воспринималось как слабость. Его склонность к шуткам на заседаниях кабинета и на публике критики рассматривали как признак легкомыслия и несобранности. Но в решающий момент всегда проявлялась внутренняя сила Линкольна — лидера, владеющего положением.

Место Рональда Рейгана в истории определят историки и писатели двадцать первого века, а не наши современники. Но применительно к руководству в 80-х годах репутация Рейгана — это репутация президента, проявившего волю и нашедшего путь, чтобы двинуть страну в направлении, противоположном тому, в каком она шла последние 20 лет. Если, как утверждал его предшественник, во второй половине 70-х годов Америка перенесла "национальную болезнь", то Рейган ее излечил. Скорее всего, он просто возродил веру общества в жизнеспособность своей страны, воодушевив Америку, которая начала было сомневаться в себе, своим безграничным оптимизмом и уверенностью.

Эта уверенность нашла отражение при формировании кабинета Рейгана. За столом заседаний в течение последних шести с половиной лет находились волевые личности, которые у более слабого президента могли бы вызвать опасения. Назову лишь некоторых. Это Ал Хейг, стремившийся влиять на внешнюю политику США так, как это делал Генри Киссинджер во времена Никсона и Форда; Джордж Шульц, государственный секретарь, отличавшийся от Хейга темпераментом, но не целеустремленностью; министр обороны Каспар Уайнбергер, проницательный и опытный администратор; министр финансов Дон Риган, упорный, не склонный избегать спора; министр торговли Мак Болдридж, эксперт по частному сектору, с острым умом и железной логикой; Джеймс Бейкер, внесший в деятельность министерства финансов во время второго срока президентства такую же изобретательность, какую он проявил в качестве шефа штата советников Белого дома в первые четыре года президентства Рейгана.

Ни один из этих членов кабинета не относился и не относится к числу "поддакивающих". Напротив, обычай Рейгана вести дела "коллегиально" поощрял откровенное изложение мнений на заседаниях кабинета, а президент, выслушивая различные точки зрения, затем направлял обсуждение к основным моментам. (Непредсказуемость современной американской политической истории состоит в том, что один из наших наиболее консервативных президентов пришел к власти после одного из наиболее либеральных. Президент Рейган в течение ряда лет прошел путь от либерального демократа к консервативному республиканцу. Несмотря на это, его уважение к Франклину Рузвельту не уменьшилось. Я часто думал, что если бы не политический фурор, который могло бы это вызвать, то портрет Рузвельта мог бы висеть на стене кабинета Рейгана в течение всех этих лет. Рейган считал, что Франклин Рузвельт спас свободные институты страны в период 30-40-х годов. Кроме того, он делегировал полномочия людям, которым он доверял, сосредоточив свое внимание на основных вопросах; и это тот стиль отправления власти, поклонником которого является Рейган. — Дж. Б.)

Заседания кабинета давали президенту единственную возможность получать достаточно широкое представление о деятельности исполнительной власти и поддерживать контакт с ее различными подразделениями.

Для многих членов кабинета эти заседания были единственной возможностью прямого контакта с президентом в течение недели. Отдавая себе в этом отчет, я считал, что роль вице-президента в этих заседаниях должна быть ограниченной. Открытый и прямой доступ в Овальный кабинет давал мне большую возможность излагать свое мнение по любым вопросам и тем самым влиять на политику администрации, не отнимая на это времени, отводимого для заседаний кабинета, и не вынуждая президента высказаться "за" или "против" его вице-президента.

Самые плодотворные беседы с президентом у меня бывали каждый вторник, когда мы наедине, без помощников, встречались за ленчем либо в небольшой комнате, примыкающей к Овальному кабинету, либо, если позволяла погода, на террасе у южной лужайки. Меню менялось редко. Обычно мы пользовались этим случаем, чтобы отдать свое общее предпочтение мексиканской кухне: на закуску фасолевые чипсы-тортильяс и устрицы, затем сырный суп или соус-чиле и щербет, ну, а если в тот вечер предстоял обильный официальный обед, мы ограничивались супом и фруктами, которые подавались официантами Белого дома.

Определенной повестки дня для таких встреч у нас не было. Президент часто интересовался конкретными вопросами, которыми я занимался, а если мне предстояла поездка за границу, мы обсуждали то, что он хотел бы сообщить моим зарубежным собеседникам. Ленчи проходили непринужденно, мы касались всех вопросов — от положения в стране до разных пустяков. И неизменно я возвращался в свой кабинет с парой услышанных от него шуток.

Уолтер Мондейл, мой предшественник на посту вице-президента, дал мне такой совет. "Ни в коем случае, — предупредил он, — не берите на себя ответственность за чьи-то прямые обязанности". Он имел в виду постоянные обязанности, относящиеся к конкретным областям деятельности администрации.

При выполнении любого задания исполнительной власти общее правило состоит в том, чтобы никогда не браться за какое-то дело, не имея возможности для его успешного завершения. Полномочия вице-президента в любой области исполнительной власти определяются Белым домом, но границы порой бывают нечеткими. Поскольку Вашингтон — это место, где каждый упорно держится за свою беговую дорожку (и чем ближе к центру власти или к кругам, близким к нему, тем упорнее), то вице-президент, если сочтут, что он заступает за разграничительную линию, может столкнуться либо с аппаратом советников Белого дома, либо с кем-то из членов кабинета.

Одной из лучших (или худших) иллюстраций к тому, что может произойти, когда вице-президент берется за работу, угрожающую чужой дорожке, было то, что случилось с Нельсоном Рокфеллером в бытность его вице-президентом в 1974–1975 годах. Опираясь на свой опыт губернатора штата Нью-Йорк, он надеялся сыграть основную роль в выработке внутренней политики администрации Форда. Но когда его назначили главой совета по внутренней политике при Белом доме, у него очень скоро возникли трения с аппаратом, несмотря на то что он заручился благословением президента Форда. Планы Рокфеллера в области внутренней политики просто не совпадали с планами аппарата советников. Однажды в бытность свою директором ЦРУ я посетил Рокфеллера в его офисе в здании административных управлений, и он минут 20 жаловался на советников Белого дома. "У меня хорошие отношения с президентом, — сказал он, — но этот чертов аппарат скрутил меня по рукам и ногам".

Из этого Рокфеллер вынес урок: положение человека номер один в Олбани [61] не подготовило его к роли человека номер два в Вашингтоне. Он проиграл забег, что и должно было случиться с вице-президентом, преступающим эту невидимую черту.

И все же при наличии четких полномочий и обязанностей я считал, что могу и должен выполнять в области внутренней политики некоторые важные поручения, в том числе:

Пересмотр федеральных норм и постановлений. Одним из своих первых официальных актов в области внутренней политики президент назначил меня председателем специальной оперативной группы по пересмотру постановлений. Это поручение вместе со мной выполняли Джим Миллер из АБУ и мой помощник Бойден Грей. Специальная группа представила свой доклад в августе 1983 года, определив направление политики и внеся конкретные рекомендации об упразднении или пересмотре сотен ненужных постановлений. В качестве председателя этой группы мне удалось довести до конца работу по выполнению одного из основных обещаний выборной кампании 1980 года — уменьшить бюрократический аппарат и облегчить бремя федеральных расходов на шее американского народа.

Оперативная группа по Южной Флориде. В 1981 году делегация частных граждан приехала в Вашингтон с просьбой к федеральным властям пресечь торговлю наркотиками в Майами. Эд Миз (бывший тогда сотрудником аппарата Белого дома) и я приняли делегацию. Результатом этой встречи было решение президента о создании специальной оперативной группы по борьбе с международной контрабандой наркотиков. Я возглавил эту группу, а также национальную систему по предотвращению провоза наркотиков через границы США, созданную годом позже. Эд Мэрфи, мой главный помощник, сыграл основную роль, координируя усилия Пентагона, морской пограничной службы и общественных организаций в целях прекращения незаконного ввоза наркотиков в Соединенные Штаты.

Работа в этих группах привела меня к более четкому пониманию масштабов угрозы, которую наркотики представляют для нашей страны, а также того, что мы ведем войну — и не в переносном, а в прямом смысле — против подпольных торговцев наркотиками. Потери были также вполне реальные: через год с небольшим после образования оперативной группы по Южной Флориде я вручил посмертные награды семьям Ариеля Риоса и Эдуардо Бенитеса, двух мужественных молодых агентов Бюро по борьбе с незаконной торговлей алкогольными напитками, табачными изделиями и огнестрельным оружием. Оба были зверски убиты во время задержания международных торговцев наркотиками.

Еще одной стороной деятельности современного вице-президента является представление президента за рубежом — не только на государственных похоронах, но и со специальными миссиями. С 1981 года до весны 1987 года я выезжал по поручениям президента в 73 страны, и эти визиты носили как протокольный, так и деловой характер. К числу наиболее значительных и памятных относятся следующие поездки.

Москва, 1982 и 1984 годы. Присутствие на церемониях перехода власти в самом старом тоталитарном обществе мира в первый раз в связи со смертью Леонида Брежнева в ноябре 1982 года, а затем по случаю смерти его преемника Юрия Андропова в феврале 1984 года. Вот мои записи, сделанные во время поездки на похороны Андропова.

"На протяжении всего пути из аэропорта в город безлюдные улицы, нет автомашин и прохожих. Такая же серая картина, как и 15 месяцев назад, когда умер Б. Мы опять на том же месте, где состоялось торжественное прощание с Б., снова видим солдат с венками, вереницы ожидающих людей. Никаких знаков скорби, никаких слез… Представитель протокола предлагает нам войти, мы поднимаемся по ступеням за другими делегациями, наши солдаты несут венок, на нем видна надпись: "Америка…" Говард [62] и я подходим к постаменту с гробом, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Я подхожу к Игорю Андропову, сыну, который благодарит нас за прибытие на похороны… Любопытные взгляды сопровождают нас при выходе на виду длинной очереди на морозный московский воздух… Вновь странное чувство, похороны без Бога…[63].

На следующий день после похорон я посетил президента Пакистана Зия-уль-Хака в жилом здании посольства его страны в Москве. В вестибюле масса советских военных. Никаких разговоров в помещении посольства, поэтому мы объясняемся больше жестами, показывая, что разговоры здесь прослушиваются. Поднятая рука означает "Афганистан", и следует "разговор": "О да, здесь положение не улучшается и не ухудшается…" Мы не пытаемся обсуждать деликатные проблемы… Позже на почетной трибуне можно видеть из всех, старых и новых лидеров… Горбачев — новый, Романов — новый.

Визит к Черненко… Он выглядит более здоровым, чем когда стоял на трибуне. Изредка улыбается, но нельзя сказать, что он приветлив. В целом решение президента не приезжать самому было верным".

Сайпан/Китай. По пути в Пекин в середине октября 1985 года мы посетили остров Сайпан, что возродило в моей памяти время, когда я побывал здесь впервые. Глядя на зелено-голубой океан из окон дома губернатора, я мысленно видел весь флот — мой авианосец "Сан-Джасинто" и линкоры вдали, обстреливающие предмостные укрепления, и мою эскадрилью, прикрывающую высадку на побережье.

Это было летом 1944 года. Вспомнились дымы разрывов и вся картина боя на побережье за захват вражеских позиций. И еще пришло на память, что я совсем не ощущал этого боя, как, по-видимому, ощущали его сражавшиеся на берегу.

Впоследствии рассказывали о японских семьях, бросавшихся в море со скалы на одной из оконечностей острова. Их убедили, что американцы всех уничтожат. А уже после поражения находили японских солдат, скрывавшихся в лесных чащах из страха перед победителями. Трудно поверить, что на этом прекрасном мирном острове 41 год назад шла война и я участвовал в ней.

Через четыре дня мы были в Пекине, где я увидел совсем другую картину. Посетив Китай 10 лет назад, я сомневался в том, может ли он когда-нибудь хоть в какой-то степени стать современной страной. А теперь я увидел государственных чиновников, носивших в 70-е годы маоистские френчи, а теперь надевших костюмы-тройки и пересевших за руль "мерседесов" из своих машин марки "Красный флаг".

Были и другие, более значительные перемены. Дэн Сяопин говорит теперь о Тайване совсем по-другому. Он считает, что этот остров может иметь свое правительство, свою экономику и свою военную ориентацию, и толкует об "одном Китае, но двух системах". Но некоторые вещи не изменились и, вероятно, никогда не изменятся. Он по-прежнему очень много курит, по нескольку пачек сигарет в день. Я сосчитал, что за 1 час 20 минут разговора со мной он выкурил восемь сигарет.

Они поместили нас в те же апартаменты в доме приемов, в которых останавливался президент Рейган во время своего визита в Китай. Перед отъездом мы были на малом приеме (малом — по сравнению с государственными приемами), на котором присутствовало всего примерно 30 гостей. Нам подали суп из улиток, ломтики утки "по-пекински", завернутые в блины и посыпанные тмином, потом какое-то мясное блюдо, калифорнийское вино. Китайцы приспособляются. Принимал нас Ли Сяньнянь. Он начал с заявления о том, что это будет вечер "подлинной дружбы". Никаких речей. "Речи на обедах звучат всегда одинаково, и это утомительно". Я ответил: "Полностью с вами согласен и очень вам признателен". И демонстративно порвал текст моей речи. Все было непринужденно, и, может быть, это был самый приятный официальный обед, на котором я когда-либо присутствовал.

Изменилось многое, очень многое по сравнению с тем, что было всего 10 лет назад. В то время в миссии связи США было всего 30 человек. Теперь в посольстве США около 300 человек — признание важности наших отношений с Китаем в настоящем и в будущем.

Сальвадор. Была идея сделать здесь остановку по пути домой после участия в торжествах по случаю вступления в должность президента Рауля Альфонсина в Буэнос-Айресе. Я сообщил нашему послу в Сальвадоре Томасу Пикерингу о своем согласии, и эта остановка стала одним из тех официальных визитов, память о которых остается на многие годы.

Сальвадор стремился подавить партизанское движение, явно поддерживаемое его коммунистическим соседом — Никарагуа. Для того чтобы выжить, правительство Сальвадора нуждалось в помощи США. Но действующие в стране "эскадроны смерти" — экстремисты, убившие архиепископа Ромеро и четверых американских монахинь в 1981 году, а затем, в том же году, еще двух граждан США — советников по труду, — препятствовали нашим попыткам добиться от конгресса одобрения ассигнований на эти цели.

Моя задача состояла в том, чтобы убедить президента Альвареса Магану и других руководителей Сальвадора (включая человека, которого прочили в преемники Маганы, — Хозе Наполеона Дуарте), а самое главное — верхушку военных, заправлявших военными делами страны, что деятельность "эскадронов смерти" должна быть прекращена, а права человека — соблюдаться, если они хотят предоставления американской помощи. Это заявление должно было прозвучать внушительно, но так, чтобы не обидеть наших основных союзников в борьбе против распространения марксизма-ленинизма в Центральной Америке.

Наше прибытие было обставлено так, как ни один официальный визит, свидетелем которого я когда-либо был. Повсюду была видна боевая техника. После посадки самолета ВВС № 2 мы пересели на вертолеты, доставившие нас на открытое поле в нескольких милях от аэропорта. По краям поля рос низкий кустарник. Люди в военной защитной форме стояли с оружием наготове на случай нападения либо партизан, либо правых "эскадронов смерти".

Быстрый переезд на автомашинах в близлежащий поселок. Везде войска. Мы провели ряд встреч, а через несколько часов в длинном, узком и переполненном зале состоялся "официальный обед", на котором присутствовали, очевидно, все главные политические и военные деятели страны. Оглядев сидевших за столом, я понял причины такой демонстрации военной силы. Дело было отнюдь не в вице-президенте США. Одна точно нацеленная ракета или снаряд, и все руководство страны было бы уничтожено.

Я не помню, что мне когда-либо раньше приходилось произносить официальный тост, так тщательно подбирая слова, чтобы передать послание Америки.

"Г-н президент, — начал я, — вы и многие другие граждане Сальвадора продемонстрировали чрезвычайное мужество в борьбе против тирании и экстремизма…" Затем шла вторая часть речи: "Но ваше общее дело подрывается несущим смерть насилием реакционного меньшинства… Эти фанатики правого толка — лучшие друзья Советов, Кубы, сандинистов и сальвадорских повстанцев. Каждое убийство, совершенное ими, отравляет источник дружбы наших двух стран и помогает навязывать народу Сальвадора чуждую ему диктатуру. Эти трусливые террористы из "эскадронов смерти" вызывают у меня, у президента Рейгана, у конгресса США и у американского народа такое же отвращение, как и левые террористы".

Я чувствовал, что мои слова дошли до слушателей, но это была не та речь, успех или неудача которой оцениваются тем, что вам свистят или аплодируют. Первая реакция была положительной, но преуспел ли я — это можно было оценить лишь по тому, что произошло после нашего отъезда.

Через четыре с лишним года положение в Сальвадоре все еще остается неустойчивым, но эта страна присоединилась к растущему числу центрально- и южноамериканских демократий, заменивших прежние олигархии и диктатуры. Какую роль сыграли в этом процессе напряженные семь часов, проведенные мною в Сальвадоре, трудно сказать. Но я знаю, что в декабре 1983 года я передал сальвадорцам наше послание.

Бейрут. Это самая тяжелая поездка за границу, которую я совершил или когда-нибудь буду вынужден совершить в качестве вице-президента. Был убит 241 человек, когда грузовик с взрывчаткой ворвался на территорию казарм морской пехоты в Бейруте, и все старые слова — трагедия, гнусность, бессмысленность — не вернут их к жизни и не помешают террористам нанести новый удар в другое время и в другом месте.

Это было в октябре 1983 года, через семь лет после убийства американского посла в Ливане, когда я еще был директором ЦРУ. Я вспоминаю встречу с президентом Фордом, Генри Киссинджером и Брентом Скаукрофтом в Ситуационной комнате Белого дома. Мы обсуждали вопрос об опасности для граждан США, находившихся в районе Бейрута: не следовало ли их эвакуировать, рискуя тем самым показать, что мы теряем доверие к умеренному прозападному правительству.

Изменилось ли что-нибудь за прошедшие семь лет? Глядя на разрушенные казармы и разговаривая с некоторыми людьми, уцелевшими при взрыве, я так не думал. Но значение этого района для Соединенных Штатов и Запада слишком велико, чтобы поднять руки и уйти.

Мы направили морских пехотинцев в Ливан как часть международных сил по поддержанию мира. И теперь вопрос состоял лишь в том, можем ли мы вообще что-то сделать, чтобы в этом районе снова мог установиться мир. Президент Рейган продолжает надеяться, что, несмотря на неудачи, все же можно найти какой-нибудь выход из порочного круга терроризма и стабилизировать положение не только в Ливане, но и на всем Ближнем Востоке.

Иранская инициатива была вызвана предположением, что в одном из мировых центров терроризма предстоят перемены. Со смертью аятоллы Хомейни начнется борьба между различными группировками, претендующими на его место. По нашим оценкам, такая борьба уже началась, причем некоторые группы стоят за политику, менее враждебную к "Великому дьяволу", то есть к Америке, чем другие.

Это была не только наша идея. Попытки "навести мосты" начали и другие страны, имеющие жизненно важные интересы в этом районе. Это делал не только Израиль, но по крайней мере и одна из арабских стран, которая конфиденциально посоветовала нам поступить таким же образом. Для большинства американцев Иран — это Хомейни. Но у нас были сведения, что есть и другие иранцы, чье внимание обращено прежде всего на советские войска на границах своей страны. Они видели более 100 тысяч советских солдат, оккупирующих их исламского соседа — Афганистан. Они испытывали к своему северному соседу страх и недоверие, издавна присущие иранцам.

Для таких иранцев не США, а Советский Союз олицетворял собой "Великого дьявола". Они ни в коей мере не были "умеренными", но путем соответствующей обработки этой группы предстоящие перемены в Тегеране могли бы дать лучший результат. Другим путем для нас было ничего не делать: пусть произойдут неизбежные перемены, а мы будем уповать на лучшее. И все же было решено "наводить мосты".

В этом был риск. Но в такой нестабильной части мира любая политическая инициатива — это риск. Подчас, когда затрагиваются наши национальные интересы, президентам приходится рисковать. Основываясь на том, что нам было известно из наших разведывательных источников, а также из сообщений дружественных стран, расположенных в этом районе, президент решил, что в данном случае стоит пойти на риск.

Когда я пишу это в начале 1987 года, следователи конгресса и специально назначенный прокурор изучают каждый аспект того, что в итоге выросло в дело "Иран — контрас". Не зная, какие новые факты появятся на свет в ближайшие месяцы, я не буду строить догадок о том, какую роль сыграли в этом деле другие.

Но говоря это, я знаю, что в деле "Иран — контрас" есть такие моменты, которые не изменятся ни завтра, ни через шесть месяцев, ни через шесть лет. Некоторые из них освещены в докладе комиссии Тауэра, опубликованном в начале 1987 года. Другие относятся к урокам, которые следует извлечь, чтобы будущие администрации смогли предотвратить подобные фиаско.

Начну с того, что я знал и когда я узнал об этом.

А знал я то, что была сделана попытка при посредничестве Израиля "прощупать" одну из иранских группировок на предмет того, как продать вооружение и в какой степени сделать вопрос о заложниках частью всего плана.

Впоследствии корреспонденты спрашивали меня, почему я не знал большего. Отвечал тогда и отвечаю сейчас: лица, проводившие операцию, разъяли ее на части, как при игре в кубики, когда целую картину можно разложить на кусочки. Впервые возможность ознакомиться со всей картиной в целом представилась мне только в декабре 1986 года, когда Дэвид Даренбергер, тогдашний председатель сенатской комиссии по разведке, подробно рассказал о ходе предварительного расследования этого дела его аппаратом.

То, что сообщил Дэвид, оставило у меня впечатление (и об этом я рассказал своему старшему помощнику Крэйгу Фуллеру), что меня намеренно отстранили от участия в ключевых встречах, на которых речь шла о деталях иранской операции. Такой была моя первоначальная реакция, но я был прав лишь отчасти. Дело не просто в том, что вице-президент был исключен из этого процесса. Были обойдены органы, гарантирующие правильность процедуры выработки и принятия решений, начиная с основного гаранта в вопросах внешней политики — совета национальной безопасности.

В долгосрочном плане "наведение мостов" означало поиски путей к Ирану после Хомейни, к стране, которая стала бы стабилизирующей, а не разрушительной силой на Ближнем Востоке. Против такой идеи было трудно возразить. Но в краткосрочном плане это означало продажу иранцам ракет на сумму 12 миллионов долларов. А принять такую идею оказалось труднее, пока она не была изложена президенту в контексте возможности использовать для этого иранскую торговлю оружием, общий оборот которой составляет 8 млрд. долларов.

Возникает вопрос, не противоречит ли продажа оружия так называемой "умеренной" группировке в одной из ведущих в области терроризма стран в мире политике администрации США не иметь дело с террористами. Но президент счел, что "наведение мостов" не касается этой политики. Его мнение сводилось к тому, что раз уж мы не продаем вооружение похитителям людей, значит, мы не ведем и переговоры с террористами.

Это был не очень убедительный аргумент, но он, как стало известно близким к президенту людям, отражал его озабоченность судьбой заложников. Хотя он редко затрагивал эту проблему публично, она стала главной темой в Белом доме. Он встречался и поддерживал контакты с семьями заложников и считал, что как человек и как президент он обязан вернуть этих американцев домой.

Со своей стороны я был согласен с президентом в необходимости разработки таких долгосрочных планов, которые сделали бы наши отношения с Ираном после Хомейни менее враждебными. Я разделял озабоченность президента судьбой заложников. Но беспокоило (и я изложил свои сомнения на этот счет), что Соединенные Штаты начали важную внешнеполитическую акцию, не имея возможности полностью контролировать ее осуществление. Правда, мы действовали совместно с нашим верным союзником Израилем, но порой даже израильтяне говорили, что теряются в догадках в оценке быстро меняющейся политической обстановки в Иране.

Во время посещения Иерусалима в августе 1986 года меня просили принять Амирама Нира, известного эксперта по борьбе с терроризмом. В Израиле я вел переговоры с его руководством по общим проблемам американо-израильских отношений. А Нир прямо позвонил моему старшему помощнику Крэйгу Фуллеру и сообщил, что он хотел бы лично проинформировать меня. Крэйг не знал о наших контактах с Ираном, а я вообще не знал, кто такой Нир. Однако просьбу о встрече с Ниром я услышал еще раньше от подполковника морской пехоты Оливера Норта, одного из сотрудников аппарата СНБ. Официально Нир занимал должность специального помощника премьер-министра Шимона Переса. И все же что-то в этом деле вызывало у меня беспокойство, причем настолько сильное, что я встал посреди ночи и по специальному каналу связи позвонил в СНБ вице-адмиралу Пойндекстеру, с тем чтобы выяснить, знает ли он об этой просьбе. Телефонисты не смогли разыскать Пойндекстера, и вместо него соединили с Нортом, который успокоил меня в отношении этой встречи. Он сказал, что первоначально такая просьба поступила от самого премьер-министра Переса, гостями которого мы были, и что моя задача — просто "выслушать" информацию Нира.

Я встретился с Ниром в моих апартаментах в отеле "Царь Давид" в присутствии Фуллера, который вел запись беседы. Это был человек 40–45 лет, один из тех, кто — как и Оливер Норт — выглядел и говорил так, будто ему привычнее находиться на поле боя, чем сидеть за письменным столом. Встреча продолжалась ровно 25 минут. Нир коснулся подоплеки того, что он назвал "двумя слоями" нашей иранской инициативы. Первый слой — тактический ("освобождение заложников"), второй — стратегический ("установление контактов с Ираном, с тем чтобы мы были готовы, когда наступят перемены"). Основная идея, как я понял, состояла в "наведении мостов" с иранскими группировками, которые, скорее всего, будут доброжелательны к Западу. Но Нир указал, что вначале работу следует вести с одной группой ("умеренных"), а уж затем установить контакт с другой ("радикалами"), ибо последние обладают большим весом в вопросе освобождения заложников. Однако на конкретных лиц он не указал, и, когда встреча закончилась, мое впечатление о недостаточном контроле над операцией не исчезло.

Нир рассказывал о деталях, но, как указывалось в докладе комиссии Тауэра, лишь немногие представляли себе всю картину.

Я знал, например, о секретном визите в Иран в 1986 году бывшего помощника президента по национальной безопасности Роберта Макфарлейна. В сопровождении подполковника Норта он с одобрения президента летал в Тегеран на самолете "Боинг-707" израильских ВВС с грузом пусковых установок для оперативно-тактических ракет. Но до ноября 1986 года я (как и президент) не знал, что Норт и вице-адмирал Пойндекстер, сменивший Макфарлейна, занимались и другими тайными акциями без ведома СНБ.

Когда в двадцатых числах ноября 1986 года стало известно о действиях Норта (в том числе и о возможной передаче никарагуанским контрас денежных средств, вырученных за продажу оружия Ирану), пресса все свалила на СНБ. Но это несправедливо. Оливер Норт не был членом СНБ. Он был всего лишь сотрудником аппарата совета, работавшего под руководством Пойндекстера.

Я знал Олли Норта, подполковника морской пехоты, который участвовал в разработке операции на Гренаде [64]. Отмеченный наградами ветеран Вьетнама, он пользовался уважением в Белом доме за свою невероятную работоспособность и как человек, умеющий "делать дело". Его активность перенесла его из джунглей Южной Америки в залы собраний общественных организаций, где он выступал, защищая внешнюю политику США. И он был только сотрудником аппарата СНБ, а не его членом, и это — существенное различие для будущих президентов, которые хотят избежать неконтролируемых тайных операций.

В соответствии с законом членами СНБ являются: президент, вице-президент, госсекретарь, министр обороны, директор ЦРУ и председатель комитета начальников штабов. В законе 1947 года об образовании совета (этим же законом было создано ЦРУ) указывалось, что его цель — "давать президенту рекомендации в отношении координации внутренней, внешней и военной политики, затрагивающей национальную безопасность…".

Сказано ясно. Совет национальной безопасности призван давать президенту рекомендации, но не брать на себя обязанность ЦРУ по проведению тайных операций. Но хотя сотрудники аппарата СНБ занялись тайной операцией, которой им заниматься было не положено, члены совета ни разу за все это время, от ее начала до конца, официально не собирались для обсуждения иранской инициативы. Не было проведено ни одного заседания СНБ, чтобы рассмотреть все фазы операции — не только возможные выгоды, но и сложности и срывы, которые могли ее подстерегать.

Брайс Харлоу, сотрудник Белого дома при Эйзенхауэре, однажды рассказал об одном из заседаний СНБ, состоявшемся в 1958 году, когда было принято решение направить морскую пехоту в Ливан для поддержания неустойчивого прозападного правительства Камиля Шамуна. Брайс вспоминал, как Эйзенхауэр, выслушав доклад о мерах по обеспечению успеха операции, обратился к своему госсекретарю Джону Фостеру Даллесу и спросил: "Фостер, я считаю, что приняты все меры для того, чтобы дело прошло хорошо. А сейчас скажите, есть ли какой план, если дело пойдет плохо?"

В этом случае сам президент, специалист по военным делам, связанным с большим риском, задал ключевой вопрос. Однако роль СНБ обычно и состоит в том, чтобы задавать вопросы, то есть взвешивать все "за" и "против", которые должен рассматривать президент, перед тем как дать "добро" на какую-нибудь внешнеполитическую акцию, особенно на связанную с риском акцию на Ближнем Востоке.

У президента Рейгана никогда не было такого преимущества, которое могли бы дать ему столь взвешенные рекомендации по Ирану. Консультативный аппарат СНБ, конечно, существовал, но он не был использован. Его попросту обошли, а информация и рекомендации, поступавшие к президенту, давали представление лишь о деталях, но не о всей картине в целом.

Какой же урок могут извлечь будущие президенты из дела "Иран — контрас"? Давний урок, о котором слишком часто забывают: не искать коротких путей и не забегать вперед, а самое главное — придерживаться двух правил.

Правило первое состоит в том, что при планировании и проведении тайной операции должна быть соблюдена до конца буква закона.

Правило второе обязывает никогда не вступать в сделки с террористами.

Обращаясь к прошлому, можно сказать, что все время появлялись убедительные тревожные признаки того, что иранская инициатива чревата неприятностями. Оказалось, что у Джорджа Шульца и Каспара Уайнбергера также были серьезные сомнения. Если бы я знал об этом и попросил бы президента собрать заседание СНБ, то он смог бы увидеть всю эту операцию в другом свете, как игру, обреченную на провал.

Были и другие вопросы, которые задавались корреспондентами после того, как вся эта история стала достоянием гласности. Не только вопросы о том, что я знал и когда узнал, но и другие неизбежные вопросы, задававшиеся мне в бытность мою вице-президентом.

Если у меня были разногласия с президентом, почему я не говорил о них прямо? Вице-президент может излагать президенту свое особое мнение при встрече с ним с глазу на глаз, но не соглашаться с ним публично, когда политика администрации подвергается критике, было бы наихудшим примером дешевого оппортунизма. Поступил бы я таким же образом, если бы я был президентом? Домыслы лучше всего предоставить политической оппозиции и авторам передовых статей, но не близким соратникам президента. А если я и рассчитываю когда-то стать президентом, не следует ли мне определить позицию Джорджа Буша по тому или иному вопросу, которая расходилась бы с позицией Рональда Рейгана? Для всего есть свое время и место. Вице-президент, который несвоевременно и неуместно ставит свою программу выше программы президента, поднимая свои интересы превыше всего, в любом случае не заслуживает быть президентом.

И наконец, после дела "Иран — контрас" задавались вопросы о стиле руководства Рональда Рейгана. Спрашивали, в частности, не уделяет ли нынешний президент слишком мало внимания деталям, не передоверяет ли слишком много полномочий своим подчиненным.

У каждого президента свой стиль руководства. Франклин Рузвельт, стиль которого служит образцом для Рейгана, всегда глядел вперед, оставляя другим заниматься деталями. С другой стороны, Джимми Картер находил время для проверки имен тех, кто пользовался теннисными кортами Белого дома.

Основной вопрос поэтому не столько в стиле руководства, сколько в качестве руководства, осуществляемого президентом. И ответ на то, насколько хорошо Рональд Рейган руководил Белым домом, лежит не в том, как он проявил себя в том или ином вопросе, а в общем результате деятельности его администрации.

Я вспоминаю ясный прохладный день 20 января 1981 года и трибуну, где мы находились в день официального вступления его в должность президента США. Прогноз погоды предвещал дождь, но проглянуло солнце, и температура воздуха поднялась примерно до 12 градусов тепла. Впервые в истории церемония состоялась у западного подножия Капитолия, выходящего на Пенсильвания-авеню. Вначале я принес присягу как вице-президент, которую принял мой друг, судья Поттер Стюарт, а Барбара держала нашу семейную Библию. За этим последовал гимн "Вера наших отцов"; потом верховный судья Уоррен Бергер принял присягу у нового президента. Прозвучал салют из двадцати одного орудия. После небольшой паузы выступил Рональд Рейган. Он торжественно обещал создать более сильную Америку, живущую в мире, с возрожденной экономикой, с большим уважением к себе во всем мире и с восстановленной верой в себя здесь; он провозгласил "эру национального обновления".

Если взглянуть назад, то мы сделали многое в этом направлении. А если взглянуть вперед, то нам все еще предстоит пройти большой путь.