Гобелены грез

Глава XIII

В этот день Одрис не взбиралась ни на скалы, ни на деревья. Возвратившись домой, она не разговаривала о соколах. Поэтому сэр Оливер решил, что его план удался. Несомненно, что узнав о намерениях Одрис, сэр Хью был шокирован и Одрис, девушка мягкая по натуре, решила лучше бросить это занятие, чем огорчать гостя. Так размышлял сэр Оливер, но он ничего не сказал Одрис — он никогда не хвалил женщину за ее послушание, потому что он твердо верил, что его не ослушаются. Но когда племянница поднялась в свою комнату, он выразил надежду, что сэр Хью продолжит совершать прогулки с ней.

К счастью, в зале царил полумрак, так как наступили сумерки, а факелы и канделябр не были зажжены, — сэр Оливер считал бесполезной тратой зажигать свечи либо факелы весенними или летними вечерами, потому что тем, кто поднимался на рассвете, пора ложиться спать с наступлением темноты. Он находил достаточно света в пламени камина, который необходимо было разжигать, потому что от толстых стен замка круглый год несло холодом. Поэтому он не видел, как покраснел Хью, и не удивился, когда тот в ответ молча ему кивнул.

Сэр Оливер никогда не нуждался в компании женщин и он не был бы в восторге, если бы кто-нибудь заставил его слушать женскую болтовню целую неделю. Одрис была самая веселая девушка, но проводить с ней каждый день целую неделю! Сэр Оливер, полный сочувствия, хлопнул Хью по плечу и, как бы извиняясь, стал рассказывать о делах, которые занимали его. Он чувствовал себя немного виноватым, но самым важным для него было то, что ему удастся отвлечь Одрис от скал до тех пор, пока каменные глыбы, ослабленные зимней слякотью, не упадут или не закрепятся крепко. Хью придется мужественно выносить скуку. Но в качестве компенсации сэр Оливер попытался развлечь его беседами об охоте и сражениях. Он всерьез думал, что подобные разговоры заинтересуют Хью.

Эдит больше всех жалела Хью. Его молчание она объясняла скрываемой болью. Ей казалось, что они поступили жестоко, заставляя его находиться в компании Одрис, но она ведь их предупреждала. А большего она сделать не могла.

Эдит наблюдала за Одрис все это утро и вечер, и ей казалось, что девушка поняла ее предупреждение. Девушка не проявляла своей веселой игривости, и ее ранний уход в свою башню был верным признаком того, что она не искала общества гостя более, чем ей позволяла вежливость.

Как ни странно, ни Хью, ни Одрис не планировали заранее, как себя вести. Они провели весь день в долине Одрис и в лесу, который покрывал невысокие горы, окружающие долину. Фрита стороной обогнула горный хребет и с лошадьми обосновалась у реки, в то время как Хью и Одрис прогуливались пешком. Иногда оба молча сидели, наблюдая за обыденными занятиями какого-нибудь мелкого зверька. Чаще всего говорили о крупных государственных делах и о своих собственных проблемах, которые были мельче государственных, но оба были вполне довольны. Они чувствовали необходимость прикасаться друг к другу и бродили, держась за руки, или сидели рядом, обняв друг друга.

Этого им было достаточно, чтобы удовлетворить желание, а дальше (они знали это) была дикая, сильная страсть, которая обогащала каждое сказанное ими слово или каждый их жест, но страсть еще не овладела ими — пока нет!

Как будут поступать и что говорить, когда вернуться в Джернейв они пока не знали. И это было то единственное, чего не касались в своих разговорах Одрис и Хью. Каждый не мог лгать сэру Оливеру по разным причинам, и оба решили молчать, считая свое молчание единственно возможным способом защиты.

Итак, Хью совсем не удивился, когда Одрис отправилась в свою башню и был благодарен ей за это. Обычно Одрис хорошо понимала чувства людей. И сейчас она, конечно, считала, что понимает Хью лучше других, потому что любит его, но на этот раз у нее не мелькнуло даже мысли о его чувствах, а было непреодолимое желание ткать. Одрис знала, что ей нужно закончить второй гобелен до того, как уедет Хью. К счастью, мягкие прикосновения иглы, прокалывающей ткань, были не слышны через толстые стены башни. Сэр Оливер и Эдит сильно бы обеспокоились, если бы услышали, что Одрис ткала далеко за полночь. Фрита наблюдала за ней и улыбалась, потому что спокойствие и радость царили на лице ее госпожи, ее дорогой госпожи, которая стала женщиной. Фрита была права: потребность стать женщиной Хью появилась у Одрис задолго до того, как она начала ткать. И она мысленно каждый день проводила со своим милым единорогом.

На следующий день Одрис решила взбираться на утесы. Страх, закравшийся в сердце Хью, вскоре был побежден. Одрис, смеясь, заверила его, что, если он не поможет ей, она сделает это сама, как только он уедет. Хью решил, что по крайней мере она будет в большей безопасности, если он подстрахует ее на канате, но наблюдать за ней, спускавшейся вниз, было невообразимым испытанием. Он был восхищен, насколько в этой юной леди могли сочетаться привлекательная внешность и сила, когда она, задрав юбки, чтобы они не мешали, уже не бледная и трепетная, а, наоборот, жизнерадостная и раскрасневшаяся от удовольствия и напряжения, ползла по поверхности остроконечной разбитой каменной глыбы. Сокол, покинувший гнездо, когда Одрис подбиралась к нему, кружил рядом, пронзительно крича и пикируя, в попытке испугать захватчика. Одрис не обращала внимания на птицу. Она опасно отклонялась в сторону, чтобы заглянуть в гнездо, затем выпрямлялась и снова карабкалась вверх.

"Ее ноги и руки должны быть крепки, как меч, " — думал Хью, и воспоминания об этих ногах, которые обхватили его, когда они соединились, нахлынули на него. Он с нетерпением ожидал ее.

Поэтому, как только Одрис спустилась вниз, они снова занялись любовью. И если Одрис и была удивлена тем, что Хью так быстро схватил ее, но тем не менее ей это не причинило страданий. Он жаждал начать, но некоторое время целовал ее золотистые кудри и губы, затем все тело, и, вспомнив, как ему было страшно, когда он впервые овладел ею, он заставил ее сесть на него.

Оба были любознательны и в любой момент готовы ласкать друг друга, поэтому любовный акт становился с каждым днем легче и впечатлял все больше, по мере того как они изучали свои тела. Но каждый вечер Одрис с особым рвением принималась ткать, и у ее опекунов не закралось и капли подозрения насчет любовных отношений между ними. Между тем Одрис по-прежнему очень хотела закончить свой гобелен, а сэр Оливер желал компенсировать каждый проведенный с Хью день, слушая, как ему казалось, женскую болтовню. Все было бы прекрасно, если бы время не летело так быстро.

Прощание было трудным и горьким. Хью знал, что не сможет выглядеть безразличным в последний вечер, поэтому он сказал сэру Оливеру, что уезжает утром, чтобы было время поговорить с Тарстеном и узнать нет ли каких-либо изменений в его планах, купить снаряжение и выяснить другие детали дела. Он сообщил, что будет ночевать в аббатстве, считая, что это лучший выход из положения, чем оставить своего хозяина в сомнениях.

Не говоря ни слова, сэр Оливер кивнул, подумав, что Хью получил все выгоды, какие мог, от женской компании. Но сэра Оливера это мало заботило, он ведь добился своей цели. Ему доложили, что скалы уже не представляют опасности.

Сэр Оливер и Эдит были слегка удивлены, узнав, что он уезжает с первыми лучами солнца, как только проснутся слуги, которые закроют за ним ворота. Они даже не заметили, что Одрис тоже исчезла из Джернейва. Был пасмурный день, собирался дождь, и они оба подумали, что девушка, как обычно, укрылась в своей комнате, потому что видели, как Фрита несла еду в башню. Но именно эти последние перед расставанием часы, Одрис и Хью решили посвятить друг другу, заранее обдумав свой план.

Уезжая, Хью взял с собой вьючного мула, который вез багаж, где были не только одежда и оружие, но и небольшой потертый тент. Когда приехала Одрис, тент был уже установлен на ровной площадке недалеко от ее долины. Он расседлал Руфуса, разгрузил мула и привязал животных у реки. Когда приехала Одрис, Хью расседлал ее кобылу и привязал ее с остальными животными. Затем он вернулся к Одрис. Некоторое время они стояли, обнявшись; но вскоре, взявшись за руки, поднялись на косогор, где Хью устроил свое укрытие.

День прошел спокойно и молодые люди провели его, предаваясь любовным утехам. Всю прошедшую неделю они играли в любовь в зависимости от места, где они были, и их настроения, но уже без крайней необходимости, как это было в первый раз. Они получали удовольствие, находя общие интересы или говоря о самых сокровенных чувствах друг друга, а в этот последний день они вообще не решались много говорить, чтобы боль расставания не усиливалась словами. Одрис начала было умолять Хью не рисковать и не пытаться завоевать владения в военных походах, но он остановил ее, а позже объяснил ей, что план вызван не безразличной жадностью, а только тем, что он хотел быть с ней всегда, все время и в качестве мужа. Он сказал, что не сможет вынести, если ему придется красть крохи любви один-два дня в год. Она вынуждена была его остановить, пораженная до глубины души, потому что вся его борьба, даже если Хью повезет, будет бесполезной: она никогда не сможет выйти замуж и не выдворит дядю из Джернейва. Поэтому они занялись любовью, потом молча лежали, сцепив руки, пока легкие поцелуи и ласки не становились настойчивее, и они снова занимались любовью.

Именно она, Одрис, больше нуждалась в утешении. Хью не меньше страдал из-за того, что им приходится расставаться, но у него была надежда. Он был уверен, что ему обязательно представится случай проявить себя и завоевать себе какое-нибудь владение. Сейчас он уже точно знал, что Одрис не жаждет той роскоши, в которой она живет, и пришел к мысли, что, несмотря на всю ее миниатюрность и хрупкость, она достаточно сильна и вынослива. К счастью она совсем не была привязана к Джернейву. Дай ей ткацкий станок, садик, кусочек дикой природы, и Одрис будет счастлива. Хью верил, что получит разрешение жениться на Одрис, предложив сэру Оливеру править Джернейвом до его смерти или, до тех пор, пока тот сам пожелает снять с себя это бремя. Одрис не позволяла говорить ему об этих надеждах, которые, как она боялась, могут стоить Хью жизни. Поэтому ей пришлось отвергнуть и его намерения жениться на ней, оставив Джернейв ее дяде. Много лет уже она ассоциировала свое замужество с передачей власти над Джернейвом, и эта мысль закрепилась в ее голове так же крепко, как и сама крепость на вершине горы.

Итак, будущее Одрис было туманно: в лучшем случае она вынуждена будет или отказаться от любимого, или погубить дядю; в худшем случае она узнает, что Хью погиб, и она потеряла его навсегда. Страшная боль от этих мыслей волнами нахлынула на нее, и Одрис буквально его задушила, осыпав поцелуями. Она обвила его руками так сильно, что Хью вскрикнул от удивления.

Неважно, что облака, покрывающие небо и сыпавший из них дождь, скрыли солнце и, что Одрис настаивала держать шатер плотно закрытым, отчего день становился еще пасмурнее, время летело все стремительней. Одрис умоляла любимого остаться здесь на ночь, но Хью не соласился. Он помнил, как Одрис утверждала, что у нее нет причин бояться дяди, но был уверен, что сэр Оливер только казался мягким, ведь Одрис никогда раньше не давала ему повода проявлять свою строгость. И если даже сэр Оливер был более терпелив, чем Хью предполагал, то всякое терпение иссякло бы, если бы она призналась, где была и что делала. Хью был достаточно мудр, чтобы не дать повода вызвать недоверие дяди к своей племяннице.

— Нет, любимая, — сказал он. — Нет, эта одна ночь может стоить нам всех остальных встреч. Что ты скажешь дяде, если он спросит, где ты была? Ты не можешь лгать, а сказать правду — значит настроить весь Джернейв против меня. Иди оденься, дорогая, и не плачь, жизнь моя. Я не хочу, чтобы боль при виде твоих слез, оставалась единственной памятью о тебе.

Эти слова остановили Одрис, она перестала умолять его, утерев совсем по-детски, кулачком слезы. Хью улыбнулся ей:

— В любом случае, моя глупышка, еще слишком рано для слез. Надеюсь, что Тарстен будет возвращаться той же дорогой. Правда, он может не захотеть снова остановиться и отдохнуть в Хексеме, но тогда он точно заночует в аббатстве. Неужели ты думаешь, что я упущу случай и не отплачу твоему дяде за его гостеприимство, не прискакав в Джернейв и не сообщив ему о решении короля Дэвида? Вот видишь, мы расстаемся совсем ненадолго. Возможно, в тот день я не смогу тебя обнять, но из всех наслаждений самое величайшее для меня — это смотреть на тебя, слышать твой голос и всем сердцем чувствовать, что ты моя.

— Надеюсь это так, — подтвердила Одрис, смеясь и плача, ибо глаза ее снова наполнились слезами. — А я сейчас подумала, что мы можем разговаривать друг с другом, даже тогда, когда расстанемся.

— Разговаривать! ? Но как?

Хью был удивлен. Одрис рассказала ему о предвидении, которым якобы обладали ее гобелены, и о том, как отец Ансельм объяснял все, что она на них изображала. Хью воспринимал объяснение гораздо лучше, чем другие, потому что очень увлекался животными и мог понять символы которые она изображала. Но он также заметил, как простой люд с суеверным страхом глядел на нее при встрече. И от этого неожиданного намека, что они смогут разговаривать, даже расставшись, у Хью побежал мороз по коже.

— Мы оба можем читать и писать, — начала Одрис, а Хью рассмеялся и схватил ее руками.

Только Одрис могла назвать переписку как «разговор друг с другом, когда расстанемся». Это ее беда, подумал он, что люди ее не всегда понимают.

— Почему ты смеешься? — спросила Одрис. — Ты можешь писать мне, а я тебе, и это не покажется странным даже моему дяде, ибо я объясню ему, что попросила тебя сообщать, что происходит между королем Дэвидом и архиепископом, а также, как ты оцениваешь настроение шотландцев и прочие дела.

Она помедлила, а лицо Хью скрылось в ее волосах, и когда он целовал ее шею, ухо, подбородок, она беспокойно спросила:

— Разве я плохо придумала?

— Это самое лучшее предложение, которое я слышал с тех пор, как твой дядя попросил меня выезжать с тобой, — заверил Хью, все еще задерживая ее в объятиях и целуя в паузах между ее словами. — Я смеялся только из-за того, что ты странно говоришь о простых вещах и немного удивляешь меня. — Он слегка отпрянул назад, чтобы получше посмотреть на ее лицо, потом шагнул вперед и поцеловал мягко и долго в губы. Потом вздохнул и выпустил Одрис из своих объятий:

— Я спущусь, оседлаю твою лошадь, Одрис, и приведу ее к тебе. А теперь одевайся, дорогая. Ты должна быть дома еще до сумерек.

Одрис послушно кивнула и позволила ему уйти. Тяжелое бремя страха свалилось у нее с плеч. Она увидит Хью снова, даже если совсем недолго, но что было самое важное для нее, так это то, что она не будет долго находиться в неведении и гадать, что произошло с ним. Этот страх висел над ней, словно черная завеса, когда она думала, что Хью может умереть и она годами не узнает об этом или, что еще хуже, он будет ранен, а ей об этом будет тоже не известно. Хью вернулся, ведя ее лошадь, а Одрис стояла на небольшом косогоре над той площадкой, где был расположен их шатер. Она собиралась уходить, и, хотя была печальна, страх, заставляющий ее цепляться за него со страшной силой, уже прошел.

— Переписка… — тихо сказала она. — Я думаю, как получше это устроить. У тебя нет слуги. Я дам тебе одного. Он прибудет в Хексен с твоими людьми утром.

— Я не могу позволить себе держать слугу, — сказал Хью, нахмурившись. — Не беспокойся. Я могу послать с письмами одного из людей Тарстена.

— Слуга не будет тебе стоить ничего, кроме еды для него и корма для лошади, — спокойно ответила Одрис. — Разве это так много? — Она дотронулась до руки Хью. — Я не хочу, чтобы письма прекратились, когда ты с Тарстеном возвратишься в Йорк. Я должна знать, что ты узнал о своей матери в Дареме и как ты поживаешь. — Она видела, что он собирается воспротивиться ей, и покачала головой. — Помни, что говорила тебе о семье твоей матери: кто-то, кто беспокоился о ней, не зная, где она скрывается, должно быть, тоже страдал и плакал все эти годы или думал, что участь, еще худшая, чем смерть, постигла ее, и она совсем забыла бедную, горемычную душу вдали от нее.

— Ты не должна думать, что я забуду тебя, — сказал Хью, притянув Одрис к себе. — Во имя Господа и его Пресвятой Матери и всех святых, ты — моя жена и единственная женщина, которую я когда-либо пожелаю или до которой дотронусь с этого часа и во веки веков. Это верно, правда, не знаю разумно ли, но, если ты так дорожишь мной и будешь обо мне беспокоиться, то слуга из Джернейва лучше знает дорогу домой. Но что ты скажешь тогда своему дяде?

— Человек, которого я имею в виду, — серв [16]. У него нет семьи и близких. Его зовут Морель. Раньше он служил воином в отряде дяди, его жена умерла, и он очень печален. Я много знаю о нем от его жены. Она делала пряжу лучше всех женщин в округе и пряла нити для моих гобеленов. Когда она заболела, я пыталась помочь ей, но могла только лишь облегчить ее боль. Именно тогда я узнала Мореля. Он хороший человек, Хью. Он был очень внимателен и добр к своей жене все месяцы, когда она была беспомощна и бесполезна, — это не свойственно тем, для кого один бесполезный рот — уже бремя. С тех пор, он стал не нужен своим сыновьям, и тоскует по свободе.

Хью кивнул. Человек великолепно подходил ему, ибо хорошо разбираясь в оружии он еще сможет позаботиться и о доспехах Хью, а также его не потребуется защищать. Но что лучшее всего, он не какой-нибудь искатель приключений, который может безрассудно попасть в беду. Кроме того, в отличие от других взрослых мужчин у него нет ни семьи, ни детей, к которым нужно было бы возвращаться. Должно быть, он и не очень стар. Одрис это хорошо придумала.

— Спасибо, — просто сказал Хью. — Что касается оплаты…

— Морель думает, что обязан мне. Я прослежу, чтобы у него был плащ и одежда, подходящая слуге рыцаря. Ты снабдишь его едой и обеспечишь кровом, а когда сможешь, тогда заплатишь. Он будет доволен, уверяю тебя.

Хью кивнул, постоял, глядя на нее, потом внезапно наклонился и сложил руки так, чтобы помочь ей вскочить на коня. Сидя в седле, Одрис наклонилась для прощального поцелуя, потом натянула поводья и пришпорила кобылу. У вершины горы повернула, чтобы посмотреть назад — Хью стоял на том же месте, где она оставила его, и смотрел ей вслед.

Душа Одрис кричала и повелевала вернуться, чтобы еще раз поцеловать его, сказать последнее слово, но она уже думала об этом, когда одевалась, и решила, что потворство желаниям только усилит боль. Одрис спустилась с горы, горестно рыдая и сожалея, что Хью не мог видеть ее. У подножия горы она снова обернулась, чтобы еще раз взглянуть на то место, которое хранило тайну их любви — Хью все еще был там. Он взобрался на хребет и стоял, провожая ее взглядом.

Чувствуя нерешительность всадника, кобыла остановилась, и Одрис со страстью посмотрела на высокую фигуру на горе, надеясь и зная, что это причинит ей только боль, что он окликнет или позовет ее. Хью только смотрел. Наконец, Одрис повернула лошадь в направлении Джернейва, чувствуя на своих губах горечь от слез. Последний раз она посмотрела на него, когда въезжала в лес, ибо деревья укрывали гору от ее взгляда и того, кто на ней стоял. Она отъехала уже довольно далеко, чтобы на этом расстоянии что-либо отчетливо увидеть; но вот тяжелые плывущие на запад облака разорвались, и появилось солнце. Одрис показалось, что на вершине горы виднелось что-то ярко-красное. Это был Хью, который продолжал всматриваться вдаль. Она подождала, глядя назад, пока облака снова не сомкнулись и только тогда размашистым галопом поскакала дальше.

К тому времени, когда подъехала к деревне, где жил Морель, полностью успокоилась. Одрис думала, что Морель работает в поле, так как весна самая трудная пора для тех, кто обрабатывает землю. Поэтому постучала в дверь дома и хотела попросить невестку привести его домой. Женщина вышла, сказала, что Морель в сарае со своей лошадью. Она кланялась до земли, едва говорила, боясь обидеть Одрис, у нее было горестное выражение лица, особенно когда сказала «лошадь», и не предложила позвать его самой.

Немного удивленная, Одрис повернула лошадь и увидела Мореля, чистящего своего коня, который не нуждался в этом, потому что шкура животного и так уже лоснилась от чистки. Печаль Одрис немного рассеялась, так как она поняла, что ее намерения и Мореля совпадали. Ей нужен человек, которому можно доверять. Морелю же нужно было уехать из дому, хотя бы на время. Боевой конь был гордостью Мореля и трофеем последней кампании, когда он сражался в отряде ее дяди. Он был единственным человеком в деревне, который владел лошадью, настолько насколько это было известно Одрис. Но она подозревала, что именно конь стал камнем преткновения в семье, поскольку Морель отказался запрягать его в плуг, считая, что есть корова, которую можно было использовать для этой цели, и, таким образом, в семье царил постоянный раздор из-за животного, которого было трудно прокормить.

Когда Одрис позвала его, он был так занят своими мыслями, что не оглянулся, а только проворчал: "Оставь меня. " Он обернулся, рука его была угрожающе поднята, как будто он собирался сражаться. Увидел Одрис. Глаза его широко раскрылись, он уронил щетку и упал на колени.

— Извините меня, демуазель.

— Я совсем не обиделась, — ответила она, успокаивая серва, — но вижу, что у тебя не все в порядке.

Морель испуганно посмотрел на нее. Как она узнала, удивился он. Он был смелым человеком, не боялся госпожи и знал, что она может быть очень доброй. Морель помнил, как юная леди, беспокоясь, приходила каждый день и приносила лекарства его жене, пока та не умерла. Демуазель — хорошая девушка, но было как-то тревожно, что она может проникать в души людей. Он молчал, а Одрис продолжала:

— У меня есть для тебя одно задание, которое, думаю, может разрешить твою проблему. — И хотя она была все еще слишком опечалена, чтобы улыбнуться, ей было приятно увидеть, что страх пропал с лица Мореля, и глаза мужчины засверкали, когда она рассказала ему о Хью и о том, какую услугу он должен был оказать ей.

— Клянусь, я буду служить ему честно, — пылко заверил Морель.

— Не сомневаюсь в этом, — сказала Одрис. — Но ты должен кое-что сделать и для меня. Если сэр Хью заболеет или его ранят, ты обязательно должен будешь сообщить мне об этом и помочь найти его. Только если он находится в безопасности, ты можешь оставить его и поехать ко мне. Это ты должен сделать даже, если твой хозяин прикажет тебе не сообщать мне о его болезни или ране.

— Я понимаю, демуазель, — ответил Морель, низко поклонившись.

— Будь в замке со всем необходимым до закрытия ворот. Солдаты уйдут на рассвете. Ночью Фрита принесет тебе одежду, подходящую для слуги рыцаря. Она принесет тебе и кошелек с пятнадцатью шиллингами. Десять из них — твоя плата за службу. Оставшиеся пять должны быть припрятаны на случай, если тебе понадобиться нанять посыльного или отдать хозяину.

Морель снова молча поклонился. В нем смешивались радость и страх, из-за которого он боялся осмыслить данное ему поручение. Он мог уехать из деревни в любое время — ведь теперь он был свободный человек и ему, серву, не нужно будет кланяться до земли. Он не привязан к земле. Теперь он просто странник без определенных целей. Эта перспектива будоражила ему кровь. Такой человек всегда был козлом отпущения за любое преступление или беду, которые происходили в любом месте, где бы он ни остановился. Если даже ничего не случалось, его всегда будут подозревать или он будет нежелателен. С другой стороны, быть слугой рыцаря — было честью для него. Радость переполняла Мореля. Ему пожаловали то, чего он хотел, о чем болела его душа. Однако то, что этот рыцарь был так дорог демуазель, несколько пугало его. Правда, госпожа не нагружала его заботами о здоровье или безопасности сэра Хью, но в то же время не обвинит ли она его, если он заболеет?

Одрис видела и радость, и страх в глазах Мореля и была очень довольна. Она чувствовала, что Хью и Морель поладят и, что Морель вскоре будет служить Хью просто из-за любви к своему хозяину, но и потому, что она это ему приказала. Его преданность будет сильнее и победит остаток страха в душе. Довольная тем, что Хью не придется ездить везде одному, когда тот оставит Тарстена, она поскакала в Джернейв, поставила лошадь в конюшню и незаметно проскользнула в свою башню.

Фрита встретила ее вздохом облегчения, но Одрис не удостоила это вниманием. Она позволила служанке снять с нее плащ, потом она съела то, что Фрита принесла ей заранее. Наконец, прикусив губу, подошла к ткацкому станку, где висел законченный гобелен. Одрис взглянула на него и начала всхлипывать. В этом плаче были и печаль и облегчение одновременно. Ничего удивительного не было в ее работе. Спокойный и красивый единорог вез девушку, которая обвила руками его шею, через залитый солнцем лес, где росли стройные молодые деревца. Маленькие белые цветочки, подобно звездам, отмечали следы серебряных копыт на земле, ярко окрашенные птицы сидели среди листвы деревьев. Лицо девушки было обращено к животному. Единорог смотрел на нее. Видна только щека девушки и золотистые волосы под вуалью, а ярко-голубые глаза единорога были такими же, как у человека, которого она любила.

Механически Одрис обошла вокруг своей работы, освобождая гобелен из станка. Она знала его ценность. Гобелен был великолепен и приковывал внимание Одрис, но она не могла еще соединить его с другой картиной — там был единорог, встречающий девушку. Невозможно будет расстаться с ними. Одрис нахмурилась, но не из-за того, что в этих прекрасных картинах она мысленно сопоставляла единорога с Хью. Нет, ей больше не приходили в голову другие сюжеты. Одрис дрожала. Больше этого не будет. Нет уже и девушки, которую можно было бы изобразить. Эта девушка с картины, стала теперь настоящей женщиной.

Она не могла отвести взгляда от пустого станка. Желание приказать Фрите, чтобы та натянула новую ткань, в конце концов стало непреодолимым. Отдав приказание, Одрис получила облегчение, хотя она все еще беспокоилась, чувствуя, что обе картины уже завершены. Она хотела, чтобы история закончилась мирно для нее и единорога. Картина, о которой она думала, как о законченном полотне, снова возникла у нее перед глазами, но Одрис не хотела видеть ее. Она отодвинула остатки еды и спустилась к тете.

— Мне нужна одежда, — сказала Одрис. — Я обещала ее для слуги сэра Хью.

Эдит кивнула. Тетя не удивилась ни этой просьбой, ни тем, что Одрис отложила ее до столь позднего часа. Без сомнения, что-то напомнило ее племяннице, что мужчины собираются уезжать утром, и она вспомнила данное обещание. Что же касается самого обещания, то Эдит знала, что Хью только недавно был возведен в рыцари и у него не было владений. Она была уверена, что Одрис знала об этом. Это было так похоже на ее племянницу: только она могла помогать даже по таким мелочам. Поэтому Эдит незамедлительно спросила размер слуги.

— Я видела его, — ответила Одрис. — Мне самой будет легче подобрать ему одежду.

Это тоже не удивило Эдит. Одрис была очень неразборчива, раздавая милостыню, хотя чаще она давала подаяния людям, а не церкви. Иногда просто сообщала тете, что ей хотелось бы это сделать, а иногда сама раздавала милостыню, не спрашивая "зачем? ". Одрис всегда отвечала на ее вопросы, но Эдит редко оказывалась мудрее и часто была озадачена ответом племянницы. Леди Эдит сняла со связки ключ от сундука с одеждой и подала племяннице. Несмотря на добрый характер Одрис и ее беззаботность, тем не менее она не была слишком щедрой или глупой, раздавая милостыню. Отец Ансельм тщательно приучал ее судить не только о ценности вещи, которую отдавала, но также понимать, что слишком много хуже, чем вообще ничего.

Свечи были зажжены, когда Одрис вернулась в свою комнату с тремя парами длинных чулок — двое из грубой домашней пряжи, а одни из хорошей темно-синей шерсти — и двумя туниками — одна домотканая серая, вторая темно-коричневая. Всю эту одежду завершал тяжелый шерстяной плащ с капюшоном.

Одрис видела, что Фрита сделала хорошее начало основы, а сейчас вглядывалась, чтобы рассмотреть ее при слабом свете. Можно подождать с натягиванием нитей, сказала она сама себе. Погода обещала быть ясной на следующий день, и нужно будет поработать в саду, так как потеряна целая неделя в напряженную весеннюю пору. Слабая улыбка тронула губы Одрис, когда она вспоминала, как была «потеряна» эта неделя. Нет, она была ей подарена навсегда, вместе с Хью, промелькнуло у нее в мыслях. Но улыбка угасла, когда взгляд остановился на служанке. Фрита могла бы завтра окончить основу. Одрис подавила беспокойство, которое поднялось при мысли, что нужно отложить работу. Это было бессмысленно так же, как и заканчивать вторую полосу. В этом не было страшной трагедии, которую немедленно надо было бы предотвратить.

— Оставь работу, продолжишь ее при дневном свете, Фрита, — сказала Одрис и поняла, что у нее трясутся колени.

В голове у нее возник образ, совсем не тот, что она ткала. И это был ответ на все ее волнения. Она видела, как Хью обнимает ее и они занимаются любовью. Внезапная боль, словно она была ранена в грудь, стеснила дыхание, когда Одрис представляла себе эту картину. Несмотря на это, ей было весело. Не удивительно, что ее колени тряслись, — она просто выбилась из сил. Сколько раз она и Хью соединяли свои тела? Пять? Шесть? Сейчас она уже и не могла вспомнить, но это было достаточно часто, чтобы сильно устать. Слабость разливалась и наполняла все ее тело. Надо идти спать. А утром, очевидно, странная картина, которая должна была бы явиться началом ее нового гобелена, исчезнет вместе с усталостью.

— Ты можешь подготовить меня ко сну, — сказала она служанке, раскладывающей инструменты, с которыми она работала. — Потом спустись в нижний двор и поищи Мореля — ты должна помнить этого человека, чьей жене я носила лекарства; она хорошо пряла. — Фрита кивнула. — Отдай ему эту одежду. Я предложила Морелю послужить у сэра Хью, и у нас будут доверенный посыльный.

Но на следующее утро, как только проснулась, не успев еще подняться с постели, Одрис напомнила Фрите, что нужно побыстрее натянуть нити. После завтрака она побежала в свою комнату проверить, хватит ли у нее серебряной пряжи. Голубой будет вполне достаточно, потому что голубой цвет появлялся на каждой ее картине; но серебряный редкий и ценный. Она редко и экономно использовала его — обычно, чтобы придать живости и света глазам или изобразить луну. Никогда прежде Одрис не тратила его так расточительно, как на гобеленах, где был единорог. И все же, открыв сундук, обнаружила довольно большой запас той нити — светло-серая пряжа из блестящего шелка с плетенной тончайшей металлической нитью. Цвет ниток был в самый раз. С озабоченным и хмурым видом Одрис достала несколько мотков из сундука. Серебряная пряжа не вырабатывалась в одном месте: шелк доставляли из какой-то неизвестной страны, которая находилась далеко на востоке, и приходилось везти его через всю Европу, прежде чем он попадал в Англию. Почему она купила так много именно этой пряжи? И когда она ее купила?

Стоимость нити не тревожила Одрис. Ее законченные гобелены проносили большую прибыль, и дядя никогда не спрашивал, как она приобретала пряжу. Он не знал, просила ли она женщин замка или деревень окрашивать и прясть нити для нее или сама ходила на рынок, чтобы купить ее. Он платил все, что она обещала: зерно, овец или шерсть или даже мелкие монеты. Наконец, Одрис вспомнила. Несколько лет назад торговец, ехавший, к Шотландскому двору, останавливался в Джернейве. Он знал о соколах сэра Оливера, захотел купить одного и заплатил серебряной пряжей. Память успокоила холодок, пробежавший по телу. Было бы ужасно, если бы серебряной пряжи вдруг не хватило бы. Она закрыла глаза и сжалась так, что гусиная кожа покрыла ее тело. Поиски серебряной нити подтверждали, что гобелены с единорогом еще не закончены.