Гобелены грез

Глава XV

Когда они с Одрис расстались впервые, Хью очень страдал, думая, что его желание завоевать ее безнадежно. Теперь была очередь Одрис. Отчаяние раздирало ее, оно давило не только потому, что они расстались, а и из-за того, что менструация у нее началась три дня спустя после его отъезда, и она теперь знала, — ребенок, которого она так хотела, еще не был зачат. Одрис была в отчаянии и чувствовала необходимость ткать. Она пыталась отделаться от этого, как только могла: занимала себя работой в саду, ходила в лес, поднималась на скалы, чтобы заглянуть в гнезда, которые отметила и наблюдала там за вылупившимися птенцами. Позже, когда старых птиц отстреляют, она будет кормить птенцов, чтобы потом приручить их.

Потом пыталась написать Хью. Она знала, что дядя и тетя не спросят, кому адресовано и о чем это письмо, — они никогда не спрашивали ее об этом. Было бы странно, если бы они попросили ее прочитать им письмо или послание.

О, когда Одрис будет читать или писать, получая удовольствие, сэр Оливер и Эдит отведут в сторону взгляд, делая вид, что берут книгу или перо и не обращают на нее никакого внимания. Тень улыбки тронула ее губы, когда она вспоминала их реакцию, и тут же исчезла. Обычно когда сэр Оливер и Эдит делали вид, что не смотрят на нее, она отворачивалась, с трудом сдерживая смех и скрывая свое веселье. Если считается приличным, когда пишут святые отцы и матери, то, конечно, это не запрещено и не могло быть дурным для кого-нибудь еще. И отец Ансельм — а он был настоящий святой отец — сказал, что в этом нет ничего плохого, и научил ее писать. Но на этот раз она не засмеется, — отчаяние все сильнее заполняло ее душу.

Одрис подумала, что найдет облегчение, написав Хью, и они «поговорят друг с другом», но она с удивлением поняла, что ей нечего сказать. Удовольствие, которое испытывал Хью, описывая свои ежедневные дела, не могло помочь Одрис. Повседневные дела женщины стороннему наблюдателю показались бы скучными и однообразными. Но для нее они были интересны и совершенны (или мучительны и разочаровывающие). Одрис не могла поверить в то, что Хью будет интересно знать, как выросли саженцы в саду или что еще она решила посадить. Без сомнения, он бы заинтересовался успехами в отлове соколов, но она боялась писать об этом, чтобы не беспокоить его. Она все равно будет взбираться на скалы, волнуется он или нет, но быть жестокой и сообщать ему об этом ей не хотелось. Но, что хуже всего, у нее пропал интерес к этому занятию. Не могла она также упомянуть в письме и о картине, которая возникала у нее перед глазами и которая вынуждала ее ткать, прокладывая нить за нитью. Ей только хотелось заполнить страницу словами: «Будь осторожен, моя любовь, будь осторожен».

У нее не было необходимости бояться взглядов сэра Оливера и Эдит. Ее дядя и тетя были всецело поглощены подготовкой Джернейва к войне, которая, как они боялись, надвигается. Они разговаривали только друг с другом, и беседы их касались в основном запасов: что уже было запасено и что в ближайшие несколько дней будет завезено в замок, сколько еще осталось свободного места для припасов, сколько ртов понадобится прокормить в нижнем замке, если сервы и мелкие землевладельцы будут призваны на его защиту, и сколько ртов в верхнем замке. Но паники среди обитателей Джернейва не было: он выдержал много атак и несколько осад за то время, когда им правил сэр Оливер и Эдит. И теперь у хозяев замка не было возможности отвлекаться от дел. Им было достаточно знать, что Одрис была в замке и занята своими обычными делами. Они не спрашивали, почему не слышен больше журчащий смех и прекратились ее беззаботные шалости. Одрис была благодарна за их безразличие. Они не задавали ей озабоченных вопросов, поэтому она могла заставлять себя спускаться вниз и принимать пищу в большом зале, а не в своей башне, где ее ткацкий станок молча и соблазняюще звал к себе.

И все же, когда шел сильный дождь и темнело, а ее уставшие дядя и тетя укладывались спать, ткацкий станок в башне ожидал ее. И картина, которую она придумала, неумолимо формировалась под ее руками. Она на нее даже не взглянет. Она не позволит себе «видеть» ее, но она не сможет избегать взгляда Фриты, в котором было беспокойство. Фрита должна была наблюдать за станком с обратной его стороны, где рисунок был отчетлив, и Одрис могла быть только благодарна, что девушка была немая, а знаками она не могла бы сказать то, что сказала бы, если бы умела.

Ей не было покоя. Когда Одрис уезжала от Хью, она успокаивала себя тем, что снова увидит его и могла вспоминать о том, как им было хорошо вместе. Даже это подвело ее. Во время их первой разлуки она боялась за Бруно, а не за Хью, хотя знала, что он тоже участвует в сражении. Она в то время никогда сознательно не думала о легенде о единороге и девушке, но была твердо убеждена в том, что с единорогом ничего не случится, пока его не поймает девушка. Теперь каждое воспоминание о нем приводило ее в ужас, потому что она не была уже девушкой.

Одрис назвала себя глупой — Хью был человеком, а не очаровательным животным. Она, держа его, не созывала охотников, чтобы те убили или пленили его. Если бы она имела отношение к легенде, то нужно бы тогда бояться что он отвергнет ее из-за потерянной девственности, но этого она не боялась никогда. Зная, что это безрассудно она чувствовала, что поймала Хью в свою ловушку и, что их близость, на которую она вынудила его пойти, сделала его уязвимым, а лишение ее девственности означало гибель единорога.

Самая сильная боль утихла, когда Морель прискакал с его первым посланием спустя два дня после того, как Тарстен прибыл в Роксборо. Он доставил письмо сэру Оливеру. Хью решил послать информацию о переговорах сэру Оливеру лично, чтобы оказать ему услугу и понравиться дяде Одрис.

— А для демуазель Одрис, — сказал Морель, — я привез благодарность от моего хозяина за прекрасно проведенное время. Это послание хозяин просил передать лично.

Не проявляя особого интереса к сказанному, сэр Оливер кивнул и сказал, что, как он думает, Одрис можно найти в саду, где Морель и нашел ее, передав настоящее послание от Хью: большой пакет, который находился у его невестки, и Одрис могла в любое время послать туда Фриту.

Он сказал ей также, что очень счастлив служить сэру Хью, и со слезами поблагодарил за то, что она нашла ему такого хорошего хозяина. Одрис вздохнула с облегчением, услышав, что Хью был в добром здравии и хорошем настроении и, что опасности войны не было. При любых обстоятельствах для развлечения вельмож короля Дэвида устраивались небольшие турниры или состязания вооруженных воинов. Но церковь осуждала подобного рода военные игры, и в знак уважения к архиепископу Тарстену вообще не разрешалось проводить подобные сражения. Неразумно было бы себя утешать этим, потому что умереть можно было и при обстоятельствах, которые не влекли за собой насилия; но Одрис боялась только меча и копья.

Одрис вслух читала письмо, адресованное сэру Оливеру. В нем Хью сообщал, что Тарстен был вежливо принят при дворе, и король Дэвид старался изо всех сил, чтобы во всем угодить архиепископу, во всем, только не в самом важном. Хью выражал мало надежды, что миссия Тарстена будет хоть наполовину удачной. Его письмо было написано и послано за неделю до того, как архиепископ начал постоянно твердить королю, что позорно нападать внезапно. Сэр Оливер ворчал, хотя и беззлобно, на непреклонность Дэвида. Он не думал, что Тарстен сможет повлиять на короля и отвлечь его от намерения воевать. Благодарность архиепископу и королю за переговоры, предоставившие дополнительные недели подготовки к войне, была безгранична.

Возвращая пергамент сэру Оливеру, Одрис почувствовала утешение. Когда он одобрительно кивнул и сделал замечание: «А у него есть глаза и уши, у этого Хью». И ей стало совсем легко, когда она наконец получила длинное-предлинное, адресованное только ей письмо, в котором описывались события каждого дня путешествия и рассказывались забавные истории о людях из окружения короля Дэвида. Читая его, она смеялась и плакала, прислонясь к стене у окна. Она слышала голос Хью и представляла блеск его ярких глаз.

Поздно вечером Одрис сама отправилась к Морелю домой, чтобы отдать письмо для Хью. На словах она просила извинить ее, так как в ответ написала мало, хотя получила от него такое длинное письмо. Ей было приятно видеть перемену в семье Мореля. Они не заметили как она подходила. А Одрис видела, что Морель сидел на табуретке у стены напротив двери и спокойно над чем-то работал, а его невестка, Мария, стояла около него и, разговаривая с ним, улыбалась. Он повернул голову к ней, чтобы в ответ тоже улыбнуться, и только тогда увидел Одрис, вскочил на ноги и поклонился.

— Я принесла ответ, — сказала Одрис, подавая свое письмо.

Морель взглянул на свои руки, покрытые жиром, и слегка подтолкнул вперед Марию. Она поклонилась и подошла к Одрис, поднимая руку, обернутую в фартук, поэтому она не запачкала бы пергамент. Под поднятой тканью был виден выпуклый живот. Именно по этой причине она не работала в поле вместе с мужчинами. Одрис подумала, что похоже, это была именно та причина, по которой она хотела избавиться от лошади. Возможно, она боялась, что Морель будет ограничивать в еде ее ребенка, чтобы прокормить животное. Одрис улыбнулась и поблагодарила, а когда женщина робко протянула руку, чтобы дотронуться до ее юбки, она не остановила ее, хотя и осуждала, когда люди дотрагивались на счастье, считая этот жест подобием талисмана.

Вместо этого она вздохнула и сказала:

— Передай повивальной бабке, что, если я понадоблюсь во время твоих родов, пусть она отправит посыльного в Джернейв и я приду.

И прежде чем Морель и Мария могли поблагодарить, ее, она снова спросила о возможности насилия в Роксборо.

— Была громкая ссора между мужчинами, — ответил Морель. — Эти шотландцы разважничались и раскукарекались, как петухи на навозной куче. Но воины хозяина — они ведь все бывалые — приказали им попридержать языки и вести себя пристойно, иначе их выдворят восвояси. Должно быть, с обеих сторон не обошлось без расквашенных носов и синяков под глазами, но король Дэвид твердо приказал прекратить распри, и кинжалы остались в ножнах.

— А рыцари? — беспокойно спросила Одрис.

— Неприятностей больше не было. Они разговаривали спокойно и по-другому. За ними, наблюдал король, и они подумали, что через пару недель им предоставится случай пустить достаточно крови в Нортумбрии.

— Надо благодарить Бога за это, — сказала Одрис, думая только о подтверждении Мореля, что Хью не будет вовлечен ни в какую драку.

Морель тем не менее заключил, что она имела в виду его последние слова и мрачно улыбнулся. Демуазель любила их всех — он это знал — и она не станет благодарить Бога, если шотландцы причинят им вред. Поэтому демуазель имела в виду, что они разобьют шотландцев и добьются преимущества над ними. Ее иногда очень трудно понять, когда она дает совет или предупреждает о чем-то. Но сейчас он точно знал, что она имела в виду. Он посмотрел мимо Одрис туда, где виднелся Джернейв, возвышавшийся до небес западная стена которого была залита багрянцем. Его губы скривились.

— Похоже, демуазель, что они тут напьются, холодной печной воды и кипящего масла. Старый «Железный Кулак» преподаст урок петуху, который слишком громко кукарекает и так далеко от своего дома. Да, Джернейв в безопасности.

Одрис не знала, почему Морель сказал это. Но Джернейв стал ее домом. И это так. Джернейв был в безопасности. Если бы Хью был в Джернейве… При этой мысли у нее возникло желание ткать, оно наполняло ее, и прежде чем ее руки отреагировали на это, она стала поворачивать лошадь. Сейчас она не старалась перебороть в себе эту потребность. Лошадь стремительно несла ее к крепости, и последние слова Мореля донеслись до нее, словно эхо. Он сказал, что через неделю или две… Шотландцы собирались напасть через неделю или две. И ни в одном из своих писем Хью не опроверг это намерение. Может, именно поэтому она мчалась, чтобы соткать эту картину? Всхлипнув от страха, Одрис погнала свою лошадь галопом. Возможно, опасность поджидала Хью в Джернейве, и, если она вовремя не закончит работу, единорог погибнет, потому что никто не предупредит его об опасности. Но это же глупость! Ее гобелены на самом деле не могли предсказывать, как это делает пророк. Отец Ансельм ей объяснил, как то, что она замечала, наблюдая за птицами и животными, а также то, чему он учил ее о Боге и природе, соединялось вместе, образуя ее картины, которые она «видела» и потом ткала. Но они не предсказывали — только ведьмы могли делать это. Но люди, все люди, верили, что она ведьма. Одрис вздрогнула от страха. Отец Ансельм любил ее. Не лгал ли он ей и другим, чтобы защитить ее? "Не пострадаешь ты от колдуньи живущей. " Это были слова из "Исхода. " Неужели отец Ансельм любил ее настолько, что смог погубить свою душу?

Это была ужасная мысль, но она успокоила Одрис, и она замедлила стремительный бег своей лошади. Возможно, отец Ансельм любил ее настолько, что мог лгать для ее же спасения, но он был истинный святой, и никогда не полюбил бы ее, если бы она причиняла зло людям. И гобелены тоже никогда не приносили зла. А что тут страшного, если они что-то и предсказывали? Она снова пришпорила лошадь чтобы ускорить ее бег.

— Я глупая, — подумала Одрис. — Отец Ансельм сказал мне, что это дар, особый дар, и я должна использовать его, когда появляется возможность. Хью дорог мне, поэтому я забыла все, чему когда-то училась. Я знаю, что укрываться от правды невозможно и невозможно изменить будущее. Оно все равно придет, неотвратимо, как наводнение или засуха. Ничто нельзя остановить, но иногда можно избежать самых плохих результатов, если человек предупрежден.

Последующие несколько дней, заканчивая свою работу, Одрис часто повторяла сама себе то, о чем думала по дороге домой. Ей нужен был покой, который она могла обрести, вспоминая любимого учителя, ибо все еще чувствовала свою вину. Одрис надеялась, что, когда она перестанет подавлять в себе желание ткать, то почувствует себя совершенно свободной.

Ее, как и прежде, радовало любимое занятие даже, когда она ткала картины, изображающие смерть… Но в этот раз душа ее не успокоилась, а осталась тяжесть на сердце. И, когда, наконец, Одрис приказала Фрите повернуть станок так, чтобы видеть свою работу, то всплеснула руками и закусила губы, дрожащие от страха. Она в ужасе вскрикнула, часто заморгала, чтобы вытеснить слезы из глаз и потом снова посмотреть на картину, и найти то, что считала неверным. Но увиденное все еще стояло перед глазами. Там был единорог, огромный, дикий, свирепый, вызывающий скорее ужас, чем показывающий пленительную доброту к девушке. Животное занимало почти весь гобелен. Он изогнул шею, опустил голову, как будто собирался пронзить рогом башню Джернейва, чтобы разрушить ее, а его раздвоенные копыта сверкали серебром среди чернеющих посевов и разрушенных домов нижнего двора.

— Нет, он этого не сделает, — прошептала Одрис, но слезы текли по щекам, потому что она знала, что свирепосл и жестокость присущи Хью. Она ощущала их присутствие всю эту неделю. Его жестокость скрывалась за добротой. Она чувствовала его горячее желание пробить дорогу к величию, даже если придется разрушить то, что встанет у него на пути. Вот, что разбудило в нем желание завоевать ее! Потрясенная этой картиной, она постояла, затем, вздрогнув, отвернулась и, всхлипывая, сказала Фрите: — Сними ее, Фрита! Сними и спрячь подальше.

Проходил день за днем, но станок Одрис был пуст, и каждое утро, вставая с постели, она виновато избегала смотреть на него. Ее работа была убрана и лежала в сундуке с пряжей, но она никак не могла избавиться от мысленного образа картины. Она пыталась снова и снова понять ее значение по-другому, но гобелены никогда не были таинственными. А эта работа говорила, что Хью нес опасность Джернейву. И все же она не могла заставить себя рассказать о ней дяде.

Прошло еще несколько дней. Морель снова прискакал в Джернейв, и на этот раз он принес хорошие вести: по крайней мере этим летом войны с шотландцами не будет. Король Дэвид принял во внимание доводы и рассуждения архиепископа Тарстена и согласился не нападать на Англию до тех пор, пока король Стефан не вернется из Нормандии.

Сэр Оливер и Эдит стояли напряженно, как будто ожидали услышать от Мореля, что через несколько часов нападут шотландцы. Эта новость позволила им облегченно вздохнуть. Они не боялись внезапного нападения, но постоянно находились под напряжением, которое даже во сне не давало им покоя. Эдит опустилась в кресло. Она вздохнула и расплакалась. Сэр Оливер положил руку ей на плечо и похлопал, успокаивая.

Одрис была ошеломлена. Если не будет войны, то какую опасность Хью представлял для Джернейва? Она или неправильно поняла картину, или картина не предсказывала, а только отражала ее страх. Эта мысль успокоила ее, и она нетерпеливо ожидала возвращения Фриты, которую послала к Морелю забрать письмо Хью. Оно было намного короче предыдущего, потому что, как объяснял Хью, у него не было новостей. О многих из них он уже писал, узнав, что вскоре они покидают Шотландию.

— У меня по тебе болит душа, — писал Хью. — Я бы не хотел избавиться от этой боли, потому что очень тоскую по тебе. Особенно сейчас, когда мое пребывание здесь близится к концу, и я вскоре смогу заняться поисками своих родителей. Если бы мне пришлось быть рядом с тобой, я бы жил в мире золотых грез. Ты помнишь, как мы были счастливы, гуляя по твоей волшебной долине? Очарованный тобой, я бы ничего не хотел и ничего бы не делал и, возможно, потерял бы все, если бы тебя у меня отобрали. Тоска будет подстегивать меня. Но смогу ли я стать достойным тебе мужем, если она охватит меня полностью?

Страстное желание и охватившее ее сладостное страдание снова пробудили страх в Одрис. Ей пришлось прекратить чтение. Они смахнула слезы с глаз. Хью ясно и понятно написал о том, что она чувствовала в нем: горячую и твердую решимость, которая была ему нужна, чтобы завоевать ее. Его целеустремленность ужасала Одрис; несмотря на то что она любила Хью и хотела, чтобы он был с ней, но она не могла нарушить свои обязательства, даже ради него. Она хотела, чтобы он желал ее, и только ее. Она не могла отвергнуть его: он был необходим ей так же, как и она ему. Она медленно возвращалась к чтению письма.

— Я надеюсь, — писал он, — что мы сможем поговорить с глазу на глаз — я имею в виду «поговорить» в самом лучшем значении этого слова, так как есть вопросы, которые я должен тебе задать. Подумай об этом, любимая. Что касается меня, я бы хотел следовать за королем в Нормандию. Когда я впервые встретил короля, он предложил служить ему, но я отказался принять его предложение, потому что был не в состоянии оставить своего старого хозяина. Но, так как пока войны с Шотландией не предвидится, сэр Вальтер не нуждается во мне. Успех ожидает того, кто состоит на службе у короля. А теперь я должен задать тебе вопрос: если мне повезет, и я завоюю земли в Нормандии, поедешь ли ты в такую даль, любовь моя? Я и прежде спрашивал тебя об этом, и ты ответила мне, что могла бы покинуть Джернейв. Не слишком ли далеко находится Нормандия от гор и долин, которые ты любишь?

Она снова оторвала взгляд от письма, но уже не плакала. Ее глаза, широко открытые и изумленные, светились внутренней радостью. Об одном она могла с уверенностью сказать: ее, и только ее, желал Хью, потому что было ясно, что он собирается оставить Джернейв ее дяде и даже хотел увезти ее далеко, далеко от Джернейва, чтобы сэр Оливер был уверен, что никто не посягнет на его право владеть замком. Хью не единожды спрашивал о ее привязанности к Джернейву, но она никогда не думала, что этот вопрос связан именно с дядей.

— Глупая, — пробормотала она, укоризненно качая головой. — Как могла я не заметить такого простого решения этой проблемы! ?

Она хотела быть с Хью, но ведь нужно было просто оставить дядю хозяином Джернейва. Ее глаза сердито смотрели на последние строки письма.

— Я бы не стал принуждать тебя сказать «да» из-за любви ко мне, но тогда, уехав, ты вдруг будешь тосковать по своей земле. У меня есть основания надеяться, что мне представится благоприятная возможность и в Англии. Об этом опасно писать подробнее, и я многое не пишу, и поэтому мы обсудим эти проблемы при встрече. Вскоре я смогу написать тебе снова, если нам не представится случай побыть вместе. Я сгораю от желания любить тебя. И ничто, кроме твоих светлых, блестящих волос и белых красивых рук, не может удовлетворить моей страсти. Ты находишь эти слова странными? Мы были горячи, любя и отдавая жар друг другу. Сейчас, когда мы расстались, мое сердце сжимается, и моя потребность в тебе пожирает меня, подобно тому, как огонь «пожирает» ствол дерева. Пришел Морель. Мне нужно заканчивать письмо. Молись за меня, Одрис. Молись, чтобы я не забыл о своем долге перед человеком, который все эти годы был для меня, безродного и беспомощного ребенка, отцом; я не могу вынуждать его ехать быстрее, чем позволяет ему преклонный возраст, а так хочется быть рядом с тобой поскорее.

Итак, Хью признает, что его стремление к ней представляет собой опасность, — думала Одрис, медленно сворачивая пергамент, чтобы отложить его в сторону. Да, он человек, но в нем живет и зверь: из письма было видно что в нем дикая страсть боролась с чувством долга. Она задрожала, разрываемая на части страхом и страстью. Что можно написать в ответ? Правда, она не думала, играет ли для нее роль место, где она живет, и не надеется, что дядя позволит Хью увезти ее за море, но также не хочет, чтобы Хью уезжал без нее. Лучше подождать того удобного случая, на который намекал он и который может представиться в Англии. Должна ли она сказать ему об этом? Снова развернула письмо, перечитала конец и закрыла глаза. Одрис была возбуждена и одновременно напугана едва контролируемой страстью. Оставит ли единорог возложенные на него человеком обязательства, если она об этом попросит? Ей оставалось одно из двух: пробиваться вперед, несмотря на боль, или ждать, беспомощно терпя эту боль. Картина на гобелене снова встала перед глазами. Возможно, получив отказ, единорог стал диким и опасным?

Одрис медленно подошла к кровати. Рядом с ней стоял небольшой столик, в котором хранился ящик отца Ансельма для письменных принадлежностей. Она пододвинула стул к столу и открыла крышку ящика, чтобы достать перо и небольшой лист пергамента. Механически проверила кончик пера и, найдя его тонким, начала открывать восковую пробку небольшой глянцевой чернильницы, которую игриво держал в своих объятиях изящной работы медвежонок, лежащий на спине. Она посмотрела на маленькую фигурку отсутствующим взглядом. Ее дядя привез эту чернильницу, возвратившись из одного из редких посещений двора короля Генриха. Он грубо бросил чернильницу ей и проворчал:

— Ох, уж эти твои звери! Я не мог выбросить тебя из головы, когда однажды увидел эту безделицу. Я все же думаю, что девочке не подобает писать, но возьми ее. Она для тебя.

Тогда она была больше напугана, чем обрадована, но сейчас воспринимает все по-другому. Ее глаза на мгновение остановились на медвежонке, затем она обмакнула перо в чернила и начала писать:

— От Одрис из Джернейва сэру Хью Лайкорну с наилучшими пожеланиями. Если у тебя все в порядке, то у меня тоже. Любимый, я должна опять попросить у тебя извинения за столь короткое письмо, но я очень огорчена странностями на моем полотне, и у меня нет настроения писать. Скажу только одно. Я остаюсь верна желанию быть с тобой, и только с тобой. Если бы это зависело от меня, я бы следовала за тобой и жила, без страха и сожаления, где бы ты ни предложил мне. Но как и твоя жизнь находится не только в твоих руках (и это, по-моему, верно и хорошо), моя тоже не вся принадлежит мне. Ты правильно пишешь, что о таких вещах лучше говорить, чем писать. Когда ты приедешь, я найду время и такое место, где мы могли бы обсудить все вдвоем с глазу на глаз. Прощай, свет моих очей, до встречи. И да поможет нам Бог. Увижу тебя сама и обниму!

Она дважды перечитала его, скрутила, залила воском и приказала Фрите отнести Морелю на нижний двор. В письме было достаточно заверений, чтобы не вызвать у него чувства безнадежности, но также достаточно предупреждений, чтобы подготовить Хью к неприятности. Когда он приедет, она покажет ему гобелен, и тогда они решат, как лучше поступить. И, возможно, что-нибудь произойдет, что поможет мне ответить на его вопрос, до его приезда, думала она, ласково и бережно опуская его письмо в ящик. Потом она убрала перо и закупорила чернильницу.

Неделю спустя Одрис едва могла заставить себя выехать из замка, хотя у соколов вылупились птенцы, и ей нужно было заглянуть в гнезда, чтобы выбрать лучших. Большая часть ее работы в саду была выполнена; ей нужно было только выбрать, какие ранние цветы и молодые листья пригодны для сушки, — потому у нее не было важных причин, чтобы остаться в Джернейве, но она ждала, что Хью в любой момент может появиться у ворот, и, где бы она ни была, прислушивалась к окликам стражи. Тем не менее появился снова Морель, а не Хью, и принес на словах сообщение сэру Оливеру и такую же короткую записку для Одрис, которую незаметно отдал Фрите.

Без каких-либо приветствий Хью писал: "Если тебе душа моя, грозит опасность, скажи Морелю, и я немедленно примчусь и буду твоим щитом. Но, если странности на твоем полотне не грозят ничем, я пока помочь не смогу. Мой дорогой крестный отец архиепископ Тарстен скрывал от всех, что очень устал от всех встреч с королем Дэвидом. По незнанию, а он не жаловался, или, возможно, потому что желал быть с тобой как можно быстрее, я, совершенно не щадя его здоровья, довез его аж до Джедборо. Тут, наконец, он сдался и признал свою болезнь. Мои глаза открылись. Боюсь, что нам придется остаться здесь на несколько недель, пока Тарстен не окрепнет. "

Записка заканчивалась так же внезапно, как и начиналась. Одрис вздохнула, догадавшись, что он с трудом укрощал свое сильное нетерпение и поэтому не отважился выразить чувства, которые его переполняли. И все же, говорила она себе, его чувства должны немного остыть: она ведь стала спокойнее — прошло время и стерло переживания от удара при виде гобелена, хотя она до сих пор не получила ответа на вопрос: откуда исходит эта опасность или как отговорить Хью от поездки в Нормандию? Поэтому она написала письмо, в котором успокаивала Хью. Она писала, что ее картина скорее загадочна и не несет угрозы. Она также выразила беспокойство о здоровье Тарстена и согласилась с решением Хью остаться с ним. В конце послания она напомнила ему, что они еще достаточно молоды, но у них нет времени, чтобы уделить друг другу больше внимания.

Они оставались в Джедборо дольше, чем предполагали. К середине августа Тарстен еще недостаточно окреп и не мог самостоятельно переходить из своей комнаты в сад, который рос во дворе замка, где они остановились. В августе также пришло в Джернейв длинное письмо от Бруно из Нормандии. Оно очень обрадовало Одрис и не только потому, что оно принесло уверенность, что ее сводный брат здоров и находится в безопасности, но и потому, что в нем сообщались новости, узнав о которых, Одрис решила, что нелепо было бы Хью собираться в Нормандию. Сэр Оливер был больше, чем Одрис, обрадован этими известиями. Он рад был узнать, что Бруно здоров и что король Стефан благоволит нему, но другие известия озадачили его.

К концу августа Тарстен смог начать путешествие снова, но Хыо разрешал ему проезжать каждый день небольшие расстояния. Поэтому они не достигли аббатства Джерроу и к началу сентября. Там Хью оставил Тарстена на два дня, чтобы тот отдохнул. Сам он расплатился с воинами, которые прибыли из Нортумбрии, оставив часть их в Ньюкасле, а остальных в Прудхоу. Он находился в шести лье от Джернейва и подумал, что это не так уж и далеко и можно было бы нанести визит вежливости, если бы у сэра Оливера не возникли сомнения по поводу его приезда.

Он выехал, так и не придумав предлога для своего визита, через час с лишним после обеда. Не доезжая до крепости, решил остановиться. В страстном нетерпении он долго прождал там, находясь под палящими лучами полуденного солнца. Он надеялся, что не встретится с сэром Оливером, и поэтому едва мог сдержать вздох облегчения, когда услышал то, что ожидал — хозяин замка наблюдал за жнецами в поле.

Последний раз отчаянно пытаясь успокоиться, он спросил, где находится демуазель Одрис, и узнал, что она была в саду. Облизывая пересохшие губы и стараясь успокоить неровное дыхание, Хью пересек двор замка, обогнул небольшую часовню и очутился в самом прекрасном саду, который он когда-либо видел. Сад так благоухал острым ароматом трав, сладким запахом цветов и созревающих Фруктов, так пестрел разнообразными красками, что на какое-то короткое мгновение Хью отвлекся от желания, которое горело в нем. Из тени вышла Одрис.

Они стояли и молча смотрели друг на друга. Они знали, что не должны бросаться друг другу в объятия. Тогда Хью низко поклонился ей, а Одрис повернулась и сказала садовнику, который все еще был в тени:

— Иди и забери остальных с собой. Мы закончим это завтра. Гостю моего дяди нельзя мешать, если он хочет прогуляться по саду.

И пока сервы поспешно удалялись, он медленно направился к той, которая так его притягивала, и взял руку, которую она, как полагалось, протянула для поцелуя. Он прошептал:

— Я спокоен. Я вижу тебя, и я спокоен. — Он посмеивался радостно качая головой. — Если бы ты знала, какие я видел сны эти месяцы, ты бы в ужасе убежала от меня.

Она сжала его руку, которая все еще держала ее.

— Сомневаюсь, — ответила она, смеясь.

Она потянула его по дорожке, которая вскоре раздваивалась, справа и слева огибая клумбу с благоухающими розами. За клумбой была лужайка, скрытая со всех сторон. Высокие кусты роз отделяли ее от всего сада, фруктовые деревья, выращиваемые на шпалерах вдоль стены замка, защищали лужайку слева. Высокие наперстянки росли напротив роз и какие-то растения, которых Хью не знал, «дремали» на клумбах у внешней стены справа. В саду в Хелмсли было такое же место, где в погожие дни леди Аделина со своими девушками располагалась среди подушек, они вышивали, разговаривали и просто дышали свежим воздухом.

Хью знал, что они с Одрис не видны, но, несмотря на ее возбуждающий ответ и желания, которые неделями мучили его, он не овладел ею. Это она обвила его руками вокруг шеи и наклонила его голову, пока их губы не встретились. Тогда он прижал ее к себе и мог бы легко забыться, если бы не кольчуга, которая, когда он крепко обнял Одрис, надавила не ее тело так, что она вскрикнула от боли. Он сразу же отпустил ее, и в следующее мгновение она уже смеясь оттолкнула его, чтобы расстегнуть ремень, на котором крепился меч. Она положила оружие на скамейку, которая стояла у кустов роз, затем усадила туда же и его, чтобы отстегнуть высокий ворот кольчуги, закрывавший шею.

— Я научилась это делать. — сказала она, пылая от радости и гордости за свое умение. — Когда Бруно впервые вернулся Джернейв, я не могла справиться с его шлемом и мне было стыдно. — Но, когда она сняла с него шлем и смогла увидеть, наконец, лицо Хью, — ее глаза, полные заботы и беспокойства, широко раскрылись. Она погладила его огненно-рыжие волосы, которые слиплись от пота, и поцеловала его в лоб. — Ты очень устал, дорогой, — прошептала она.

Он, возражая, слегка фыркнул:

— Не было причин для усталости. Господу известно, что я целыми неделями не делал ничего такого, что могло бы утомить самое хилое создание в мире.

Одрис улыбнулась ему:

— Ты очень горяч и вспыльчив, дорогой. Я думаю, тебе не следует забывать о своей чести.

— Еще один упрек в мой адрес, — вздохнул Хью. — Мне стыдно, что я нетерпелив к человеку, который любит меня и все эти годы окружал меня только добротой. Я недостоин его любви и скорее всего твоей любви тоже…

В этот момент Одрис заставила его замолчать, прильнув губами к его губам. Но, когда он попытался обнять ее, она выскользнула из его объятий.

— Дай я сниму твое снаряжение, — сказала она. Удивление погасило искорку негодования, вспыхнувшую в нем, когда Одрис уклонилась от его объятия.

— Ты! — воскликнул он и засмеялся. — Один только рукав пригнет тебя к земле, но если все же ты устоишь, то кольчуга упадет на тебя и раздавит.

— Я сильнее, чем тебе кажется, — возразила Одрис, но Хью продолжал смеяться, когда, поднявшись, он наклонился и снял шлем. Теперь голова могла свободно пройти в образовавшееся отверстие.

— И все же разреши мне помочь, — умоляла Одрис и потянула за рукава кольчуги. И, когда его голова и руки почти освободились от кольчуги, Хью еще ниже наклонился, почти сложившись вдвое. Одрис сняла доспехи, и кольчуга соскользнула. Он выпрямился, а Одрис, ухватив руками за нижнее одеяние, торжествующе потянула его вверх, но Хью был крупнее других мужчин, и его короткая кольчуга была тяжелее тех, которые Одрис раньше брала в руки. Она поворачивалась к скамейке, чтобы положить на нее кольчугу, но потеряла равновесие и пошатнулась. Хью схватил ее одной рукой, а другой забрал у нее доспехи и швырнул их, не глядя, в сторону скамейки, в то же время целуя ее. Не говоря ни слова, они опустились на землю, и каждый одной рукой пытаясь расстегнуть и снять мешавшую им одежду, и все ближе прижимаясь друг к другу. Их слияние длилось недолго и причиняло неудобство, но в них настолько возросло сексуальное возбуждение, столь яростное и неистовое, ибо они сдерживали его и отказывались от него, когда разговаривали или касались друг друга, и поэтому оба моментально достигали критической точки удовольствия. Они лежали несколько минут вместе, ошеломленные яростью высвобождения страсти, пока Хью, наконец, не поднял голову так, чтобы видеть лицо Одрис.

— Увы, кажется, я презренный лгун, — хрипло прошептал он, одарив ее широкой улыбкой. — Я, помню, писал тебе, что мне достаточно только взглянуть на тебя.

Одрис хихикнула:

— К счастью, я не собиралась поверить тебе. Я не такая гордая, как ты, моя душа, и хочу обладать тобой всем, когда мы сможем быть вместе.

— И это доставляет мне большое удовольствие, — ответил Хью, целуя ее еще раз, потом нежно отстранился от нее и оправил ей юбку.

Одрис вздохнула, — ей нравилось чувствовать близость его тела, даже тогда, когда страсть угасала, но она не задерживала Хью. Она знала, что поступили они безрассудно, и было бы опасно потворствовать себе самой, поэтому, пока Хью приводил в порядок свою одежду, она села, прислонившись к спинке скамейки. Хью кивнул ей, положил доспехи на самый край скамейки, усадил ее на другой конец, а сам сел рядом.

— Я никогда не пойму, почему ты выбрала меня, — продолжал он полусерьезно и полушутя. — Все произошло по воле Божьей и твоей. Знаешь, я так сильно нетерпелив, потому что очень хочу завоевать владения. Ты подумала, как я тебя просил, сможешь ли уехать из этой страны, Одрис?

— Я отвечаю, что об этом не требуется думать, — тихо сказала она, положив свою руку на его. — Я была бы согласна жить везде, где бы мы могли быть вместе, но не думай ехать в Нормандию — об этом не стоит и спрашивать.

Хью сердито свел брови:

— Почему? Если я готов оставить Джернейв, то чем может быть недоволен твой дядя?

Одрис обхватила руками его лицо, поцеловала его в нос и рассмеялась:

— Если бы он видел твой сердитый взгляд, он, возможно, испугался бы, что ты убьешь меня сразу же, как только я ослушаюсь тебя. — Она снова засмеялась, а Хью возмущенно вздохнул, и, не дав ему заговорить, она продолжала: — Нет, дорогой, это не относится к моему дяде. Я думала, что, возможно, ты слышал известия из Нормандии. Там нечего завоевывать.

— Я ничего об этом не слышал, — сказал Хью. — Я послал записку в Йорк, чтобы Тарстена не вызывали ни по какому делу, даже, если сгорит собор, и мой гонец, должно быть, вытряхнул мозги из секретаря Тарстена, который потом не присылал никаких известий. Я отрезан от всего и мне ничего неизвестно. Разве король умер?

— Нет, но его обвиняют в заговоре с целью убить или захватить Роберта Глостера, заманив того в засаду, и это привело в ярость нормандских баронов, хотя у этой истории есть и обратная сторона…

— Подожди, — перебил ее Хью. — расскажи все сначала. От кого ты это узнала?

— От Бруно. Ты помнишь, что он служит у короля.

Хью посмотрел на нее:

— Конечно, помню. Разве я тебе не говорил, что Стефан предлагал мне службу?

— Вероятно, ты не принял предложение, — сказала Одрис, нахмурившись, — потому что король или не так благороден, как должен быть, или — я не знаю, что хуже — не так уж решителен. Бруно, который так предан, что не видит недостатков, оправдывает Стефана во всем, но с какой бы стороны я ни посмотрела на эту историю — везде я могу найти, в чем обвинить короля.

— Если бы ты рассказала мне, что случилось, — настаивал Хью с долей нетерпения в голосе, — возможно, я смог бы и сам сделать вывод.

Услышав громкий мужской смех оба — и Одрис и Хью — удивленно встали и повернулись туда, где тропинка огибая слева клумбу с розами, переходила в травяной газон. Душа Хью ушла в пятки. Сэр Оливер пристально смотрел на них, все еще наполовину скрытый кустами роз. Как долго он там находился?