Гобелены грез

Глава I

Конь с трудом плыл через предательский брод, и всадник еле удерживался в седле. Оцепеневший от холода и истощения, он единственный раз бросил отчаянный взгляд на угрожающе громоздящийся над ним каменный кулак, верхние суставы и фаланги которого только что позолотило восходящее солнце. Были видны стены крепости, выдававшиеся над скальными выступами, напоминая неуклюжие безобразные кольца на пальцах этого кулака, но всадник знал, что от взоров прогуливавшихся по ним стражников он пока скрыт. Конь проваливался и скользил среди льда и камней на отмели, но, наконец, выбрался на твердую почву. Когда он пошел по тропе, вьющейся у подножия самого большого выступа, человек сумел собрать силы, чтобы поднять голову и осмотреться. Узкая береговая полоса была чиста и свободна. Кровь не запятнала скал, трупы не испакостили реку своим зловонием.

Всадник слишком устал, чтобы улыбаться, но вздохнул с явным облегчением после того, как убедился собственными глазами, что люди на северной стене не солгали, что он и в самом деле не опоздал со своим предупреждением. Он пришпорил коня, который перешел с усталого шага на резвую рысь. Касание шпорой имело отношение скорее к нетерпеливости всадника, чем к расстоянию, которое ему еще оставалось преодолеть. Всего лишь за несколько длинных прыжков конь вынес его к тому месту, где с утесом смыкалась каменная кладка стены, построенной римлянами, ремонтировавшаяся и укреплявшаяся на протяжении столетий. Река поворачивала вслед за изгибом холма, и берег, по которому бежала узкая дорога, имел ширину не более пятидесяти футов на протяжении примерно четверти мили. Но всаднику не было необходимости заезжать так далеко. Тот вход, который он искал, был рядом.

Он услышал оклик стражи, собрался с силами и прокричал в ответ:

— Здесь Бруно, сын Берты!

Он не знал, как отнесутся к этому имени теперь, после стольких лет отсутствия; кое-кто из воинов, наверно, мог бы его вспомнить. Но, как бы то ни было, одинокий человек не представлял угрозы для крепости Джернейв, и когда он приблизился, ворота были открыты. Он проехал сквозь них без повторных окликов и резко свернул влево, чтобы попасть на узкую дорогу между стеной и склоном холма, над которым возвышался Джернейв — древний Железный Кулак. Проезд длиной не менее ста футов внезапно расширился, переходя в последовательную цепь полей площадью около квадратной полумили, которые простирались по склону в северном направлении, до большой римской стены. Это был плодородный участок земли, и под снежным покровом просматривались тесные борозды от посадок озимых. Но Бруно держал путь не к деревенским строениям, которые прилепились к римской стене и давали приют вилланам.

Он направил коня по замерзшей грязи заснеженной дорожки, которая свернула вправо, пролегая мимо деревянных бараков, служивших и зимними жилищами для стражи, охраняющей нижние стены, и гостиницами для тяжело вооруженных воинов, сопровождающих гостей. Эти строения стояли в тени утеса Джернейва, так что на них могли быть извергнуты потоки огня и метательных снарядов, если бы вдруг у гостя возникло желание остаться здесь насовсем. Пройдя почти половину окружности вдоль подножия холма, тропа, по которой следовал Бруно, встретилась с дорогой, которая, серпантином извиваясь влево и вправо, карабкалась к вершине Железного Кулака, причем каждый нижележащий участок дороги хорошо просматривался с нависавшего над ним; по мере подъема эта дорога становилась все более узкой.

Последний ее изгиб завершался крутым — почти под прямым углом — поворотом, после которого дорога, пройдя под опускной крепостной решеткой, попадала в туннель между двумя башнями, называвшимися восточной и западной. Стены, начинавшиеся от башен, огораживали почти всю площадь вершинного плато и были еще более массивными, чем стена у подножия холма. Для их возведения использовались древние камни, извлеченные из римских руин, заново обтесанные и уложенные искусными каменщиками норманнов. Поднятая решетка обеспечивала свободное проникновение в темный туннель, пронзавший стену, толщина которой в этом месте составляла пятнадцать футов; другой выход из него также был оснащен опускной крепостной решеткой. Бруно знал, что в своде прохода были устроены бойницы для стрельбы из луков и щели для кипящего масла, однако не поднял головы, чтобы взглянуть на них.

Будь он врагом, он был бы убит уже давно — еще тогда, когда пробирался вдоль берега, или когда проезжал сквозь нижние ворота, или в проходе между стеной и утесом, или на каждом изгибе петляющей дороги при подъеме наверх. Должно быть, много, ох, много врагов полегло бы, прежде чем кто-либо из них достиг бы этого туннеля — и оказался бы в ловушке, замкнутой немедленно опущенными решетками. Эта мысль согревала и утешала его. Несмотря на усталость, Бруно обернулся и окинул сверху взглядом грозные рубежи обороны, которые являлись всего лишь передовыми. Укрепления самого Джернейва, венчавшие Железный Кулак, были намного более мощными.

За второй решеткой открылся двор замка — почти прямоугольная площадь, над которой возвышалась массивная башня. В уши усталого Бруно ударил шум, отраженный от толстых каменных стен. Из прилепившихся к восточной стене загонов для скота доносилось мычание коров, блеяние коз и овец, хрюканье свиней, из собачьих будок — лай собак. Во дворе мужчины и женщины, занятые утренними делами по хозяйству, смеялись и перекликались друг с другом. С тренировочной площадки между казармами латников и северной стеной часовни доносились глухие удары деревянного оружия, редкие возгласы, рожденные удивлением или болью. В небольшой кузнице настойчиво звенели и лязгали молотки.

Сразу же за восточной башней к северной стене были пристроены конюшни, откуда выбежал грум, чтобы принять лошадь у прибывшего. Бруно спешился — и колени его подогнулись. Конюх выпустил уздечку из рук, чтобы поддержать его, и стал звать на помощь. Бруно отрицательно тряхнул головой, затем бросил взгляд в направлении деревянного навеса над крутым крыльцом без перил, ведущим ко входу в большой зал. Он устало усмехнулся. Наверное, такова его судьба — избежать стольких опасностей лишь для того, чтобы свалиться со ступеней и разбиться.

К тому времени его узнали, и болтавшийся без дела стражник побежал доложить хозяину о прибытии Бруно. Когда сэр Оливер, такой же мрачный и мощный, как и его крепость, появился в дверях, Бруно, сражаясь со ступеньками, вымолвил:

— Шотландцы начали войну. Норхэм и Алник сдались королю Дэвиду. Уорк осажден.

— Уорк, — повторил сэр Оливер без выражения. — Как давно?

— Я хотел переночевать там, ибо полагал, что армия Дэвида будет держаться побережья, однако деревня все еще горела в разных местах. Я всю ночь потратил, чтобы проскакать эти несколько лье, ускользая от шотландцев.

— Можешь ли вспомнить, как далеко к северу ты в последний раз видел их передовой отряд? — спросил сэр Оливер.

— Не думаю, что это были передовые отряды. Я мог бы поклясться, что они за кем-то охотились. Спасаясь от них, я должен был податься далеко на восток, — ответил Бруно. — Последних я видел на расстоянии не больше одного лье к северу.

Нахмурившись на мгновение, сэр Оливер кивнул головой, приглашая Бруно к огню, в который были подброшены новые дрова. Из углей поленьев, которые медленно тлели всю ночь, выскочили языки пламени и поползли по сухим веткам с шипением и треском. Не сказав больше ни слова, сэр Оливер вышел и спустился по ступенькам. Бруно знал, что он хочет усилить людьми оборону большой стены, расположенной на севере, и по возможности предупредить вилланов, чтобы они были готовы перейти в замок в случае, если шотландцы добьются успеха и пробьют брешь в нижнем поясе обороны. Сейчас у Бруно больше не было других обязанностей — во всяком случае, он уже ничего больше не мог сделать.

Когда появился сэр Оливер, от конюха простыл и след. Оставшийся один, Бруно осторожно двинулся к огню, с трудом переставляя ноги. Он оцепенел от холода за целые сутки скачки, так как нельзя было разжечь огонь, чтобы согреться, даже останавливаясь на короткий отдых: дым костра мог привлечь врагов. Последней каплей было купание в ледяной воде Норт Тайна, когда он переходил эту реку вброд. Бруно не чувствовал ног от колен до пальцев.

Наконец, он добрался до скамьи, стоявшей в стороне и довольно далеко от очага, и опустился на нее. Придвинуться к огню слишком близко ради того, чтобы быстро согреться, означало бы только усугубить боль в обмороженных ногах. Здесь, в верхней части зала, предназначенной для членов семьи и благородных гостей, было спокойно. Бруно был доволен этим. Ему не хотелось подвергаться расспросам о новостях.

Разговаривая с сэром Оливером, он держался как будто бодро, но такое впечатление производил лишь на достаточно большом расстоянии. Челядь знала, что не стоит толпиться вблизи хозяина, когда прибыл человек с вестями. Разговор был негромким, и, очевидно, никто не мог его услышать, а если б и услыхал, без распоряжений ничего бы не предпринял. Сейчас слуги деловито занимались уборкой разбросанных соломенных тюфяков и расхватыванием остатков хлеба, сыра и эля, с которых сэр Оливер и те, кому было дано право завтракать с ним, начали утреннюю трапезу. Усевшись, Бруно отчаянно ломал голову, решая, что легче — позвать одного из слуг, чтобы тот помог ему снять мокрые сапоги, или сделать это самому, но вдруг силы покинули его, и на него обрушилась тишина.

Спустя некоторое время Бруно очнулся. Легкие, поспешные шаги нарушили тишину, тихий голос причитал:

— Бруно! Брат! Ты ли это?

Маленькие теплые руки сняли с него шлем, стали ласкать лицо. Бледно-голубые глаза, бездонные, как омут, с более темными кольцами вокруг зрачков, радостно блистали. Розовые, как бутоны, губы раскрылись в смехе, и вспышка счастья озарила светлое лицо, обрамленное длинными золотистыми косами.

— Это ты! Ты совсем не изменился, — воскликнула она шутливо, осторожно отставляя шлем и любуясь черными кудрями брата и его темными глазами. У него было квадратное волевое лицо с красивым орлиным носом и тонкими, резко очерченными губами, выдававшими его принадлежность к роду Фермейнов, правда, контур губ сейчас несколько искажала черная, цвета воронова крыла щетина, отросшая за последние несколько дней.

Речь девушки рассеяла тишину, окутавшую было Бруно, ласковый голос, несмотря на страшную усталость, вызвал у него улыбку.

— Ты тоже не изменилась, — произнес он, — хотя так не должно быть. Станешь ли ты когда-нибудь взрослой, демуазель Одрис?

— Увы, — ответила она, на мгновение печально опустив глаза. — Боюсь, что я уже стала взрослой. Ты потерял счет времени, брат. Я прожила две весны и еще двадцать. Ты недобр ко мне, называя меня демуазель, как будто…

— Нет, демуазель, — прервал он серьезно, — ты делаешь глупость, называя меня братом. Моя мать…

— О, Бруно, я не дала бы и гнилого яблока за твою безумную мать. Известно ли тебе, что ты можешь бриться, смотря на лицо дяди Оливера? — она весело рассмеялась. — Только он, конечно, лысый и седой.

— Это сходство не имеет значения, — жестко сказал Бруно, — но дает тебе основание попридержать язык. Когда я спрашивал, вырастешь ли ты, я имел в виду только твой рост.

Одрис освободила лицо Бруно и опустилась на скамью возле него. При этом она коснулась его одежды — и сразу поняла состояние, в котором он находился. Ее глаза расширились, веселость сменилась опасением.

— О, небеса! Ты холоден, как лед, и насквозь промок!

Когда старая служанка робко сообщила ей, что Бруно, сын Берты, вернулся домой, на Одрис нахлынула радость. Она подумала, что дядя изменил свое мнение и пригласил ее внебрачного сводного брата вернуться в Джернейв. Теперь же она осознала, что Бруно может угрожать смертельная опасность. Она поспешно встала, чтобы позвать слугу, но тут увидела своего дядю, устремившего на нее свой мрачный взор.

Одрис стойко выдержала взгляд сэра Оливера, вздернула подбородок и выпрямила спину.

— Дядя, — произнесла она, — я вижу, что Бруно пришел к нам и принес тяжелые известия, добытые с немалым риском.

Ее голос, хотя и негромкий, разорвал новую тишину, заполнившую зал с появлением сэра Оливера. Тот кивнул головой и приблизился.

— Да, — сказал он, бросив на нее пронзительный и несколько обеспокоенный взгляд. — Шотландцы наступают. Уорк взят.

Сначала пораженная этими вестями Одрис застыла, но потом отрицательно покачала головой, отбрасывая смятение. Если шотландцы собираются атаковать Джернейв, то они рядом, но в ближайшие несколько часов нападения не будет, и ей была непонятна причина, по которой бедный Бруно сидит промокший и застывший, а они бездействуют.

— И все-таки почему бы не приказать Эдмеру поухаживать за Бруно? Я предоставлю ему свою собственную комнату…

— Нет, — произнес Бруно.

Но жесткая линия сомкнутых губ сэра Оливера слегка дрогнула, взгляд его посветлел, и он кивнул:

— Да, Бруно, иди за ней. Ты не понадобишься мне, пока хорошенько не отдохнешь.

Бруно мог бы снова запротестовать, но сэр Оливер удалился, а с Одрис спорить было бесполезно. Более того, она тоже ускользнула, подозвав к себе первого попавшегося слугу и приказав ему помочь Бруно, пока она приготовит все необходимое в своей комнате в южной башне. Он наблюдал, как она шла, думая с острой болью, что ее ножки вряд ли пошевелили бы даже травинку — настолько легкой и хрупкой она казалась. Он вспомнил, какой ужас испытал, когда в руках своей матери, Берты, в жалкой каморке замковой путаны впервые увидел Одрис спустя несколько часов после ее появления на свет. Он был уверен, что девочка умрет, так же, как и другие дети сэра Вильяма, рожденные в законном браке. Тогда сэр Вильям нашел бы сотню оправданий, чтобы поколотить Бруно, и даже если бы не сделал этого, то разглядывал бы его с непреходящей злобой и ненавистью — именно потому, что из всех сотворенных сэром Вильямом младенцев выжил один только Бруно, рожденный простой гулящей девкой из замка.

Но умерла не Одрис, а леди, ее мать.

Внезапно Бруно улыбнулся, вспомнив, как его мать смеялась над ним, когда он начинал плакать от страха, что такое крошечное, милое и прекрасное создание, как Одрис, должно умереть.

— Эта не умрет, — говорила Берта, — ни за что. Разве ты не видишь, как упорно она сосет грудь, а ведь она такая маленькая. И она сосет мое молоко, — добавляла она с гордостью, понизив голос так, чтобы никто, кроме сына, не смог услышать, — а не ту прокисшую дрянь, которая сочится из сосков ее матери…

Слуги помогли Бруно пройти обратно через зал и подняться по узкой лестнице на третий этаж южной башни. Толстая, обитая железом дверь — последний и мощный оборонительный рубеж, за который враги должны были сражаться на своем пути в главную башню, — была отворена. Бруно зажмурился от света, который казался слишком ярким после полумрака в нижнем зале. Те окна выходили на двор замка, где высокие стены, окружавшие всю вершину холма, закрывали солнце ранним утром или вечером. Здесь же окна смотрели на юго-восток и юго-запад поверх утеса, возвышавшегося над рекой, и, несмотря на то что они были прорублены в толстой стене и закрыты тщательно выделанными кожами, в комнате было светло. Слуги в замешательстве остановились в дверном проеме, и Бруно заметил с запоздалым удивлением, что они оба отвернулись от ткацкого станка, стоявшего возле очага.

— Входите! Входите! — воскликнула Одрис, делая знак рукой в направлении стула, стоявшего по другую сторону очага.

Слуги помогли ему добраться до стула и поспешно исчезли, как будто в этой светлой тихой комнате находилось нечто устрашающее. Бруно стоял в нерешительной позе, зная, что ему не подобает сидеть на стуле Одрис, но она засмеялась и толкнула его пальцем так, что его оцепеневшие колени подогнулись, и не будь яркой вышитой подушки, он упал бы прямо на жесткий стул, что могло причинить ему боль. Затем она хлопнула в ладоши, и за спиной Бруно появилась служанка, которая повесила принесенный ею халат на спинку стула и склонилась, чтобы снять с него обувь.

Одрис подошла к нему и начала расстегивать пряжку, которая соединяла кольчугу со шлемом. Было ясно, что этим делом ей прежде не приходилось заниматься.

— Позволь мне, — сказал Бруно, но его пальцы распухли и не слушались. В конце концов, не в силах больше смотреть, как он пытается это сделать, Одрис расстегнула пряжку.

Однако он не позволил ей продолжать раздевать его, и поняв, что ему действительно доставляет неудобство ее присутствие, она вышла, чтобы принести целебную мазь для обмороженных рук и ног, оставив его со служанкой. Когда она вернулась, он был закутан в теплый халат и дремал на стуле. Одрис начала с предельной осторожностью смазывать кожу на его кистях, но когда оторвала глаза от своего занятия, то увидела, что он наблюдал за ней.

— Прости меня, если я причинила тебе боль, — тихо проговорила она.

Бруно приподнял руку, как будто желая коснуться ее щеки, но не смог, а только встряхнул головой, улыбнулся и сказал:

— Твои пальцы нежны, как перышки. Только твоя доброта пробудила меня.

— Тебе не очень нравится, чтобы за тобой ухаживали, — Одрис со вздохом поднялась с колен и села на подушку, которую использовала, когда наносила мазь на руки Бруно.

— Бруно, ты не вернешься домой?

— Нет, — твердо ответил он. — Я помогу драться с шотландцами, если они придут, но затем я уеду.

Блестящие глаза Одрис мгновение следили за его лицом и потом опустились. Она чувствовала, что под маской бесстрастности Бруно скрывается глубокое беспокойство. Она снова подняла глаза.

— Если я попрошу сэра Оливера…

— Нет! — воскликнул он, прервав ее, и затем, увидев, как это потрясло ее, поспешно продолжил:

— Одрис, не думай, что меня выставит сэр Оливер. Он не относится к жестоким и несправедливым людям. Если бы он хотел избавиться от меня, то выгнал бы — или убил — меня, когда я был еще ребенком. Наоборот, он тщательно занимался моим обучением, нашел для меня почетную службу и даже дал мне столько, сколько многие дают своим юным сыновьям: превосходное вооружение и доспехи, хорошего коня…

— Конечно, дядю Оливера нельзя упрекнуть в жестокости или в несправедливости, — согласилась Одрис. — Кто может знать это лучше меня? Какой-то младенец нескольких месяцев от роду остается наследником богатого состояния. А много ли тех, у кого были прямые наследники, смогли сохранить своих детей от простуды, или от других ужасных болезней, или от несчастного случая? Я обязана жизнью дяде Оливеру и тете Эдит. Я понимаю, что тебе пришлось бы больше по душе служить у кого-то другого, но теперь, когда дядя Оливер состарился…

— Одрис, ты глупышка. Твое благополучие и права на Джернейв — это главное для сэра Оливера. Вот почему мне надо уйти безвозвратно.

Мгновение она пристально смотрела на него, затем медленно отрицательно покачала головой:

— Ты не можешь думать, что мой дядя, испугавшись тебя, навредит мне и отберет у меня Джернейв.

Он пожал плечами:

— Я надеюсь, что нет… хотя, боюсь, он доверяет мне не так, как тебе. Одрис, ты сама говорила, что я похож на сэра Оливера, и если он был во многом похож на своего брата, то выходит, что я похож на твоего отца…

— Я уверена, что это так, брат.

— Не называй меня братом! Неужели ты не видишь, что это угрожает тебе опасностью? Я не отберу у тебя Джернейв, однако другие могут отдать предпочтение мне, а не женщине.

— Хорошо, но что бы произошло, если бы ты правил в Джернейве? — с сомнением спросила Одрис. — Ты бы выгнал меня? Разве ты не разрешил бы мне жить спокойно, как сейчас, и не оставил бы мне ткацкий станок, сад и моих ястребов? Я не считаю себя несчастной, а если ты станешь моим компаньоном, я буду еще счастливее.

— Это неправильно! — воскликнул Бруно. — Ты должна выйти замуж. Твой муж будет единственным, кому надлежит взять Джернейв в свои руки, когда сэр Оливер совсем состарится. Почему у тебя нет мужа?

— Я не встретила никого, к кому бы питала благосклонность, — резко ответила Одрис, — а мой дядя слишком добрый, чтобы выдать меня замуж принудительно.

Бруно нахмурился. Эпитет «добрый» не совсем подходил для сэра Оливера. Это был жестокий человек, но в то же время честный и искренний. Он делал все, что, по его мнению, надо было делать, вне зависимости от того, нравилось ли ему самому делать это, и других заставлял поступать так же. Бруно усомнился в том, что выбор Одрис будет иметь какое-либо значение, если сэр Оливер решит выдать ее замуж.

— Ты наследница по прямой линии, — сказал он, стараясь избегать любых замечаний, которые могли бы выглядеть как упрек сэру Оливеру или показывали бы, что он в чем-то его подозревает, — и будет справедливо, когда продолжателем рода Фермейнов из Джернейва станет твой сын. Если ты выберешь сильного человека, который будет добр к тебе, то какой еще благосклонности ты хочешь дожидаться от судьбы?

Одрис опустила глаза.

— Я не знаю, но… Помнишь ли ты, Бруно, историю, рассказанную отцом Ансельмом об Иакове, как он семь лет добивался руки Рахили, а его заставили жениться на Лие, и, хотя Лия была женой, которую остается только пожелать, он так хотел Рахиль, что добивался ее еще семь лет.

— Милосердная Дева Мария, — простонал Бруно, скорчив гримасу, — отец Ансельм был святейшим человеком, но не слишком мудрым. Он набил твою голову совсем ненужной ерундой.

— А твою голову он этой ерундой не набил? — шаловливо спросила Одрис. — Кроме того, — продолжала она, смеясь над ним и не ожидая ответа, — если твои руки и ноги почувствовали сейчас облегчение, то только благодаря «ненужным» урокам отца Ансельма.

— Я никогда не говорил, что познания о целебных травах не нужны, — ответил Бруно со вздохом. — И не думай, что тебе удастся увести меня так легко от основной темы. Сейчас тебе пора выходить замуж.

— Вполне возможно, — Одрис замолчала, вставая на ноги и жестом приглашая Бруно сделать то же самое. — Но сейчас мне пора вернуться к тканью, а тебе уже давным-давно следует быть в постели и спать крепким сном. Я сделала глупость, что завела с тобой беседу.

Не ожидая его ответа, Одрис окликнула служанку. Та, поспешно бросив какую-то работу, которой была занята позади ткацкого станка, отодвинула занавес, скрывающий кровать, и заманчиво приоткрыла край одеяла. Бруно взглянул на Одрис, понимая, что не одержал верха в разговоре, однако чувствовал себя слишком уставшим и не мог более возражать. Упав в постель, он заснул крепким сном.

Одрис с облегчением услышала, как зазвякал по карнизу кольца задвигавшегося занавеса. Она не желала продолжать разговор о замужестве, ибо считала, что Бруно придет в ужас, если узнает, что она решила никогда не выходить замуж — по крайней мере, пока будет жив ее дядя, если, конечно, сэр Оливер сам не заставит ее это сделать.

Неужели Бруно так безрассуден и не может понять, что ее муж будет представлять для ее дяди большую опасность, чем присутствие Бруно — для нее. Возможно, если бы она вышла замуж совсем юной, то ее муж, такой же юный, как и она, мог бы смириться с положением дяди как хозяина. Теперь было слишком поздно. Если она выйдет замуж за сильного человека, который сможет стать Железной Рукой, правителем Железного Кулака, то он не захочет быть вторым.

Ее муж получит право и зваться, и быть первым, однако она знала: дядя не смог бы стерпеть того, что кто-то более молодой и менее опытный, чем он, будет насаждать свои порядки. Из этого положения усматривался только один выход: сэр Оливер должен будет покинуть Джернейв. Но Одрис чувствовала несправедливость такого решения. Почти всю жизнь дядя отдал защите ее жизни и ее владений. Как же она позволит, чтобы он был изгнан на старости лет? Да и куда он пойдет? В принадлежавшем ему небольшом замке распоряжался старший сын, а сэр Оливер и Алан — одного поля ягоды. Алан не потерпит, чтобы отец отобрал у него те владения, которыми он единолично командовал уже много лет.

И случилось бы именно так, думала Одрис, если бы она была такой простушкой, какой считал ее Бруно. Можно рассуждать по-разному, но если бы ее сводный брат пожелал править Джернейвом после кончины дяди, то лучшего ей и не требовалось, потому что она очень любила Бруно и знала, что он любит ее и всегда будет к ней добр. Она могла бы довольствоваться той жизнью, которой жила теперь, наблюдая за зверями и птицами, изучая развитие растений, вышивая на своих гобеленах услышанные ею предания о животных и деревьях… Одрис вздохнула. Бруно никогда не согласится. Она сознавала, что он так же озабочен ее правом на владение Джернейвом, как и дядя. Нет, пожалуй, Бруно одержим этой заботой сильнее. Он более самоотвержен в своем желании сделать для нее как лучше, и если представится случай, то он, вероятно, заставит ее выйти замуж.

По крайней мере, дядя Оливер никогда не вынуждал ее выходить замуж, сознавая, что, когда это произойдет, он перестанет быть хозяином Джернейва из рода Фермейнов. Возможно, он надеялся, что она никогда не встретит подходящего ей человека, и тогда после него в Джернейве останется править от ее имени его сын. И все же она не солгала Бруно, когда тот спросил, почему она не вышла замуж. Чистая правда, что до сих пор она не встретила никого, кому могла бы доверить свою жизнь и владения. Ее дядя послушно сообщал ей о каждом предложении, исходившем от очередного претендента в женихи. Однако почти все, кто просил ее руки и сердца, делали это, еще ни разу не увидев ее. И когда их знакомили, эти претенденты почти не смотрели на нее, больше интересуясь размерами ее состояния.

Пока эти мысли проносились в голове Одрис, она, не осознавая того, смотала с веретена всю пряжу. Веретена, игравшие радугой, подобранные в строгом порядке по цвету и яркости, были готовы для работы и уложены на полках справа. При необходимости они перезаполнялись пряжей, изношенные веретена заменялись, но место, в котором располагался тот или иной цвет, не менялось никогда. По многолетней привычке Одрис даже не смотрела, откуда брала веретено с нужным оттенком пряжи.

Ее пальцы бегали по ткани, находили место, где требовался определенный цвет, и закрепляли уточную нить. Затем ее левая рука поднимала нити основы, а правая вращала веретено.

По мере того как веретено разматывалось, ее пальцы уже нащупывали следующую часть узора того же цвета и снова поднимали очередные нити основы. Веретено крутилось и крутилось, ее запястье неустанно шевелилось, выпуская нить каждый раз на необходимую длину. Дойдя до правого края основы, Одрис сменила руки, взяв веретено в левую. Не присматриваясь к только что завершенному ряду, она стала поднимать и опускать нужные нити основы правой рукой, а левой двинула веретено в обратную сторону. Она выткала еще два ряда, затем оборвала уточную нить и вставила в свободный конец основы гребень из слоновой кости, чтобы уплотнить ткань.

Все еще занятая своими мыслями, Одрис продолжала пристально взглядывать на закрытый постельный занавес, меняя одно веретено и выбирая другое. Она часто испытывала наслаждение, следя за тем, как прирастает прорисовываемый ею узор, хотя на самом деле не могла его видеть: ведь готовое полотно было обращено к ней тыльной стороной. Но столь же часто менялись и ее замыслы, а ее руки, как бы вторя ее собственной судьбе, выткали картину, которая могла бы удивить саму Одрис.

На следующий день перед большой северной стеной появился рыцарь, несущий знамя Дэвида, шотландского короля. Его сопровождал небольшой отряд. Люди были вооружены однако явно не имели ни возможности, ни намерения атаковать. Джернейв был слишком мощной крепостью. Рыцарь ехал даже не на боевом коне, а на сильной верховой лошади. Как только отряд стал виден, сэр Оливер вышел из башни на наружную стену и окликнул прибывших, чтобы узнать, кто они такие и какое дело их привело.

— Нет ли у вас гостя, который прибыл прошлой ночью на красивом гнедом коне с седлом, отделанным серебром, и с богато расшитым чепраком? А если этого человека видели, то остался ли он у вас или уже ушел?

— Нет, — ответил сэр Оливер, придав голосу тон удивления, хотя, как думал он, Бруно был прав. Этот отряд кого-то разыскивал. Сэра Оливера заинтересовал человек, за кем так неотступно охотились, но он продолжил: — Я точно знаю что такого гостя не принимал, и если его видели, то мне об этом не докладывали Коль вас сюда привело именно это, то добро пожаловать, сами поговорите с моими людьми.

Заметная нерешительность овладела рыцарем, как будто в нем происходила какая-то внутренняя борьба, но, наконец, он вскинул голову.

— Это пустяки, — произнес он сдавленным от гнева голосом, — пропажу сына какой-то кобылы и разговор с сыном какой-нибудь сучки можно отложить. Я Вильям де Саммервилль, вассал короля Дэвида. От его имени и от имени государыни Матильды, законной королевы Англии, я приказываю присоединиться к нам для свержения узурпатора, Стефана из Блуа, который присвоил королевские права и назвал себя королем с помощью лжи.

Сэр Оливер на мгновение стиснул зубы. Когда его спрашивали, кто же все-таки украл власть, он надеялся, что от Джернейва не потребуют заявления о лояльности Матильде или Стефану. Теперь эта надежда исчезла. Сэр Оливер знал, что план короля Генриха, заставившего своих баронов принести клятву возвести его дочь Матильду на престол, рухнул. Когда король был жив, он заставлял баронов повиноваться. Как только Генрих умер, некоторые сочли свою вынужденную клятву не более чем обременительным пустяком — никто из них не был ярым приверженцем Матильды, высокомерной и глупой. Шотландский король Дэвид приходился Матильде дядей, и ей, несомненно, следовало ожидать от него поддержки; но он также был дядей Мод, жены Стефана. На чью бы сторону ни склонился Дэвид, сэр Оливер понимал, что замки Нортумбрии, которые сейчас завоевывались во имя Матильды, останутся во владении Дэвида как подарок за его помощь.

Теперь, думал Оливер, и он сам, и подвластный ему Джернейв попали между молотом и наковальней. Независимо от того, как он поступит, та или другая сторона назовет его изменником, а Джернейв объявит конфискованным. Если шотландцы втянутся в борьбу между Матильдой и Стефаном за английскую корону, то война охватит и земли Джернейва. Все, что мог сделать Оливер, — это попытаться сохранить разумное равновесие, надеясь на то, что ни одна из сторон не станет атаковать его, пока будет полагать, что он может присоединиться к ней. Еще оставалось молиться, чтобы война за право наследства побыстрее закончилась.

Поэтому сэр Оливер понизил свой голос настолько, чтобы его мог услышать только Саммервилль, и вежливо ответил:

— Не мне решать столь важный вопрос, кому править Англией. Когда Стефан Блуасский и Матильда, дочь Генриха, а также их достопочтенные лорды решат, кому носить королевскую корону, я буду рад принять их вердикт.

— Король Дэвид говорил мне, что ты выскажешься именно так, — сказал в ответ Саммервилль. — Он приказал разъяснить тебе, что теперь этого недостаточно. Если ты не с нами, он будет считать тебя врагом.

— Прошу меня извинить, — вежливо ответил Оливер, пытаясь дать понять, что угроза его не испугала. — Я восхищаюсь королем шотландцев, я уважаю его и хотел бы всегда поддерживать с ним добрые отношения. Сэр Вильям, передайте ему от меня со всей учтивостью, что, несмотря на эти жестокие слова, я буду считать его своим другом, пока он не причинит мне вреда.

— Разве ты не слышал, что весь Север выступил за короля Дэвида и императрицу? — прокричал Саммервилль, и в его голосе послышались нотки гнева. — Лишь несколько глупцов в Уорке отклонили мой призыв, но и они скоро сдадутся.

Сэр Оливер поднял и опустил руки, сделав жест, означавший сомнение, ибо движение его плеч Саммервилль вряд ли заметил бы.

— Я считаю, что сэр Вальтер Эспек остается недовольным, так как Уорк принадлежит ему. Но Эспек может сам решить, на чью сторону ему встать. Что до меня, то, насколько вам известно, я берегу Джернейв для своей племянницы, демуазель Одрис. Поэтому я не могу поступить так, как мне вздумается, а должен прежде всего думать, как будет лучше ей.

Последовало короткое замешательство, затем конь под Саммервиллем внезапно отступил назад и пошел боком. Очевидно, рука его хозяина дернула за узду. Сэр Оливер знал причину беспокойства, которая ничего общего не имела с тем, что он не является владельцем Джернейва. Саммервилль мог расценить этот факт как ничего не значащий. Неудовольствие Вальтера Эспека — совсем иное дело. Эспек был одним из выдающихся людей в этих местах, бароны называли его dux et pater [7], хотя он и не носил высокого титула. По-видимому, замок Уорк легко капитулировал, из чего Саммервиль сделал вывод, что Эспек либо склонен перейти на сторону Матильды, либо отдать предпочтение Дэвиду, как покровителю и Матильды, и Стефана. Оливер не мог не заметить, что его замечание вызвало сомнение у Саммервилля. Сэр Вильям знал, что если Эспек поддержит Стефана, то на борьбу за нового короля Англии поднимутся и Йоркшир, и Дарем, и Нортумберленд, а это для Дэвида сильно осложнит, если не сделает вовсе невозможным, удержание Нортумбрии под своей властью.

Для сэра Оливера не составляло труда понять ход мыслей сэра Вильяма. Он не мог решить, к чему приведут его сомнения. Если король Дэвид не сможет удержать графство, Саммервилль не решится тратить время, деньги и проливать кровь, штурмуя столь неприступное место, как Джернейв. Но с такой же вероятностью Саммервилль должен был понимать: для того, кто хочет управлять Нортумбрией, факт обладания Джернейвом трудно переоценить — что могло подвигнуть его к немедленной, ошеломляющей атаке. Результат размышлений Саммервилля зависел от того, насколько хорошо он был осведомлен о неприступности Джернейва. Сэр Оливер не помнил Саммервилля, но был уверен, что тот сопровождал короля Дэвида, который неоднократно гостил в крепости.

Ответ Саммервилля, однако, не вселил надежду на то, что его пугает неприступность Джернейва:

— Демуазель Одрис не будет лучше от войны, которая над ней собирается, — отрезал он в ответ на высказывание сэра Оливера о том, что его поведение сдерживается заботой об Одрис.

— Будем надеяться, что война не придет сюда, — сказал сэр Оливер, но Саммервилль не ответил, поворачивая своего коня и жестом приказывая отряду уходить.