Гобелены грез

Глава XXIV

С губ Хью сорвалось непристойное ругательство, когда он услышал окрик дозорного. На язык наворачивалась целая литания из бранных слов, но он сдержался — не стоило тратить время попусту. Вместо этого он послал еще гонцов — предупредить тех, кто замешкался: в замок им уже не поспеть, пусть прячутся в лесу, если сумеют. Как только гонцы скрылись в зарослях окружавших замок, он приказал поднять мост.

До тех пор Хью все еще надеялся, что шотландцы, увлекшись грабежом и разбоем в окрестностях Белей, не сунутся в Хьюг до прихода ночи. Питал он, разумеется, надежды и на то, что лазутчики, вернувшись в замок, обрадуют их всех добрыми вестями: налет на Тревик и Белей — не более чем обычная вылазка мелкой разбойничьей шайки, которая, охмелев и отяжелев от неожиданно богатой добычи, уже мчится к себе, на север. Однако Хью в глубине души не верил в это. Он давно уже не питал иллюзий относительно намерений короля Дэвида — нападения на Англию следовало ожидать в любую минуту. Но Хью в своем захолустном поместье слишком увлекся работой на благо своей только что обретенной семьи, пылкой любовью к жене и ребенку, чтобы уделять много времени слухам о том, что творилось на севере, полагая при этом, что за Ратссон ему бояться особо нечего. Бесплодные пустынные холмы, широкая и глубокая река, отсутствие дорог, ведущих с севера, — все это исключало возможность того, что Ратссон окажется на пути наступающих войск, будет захвачен и разграблен мимоходом, лишь потому, что попадется под руку неприятелю, стремящемуся к чему-то более значительному. Маловероятно было также, что наступавшая на юг армия снизойдет до того, чтобы, сделав изрядный крюк, обрушиться на мелкое укрепленное поместье. Такого рода «расчистку» захваченных земель осуществляют обычно только после окончательной победы, а Хью весьма сомневался, что до такой победы когда-нибудь дойдет дело.

Тем не менее Ральфу, которому чаще, чем ему, случалось бывать в Морпете, доводилось привозить оттуда слухи о том, что Роберт, граф Глостер, изменил своей клятве верности королю Стефану. Это произошло уже после того, как шотландцы вторглись в последний раз, как обычно, стороной минуя Ратссон, и были отброшены королевской армией. Хью всю весну рассылал по округе разведывательные патрули, но не был особенно удивлен, когда все они возвращались с пустыми руками. Его раздражало, что в Морпете, куда то он, то дядя наведывались время от времени, не удавалось почерпнуть достоверной информации о шотландцах — это, впрочем, легко объяснялось тем, что де Мерли являлся наместником короля Стефана, чужаком в этих краях, а не местным бароном, поэтому у него среди людей короля Дэвида не было закадычных приятелей, которые при случае могли бы послать ему весточку о том или этом.

Наиболее убедительным признаком отсутствия реальной угрозы было для Хью то, что сэр Вальтер, даже после осады шотландцами Норема, не торопился слать в Ратссон гонцов. Основываясь на отсутствии конкретного предупреждения со стороны своего давнего покровителя, Хью и рискнул предположить, что король Дэвид не решится на вторжение до тех пор, пока Роберт Глостер не заявится в Англию и не впутает короля Стефана в серьезную заварушку на юге, в результате чего тот не сумеет снова выделить достаточно мощные силы для защиты северных графств.

Когда раненый гонец из Тревика сообщил о нападении шотландцев, Хью уже почти не сомневался, что речь идет не об обычной грабительской вылазке окаянных горцев, а о чем-то гораздо более серьезном: королю Дэвиду надоело ждать Глостера и он решился ударить по соседу, полагаясь лишь на собственные силы и на то, что король Стефан, увязший по уши в выяснении отношений с мятежными баронами, бесчинствующими на юге, обратит внимание на то, что творится на севере лишь тогда, когда предпринимать что-либо радикальное будет уже поздно. И вот теперь, когда дозорный сообщил о том, что шотландцы подступают к Хьюгу, это «почти не сомневался» превратилось в мрачную уверенность: шотландцы наступают, это их передовой отряд.

Отправив гонцов, молодой рыцарь поспешил следом к воротам замка, чтобы лично оценить обстановку. На крепостных стенах царило полное молчание, как он и приказывал: Хью предпочитал не рисковать тем, что кто-либо из расхрабрившихся слуг, ляпнув что-либо лишнее, даст знать неприятелю о плачевном состоянии обороны замка. Лишь Одард, приглядевшись к нахлынувшей из леса толпе, удивленно присвистнул и тихо сказал:

— Это не регулярная армия. Это отребье. Их там, похоже, не больше сотни. Прикажите, милорд, и я поучу их уму-разуму, навек зарекутся шастать по чужим замкам.

Если бы Одард не поспешил с этим замечанием, Хью сгоряча высказал бы нечто в том же роде — настолько живописно выглядели эти дикари в кильтах: из-под кожаных шлемов свисают длинные черные космы, разноцветные грязные и рваные плащи разлетаются крыльями при каждом резком движении, и вся эта бесовская свора суетится над сухим рвом, вытаптывая посевы, и верещит благим матом, выкрикивая некие злобные ругательства или угрозы, — Хью не знал гзллоуэйского, поэтому улавливал лишь общий их смысл. Одард своей скоропалительностью оказал ему, однако, услугу, предоставив возможность подумать, и Хью покачал головой.

— Как, по-твоему, они прорвались в замок в Белей? — спросил рыцарь. Этот вопрос занозой торчал в его мозгу еще с тех пор, как он выслал людей на стены. Белей немногим отличался от Уорка — такой же деревянный замок в старинном стиле, но даже если это так, внешние стены всегда служили и тому, и другому надежным заслоном от любого неприятеля. — Все тут не так просто, — пробормотал он, наблюдая за беснующейся в бессмысленной ярости толпой, — варвары, основательно вытоптав хлебные ростки, принялись жечь хлева, сараи и прочие хозяйственные строения. — Там они, наверное, тоже плясали, а в лесу или среди холмов затаились и ждут еще несколько сотен? Эти оборванцы — шушера, на них не стоит пока обращать внимания. Давай-ка подождем до утра. А этих — так, между делом — пощупаем с помощью баллист, когда стемнеет и они рассядутся у костров.

Одард чуточку насупился, когда Хью произнес первые слова. Его, видимо, удивляла нерешительность рыцаря, но к тому моменту, когда тот закончил отповедь, морщины на лбу старого воина разгладились, а брови заняли прежнее положение.

— Верно, милорд! — воскликнул он. — Этим мы проучим их не хуже, чем прямой вылазкой.

— Дай-то бог, — сухо ответил Хью, чьи сомнения лишь укрепились после того, как были выражены словами. Тут он вспомнил, что вскоре покинет Хьюг, если представится, конечно, такая возможность, и в нем всколыхнулось желание объяснить старику, что конкретно его тревожит.

— Прикажи своим людям молчать и внимательно слушать, когда выпустят первые снаряды. Если услышат визг и стоны, — прекрасно, на то и рассчитывали. Только, сдается мне, у ближайших к нам костров вообще никого не окажется — их разожгут как приманку, чтобы выманить нас наружу: вдруг клюнем и выскочим, чтобы застать их врасплох, подкравшись во тьме кромешной, пока они пируют или отсыпаются. И уж тогда-то нам не поздоровится, они не только зададут нам жестокую трепку, но и постараются ворваться в крепость на наших спинах.

— Вы, милорд, я вижу, считаете их хитрыми, аки лисы, и коварными, аки гады ползучие, — пробормотал Одард, и его голос был сухим и бесстрастным.

Старик, судя по всему, не верил в то, что пытался втолковать ему Хью, но выучка, приобретенная на многолетней службе у сэра Лайонела, давала о себе знать — он ни словом, ни жестом, ни даже модуляцией голоса не позволил себе выразить несогласие с мнением хозяина. Хью хмыкнул и проворчал:

— Уж лучше я ошибусь в оценке степени коварства этих мерзавцев, чем открою им доступ в Хьюг в результате собственной глупости и тупости. И я, кстати, все думаю, почему они притащились сюда на закате солнца, а не остались там, где целый день безобразничали? Почему они там, в Белей, и не стали на ночь лагерем, чтобы отдохнуть после трудов неправедных, упиваясь вином и насилуя захваченных женщин?

На лице Одарда появилось задумчивое выражение, затем брови латника сердито насупились. Последние аргументы Хью нашли, надо полагать, в его душе благожелательный отклик и окончательно убедили в возможности западни. Старый рубака вдосталь намахался мечом, служа сэру Лайонелу, и накрепко усвоил немудреное правило, которым руководствовался в те времена любой и каждый наемник: намаявшись днем, расслабься и отдохни ночью, как бы велика не была опасность контратаки или прочих сюрпризов со стороны неприятеля. Помолчав минутку, Одард решительно и с гораздо большим энтузиазмом, чем ранее, заверил молодого рыцаря, что в точности выполнит все его указания и заставит своих людей держать ухо востро и глаза открытыми на случай ночной атаки.

Хью удовлетворенно кивнул головой, поблагодарил латника и направился к стене, чтобы переговорить с Луи. Разговор с упрямым капитаном посеял в его душе, однако, некоторые сомнения. Хью выглянул в амбразуру, пытаясь получше рассмотреть шотландцев, которые по-прежнему бесновались внизу, отчаянно жестикулируя и извергая потоки брани и проклятий. Молодой рыцарь предполагал, что главные силы неприятеля движутся, как обычно, вдоль побережья, осаждая встречавшиеся по пути хорошо укрепленные замки. Но вдруг он ошибается, и король Дэвид решил изменить тактику и пройтись рейдом по глубоким тылам, используя преимущества вероломного нападения? В этом случае на Хьюг обрушится вся армия, рвущаяся к Прудхоу и Джернейву.

Рядом с ним ударила в стену стрела, но он не обратил на нее особого внимания. Стрелы, выпущенные со столь большого расстояния, не несут сколько-нибудь серьезной угрозы для защитников крепостных стен. Среди визжавшей и суетившейся массы шотландцев обозначилась у самого рва плотная кучка лучников. В стену клюнула еще одна стрела, затем — следующая, наконец, стрелы начали падать градом. Стоявший поблизости от Хью латник презрительно фыркнул и пренебрежительно сплюнул. Прежде чем Хью успел отдать приказ, запрещавший стрелять и орать в ответ, те из дружинников, которые стояли поближе к амбразурам, бесшабашно высунулись в них, выказывая тем самым презрение к шотландскому оружию. Горцы ответила на это взрывом бессильной ярости и новым бессмысленным залпом, расходуя впустую драгоценные запасы стрел. После этого в амбразуры высунулись уже все защитники, торжествующе завывая и подпрыгивая от радостного возбуждения. "Эти тупые свиньи внизу гроша ломаного не стоят, — подумал Хью. — Где же их хваленые хитрость и коварство? " Но тут же отшатнулся и громовым голосом проревел приказ немедленно очистить стены.

В ту же секунду шотландские лучники расступились, и к стенам понеслись пятнадцать или шестнадцать жужжащих вестников смерти, выпущенных из небольших баллист или очень больших арбалетов. Их падение сопровождалось перепуганными воплями и болезненными стонами, взметнувшимися над стенами, и Хью устремился по переходам, коря себя в душе за глупость и беззаботность и изрыгая во весь голос проклятия на головы своих подчиненных за те же прегрешения. Бог наказал их меньше, чем они того заслуживали: лишь один из латников оказался серьезно раненым, изрядно оглушило также одного из лакеев, расхрабрившегося сверх меры, и еще одного из йоменских отпрысков, у которого по молодости оказалось в буйной головушке больше дерзости, чем здравого смысла.

Шотландцы скалили зубы и громко бахвалились, играя на нервах защитников замка, но Хью холодно пообещал собственноручно выдернуть ноги каждому, кто посмеет высунуться или гаркнет в ответ хоть что-нибудь, заверив, что тут же вправит им эти самые ноги и заставит потерпевшего вновь взять оружие в руки. Несмотря на пустоту в амбразурах, шотландцы продолжали забрасывать их стрелами. Стрелы со свистом проносились сквозь амбразуры и над стенами по мере того, как заряжались арбалеты или что там у них было, только теперь они несли на себе горящие факелы, а также тряпки, пропитанные экскрементами и чем-то еще, таинственно вонючим.

Хью послал одного из слуг во внутренний двор, приказав ему привести десяток крепких женщин, чтобы те занялись тушением разгоравшихся пожаров, а затем собрали и уничтожили вонючее тряпье. Голос, которым он отдавал приказ, звучал спокойно и бесстрастно, но в душе Хью испытывал острейшую тоску и такую безнадежность, что опускались руки. Огнем балуются всегда, даже при самом краткосрочном налете, но распространение хвори приносит плоды лишь по истечении недель или месяцев, стало быть, — осада, основная армия. И не потому ли они с такой беззаботной легкостью транжирят свои стрелы, что рассчитывают пополнить припасы в арсеналах армии, которая уже на подходе?

Хью отошел назад и, навалившись на зубец стены, рассеянно скользнул взглядом по внутреннему подъемному мосту и выглянул во двор, чтобы немного отвлечься: созерцанием противника был сыт по горло. Все тем же рассеянным взглядом он проводил вереницу женщин, приближавшуюся к подъемному мосту. Их было гораздо больше, чем он запрашивал, и они вели на поводу осликов, запряженных в небольшие повозки. Это показалось ему странным; он лишь с трудом мог представить себе прок, который можно извлечь из ослов и повозок при тушении пожаров и сборе вонючих тряпок, но не стал ломать над этим голову. Ему предстояло решить гораздо более важный и насущный вопрос: оказывать ли сопротивление целой армии, если она подступится к воротам? Будь он один, этот вопрос не пришел бы ему в голову, но в донжоне терпеливо ждали своей участи Одрис и Эрик. Едва Хью подумал о жене и сыне, живот свело острой болью, и он содрогнулся в приступе паники.

Внезапно его ноздрей коснулся тонкий приятный запах, и рот мгновенно заполнился тягучей слюною. Хью встрепенулся, лихорадочно метнулся к лесенке и, сломя голову, помчался к ближайшей из повозок, в которой уже разглядел огромный котел с тушеным мясом, испускавшим ароматный парок. Одновременно с этим до него дошло, что боль и пустота в желудке имеют более материальные причины, чем страх перед обложившими Хьюг шотландцами: измышления этой отвратительной женщины отбили у него весь аппетит, и он с самого раннего утра и крошки не положил в рот.

После того как неприятная пустота в желудке сменилась блаженным чувством сытости, Хью обнаружил, что сложившаяся военная ситуация имеет важнейший аспект, который он до тех пор не рассматривал. В прошлом шотландцы редко утруждали себя осадой замков. И окажись под стенами Хьюга благородные норманнские и англо-норманнские рыцари короля Дэвида, придерживавшиеся, как правило, традиционных способов ведения военных действий, они либо вообще не стали бы связываться с осадой, либо завязали бы переговоры, в результате которых осажденные смогли бы выторговать более или менее приемлемые условия сдачи на милость победителя. Беда состояла в том, что дикари в кильтах, бесновавшиеся под стенами Хьюга, понятия не имели о чести, верности данному слову и прочих куртуазных условностях, характерных для благородных дворян. Эти северные горцы, которых чаще всего называли гэллоуэйскими пиктами, были известны своей непримиримой жестокостью и бессердечием, в том числе и по отношению к иным подданным шотландской Короны, населявшим южные окраины. Так что о сдаче им замка думать не приходилось — эту мысль вообще следовало выбросить из головы.

Поборов все сомнения, Хью вновь поднялся на стену и медленно зашагал вдоль нее, пытаясь высмотреть в быстро сгущавшихся сумерках хоть что-то подозрительное в подступавших ко рву зарослях. Как ни напрягал он зрение, высмотреть ничего не удавалось; если где-то там и таились основные силы, они либо вели себя очень тихо, либо были вообще вне поля зрения. Однако ливень стрел практически иссяк, и шотландцы шумно обустраивались на ночь, нагло игнорируя возможность обстрела баллист со стороны замка. Хью хотел было уже приказать своим людям готовить баллисты, но раздумал — наверняка среди этих беспечных на первый взгляд мерзавцев есть пара-другая дозорных, которые глаз не спускают с замка и поднимут тревогу, когда каменные снаряды полетят в их сторону. А если горцы и в самом деле столь глупы и беспечны, каковыми кажутся, ночной удар по их кострам принесет гораздо больший эффект.

Как оказалось, Хью, подозревая шотландцев в хитрости и коварстве, имел на то все основания. Валуны со свистом полетели с баллист; некоторые из них, нацеленные опытной и уверенной рукой, ударили точно по лагерю, разметав костры и взметнув в воздух гигантские огненные фейерверки, но в ответ послышался один-единственный короткий стонущий возглас. Хью пожал молча плечами. Один из снарядов то ли задел, то ли просто напугал одного-единственного горца, того, который, видимо, как раз в ту минуту подбрасывал хворост в костры; остальные, без сомнения, прятались где-то далеко в сторонке. Рыцарь приказал нацелить баллисты на самые дальние из костров. Однако до них было очень далеко, а баллисты имели более чем скромные возможности. Снаряды легли с большим недолетом, спровоцировав ответную реакцию — хохот и издевательские выкрики. Не видя в дальнейшей бомбардировке ни малейшего смысла, Хью велел оставить баллисты в покое.

При повторном обходе стены Хью назначил часовых на первую вахту, остальным приказал спать. При этом он никому не позволил покинуть стену, а предложил устроиться на отдых прямо там, где они стояли, и держать оружие под рукой на случай внезапной атаки. Как следовало ожидать, отдых оказался весьма относительным: на протяжении ночи горцы трижды затевали поблизости от ворот какую-то подозрительную возню, сопровождавшуюся приглушенными возгласами и лязгом оружия, так что дружинники Хьюга трижды вскакивали на ноги, готовясь к отчаянному бою. И каждый раз после ложной тревоги Хью, кляня горцев последними словами, втихомолку ломал голову над тем, не раскусили ли эти хитрые пройдохи его уловку со слугами и не приняли ли само собой напрашивавшееся решение: измотать до полусмерти немногочисленных защитников Хьюга, лишить их последних сил и всякого желания сопротивляться. Но у этих беспрестанных провокаций имелась, как оказалось, иная цель, и, когда шотландцы в четвертый раз затеяли сумятицу над сухим рвом невдалеке от главных ворот, их штурмовой отряд потихоньку подтащил лестницы к тыльной, северной стороне стены, где к ней наиболее близко подступали заросли.

Хоть в этом, единственном случае, малочисленность защитников замка сослужила им добрую службу: часовые нервничали и оказались более бдительными, чем были бы в том случае, если бы в замке находился полный гарнизон. Одна из небрежно поставленных лестниц накренилась, царапая стену, человек, который карабкался по ней, вскрикнул от неожиданности или страха упасть, и этого оказалось достаточно — часовые подняли тревогу. И, надо сказать, в самую пору. К участку стены, оказавшемуся под угрозой, начали сбегаться люди, и Хью, опасавшийся, что атака с тылу — не более, чем отвлекающий маневр перед решающим штурмом ворот, приказал всем оставаться на своих местах. Перечислив поименно самых опытных из своих латников, он заменил их на постах менее искушенными в ратном деле йоменскими юнцами и во главе этого отборного отряда занял оборонительную позицию. Разгорелась жестокая сеча — даже лакеи сражались, не щадя живота: они вместе с остальными латниками сталкивали лестницы, отчаянно колотили дубинками, тыкали ржавыми мечами и тупыми копьями, стараясь сбросить нападавших с лестниц.

Противник в конце концов был отброшен — дорогой, правда, ценой: двое из латников Хью получили тяжелые ранения, четверо слуг погибли. Хью полагал, что нападавшие потеряли шесть-семь человек убитыми или тяжело раненными, не считая тех, что разбились или переломали кости, свалившись с лестниц. Молодой рыцарь поздравил дружинников с победой — все сражались храбро и доблестно, но сердце его содрогнулось в болезненном спазме: потери, пусть гораздо меньшие, чем у противника, являлись для них сущим бедствием, в то время как шотландцам, при их численном преимуществе, они не нанесли особого урона.

Когда забрезжил уже рассвет, горцы попытались повторить нападение — невдалеке от ворот, после обычной прелюдии из беготни и бряцания оружием или котелками. Столь часто повторявшийся шум стал уже привычным для часового, который не обратил на него особого внимания, но мгновенно насторожился, услышав скрип и шорохи под стеной. На этот раз дружинники, действуя слаженно и расторопно, зажгли и сбросили вниз факелы, которые Хью заранее распорядился подготовить. Факелы, сброшенные более или менее равномерно вдоль всего рва, ярко осветили периметр обороны и, когда с дальних концов стены донеслось: "Все спокойно! ", стало понятно, что штурм ведется на локальном участке. Отбить атаку на этот раз оказалось легче, хотя нападавших и лестниц было гораздо больше. Арбалетчики, устроившись за амбразурами и на верхушках боковых башен, несмотря на предрассветные сумерки, уверенно слали стрелу за стрелой в едва различимые силуэты, и ни одна из них не пропала даром, поскольку даже скользящий удар стрелы на столь близком расстоянии имел достаточную силу, чтобы сшибить нападавшего с лестницы.

Тем не менее один из латников Одарда в результате нападения оказался убитым, еще двое получили ранения, вполне достаточные, для того чтобы надолго вывести из строя, получили тяжелые увечья четверо йоменов, хотя двое из них заявили, что не покинут стену и будут сражаться до последнего. Погибли двое из слуг: причем один из-за собственной неловкости или трусости — отшатнувшись от наступавшего противника, он упал со стены и сломал себе шею. Хью вздохнул, когда подсчитал потери. Лучше бы соотношение между йоменами и слугами было обратным, мрачно подумал он. Йоменов, конечно, не назовешь искусными воинами, но они по крайней мере умеют держать в руках оружие и не боятся встретиться лицом к лицу с противником. И тут же пожал плечами. Едва ли это имело теперь значение. Они выдержат еще атаку, даже, быть может, две, но третьей им уже не отбить. Это вопрос времени — не более. Латники, которые принимали на себя основную тяжесть сражения, перебегая с места на место в случае необходимости, смертельно устали, он сам едва держался на ногах. Если шотландцы будут придерживаться той же тактики, нанося удары то тут, то там по периметру крепости, они измотают латников до такой степени, что те просто не поспеют вовремя к нужному месту, и стены захлестнет бесноватая орда.

И вновь Хью начал раздумывать, есть ли какой-либо смысл в капитуляции, но поймал вдруг себя на мысли: им ведь и не предлагали капитулировать, с ними вообще не вели никаких переговоров. Он нахмурился, пытаясь сосредоточиться, но мысли расплывались, а голова тяжело опускалась на грудь… Внезапно он почувствовал прикосновение к плечу чьей-то руки и, встрепенувшись, увидел склонившегося над ним Одарда — тот, почтительно кланяясь, совал ему в руки хлеб с сыром и кувшин эля. Хью ошеломленно посмотрел на латника, затем на пищу, и только тогда понял, что его сморил все-таки сон. Рыцарь сокрушенно выругался, вскочил на ноги, выглянул через амбразуру и оторопел еще больше: горцы были таковы, и следа от них не осталось!

— Вот об этом я и хотел вам сообщить, милорд, — сказал Одард. — И никто из нас понятия не имеет, когда именно это случилось. Костры горели до самого утра — они их, наверное, расшуровали их напоследок, а сами потихоньку дали деру.

Хью покачал головой, сомневаясь, но ничего не ответил. Подойдя к краю помоста, он подвернул тунику, вытащил из штанов доброго своего приятеля и, задумчиво вздохнув, пустил струю, облегчая переполненный мочевой пузырь. Рассеянно наблюдая за мощным потоком, разбивавшимся внизу в мелкие искрящиеся брызги, Хью напряженно обдумывал следующий свой шаг. Забрать Одрис и Эрика и ходу из Хьюга? Лучшего и не придумаешь, но куда? До Ратссона слишком далеко, и, как ни малы шансы на то, что он подвергнется нападению, такая опасность существует. Ратссон более беззащитен, чем Хьюг, и он не может рисковать головой жены и сына, сколь бы малым этот риск не казался. Джернейв — вот куда надо везти Одрис и Эрика, думал Хью, до него ближе, чем до Ратссона, лиг пять, не больше, и лучше укрепленного замка, чем он, нет в округе. Внутри старого доброго Железного Кулака Одрис и Эрик будут в безопасности — во всяком случае в большей, чем в любом другом месте.

Легко сказать: жена и ребенок будут в безопасности в Джернейве, думал далее Хью, оправляя тунику и доспехи. Только, как быть с другими проблемами? Ну, скажем, примет ли их сэр Оливер? Хью поднял хлеб и сыр, поставил на край стены кувшин с элем и глянул в сторону леса. Нет, этим не стоит забивать голову, Джернейв принадлежит Одрис, этого никто не оспаривает. Сэру Оливеру может нравиться это или не нравиться, но ему придется принять законную владелицу замка, а он, Хью, не ступит и на порог Джернейва. Что бы там ни говорила Одрис, он прекрасно помнил, что было изображено на том гобелене: единорог, разрушающий башню. Кроме того, его место сейчас рядом с сэром Вальтером. Рука Хью машинально прошлась по ножнам и погладила рукоять меча. Когда Одрис и Эрик обретут в Джернейве безопасное убежище, он получит возможность исполнить свой долг.

Главная проблема в ином: как попасть в Джернейв?

Может ли он позволить себе пойти на такой риск: покинуть Хьюг? А что, если горцы не ушли, а затаились, задумав какую-нибудь пакость? И каково им придется по дороге, если они все же решатся выехать? И кто знает, может, по округе бродят горцы целыми ордами, еще почище той, что осаждала Хьюг ночью? Как лучше: забрать из Хьюга всех мало-мальски крепких мужчин и сколотить возможно более мощный эскорт для жены и сына или лучше обойтись немногими опытными латниками и попытаться незаметно проскользнуть лесом? И как быть, если они, добравшись до Джернейва, обнаружат, что и он осажден?

Ответа на один из этих вопросов, впрочем, не пришлось ждать долго — Хью получил его в тот самый момент, когда подносил ко рту сыр, но ответ этот породил в нем лавину новых сомнений. Хью краем глаза заметил какое-то мельтешение среди деревьев и, приглядевшись, рассмотрел человека, который улепетывал в глубь леса. Кто это был: один из шотландских часовых, который неосторожно выглянул, выдав тем самым засаду, или это было сделано преднамеренно, чтобы они тут, в замке, не высовывали носа за ворота, опасаясь ловушки, в то время как горцы смеются на ними уже за много лиг отсюда?

Позже, когда он, поджариваясь в тяжелых доспехах на жарком полуденном солнышке, обходил стену, отчасти для того чтобы не уснуть, отчасти потому что хотел подбодрить дружинников, вдали, но не более, чем в полумиле от замка, вознеслась к небу густая завеса плотного дыма. За спиной Хью кто-то страдальчески охнул, но рыцарь не стал оборачиваться, чтобы выяснить в чем дело. Все и так было ясно: горели дом и хозяйственные постройки кого-то из местных латников.

В некотором удалении от первого в небо ударил еще больший по размерам столб дыма. А вот это, похоже, деревенька, подумал горько Хью. Он уже не сомневался, что шотландцам надоело торчать под замком, и они отправились грабить околицу, но не мог ничего предпринять. У него было слишком мало людей, чтобы совершить вылазку и проучить грабителей, и он все еще не решался покинуть замок и увезти Одрис и Эрика, поскольку понятия не имел, какими силами располагают шотландцы и сколько их шаек бродит поблизости, сея смерть и разрушения.

Снаружи, за стенами, было пусто и тихо, вытоптанные поля вокруг замка мерцали желто-зелеными лоскутками под лучами ласкового солнца. Хью спал чуть ли не до вечера, пытаясь восстановить силы на случай ночной атаки. Он просыпался время от времени, весь залитый потом, пил теплый эль и засыпал снова, но под вечер насторожился, когда сорвался и задул в полную силу северный ветер, разметавший мелкие струйки дыма, лениво поднимавшиеся над тем, что было прежде людским жилищем, смешав их с клубившимися на небе грозовыми облаками.

Однако еще до того, как разразилась гроза, из лесу выскользнул и был впущен в ворота один из посланных на разведку охотников. Он пришел из Белей — замок оказался разграбленным и сожженным дотла. Лазутчик не знал, что случилось с его защитниками, поскольку не сумел подобраться ближе. Шотландцы — не такое отребье, как те дикари, которые бесновались под стенами Хьюга и разграбили Белей, а регулярные войска — двигались по дороге, что вела из долины Рид, направляясь, вне всяких сомнений, в Ньюкасл. Но поблизости от Хьюга шотландцев уже не было. Разведчик обошел замок стороной, прочесывая лес и поля на глубину примерно в милю. От домов и построек, которые прежде там стояли, остались одни пепелища, все поля оказались вытоптанными чуть ли не до голой земли, но горцев там уже не было.

Последние слова лазутчика Хью едва расслышал, их заглушили раскаты грома, и тут же ливнем хлынул дождь. Хью поспешно спустился со стены, следом за ним кубарем скатилось большинство дружинников — поскольку из донесения разведчика следовало, что непосредственной угрозы Хьюгу нет, он разрешил им спрятаться от дождя в укрытие, выставив часовых. Молодой рыцарь, рассеянно поглядывая из-за двери караулки на струившиеся потоки, образовавшие уже глубокие лужи на утоптанном дворе, думал, что, как бессердечно и жестоко это ни выглядит, придется отправлять охотника снова по тому же маршруту. Бедняга не спал уже два дня и ночь и буквально валился с ног от усталости, но Хью полагал необходимым узнать, движется ли вторая шотландская армия по римской дороге по направлению к Корбриджу. И вдруг Хью понял, что в этом нет никакого смысла. Усталый и измученный разведчик как бы ни старался, не успеет добраться до цели и вернуться назад за то время, которое он мог отпустить ему для выполнения задания. Пошарив в кошельке, Хью вытащил из кармана мелкую серебряную монету.

— Возьми вот это и отправляйся отдыхать, — сказал он охотнику.

Испуганный взгляд и сбивчивые слова благодарности потрясенного до глубины души лазутчика не лучшим образом свидетельствовали об отношении сэра Лайонела к своим людям — щедростью во всяком случае он явно не отличался. Хью, нахмурившись, подумал о том, что он, быть может, развращает слуг таким добрым к ним отношением.

Но он тут же выбросил это из головы, понимая, что подобные мысли — не более чем увертка, поскольку он никак не мог решиться додумать главное: как, когда и каким образом распрощаться с Хьюгом. Гром рокотал уже в некотором удалении, черные тучи с блиставшими из них время от времени языками молний отодвинулись к горизонту, но дождь, хотя его и нельзя было больше назвать ливнем, еще сыпал тяжелыми и частыми каплями, а небо оставалось беспросветным, затянутым мутной пеленой. Хью прикусил губу. Если дождь будет моросить и дальше, стоит, быть может, выехать, как только стемнеет. Войска редко передвигаются ночью, а их биваки можно будет легко заметить издали, если дорога выведет к ним. Даже разведывательные патрули весьма неохотно рыскают по ночам, тем более под проливным дождем. Хью встал и подозвал Одарда и Луи.

Одард едва удержался от слез, когда услышал, что Хью собирается покинуть замок, и рыцарю пришлось затратить немало времени, чтобы убедить старика, что нападение на Хьюг мало вероятно.

— Шотландцы стремятся захватить большие крепости: Ньюкасл, Прудхоу, Джернейв, — терпеливо растолковывал он, — только тогда, когда они покончат с ними, настанет черед замков поменьше, вроде Хьюга. Они двигаются на юг и уже не повернут назад — на юге добыча богаче, а здесь они уже разорили и разграбили все, что могли.

— Но нас осталось только двенадцать, — возразил Одард, и голос его предательски дрогнул. — Какой прок от дюжины? Мы ничего тут не сумеем защитить.

— Я оставлю здесь Луи с моими людьми, возьму только пятерых латников. Наверняка к замку подтянутся беженцы, которые прячутся сейчас в глуши, пережидая набег, и найдут, вернувшись домой, остывшие пепелища на месте своих жилищ. Обучи их ратному делу и вымуштруй, как сумеешь, он повернулся к Луи. — Удерживай замок, если сможешь, но если в ворота постучится регулярная армия, прими любые условия, лишь бы сохранить людей. И еще, береги доспехи и лошадей. Если придется оставить замок, возвращайся в Ратссон и прихвати с собой тех из слуг и йоменов, кто пожелает туда поехать. Я не знаю, чей это теперь замок, но…

— Милорд! — воскликнул Одард. — Хьюг ваш, вы…

— Что ж, даже если это так, — оборвал его рыцарь, подавляя всколыхнувшееся в нем волной любопытство, — погибать за него нет никакого смысла. Хьюг — не Белей, его огнем по ветру не пустишь, как ни старайся, и я не думаю, что шотландцы дадут себе труд снести эти стены до самого основания. Король Стефан в конце концов выставит шотландцев из Англии, как не раз уже делал до этого, и поместья вернутся в руки их законных хозяев.

Говоря о замке и его судьбе, Хью не спускал глаз с лица Одарда. Он меньше всего на свете хотел бы оскорбить старика приказом о сдаче Хьюга или обидеть, подчинив своему капитану. Однако Одард принял его спокойно, вздохнув с явным облегчением. Луи тоже не высказывал недовольства, что по мнению Хью, имело свой резон: латник понимал, что не будет обойден наградой, если справится с возложенным на него поручением, получит даже, быть может, постоянную должность — пусть не в Хьюге, а в том же, скажем, Тревике, и там хватит места, чтобы развернуться новоявленному «наместнику». Мысли Хью устремились в этом приятном для него направлении, но снова себя одернул. Он только что разделался с весьма неприятными обязанностями, но это представлялось ему еще более мрачным и безрадостным: сообщить Одрис, что им придется, набравшись храбрости, бежать из Хьюга и скитаться где-то под дождем, ежеминутно рискуя нарваться на кровожадных шотландцев, и это еще цветочки, ведь придется сказать ей и о том, что он собирается на войну, а для нее не видит иного выхода, как искать убежища там, где ее встретят, быть может, вовсе не с распростертыми объятиями.

Уже совсем почти стемнело, но дождь моросил по-прежнему: ровно и беспросветно. Времени терять даром не стоило. Хью убедился, что капитаны поняли то, что им предстоит сделать, обсудил с ними еще некоторые детали и вновь повторил сказанное ранее: уж если раскрывать ворота, то только перед норманнскими или французскими баронами, но не перед гэллоуэйскими или пиктскими вождями.

Попрощавшись с капитанами, Хью перешагнул порог караулки и направился к главной башне, повторяя в уме то, что собирался сказать Одрис. Его терзали серьезные сомнения: он не видел жены с тех пор, как она догнала его, чтобы предупредить о том, что Хьюг практически беззащитен, и подсказать уловку со слугами. Что, если он найдет ее полумертвой от страха? Хватит ли у него духу настоять, чтобы она поехала с ним туда, где будет, возможно, еще страшнее?

Хью увидел жену издали, еще до того, как она его заметила. Картина, открывшаяся его глазам, была настолько идиллической, что казалась нелепой: Одрис, сидевшая на высоком помосте в большом резном кресле, качала ногой крохотную колыбельку с Эриком, мягко и ласково напевая, — ни дать, ни взять маленькая девочка, играющая в дочки-матери.

Буря эмоций, захлестнувшая Хью, заставила его остановиться: в нем бушевала внезапно нахлынувшая, лютая ненависть к шотландцам, нарушившим мирную и спокойную жизнь этого прекраснейшего из творений Божьих; огнем жгла болезненно острая любовь к этой прелестнейшей в мире женщине, матери его ребенка — именно острая, потому что Хью чувствовал, как покалывало сердце; мучило непреодолимое страстное желание защитить ее, прикрыть собственным телом от всех напастей. Что-то подсказало ей обернуться. Она увидела мужа, вскочила на ноги и бросилась к нему, громко восклицая:

— Ты жив! Ты жив!

Он нежно обнял ее, задыхаясь от напора чувств, переполнявших его душу и сердце, но, когда она подняла к нему лицо, залитое слезами, ничего не сказал, лишь прижал ее крепче к груди и поцеловал, прочитав в любимых глазах страстную мольбу сделать именно это. В тот момент, когда он разжал объятия и оторвался от ее губ, она уже улыбалась, и глаза ее сияли ровным лучистым светом. Хью помолчал, набираясь решимость сказать то, что вновь нарушит покой и наполнит страхом эти, такие дорогие ему глаза.

— Любовь моя, хоть горцев и нет больше под стенами, оставаться здесь дольше нельзя. У нас слишком мало людей, чтобы удерживать Хьюг. Я вынужден буду отвезти тебя в Джернейв.

Одрис нахмурилась и помрачнела, но ни в голосе ее, ни во взгляде не было страха, когда она ответила:

— Хорошо. Ты прав. В Джернейве мы будем в большей безопасности, чем где бы то ни было. Но послушай, Хью, а что, если и Джернейв осажден шотландцами? И разве по округе не бродят шайки головорезов?

Хью вздохнул.

— Ты настолько умна и проницательна, дорогая, что скрыть от тебя что-либо абсолютно невозможно. Я не хотел говорить тебе об этом, чтобы не нагонять страха прежде времени, но теперь у меня отпала нужда придумывать безобидные причины, чтобы объяснить, почему мы трогаемся в путь ночью и благодарим Господа Бога нашего за проливной дождь.

— Я не боюсь, — покачала головой Одрис. — Как бы беспечно ты ни относился к собственной безопасности, нашими головами — моей и Эрика — рисковать не станешь. Я знаю, оказавшись на перепутье, ты изберешь наиболее надежную тропку — лезть на рожон не станешь.

— Так-то оно так, — согласился Хью, — только вот выбирать нынче приходится между огнем да полымем. — Он поделился с ней своими соображениями, рассказал о заключенном с капитанами соглашении и, помолчав, добавил: — Если Джернейв осажден…

— Давай не будем сейчас думать об этом, дорогой, — перебила его Одрис. — Под Джернейвом есть немало пещер и укромных местечек, где мы сможем отсидеться, пока ты примешь решение, что делать дальше. Если мы должны выезжать немедленно, я должна предупредить леди Мод.

— Это еще кто такая?

Но Хью уже догадался, о ком идет речь, еще до того, как услышал ответ:

— Жена сэра Лайонела. Та леди, с которой ты тут встретился, — Она запнулась, увидев, как помрачнело лицо мужа. — Ты не можешь ее здесь оставить.

— Не могу, — неохотно согласился тот. — Но скажи ей, чтобы не копалась — время дорого.

— Если надо, я готова бросить здесь все наши вещи, уедем налегке. — предложила Одрис.

Хью покачал головой.

— Нет, бери все, что сочтешь нужным. Лошадей у нас больше, чем достаточно, не оставлять же боевых скакунов сэра Лайонела шотландцам. На них поедут латники, а их коней и ту пару кобылиц, что стоит в конюшне, используем в качестве вьючных. — Он вновь крепко прижал ее к себе рукой, которой обнимал за плечи, и нежно поцеловал. — Когда будете готовы, пошли служанку в конюшню, конюх подведет лошадей.

Как ни торопилась Одрис со сборами, они затянулись надолго. Причиной проволочки послужили обстоятельства, связанные некоторым образом с леди Мод. Не то, чтобы она билась в истерике или каким-то образом выражала нежелание расстаться с насиженным местом: известие о том, что ей придется уехать из замка, леди Мод выслушала очень спокойно, с достоинством, присущим истинной аристократке. Жизнь в Хьюге, стоявшем в отличие от Ратссона на перепутье многих дорог, кое-чему, судя по всему, ее научила, и судьба, вероятно, не раз заставляла ее искать спасения за пределами поместья или во всяком случае быть всегда готовой к этому. Она лишь спросила у Одрис, не будет ли ее супруг — леди Мод тщательно избегала называть Хью по имени — возражать, если она прихватит с собою кое-какие драгоценности и деньги, а также то немногое столовое серебро, которое осталось в замке. Одрис до сих пор еще ни разу не приходилось спасаться от врагов бегством, но она, нимало не раздумывая, немедленно согласилась. Чьим бы ни было добро, о котором шла речь, — Хью или кого-то иного, было бы глупо им разбрасываться, а леди Мод, судя по всему, знала, что делала. Пока леди извлекала из сундуков и укладывала в переметные сумы деньги и ценные вещи, молодая женщина не тратила время понапрасну — мастерила из кожаных туесов и промасленного шелка влагонепроницаемые покровы для Эрика.

По правде говоря, только тогда, когда сборы завершились, и все уже стояли снаружи под навесом у лестницы, наблюдая за тем, как конюхи навьючивали последних лошадей, леди Мод преподнесла-таки сюрприз. Латники подвели лошадей, один из них помог сесть в седло Фрите, Хью подсадил Одрис и повернулся к леди.

— Я не умею ездить в седле, — пролепетала она, отшатнувшись. — Зачем вам такая обуза? Предоставьте меня моей судьбе.

У Хью отвисла от изумления челюсть, затем он, спохватившись, захлопнул рот и скрипнул зубами. Крутанувшись на пятках, молодой рыцарь сердито посмотрел на Одрис, склонившую к нему покрытую капюшоном голову. Он не мог видеть ее лица, но догадываясь о его выражении, которое увидел бы, будь посветлее, горестно вздохнул.

— В конюшне должны быть седельные подушки, — рявкнул он, срывая зло, конюху, возившемуся с ближайшей к нему вьючной лошадью. — Тащи их сюда. Эдгар, — кивнул он одному из латников, — поручаю тебе леди. Ее лошадь используешь в качестве перекладной, когда остановимся. И вообще, меняй лошадей почаще — пусть они подольше останутся свежими.

Хью уже ругал себя за вспышку недовольства. Многие из женщин не умели ездить верхом и пользовались седельными подушками, пристраиваясь за спиной супруга или брата. Тем не менее эта мелкая заминка его изрядно разозлила — он и сам толком не понимал, почему: ведь привык к тому, что любой из отъездов не обходился без стенаний и причитаний, обязательно случалось кому-то что-то забыть, а иногда даже приходилось возвращаться за этим чем-то. По сравнению с этим беспомощность горемычной леди была наименьшим из возможных зол. Но было нечто в этой женщине — возможно, страх перед ним, если это был страх, — чем он сыт был уже по горло. Все, что связано было с ней, приносило до сих пор одни неприятности, и вряд ли в дальнейшем стоило ожидать от нее чего-то иного.

Тем не менее поначалу, если не считать медлительности, неизбежной из-за дождя и кромешной тьмы, все шло не так уж плохо. Они тащились на юг по краю ухабистой дороги, направляясь к одной из ферм. Впереди, в изрядном удалении от основной «кавалькады», ехал один из латников, в чью обязанность входила разведка пути: в случае опасности он должен был вернуться или предупредить их громким криком, если не будет иного выхода.

Проводник ждал их на краю чего-то, что было, вероятно, прежде возделанным полем, а теперь казалось грязным болотом с тщательно вытоптанной растительностью, чтобы сообщить, что впереди все спокойно, и они могут сворачивать к реке. Одрис невольно поежилась, проезжая мимо, — в насыщенном влагой воздухе висел устойчивый запах гари. Она никогда не видела пепелищ. Разбойничавшие под Джернейвом шайки не раз пускали с дымом по ветру немудреные постройки окрестных крестьян, но Одрис никогда не уподоблялась тем зевакам, которые находят болезненное удовольствие в созерцании горя и страданий других людей. Если она видела возможность помочь несчастным жертвам хоть чем-либо конкретным, немедленно эту возможность использовала, но — не более. На самом деле Одрис боялась смотреть на такое еще и по той причине, что подсознательно опасалась, что зло отразится в ее гобеленах.

Выехав к реке, они свернули на восток, воспользовавшись другой, не менее ухабистой дорогой, которая вывела их к следующей, разрушенной ферме. Они обогнули ее по широкой дуге, держась подальше от того, что казалось издали руинами жилищ и хозяйственных построек. Одрис сгорала от стыда, поскольку думала, что Хью, заметив ее терзания, откликнулся на них таким же образом. Но она ошибалась, речь шла об ином: Хью боялся, что какая-либо из лошадей наступит случайно на горячий уголек и заржет от боли и неожиданности, разнося по всей округе весть об их появлении. В самих же руинах и пепелищах он не видел ничего особенного или ужасного — самому приходилось жечь фермы и селения, когда воевал под началом сэра Вальтера. Более того, он ощущал нечто вроде мрачного удовлетворения, когда время от времени поглядывал в их сторону. В висевшем в воздухе запахе гари не было характерного сладковатого привкуса, стало быть, посланные им гонцы успели предупредить крестьян, и те не только сумели спрятаться сами, но и угнали скот.

Дорога, какой бы она ни была, закончилась у второй фермы, и беглецы углубились в лес, пользуясь поначалу тропинкой, натоптанной, как предположила Одрис, детьми, собиравшими в лесу изо дня в день хворост, или, возможно, свиньями. Судя по характерным звукам, река постепенно суживалась по мере того, как они продвигались дальше, то забираясь вглубь леса, то подъезжая ближе, когда берег становился более пологим. Тропинка сошла на нет, оставив их в чаще, куда, казалось, никогда не ступала нога человека. Вокруг царили тишина и безмолвие, поскольку дождь почти прекратился, а лошади ступали по мягкому, пропитанному водой мху, не издавая ни единого звука. Все, что она слышала, кроме мягкого журчания речных струй, сводилось к хрусту случайно попадавших под копыта веток, да приглушенному почавкиванию мха под теми же копытами. Лишь иногда то тут, то там пофыркивала лошадь, словно прочищала ноздри, и это фырканье казалось настолько громким, что Одрис каждый раз вздрагивала, застигнутая им врасплох. Проводник, судя по изредка доносившемуся до ушей Одрис шороху копыт лошади, оступавшейся на случайном камне, скользком от налипшего торфа, по-прежнему ехал впереди, но гораздо ближе к основной группе, высматривая скорее боковые притоки и прочие естественные препятствия, чем врагов.

Лишь однажды он остановил их, преградив дорогу, и Одрис, придержав лошадь, вновь уловила ноздрями запах дыма. Проводник и Хью обменялись шепотом несколькими словами, после чего один из латников спешился и, скользнув в чащу, исчез из виду. Одрис показалось, что прошла целая вечность, хотя она понимала, что длилось это очень недолго, прежде чем латник вернулся и сообщил громким, вполне естественным голосом:

— Хижина лесоруба, милорд. Они ничего не видели и не слышали. Я предупредил их о шотландцах.

Хью повернулся в седле.

— Ты не желаешь обсушиться и отдохнуть немного в хижине, Одрис?

— Не сейчас, — ответила она, — Эрик спит. Давай остановимся, если будет такая возможность, когда он проснется, чтобы я смогла его покормить.

— Хорошо, я предпочел бы сделать привал где-нибудь поближе к Диа Стрит. Там передохнем сами и дадим возможность отдохнуть лошадям на тот случай, если наткнемся на шотландцев и придется скакать, сломя голову, к другому пролому в стене.

Но они не стали останавливаться и у Диа Стрит. Когда хижина лесоруба осталась где-то позади, река круто свернула на юг, продолжая сужаться, пока не превратилась в нечто, немногим большее, чем ручей. Примерно через час дальнейшего пути лес начал редеть, и появились слабые признаки присутствия человека. К этому времени дождь полностью прекратился, и облака, влекомые переменчивым ветром, рассеялись по небосводу. Глаза, уже свыкшиеся с кромешным мраком, получали теперь вполне достаточно света, чтобы видеть, и у всех настроение изменилось к лучшему. Лишь Одрис, испытав кратковременный подъем чувств, мучилась труднообъяснимой тоской и унынием. В ее голове формировались отвратительные образы: сожженные и разрушенные жилища, хуже того, она внутренним зрением отчетливо видела трупы, изуродованные и искалеченные настолько, что трудно было сказать, чьи они — людей или животных. Горло Одрис перехватило от ужаса, не потому, что она боялась попасть в руки жестоких врагов, но потому, что картина казалась пророческой — предвестником грядущего зла. Одрис попыталась вытеснить ее из сознания, вспоминая дорогое до слез лицо мужа, комично гримасничающее личико сына, но в этот момент ветер, внезапно усилившись, резко переменил направление, и прямо в ноздри ударил тяжелый тошнотворный запах горелой плоти. Почти одновременно с этим Одрис услышала глухой стук копыт скакавшего во весь опор коня и увидела, как Хью схватился за меч. К счастью, тут же послышался окрик, позволивший идентифицировать проводника, и рука Хью опустилась на гриву Руфуса.

— От фермы почти ничего не осталось, — сказал подъехавший латник, — но сейчас там уже никого нет. — Поколебавшись, он в нерешительности, вновь начал говорить о чем-то, но следующий порыв ветра, окативший их еще большей вонью, вынудил его остановиться и раскашляться. С трудом отдышавшись и откашлявшись, он продолжал: — Эти горцы вконец свихнулись. Они не выгнали даже скот из хлева. Спалили все подчистую: жилье, хлев, сараи, скот… Йомена с сыновьями тоже…

— Когда? — сухо спросил Хью.

— Пепел холодный. Вчера на исходе дня или поздно вечером.

— Пепелище можно объехать?

— Простите, милорд, я не посмотрел, — удивленно взглянул на хозяина латник. — Я уверен, что мы там проедем без всяких осложнений. — Тут он заметил слабый кивок Хью в сторону Одрис и понял, что хозяин беспокоится о жене: — Мы можем форсировать реку здесь, — сказал он. — Тут неглубоко, и мы объедем ферму стороной. Она там, дальше, на этом берегу реки.

К несчастью, попытка Хью поберечь нервы супруги привела к обратному результату. Аромат смерти на той стороне реки действительно терзал их обоняние гораздо меньше, однако не прошло и пары минут после того, как они пересекли реку, как конь Хью внезапно всхрапнул и застыл на месте, приподнявшись на дыбы. Меч Хью уже был на полпути из ножен, когда быстрые глаза Одрис установили причину столь странного поведения животного. Она вскрикнула и тут же поперхнулась рвотой. Их было четверо — женщина и трое малышей — и бесчисленные черные пятна застывшей крови, усеивавшие листья папоротника и ветви густого кустарника, среди которого они лежали, свидетельствовали о том, что смерть их не была ни легкой, ни скорой.

— Едем, — сурово приказал Хью.

Она повиновалась, но с каждой из ферм, все чаще встречавшихся им по пути по мере того, как светлело небо, ужас, поселившийся в ее душе, завоевывал в ней все новые и новые позиции. Увиденное там едва укладывалось в сознании, но самое ужасное, как оказалось, поджидало ее впереди: в маленьком селеньице, гнездившемся в верховьях реки — там, где она пересекалась с Римской дорогой. При иных обстоятельствах они бы обшарили всю деревушку в надежде помочь уцелевшим в побоище, но Хью отчаянно спешил, и они ограничились тем, что проскочили деревню насквозь, не сделав попытки обыскать округу. Впрочем, в этом вряд ли был бы какой-либо смысл: жители деревушки, судя по всему, были захвачены врасплох, их трупы густо устилали единственную улочку — шотландцы, вероятно, заблаговременно и тщательно окружили селение, не оставив несчастным ни единого шанса на спасение. К этому времени Одрис выплакала все слезы, но, увидев такое, не смогла сдержать сухих, истерических рыданий. Ее последних сил достало лишь на то, чтобы выхватить кинжал и прижать плотнее к себе ребенка, нашептывая ему на ухо:

— Я сама перережу тебе горло. Я быстро — ты ничего не почувствуешь. Я сама перережу тебе горло.

Это было уже после того, как она увидела малыша, насаженного на вертел и наполовину поджаренного. Возле хижины содержательницы пивной, единственного уцелевшего от огня строения, лежала на обочине маленькая девочка — не более четырех лет. Над нею надругались так, что ее обесчещенное худенькое тельце оказалось разорванным чуть ли не до пупка.

Они шарахнулись от деревни так, словно за ними гнался сам дьявол, неслись, очертя голову напрямик, по бездорожью, забыв о всякой осторожность, рискуя собой и лошадьми, и чуть было не проскочили мимо проводника, возвращавшегося по дороге. Тот неистово жестикулировал, пытаясь их остановить, но было уже поздно, и когда они сумели, наконец, обуздать лошадей, впереди уже слышались возбужденные выкрики людей, всполошенных бешеным топотом конских копыт.

— Сколько их там? — взревел во всю глотку Хью.

В его голосе Одрис услышала ярость, свирепую жажду крови и содрогнулась от стиснувшей сердце боли — она, как и все остальные, исступленно алкала мести после того, что увидела в деревушке, но боялась за мужа, ребенка и саму себя, боялась, что Хью, ослепленный яростью, ввяжется в безнадежную схватку с более сильным противником. Кроме того, она в глубине души знала, что регулярные части шотландской армии, которые судя по отголоскам, двигались на юг по той же дороге, не виновны в этих зверствах, их учинили совсем другие люди, или, скорее, нелюди.

— Два десятка… пять… я не считал, — ответил проводник, в его сухом коротком ответе слышалась все та же жажда мести.

Тревожные звуки заметно приблизились. Хью повернул голову, бросил хищный стремительный взгляд на дорогу, но тут же показал рукой на восток и крикнул:

— Вперед! Главное — доставить женщин в Джернейв. Но мы вернемся! Мы — вернемся!