Год Иова

НОЯБРЬ

С тех пор, как Джуит последний раз был в этих местах, стволы эвкалиптов стали толще и выше. Тогда снизу дом ещё можно было разглядеть — его высокие белые стены одиноко сверкали на солнце. Теперь деревья слишком высоки, а их кроны слишком густы. И дом уже не одинок. Сейчас, вдоль извилистых дорог, восходящих по этим холмам, то там, то здесь видны коробки домов, которые, возвышаясь на стальных сваях, глядят стеклянными глазами на нижележащий город. Теперь пространства у стендов с почтовыми ящиками заставлены спортивными машинами и трейлерами, новыми и дорогими. В тени машин на земле, усыпанной красными и коричневыми листьями, спят ирландские сеттеры и бассет-хаунды. Дорогу перебегает кошка. Когда-то здесь водились и белки, и перепела, и опоссумы с розовыми мордочками. По ночам выли койоты.

Въезжая во владения Зигги, он сначала думал, что здесь всё осталось по-прежнему. Растительность подстрижена и ухожена. Однако площадки теннисных кортов проросли сорняками, а зелёные сетки местами выцвели, прогнив от дождей. Воды в бассейне нет. По углам накопились опавшие листья. Он паркует машину у дома, возле гаража, где солнечный свет казался ему когда-то восхитительно чистым, словно растворённым в белизне окружающих стен. Теперь он поблек. Однако, сейчас уже почти зима. Двери гаража заперты. Стоит ли там до сих пор коричневый «паккард-бруэм»? Или, может быть, после смерти Мика, Зигги продал его? Нынешние боссы киноиндустрии водят машины сами, независимо от размера своего состояния. Интересно, водит ли Зигги машину сам? Джуит себе этого представить не может. Ах, нет. Он забыл о священнике.

Священник открывает ему дверь. Не ту боковую, которую Джуит считал своим персональным входом, когда здесь жил. Парадную — на стальных петлях и со стальною щеколдой, которая привинчена к двери грубыми металлическими болтами. Это тяжёлая и широкая дверь с аркообразным верхом. Священник встречает его торжественной улыбкой и лёгким кивком. Клочок его седой шевелюры по-прежнему выглядит немытым и непричесанным. Он жмёт Джуиту руку, и тот обращает внимание на грязь под ногтями священника. Теперь, однако, сутана на нём нарядная — не та мешковатая на коленях, поношенная и заплесневелая, что была раньше, когда Джуит видел священника в конторе Зигги. Терпению обновлённого и почти что святого Зигги, всё-таки, есть пределы. Зигги никогда не выносил неопрятной одежды. Однако он, видимо, пока не нашёл тактичного способа попросить своего духовника помыться.

— Он ждёт вас. — Священник говорит шёпотом. Он мягко закрывает парадную дверь. Округлая прихожая тоже шепчет. «С-с, с-с», — отдаётся эхом. — Наверху. — «У-у, у-у».

Вверх по спирали поднимается лестница со стальными перилами. Джуит ступает на лестницу, и священник мягко берёт его за локоть.

— Постарайтесь скрыть удивление. — «Ие, ие». — Он очень болен, болезнь истощила его, а ведь вы знаете, как он дорожит своим внешним видом. — «Ом-м, ом-м». — Он сам хотел к вам приехать. Он сказал, что это было бы правильнее всего. Но бедная душа так слаба. Мне пришлось бы нести его к машине. — «Не, не». — Как младенца. — «Нца, нца».

Джуит встревожился.

— Что с ним?

— Рак поджелудочной железы. Это не больно.

Священник позаботился и об этом. Неужели, силой молитвы?

— Не больно, — говорит Джуит. — Просто смертельно, да?

— Да.

Губы священника вытягиваются в скорбную линию. Он кивает.

Джуиту не хочется подниматься наверх. И зачем Зигги его сюда вызвал, сердится он. Чёрт возьми, но по телефону его голос звучал отменно. Правда, он не говорил много. Это важно, он будет признателен, если Джуит приедет. Вот и всё. Джуит решил, что это какие-то деловые вопросы и позвонил в контору Морри, чтобы тот съездил вместе с ним. Но Морри в Австралии. Вот так всегда. Это не деловые вопросы. Это прощание, не так ли? Несколько месяцев он пытался морально подготовиться к смерти Сьюзан, но ему этого так и не удалось. И вот теперь это. Зачем? Зигги и он остались друг другу чужими. Со времени подписания контракта в июле они даже не разговаривали. Зигги никогда не отличался сентиментальностью. Постойте-постойте. Не совсем так. В тот день он был сентиментален. Смотрел словно сквозь пелену. Это из-за религии. И страха смерти. Сейчас Джуиту хочется покинуть этот дом так же, как он сделал это в пятьдесят четвёртом. Но он не может. Он поднимается вверх по лестнице вслед за священником.

Зигги лежит в постели, под спину его подложено несколько подушек. На покрывале в беспорядке лежат сценарии и документы. Зигги похож на мумию, сморщенную, высушенную веками, обтянутую жёлто-коричневым пергаментом кожи. Его запавшие глаза блестят, точно у животного, которое оглядывается на погоню. Он улыбается Джуиту, и вставные зубы его кажутся ещё более искусственными и огромными, чем прежде. Рука, которую жмёт Джуит, напоминает клешню.

— Не удивляйся так. Видел бы ты меня, когда я болел. — Он смеётся.

Джуит стоит, безмолвно уставившись на бумаги.

— Видишь? — говорит Зигги. — Я снова работаю.

— Вижу.

Джуит кивает и пытается улыбнуться. Священник подставляет к кровати мексиканский стул, на обивке которого вышита трава. Джуит садится. Ножки стула слишком короткие. Стул скрипит.

— Это прекрасно, — произносит он без тени надежды в голосе.

Зигги постукивает пальцами по газете.

— Актёр в Белом Доме! Не слышал ничего более сумасбродного.

Шутки у постелей больных принимаются благосклонно. Джуит придумывает, как бы пошутить.

— Было бы куда сумасброднее, попади туда агент по рекламе.

Зигги снова смеётся. Зрелище это неприятное. Он упирается в кровать скрюченными клешнями.

— Послушай, — выдыхает он сквозь смех. — Если бы он был моим клиентом, я бы дал ему хорошие деньги, деньги, которые платят звёздам. С такими деньгами ему бы и сиять расхотелось.

Он смеётся, смеётся и снова смеётся.

Из вежливости Джуит усмехается. Но он знает Зигги. Веселье — это только прелюдия.

— Ты плохо себя чувствуешь и ты занят. Я не хочу отнимать у тебя время. Для чего ты хотел меня видеть?

— «Попади туда агент по рекламе»! — снова смеётся Зигги. — Очень неплохо сказано. Восхитительно.

— «С такими деньгами ему бы и сиять расхотелось», — говорит Джуит. — Тоже неплохо сказано.

Он ждёт. С недоверием.

— Ему, президенту, и расхотелось сиять. Куда уж лучше.

Тут он замечает, что его весёлость вышла из-под контроля. Он выпрямляет своё осунувшееся лицо, чтобы не дать развиться очередному приступу смеха. То, что он хочет сказать, но откладывает, должно быть, серьёзно. Джуит не поддерживает его смеха. И Зиги, наконец, отрезвляется. — Я хотел передать тебе текст, — морща лоб, он шелестит бумагами на подносе. — Текст следующего твоего эпизода. — Зачем? — холодеет Джуит. — Тексты выдаёт Тоби Голд.

Зигги находит текст и протягивает его Джуиту. — Я хочу, чтобы ты сперва прочитал его.

И он наблюдает за Джуитом, который принимает из его рук красную папку с таким выражением лица, словно это письмо-бомба.

— Это конец Дяди Юлиуса. Извини.

Джуит уставился на него. Он не знает, что и сказать. Он просматривает страницы текста, но не читает.

— Рейтинг падает, — говорит Зигги. — Много писем с плохими отзывами. Он не нравится зрителям. Но это совсем не та антипатия, которую они питают к Ти Джею. С Ти Джеем всё просто. Они шипят на мерзавца и наслаждаются собой. Но дело в том, что Ти Джею никто не верит. А Дяде Юлиусу верят. Он слишком реален, и в этом нет ничего смешного.

— Меня никто не предупреждал, — говорит Джуит.

— Предупредили меня. Сценаристы, Шумахер. Они пришли ко мне и сказали, что ты выбиваешься из общего русла. Я сказал им, что надо подождать. Зрители всё ещё скучают по старику Джаду. Я сказал, что они привыкнут к тебе. Полюбят тебя. Захотят носить майку с твоим лицом.

Зигги вздыхает, и его голова падает на подушки, а глаза закрываются. Он, словно, умер. Слабым и сонным голосом онпроизносит:

— Но они не хотят. Рейтинг не врёт. А я не могу получать доллары с центами.

На мгновение он открывает глаза и улыбается.

— Ты меня простишь? — словно, умоляет он. — Я пытался.

— Мне нечего прощать. — Джуит поднимается на ноги. — Я и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Просто я старался сыграть как можно лучше. Ты предоставил мне возможность, и я тебе благодарен. Это было по-настоящему щедро.

Зигги не слышит. Он спит и посапывает.

— Не беспокойтесь об этом, — говорит Молодой Джо.

В этот послеполуденный час туманно и холодно. Джо сидит на недавно окрашенной, но старой и покосившейся карусели в небольшом парке в квартале от пекарни. Он в куртке с капюшоном. Когда-то Джуит и Джой запускали здесь воздушных змеев. Или сидели рядом на шатких скамейках, наблюдая, как ребятня играет в бейсбол. Он вспоминает биту, перетянутую липкой лентой, размером с малолетнего игрока, и пухлый серый мяч с отслоившейся обшивкой. Джуиту было скучно, а Джою смешно — Джуит редко видел, как Джой смеётся. Это было приятное зрелище, поэтому он сидел рядом и не жаловался.

— Вы и так внесли очень большую сумму.

Молодой Джо ставит ногу на вытершийся асфальт и отталкивается ей от земли. Он поднимает ногу, и карусель медленно описывает круг. Когда она останавливается, он снова отталкивается ногой от асфальта. — Вы рисковали. Почему вы должны рисковать один? Забудьте про обеспечение ежемесячных выплат. Процентов будет достаточно. Дела в магазине всегда шли очень неплохо. Волноваться не о чем.

— Это очень щедро, — говорит Джуит.

Джо проезжает полный круг и слезает с карусели. — Мне жаль, что вам не повезло. Похоже, в вашем бизнесе наперёд ничего не знаешь.

Из тумана на детскую горку опускается чайка. Джо качает головой.

— Мы все считаем, что вы произвели настоящую сенсацию.

Спустя неделю после заупокойной службы по Ричи Коуэну в той нищей церкви, Джуит отправился в поход в одиночку. Далеко за горами было небольшое озеро. На его берегу стояли четыре хижины для туристов и ветхая лодочная станция. Это местечко окружали высокие сосны, а вела к нему объездная дорога, поэтому там никто особенно не бывал. Эндрю Джуит брал его с собой два или три раза в двадцатых годах, когда Джуит был ребёнком. Он учил его плавать — «в чистой воде безо всяких там химикатов» — учил грести, учил ловить рыбу. Рыбы в этом маленьком озерце было великое множество. Джуит научился рыбачить, однако ему всегда было больно смотреть, как окровавленная рыба задыхается на дне лодки. Позже он привёл на озеро Ричи — не для рыбалки.

Хижины были пусты. Беззубый сухопарый старик, присматривавший за хижинами и лодками, был дружелюбен, но при этом себе на уме. Ту единственную ночь, когда они были вместе, Джуит и Ричи провели на раскладушке в дощатой хижине. Вольные курить сколько им вздумается, они накурились до лёгкой одури. К днищу бутылки красного, которую они принесли с собой, прилипли листья. Весь день они катались вдоль берегов озера на одной из тех четырёх прохудившихся лодок, что были на станции. Озеро извивалось. В самом дальнем его конце, откуда не было видно хижин, они разделись, залезли в воду, поплавали и побарахтались на отмелях, возбудились и вылезли на берег, чтобы излить сладкое томление, лёжа под высокими соснами в мозаичных отблесках солнца. Они лежали нагишом на голой земле, и большие чёрные муравьи то и дело кусали их. Когда уже в сумерках они вернулись обратно, старый лодочник неодобрительно усмехнулся съестному, которое они принесли с собою в консервных банках. Он накормил их свежей рыбой, которую только что поймал и пожарил на углях у себя лачуге. Она была бесподобно вкусной.

Джуит вернулся туда потому, что встревожился — он почему-то ничего не чувствовал по поводу Ричи. Он не плакал, когда тот погиб. За все те часы, что он проводил в школе и дома, он едва ли думал о Ричи. Это было неправильно и бездушно, и он решил, что с ним происходит что-то ужасное. Случилась трагедия. Он потерял человека, которого любил, потерял навсегда, но относился к этому, лишь как к холодному факту. Плохо уже одно то, что он голубой. Но не испытывать никаких чувств — это уж слишком. По ночам он пытался заставить себя заплакать. Но глаза оставались сухими. В отчаянии, он поделился с отцом. Не об отношениях с Ричи. О своём беспокойстве.

— Ричи был моим лучшим другом. Что со мной происходит?

— Может быть, тебе это только казалось, — сказал отец. — Иногда в юности мы не понимаем того, что чувствуем.

Поэтому он снова решил пойти в поход к озеру, ведь там они провели с Ричи лучшие минуты в их жизни. Снова была поздняя осень, хижины снова пустовали, снова он будет спать на той же самой раскладушке, курить и пить красное вино у старой керосиновой лампы. На следующий день он возьмёт ту же самую лодку — или другую, такую же прохудившуюся. Один, он проплыл на лодке вдоль берегов озера. Он нашёл ту самую поросшую камышом заводь. Этим ранним утром воду у берега покрывала тонкая корочка льда. В тот день они видели здесь ондатру, которая неподвижно сидела на горке пожухлых камышей и смотрела на них. Он вспомнил, как в этой заводи Ричи глубоко окунул руку в воду и тут же отдёрнул, испугавшись рыбы, которая пощекотала ему пальцы.

Наконец, он приплыл туда, где они купались. Дрожа от холода — в тот день такого холода не было — Джуит разделся и погрузился в ледяную воду. Он проплыл вокруг лодки, выполз на берег, лёг под соснами, закрыл глаза и стал безрадостно мастурбировать, представляя, будто рядом с ним лежит голый Ричи, будто это ричина рука сжимает его член, а своей рукой он сжимает член Ричи.

Он снова залез в воду и забрался в лодку, чуть не перевернув её. Он не догадался захватить полотенце. Он натянул одежду на мокрое тело. Он грёб и мечтал о солнце, которое светило им в тот день. Но небо, напротив, всё мрачнело. Он чихнул. Из носа у него потекло. Он этого даже не заметил. Он ждал, когда же наконец почувствует горе, когда на глаза навернутся слёзы. Но этого не произошло.

Он перестал грести на середине озера. Он сидел в лодке, съёжившись и дрожа. По его шее стекали вниз холодные капли воды. Он до сих пор не знает, как это произошло. Наверное, он заснул. Когда же он очнулся, оказалось, что вёсел в его руках уже нет. Вёсла уплыли туда, откуда их было не достать. Шёл дождь. Стоял туман. Над тёмной водой дул зловещий холодный ветер, покрывая озеро рябью. Лодка плыла сама по себе. Сначала он просто сидел и плыл вместе с ней. Однако, вода на дне лодки стала уже по щиколотку. И хотя озеро небольшое, до берега оказалось дальше, чем он смог бы осилить вплавь в такой холодной воде. Он стал звать на помощь. И прошло много времени, прежде чем его услышал старик.

На ум то и дело приходят слова о том, что он плывёт по течению. Вот почему ему всё это вспомнилось. Начиная с августа, он почти ежедневно, по десять-двенадцать часов в сутки, работал на съёмочных площадках, этих маленьких неподвижных мирках, где Бог никогда не отделял тьмы от света. Он учил тексты и порою очень большие. Каждый день он рано утром отправлялся на студию, откуда приезжал поздно вечером. Были и выездные съёмки — вместе со всеми он вылетал в Орегон, на лесозаготовительное угодье. По субботам он выполнял работу по дому для Сьюзан — готовил, стирал, убирал. По воскресеньям он ездил на нелепые экскурсии в надежде развлечь Билла. Теперь всё это прекратилось. Он продолжает навещать Сьюзан, однако теперь она справляется с домашними делами сама. Билл кочует с вечеринки на вечеринку — многие звонили и говорили ему об этом. Джуит сидит без работы. Морри за границей. Долг за пекарню ещё не погашен. Джуит плывёт по течению. И подплывает к опасности.

Он кладёт телефонную трубку. В голове его звучит голос Мэвис Маквиртер: «Одинока, стара и сексуально изголодалась». С недовольной гримасой он поднимается со своего кресла. Только что он сидел и смотрел местные новости за стаканом виски. Последние дни он слишком много пьёт. В одних носках он подходит к телевизору и выключает его. Он глядит на телефон, берёт стакан и допивает виски, идёт искать ботинки. Теперь по ночам всё холоднее и холоднее. Он надевает шофёрскую куртку и шофёрскую кепку с наушниками. Он спускается в подземную автостоянку, вынимает из куртки шофёрские перчатки и надевает их. Он едет-на юг к Венеции, а затем на восток к ярмарке Мар Виста. Прежде чем запарковать «тойоту» он осматривается и видит Лэрри, который стоит у таксофонов на ярко освещённом углу здания. На нём всё та же зелёная куртка. Он стоит, засунув руки в карманы джинсов. Между его ног на тротуаре стоит сумка с эмблемой авиакомпании. Джуит подъезжает прямо к Лэрри, наклоняется и открывает дверь. Лэрри косится по сторонам, улыбается, берёт свою сумку, бросает её на заднее сидение, а сам садится рядом с водителем и захлопывает дверь. Он сияет от возбуждения.

— Я придумал, куда нам пойти, — говорит он.

Огибая пустые продуктовые коляски, Джуит медленно едет между рядами машин, ожидающих возвращения хозяев, которые отовариваются на ярмарке.

— Что у тебя в сумке?

— Баскетбольная форма. Носки, кроссовки, бандана.

Ожидая, пока проедут машины, Джуит удивлённо смотрит на Лэрри.

— Ты хочешь, чтобы я посмотрел, как ты играешь в баскетбол?

— Ё-моё, не умею я играть в баскетбол. — Он кладёт руку на колено Джуиту. — Я могу сделать вам бандану, если хотите.

Джуит мягко, но решительно перекладывает руку мальчика обратно.

— Как всё просто, — говорит он.

Поток машин иссякает. Он поворачивает к Венеции, на восток, но не в сторону дома.

— Это прикрытие, да? Шерри Ли, Долан и маленькие Хэйкоки думают, что сейчас ты играешь в баскетбол в школе. Ты так им сказал, да?

— Я терпеть не могу врать, — говорит Лэрри. — Долан всегда врёт. А я не хочу быть, как Долан.

— Не хочешь, значит не будешь.

— Это не в школе. Если бы они что-нибудь заподозрили, то могли бы легко проверить. Хотя с чего бы им? Пусть беспокоятся за Ньютона и прочую компанию. Я никогда не создавал им проблем. Но чтобы они не смогли проверить, я стал играть в церковной команде. Они и близко к церкви не сунутся. Ну, Долан, конечно, может, если захочет поживиться какой-нибудь утварью. Но Шерри Ли никогда. Её старики были верующими. Когда ей было тринадцать, она забеременела, родители заставили Долана жениться на ней, выгнали её из дому и больше на порог не пускали. Куда мы едем?

— В «Макдональдс», — говорит Джуит. — Поесть сладких гамбургеров, которые ты так любишь.

Он смотрит на мальчика. Тот очень удивлён.

— А потом, когда ты наешься, я отвезу тебя в церковь. Через некоторое время.

Он поднимается по длинным ступенькам дома на Деодар-стрит. Зимой деревья темнеют. Их хвоя становится тёмной и хрупкой. Плющ, который стелется по земле, весь усыпан коричневой хвоей, а на ступеньках лежат хвойные подушки. Небо сегодня ясное, и голубизна его холодна. Нет никаких предвестников дождя, однако через день-два дождь пойдёт обязательно. Поэтому он должен подмести ступеньки и очистить от хвои водостоки. Он улыбается себе. Он вспоминает Пруста. Прошлое всегда захватывает нас врасплох. Он хмурится. На крыльце лежит газета, принесённая утром. Он поднимает её, нажимает на кнопку звонка, дёргает дверь за ручку. Но дверь не поддаётся. Она заперта.

Ключ у него остался с тех пор, когда Сьюзан была очень больна. Он отпирает и открывает дверь, входит в тёмную прихожую. Тишину нарушает только тиканье древних часов.

— Сьюзан? — окликает он, но в доме пусто.

Если дом пуст, он всегда даёт тебе это понять. По крайней мере, этот дом всегда давал понять Джуиту, пусто в нём или нет. Он вспомнил, как в детстве всякий раз испытывал странное возбуждение, когда приходил домой, и там никого не было. В этом было и что-то печальное. Позже, когда он стал подростком, пустой дом бередил в нём скрытую сексуальность.

— Сьюзан?

Он закрывает дверь, проходит через столовую, где стоит пустой ткацкий станок, а затем по коридору проходит в её комнату. Постель не заправлена. Покрывала валяются на полу. Простыней нет. Куда делись подушки? Она стала менять бельё, но остановилась на середине. И почему она уехала из дома так рано? Она всегда была неизменной утренней соней. Он заходит на кухню. Здесь не так чисто, как было при нём, но далеко не неряшливо. Болезнь изменила её. Когда пришло улучшение, домашняя работа, которую она раньше называла бесполезной подёнщиной, стала доставлять ей удовольствие. На плите стоит старый кофейник, голубой в белую крапинку. Он пуст. Нет ни использованных чайных пакетиков, ни кружек, ни пустых тарелок из-под каши. Нет и следов масла на сковородке. В буфете и холодильнике еды достаточно. Он всегда за этим следил. Ей незачем идти за покупками.

— Сьюзан?

Он заглядывает в свою комнату и комнату родителей. Никого. Он выходит и спускается вниз по лестнице к гаражу. На просевших дверях висит ржавый амбарный замок. У него есть ключ. Он отпирает замок, открывает одну из створок. Машина на месте. Он морщит лоб. Он закрывает двери и снова запирает их на замок. Он стоит на месте, чешет голову. Она не стала бы никуда выходить. Что, чёрт возьми, происходит? Может, она заболела? Он снова поднимается вверх по ступенькам. Он виделся с ней всего несколько дней назад. Ей всегда нравилось смотреть «Тимберлендз» вместе с ним. Не была ли она бледнее обычного? Возможно. Да нет, совершенно точно. Ведь прошлый раз она позволила ему подать ей ужин в постель. Он пробегает по всему дому, в котором царит зловещая тишина, распахивает двери заднего крыльца и осматривает крутой склон заднего дворика.

Кругом рослые сорняки и неподстриженные ветви деревьев. Здесь её тоже нет. Она не стала бы сюда выходить. Летом, когда они были детьми, мама настаивала, чтобы Сьюзан выходила сюда полежать на солнце в коляске старого фаэтона с оборками из красного дерева. Элис Джуит была уверена в том, что солнце обладает целебными свойствами. Сьюзан упрашивала врача сказать матери, что всё это чепуха, однако добилась от него лишь уклончивого ответа — солнечные ванны не принесут ей вреда, но, быть может, принесут какую-то пользу. Чтобы Сьюзан не было грустно, Джуит выходил сюда вместе с ней, читал ей, играл с нею в шахматы, шашки, в ромми, разгадывал вместе с нею головоломки. Она ни за что бы не вышла сюда добровольно — даже сегодня, пятьдесят лет спустя. Джуит закрывает дверь на крыльцо.

Он снова отправляется в комнату Сьюзан, где у кровати стоит телефон, но сворачивает в туалет. Ванна полна воды, в которой замочены её простыня и наволочки. Они запачканы кровью, окрасившей воду в розовый цвет. Минуту он стоит неподвижно и смотрит, не в силах взять в толк. Последнее время творятся страшные вещи. Почти каждый вечер по телевизору сообщают о гибели пожилых одиноких женщин, которых задушили, застрелили или зарезали. Он подбегает к комоду в её комнате и выдвигает ящик, где она хранит деньги, чеки и документы. Ничего не тронуто. Почти двести долларов наличными. Он задвигает ящик обратно. Мельком он видит в зеркале своё лицо — это лицо испуганного старика. Он усмехается. Никакому убийце не придёт в голову замочить в ванне запачканное кровью бельё. Он подходит к телефону.

На полу возле тумбы лежит телефонный справочник. Он открыт и запачкан кровью. Он протягивает руку к аппарату и видит блокнот. Верхний листок в крови. На нём карандашом выведены корявые цифры. Почему она не позвонила ему? Да, слишком далеко ехать. Кому же она позвонила? Он поднимает трубку, на которой остались следы высохшей крови и набирает номер, нацарапанный на блокноте. Слышатся долгие гудки. «Это кровотечение», — думает он. Снова обострилась проклятая лейкемия. По крайней мере, ему ответили на другом конце провода. Одним словом. Это гнусавый усталый женский голос.

— Скорая медицинская помощь.

Зимой небо над Сан-Фернандо Вэлли кажется огромным, холодным и глянцево-чёрным. Джуит проезжает по широким бульварам, отбрасывающим в небо отблески света. Он ищет высокие вращающиеся барабаны в красно-белую полосу. Эта эмблема магазинов, торгующих кентуккийскими цыплятами табака. Ему улыбается старый Полковник Сандерс. Джуит паркует машину, выходит, запирает её, заходит в светлое и полное зеркал помещение магазина. Он смотрит на множество похожих друг на друга молодых людей в красно-белом. Они стоят за прилавками, которые заставлены пирожками и бумажными упаковками с капустным салатом. Он всматривается вглубь кухонь, сверкающих нержавеющей сталью. Другие молодые люди в красно-белом то появляются, то исчезают из вида. Они приносят заказы. Он повторяет поиски трижды.

Стыдясь своего подозрительного поведения, он становится в очередь к третьему прилавку. В парне, который принимает заказы от посетителей, повторяет их в микрофон для работников кухни, пробивает общую сумму на кассовом аппарате, берёт деньги, выдаёт сдачу и отдаёт посетителям наполненные подносы с механическими улыбками и спасибо, Джуит узнаёт Лэрри. Очередь длинная. У Джуита ещё есть время передумать. Ему следует развернуться и уехать. Он совершает ошибку. Но он не развернётся и не уедет, не так ли? Сьюзан умирает. Жизнь безнадёжно коротка. Он одинок и голоден. Ему нужна копия Билла. Но нет. Если бы Лэрри не сделал первого шага, Джуит бы сюда не приехал. Он бы смирился с одиночеством, подавил бы свой голод. Он уже достаточно стар. Потребность в сексе уже не та. Но Лэрри сделал шаг первым. И вот, Джуит здесь.

Когда Джуит оказывается у прилавка, Лэрри сосредоточенно смотрит на табло кассового аппарата. Он отрывает чек и оборачивается в сторону кухни, выкрикивая какой-то вопрос. Ему отвечают, и он вновь оборачивается к прилавку лицом. В руках у него поднос, наполненный полосатыми упаковками. Он ставит его рядом с кассовым аппаратом. Он вкладывает чек в самую верхнюю упаковку, оборачивается снова, замечает Джуита и улыбается. Это всего лишь полуулыбка, потому что Лэрри сильно удивлён. — Как вы тут оказались?

— Когда ты освободишься? — говорит Джуит.

— В десять, но…

Лэрри поднимает глаза на часы с красно-белым циферблатом, что висят между стендами, на которых указаны цены. Джуит тоже смотрит на часы. Около девяти. Лэрри ставит на поднос с упаковками полосатые пластмассовые стаканы. Кубики льда что-то шепчут под пластмассовыми крышечками.

— Но вы же сказали…

— Я подожду тебя, — говорит Джуит.

Джуит ждёт. Стоянка узкая, парковочных мест немного, однако он никуда не выезжает. Он наблюдает, как входят и выходят посетители, входят с пустыми руками, а выходят с готовым ужином. Эти люди не похожи на тех, что ходят в «Полковник Сандерс» в Мар Виста: здесь только белые представители среднего класса. Он зевает. Смотрит на часы. Дремлет. Долгий дождливый вечер. Из дальнего конца коридора в доме на Деодар-стрит на голого шестнадцатилетнего Джуита, который направляется в ванную, смотрит молодой Унгар. Струя воды шумно бьёт по дну ванны. Взгляд пастора знаком ему, и это его пугает. Он открывает глаза. Господи, какого чёрта он здесь делает? Он поворачивает ключ зажигания и заводит мотор. Но не снимает тормоз парковки, не жмёт на стартовую педаль. Он знает, что делает. Ему это не нравится, но он знает. Он выключает мотор.

Надо бы не уснуть. Но он опять клюёт носом. Мужчина в голубом свитере, широких фланелевых брюках и опойковых ботинках плотно закрывает двери гримёрной. Это Ле Клер. Он бледен, но улыбается. Он садится на деревянный стул и притягивает к себе худенького, сбитого с толку, одиннадцатилетнего Оливера. Он сжимает его ноги своими бёдрами. Дрожащими руками он, медленно и нежно, снимает с Оливера рубашку. Его руки, тёплые, влажные, ласковые, гладят тело Оливера. Оливер встревожен. Он пытается вырваться. Но бёдра мужчины, который напуган не меньше, крепко держат его. Его шёпот переходит в мольбу. Но страх его передается и Оливеру. Оливер вырывается, отбивается от мужчины тонкими ручонками, кричит своим детским голосом: «Нет, нет, не надо. Пустите меня, мистер Ле Клер. Я не хочу этого. Пустите».

Его будит резкий стук. В окне он видит взволнованное лицо женщины средних лет, обрамлённое искусственным мехом капюшона. Он смотрит на неё.

— С вами всё в порядке? — спрашивает она сквозь стекло. — Нам с мужем показалось, что вы нездоровы.

Муж стоит позади неё в пальто с эмблемой «Лондон Фог» и тирольской шляпе, в руках у него упаковки с цыплятами табака.

Шея Джуита затекла. Он массирует её правой рукой, а левой открывает окно. Он улыбается супружеской паре.

— Просто задремал, — говорит он. — Спасибо за беспокойство. — Это же Дядя Юлиус, — произносит мужчина. — Я же говорил тебе, это Дядя Юлиус.

— Вы правда выглядели так, будто у вас сердечный приступ или инсульт. — Женщина наклоняется к окну поплотнее, пытаясь рассмотреть его в тусклом свете. — Вы действительно Дядя Юлиус? Да. Да, это вы!

Она приятно удивлена.

— О, послушайте. — Она оборачивается и выхватывает из рук мужа одну упаковку и суёт её под нос Джуиту. — Не могли бы вы дать нам автограф? Герб, у тебя есть ручка?

— Всегда с собой, — говорит Герб и оттесняет её от окна, чтобы передать ручку Джуиту, который её беспомощно принимает. — Мы ваши большие поклонники. Ловко вы с этим Ти Джеем, да?

Он взволнованно кивает на упаковку.

— Где-нибудь здесь. Мы вырежем ваш автограф и вставим в рамку. Вот здорово, правда?

— Очень хорошо.

Джуит расписывается на белой полосе, а они выхватывают у него упаковку и ручку и смотрят на его роспись. Лица их делаются унылыми.

— О, послушайте, мистер, м-м-м-, — она снова смотрит на роспись. — Джуит. Послушайте, не могли бы вы ещё написать рядом «Дядя Юлиус»? Чтобы ни у кого не возникало вопросов?

Герб снова протягивает ему упаковку и ручку.

— Мы не из тех примитивов, которые не отличают актёров от персонажей. Вы, конечно, сталкиваетесь с кучей таких. Но, всё же, если вы не против.

— С удовольствием.

— Джуит написал после своей росписи «Дядя Юлиус» и, чтобы не возникло других дополнительных просьб, дописал «из Тимберлендз». Ему хочется написать рядом и своё подлинное имя, но он сдерживается и протягивает упаковку и ручку обратно.

— О, большущее вам спасибо, — восклицает женщина.

Они поспешно удаляются к своей машине, которая стоит в самом конце стоянки.

— Мы так рады, что с вами ничего не случилось, — машет она рукой.

— Спасибо, — кричит ей Джуит и закрывает окно.

В машине остался запах кентуккийских цыплят табака. Он снова смотрит на часы. Осталось восемнадцать минут. Он закуривает сигарету и холодно воскрешает в памяти сцену с женщиной в капюшоне и Гербом. Он тушит сигарету, усмехается и снова откидывается на подголовник. Он снова закрывает глаза. Чья-то рука сжимает его гениталии. Это рука Лэрри? Нет — по лобовому стеклу стекают струйки дождя. Он в машине Унгара, которая стоит на тёмной улице. Это рука Унгара. Ты ждал этого. Я знаю. Джуит качает головой и бормочет: «Я жду Лэрри». Унгар говорит: «Не притворяйся. Ты такой же, как и я». Молодой Джуит в отчаянии лжёт: «Я не такой, как ты. Я не голубой». И выпрыгивает прочь из машины, оказываясь на четвереньках на мокрой траве. Унгар смеётся ему вслед: «Тогда зачем ты ждёшь Лэрри?» Джуит открывает глаза, выпрямляется и медленно вращает головой, чтобы избавить шею от чувства скованности. «Ум, — вспоминает он строчку из какой-то поэмы, — презабавнейшая вещь». — Эй. — Лэрри открывает дверь и заскакивает на сидение рядом с ним. — Даже не думал, что этот час так растянется.

Он смотрит на Джуита.

— Всё в порядке?

— Всё отлично. Я прикорнул. И дал кому-то автограф.

— Как ты можешь быть таким сонным?

Лэрри перехватывает руку Джуита, которая тянется к зажиганию, и кладёт себе между ног. Под тонкой поношенной тканью Джуит ощущает набухший член. — Я как бутылка содовой, которую трясли целый час.

Джуит усмехается и сжимает член мальчика. Не так, как Унгар. Здесь все свои. Он заводит машину и отжимает ручной тормоз.

— Только не кончай прямо здесь, ладно? Ты не хочешь закрыть дверь?

— Господи. — Лэрри смеётся и захлопывает дверь. — Я такой рассеянный.

Джуит разворачивается и выезжает на мерцающий бульвар.

— Послушай, — говорит Лэрри, — я не могу остаться надолго. До твоего дома так далеко. Полчаса туда, полчаса обратно. Давай поедем куда-нибудь поближе.

Джуит увеличивает скорость, и машина проносится по улице.

— В мотель? У меня есть деньги. Я заплачу.

— Ну, будь по-твоему, — говорит Джуит.

Высокое белое здание больницы, что на холме, то самое, где Джуит разыскивал Сьюзан в зале лечебной физкультуры среди калек, снаружи совершенно не изменилось. Внутри на стенах вестибюлей и коридоров висят жизнерадостные разноцветные стенды и пастельные миниатюры. Прежний казённый интерьер, где всё было либо белым, либо коричневым, заменили современные сестринские посты и комнаты ожидания. В альковах и холлах стоят хранящие прохладу комнатные растения. Однако, больничный запах остался прежним.

Никакого права испытывать неприязнь к больнице у него нет. Однако он испытывает её, потому что Сьюзан уже никогда отсюда не выйдет. Именно поэтому её сняли с учёта в Медицинском центре Университета, куда он столько раз отвозил её в начале года, когда зловещая хватка болезни была крепка. Теперь её прикрепили к этой больнице. Ей переливали кровь. Однако, все тромбоциты, которые у неё были, погибли. И новые не появятся. Теперь в Медицинском центре ей уже не могут оказать такой помощи, которую не могли бы оказать в обычной больнице. Кроме того, сама она хочет быть ближе к дому.

Ночь. Он читал ей вслух. Бледная и истощённая, она лежит в постели. Над кроватью висит флакон с жидкостью, по прозрачной резиновой трубочке в её вену сочится здоровье. Но всё напрасно. Она дремлет, пробуждается, дремлет снова, порою мягко посапывая. Однажды, должно быть, сквозь сон, она простонала, что у неё першит в горле, детским, капризным голосом. В горле у неё стало першить ещё до того, как она позвонила на скорую помощь — ни об этой простуде, ни о том, что вернулись слабость, носовые кровотечения и синяки она ни словом ему не обмолвилась. Она не желала принять того, что с нею происходило. Рассказав ему, она заглянула бы правде в глаза. Ему или кому-нибудь другому. Он закрывает книгу, закладывает её пальцем и ждёт, когда она подаст знак, чтобы он продолжал.

По коридору, цокая каблуками и шурша накрахмаленными халатами, проходят сёстры. Смуглые и чернокожие санитары провозят мимо палаты каретки с бельём и едой. Каретки с лекарствами издают нежный звон. Откуда-то из коридора доносятся звуки телевизора. На сестринском посту время от времени дребезжит телефон. Пищат электронные сигналы. Похоже, что Сьюзан заснула. Он смотрит на часы. Скоро его попросят уйти. Он встаёт с маленького креслица и потягивается. Длительное сидение утомило его. Он кладёт книжку на тумбу, оклеенную плёнкой под дерево, и собирается уходить. — Оливер, — Сьюзан протягивает к нему руку.

Он берёт её руку, точнее то, что осталось от руки, кожу да кости. Она улыбается ему сухими растрескавшимися губами. Голос её слаб.

— Все эти годы я была так глупа, что теперь мне стыдно. Я имела полное право здесь находиться. Как и все остальные. — Больше, чем остальные. — Он наклоняется и целует её в лоб. — Держись. Увидимся завтра.

В кресле Джуита сидит Долан. Джуит видит его с порога и не верит своим глазам. Его широкополая шляпа сдвинута на затылок. Он наклоняет свою плешивую голову и смотрит, что лежит на чайном столике. У его локтя стоит бокал с виски. Изо рта торчит сигарета. Он смотрит на Джуита сквозь дым, откидывается в кресле и улыбается. Как он похож на Билла! Как он похож на Лэрри! Правда, обрюзгших и опустившихся. Пепел с его сигареты падает на его бархатную фиолетовую ковбойскую рубашку.

— Какого чёрта ты здесь делаешь? — Джуит указывает ему на открытую дверь. — Убирайся. Как ты сюда попал?

Долан вытягивает ногу, лезет в карман брюк и достаёт оттуда ключ.

— Ты сделал его для Лэрри. А я одолжил.

Джуит закрывает дверь.

— Я смотрю, ты уже забыл о том, как вляпался прошлый раз, когда одалживал ключ. Я думал, этот урок пойдёт тебе на пользу.

Долан почесал рёбра.

— Тебе лучше не вспоминать об этом сегодня. Тебе не стоило лезть в это дело. Разве я когда-нибудь тебе гадил?

— Долго рассказывать.

Джуит устало заходит в комнату и ступает в круг, очерченный на полу светом лампы. Он мрачно смотрит на то, что лежит на столе.

— Что это ты делаешь с моими банковскими документами?

Здесь лежит его чековая книжка. Его сберкнижка. Здесь абсолютно всё.

— А что мой шестнадцатилетний пацан делает с ключом от твоей квартиры? — злобно ухмыляется мясистое лицо Долана. — Мы ведь оба знаем ответ, не так ли?

Джуит садится в кресло Билла.

— Зачем старому извращенцу заезжать на хорошенькую работку к симпатичному мальчику и три-четыре раза в неделю возить его по мотелям? Это любому дураку ясно. — Лэрри тебе этого не говорил, — отвечает Джуит.

Долан резко качнул головой.

— Мне сказал Ньютон.

Он сделал большой глоток виски.

— С Лэрри у нас мало общего. А с Ньютоном мы, — усмехается он, — как две горошинки из одного стручка. Ему только двенадцать, и ему не разрешается поздно гулять. Шерри Ли всё время задаёт ему трёпку. Она-то знает, он мальчик умный. Она хочет, чтоб он учился. Но он гуляет. Где он только не рассекает на велике, который я ему купил. Он то и видел, как вы с Лэрри приехали в Вэлли Оукс. Вы были в восьмом номере. Он, конечно, ни о чём не догадался. Но он решил, что об этом стоит сказать мне. Потому что в школе Лэрри сказал ему, что собирается куда-то в другое место — играть в баскетбол или что-то такое.

— Значит, Лэрри не знает, — говорит Джуит.

— А зачем ему знать? Это же не его вина. Ты сделал это с Билли и теперь делаешь это с Лэрри. Ты мужчина. А Лэрри ещё мальчик. В этом возрасте они все такие упрямые. Не мне об этом тебе рассказывать.

— Джуиту всё и так ясно без слов. Долан прав. Лэрри не виноват. Джуит впервые переспал с Биллом, когда тому было двадцать два. Ясно без слов, что Билл спал с мужчинами и до Джуита. Ясно без слов, что Лэрри найдёт себе после Джуита другого мужчину. Он идёт в тень, к бару, где наливает себе такой же большой бокал, как и у Долана.

— Чего ты хочешь? — спрашивает он.

— А всё, что тут лежит. Ты ведь у нас богатый мужик. Похоже, они платили тебе по семь тысяч баксов в неделю. Не больно честно, как по-твоему?

— Без признания Лэрри, — возвращаясь к свету, говорит Джуит, — ты не сможешь меня ни в чём обвинить. Заходить вместе в номер мотеля — это не преступление.

— В несколько номеров. А сколько раз он говорил нам, что будет играть в баскетбол с баптистами? — Долан берёт со стола конверт. — Ты, конечно, скажешь, что и это не важно. Важно, что люди делают за закрытой дверью.

Он протягивает Джуиту конверт. Джуит стоит посреди комнаты с бокалом виски в руке.

— Давай, открой его.

Джуит не притрагивается.

— Ладно, я сам открою. Смотри-ка, что у нас тут.

Он выкладывает на стол фотографии. Джуит смотрит на них и сразу же отворачивается. Они чёрно-белые. Освещение достаточное. На снимках Джуит и Лэрри. Голые. В постели. Даже не верится, что со стороны это выглядит так отвратительно. Долан собирает снимки, словно колоду карт, и засовывает обратно в конверт.

— Думаю, этого хватит, чтобы доказать.

Он ухмыляется Джуиту и засовывает конверт себе в карман.

— Это влетело мне в копеечку. Я не умею фотографировать и не умею пробираться в комнату незамеченным, когда там кто-то есть. Но я знал, что ты зашибаешь большие деньги. И знал, что есть частные детективы, которые всё это умеют. Они этим каждый день занимаются. Пришлось отвалить за это несколько сотен баксов.

— Это ещё неизвестно, захочу ли я тебе заплатить. — Дрожащими руками Джуит закуривает сигарету и отпивает из бокала. — Если меня арестуют и будут допрашивать, Лэрри тоже пострадает. Или тебе всё равно? Тебе же всё равно, правда?

Долан пожимает плечами.

— Я же сказал, он просто ребёнок Его ни в чём обвинять не станут. Он-то выкрутится. А ты, мистер Джуит, не выкрутишься. Тебя посадят в тюрьму.

Он берёт со стола бумаги, откидывается в кресле и якобы изучает их.

— Такие люди, как ты, мало что знают о тюрьмах, — говорит он, не глядя на Джуита. — Но, поверь мне на слово, там не любят растлителей малолетних.

— Я не растлитель малолетних, — говорит Джуит.

Долан вздёргивает брови и смотрит на него поверх бумаг, которые на свету кажутся ослепительно белыми. Он говорит:

— Даже боюсь представить, с каким лицом ты оттуда выйдешь. Хотя какая разница? Вряд ли тебя после этого будут снимать в кино.

— Шерри Ли знает?

Долан фыркает.

— Если б она узнала, она бы тут же с визгом помчалась к копам. Ты её знаешь. Короче говоря, тебе придётся забрать деньги, которые ты выплачиваешь в рассрочку.

Он бросает бумаги на стол и берёт чековую книжку.

— Всё это аннулируешь. Если отдаёшь мне все деньги — никто, кроме нас двоих, ничего не узнает. Так будет справедливее, правда?

— Но это ставит нас в ужасное положение, — говорит Лиз Пфеффер.

Она моет тарелки на кухне в квартире над пекарней. Молодой Джо, бледный и ошарашенный, снимает белый передник и высокий белый колпак. Его руки по локоть в муке. Рядом с ними стоит Джуит. Питер-Пол и девочка, похожая на Фрэнсис Ласк, в школе.

— Как мы им только не обещали, — говорит Лиз Пфеффер.

До этого Джуит даже не подозревал о её существовании. Безусловно, думал он, у ребят есть мать, но почему-то он решил, что их родители в разводе. Он никогда не видел её в магазине. Молодой Джо никогда не упоминал о ней. Ни он, ни дети. Однако, вот она, невысокая, полненькая, курносая, белокурая. Её волосы подвязаны косынкой. Во фланелевой рубашке и джинсах она выглядит так, как и подобает выглядеть владелице ранчо к северу от их города.

— Мы обещали детям, и мы обещали Фергюссонам. — Она всплеснула покрытыми пеной руками. — Мне трудно в это поверить. Как вы могли так поступить с нами?

— Поверьте, мне очень жаль.

Джуит разводит руками. Он лжёт. Но это необходимо. Он может ничего не объяснять, так как имеет полное право расторгнуть сделку. Однако причина, по которой он это делает, столь омерзительна, что в глубине души ему хочется придумать какое-нибудь объяснение.

— Я тоже разочарован. Я мечтал о пекарне не меньше, чем вы о ранчо. Мечта почти что сбылась. Но больше такой возможности не будет — по крайней мере, у меня. А у вас ещё всё наладится. Вы ведь молоды.

— Может, не всё так уж плохо, — говорит Молодой Джо. — Может быть, вам удастся сняться ещё в каком-нибудь сериале, и вы снова будете на ногах.

— Ну ещё бы.

Лиз выдёргивает затычку из раковины.

— А мы так тут навсегда и останемся.

Она раздражённо вытирает руки.

— Господи, как же меня тошнит от этой дыры! Как я её ненавижу!

— Не бери близко к сердцу.

— Молодой Джо пытается обнять её за талию. Она вырывается, идёт к окну и смотрит на кирпичную стену дома на другой стороне аллеи, освещённой лучами утреннего солнца.

— Лиз, у человека своё горе. У него умирает сестра. Больничные счета вытягивают у него много денег. Он потерял работу. А у нас тут процветающий бизнес, мы здоровы, наши дети здоровы. У нас всё хорошо.

— Почему ты не стал проповедником, Джо? — огрызается она и выходит из кухни, хлопая за собой дверью.

Джуит провожает её подавленным взглядом и говорит Молодому Джо:

— Разумеется, серьёзные деньги остаются у вас — те десять тысяч, которые я передал вам, когда мы договаривались.

— Спасибо.

Молодой Джо вздыхает, качает головой и снимает с вешалки прорезиненный плащ. Это новый плащ — наверное, он был куплен для ранчо. Джо мрачно запахнулся в него.

— Пойдёмте, — говорит он, — пойдёмте к юристам и закроем наши дела.