Год Иова

АПРЕЛЬ

Под темными гималайскими кедрами Джуит помогает Сьюзан подняться в дом по старым цементным ступеням. Они идут медленно. Она сильно похудела, и ей хватает сил только для того, чтобы наступать здоровой ногой. Со стороны больной ноги её поддерживает Джуит. Она чувствует себя больной и слабой, он чувствует себя старым. Каждые несколько ступеней они останавливаются, чтобы отдохнуть. Ей всегда становится хуже на шестой и последний день месячного курса лечения. Сегодня как раз последний день курса. Оба они уже свыклись с тем, что с каждым днём лечения тень болезни всё больше сгущается.

Когда они возвращаются из Медицинского центра, Джуит везёт её по пустынным окраинным улицам, потому что им всегда, хотя бы один раз, приходится останавливаться. Сьюзан открывает дверь и её рвёт в придорожную канаву. Да, это неприятно, некультурно, нечистоплотно, но Сьюзан ни за что не желает пользоваться пластмассовым контейнером с крышкой, который он специально держит в машине. (Она, кстати, настаивает на том, чтобы они всегда брали её машину — ту самую, к ветровому стеклу которой прикреплены игрушечные копии собак Ламберта). Ей не по себе от одной мысли, что Джуиту придётся опорожнять и отмывать этот контейнер. Стоит ему только об этом заговорить, она грозится нанять сиделку. И спор на этом заканчивается.

День солнечный, но прохладный. Подпорная стенка, о которую они опираются, поднимаясь бок о бок, она — перехватывая дыхание, он — поддерживая её, тоже холодная. Внутренняя сторона стенки густо поросла порыжевшим мхом. Ступени устланы толстым слоем хвойных игл. Из-за этого подниматься труднее. Но он нарочно не подметает ступени. Он боится, что однажды не сможет удержать её, и она упадёт. Иглы смягчат удар. Важно, чтобы она не порезалась. Если начнётся кровотечение, остановить его будет непросто. Если вообще возможно. Лекарства, которые вводят ей капельно в течение долгих пяти часов, рано или поздно сводят на нет свёртываемость крови, если этого уже не произошло. Важно не внести никакой инфекции. Каждую неделю её организм всё больше и больше теряет способность бороться с инфекцией.

Опасность возрастает в те дни, когда только-только кончился курс лечения. Обычная простуда может быстро перейти в воспаление лёгких, вот почему этой холодной весной он заставляет её кутаться. На ней вязаная шапочка, которая на момент покупки была голубой, но с годами выцвела и стала тошнотворного болотного цвета. В отверстиях, проеденных в шапке молью, проглядывает бледная безволосая кожа Сьюзан. Все её волосы — нежные седые волосы пожилой женщины — выпали. Она не хотела, чтобы он покупал ей новую шапочку. Вопреки возражениям с её стороны, он носил её грязную скомканную одежду в сухую чистку и в прачечную: ему даже нравилось сидеть на шатком пластмассовом оранжевом стуле, который был нагрет зимним солнцем, в комнате с белыми стенами и читать под звуки, доносящиеся из стиральных машин. Вся её одежда — старая, выцветшая и облезлая. Однако, она ни за что бы не согласилась поехать с ним в магазин купить новую.

— Пустая трата денег, — говорит она. — Я умираю, ты не забыл?

И вновь они вместе взбираются вверх по лестнице. Его рука крепко обхватывает её, помогая ей подниматься, она переступает и тяжело дышит. Из груди её вырываются какие-то слабые, жалкие звуки. Память переносит его на пятьдесят лет назад. Она переболела полиомиелитом. Три дня в неделю она должна была ездить в больницу, чтобы попытаться немного восстановить силу парализованной ноги. Ранним утром отец отвозил её в больницу на машине — «модели А». Он относил её на руках вниз по этой нескончаемо длинной лестнице. Самой ей было трудно преодолеть ступени, волоча ногу в металлической подпорке. Джуит смотрит им вслед — отец несёт Сьюзан, его широкие плечи приподняты. Они удаляются вниз по лестнице, и исчезают за тёмными ветвями деревьев. Джуит подбежал к матери, которая одевается, собираясь в школу. Он плачет, прыгает около неё и умоляет отпустить его в больницу вместе со Сьюзан.

— Беспечное любопытство, — сказала мать, — вещь недостойная культурного человека. Ты должен подавить в себе это.

Она наклонилась, чтобы поспешно причесать короткие волосы перед зеркалом.

— Начни прямо сейчас.

— Но это не беспечное любопытство, — сказал он. — Я хочу помочь ей.

— Софистика, — сказала мать, надевая маленькую, плотно сидящую коричневую фетровую шляпку, — ещё менее достойная вещь.

Она проскользнула мимо него, открыла шкаф и сняла с вешалки светлый жакет, который шёл к её юбке и шляпе. На ней была бледно-жёлтая шёлковая блузка с бантом на шее. К тому, что учителям приходится одеваться безвкусно, восьмилетний Оливер уже относился, как к правилу. Элис Джуит была исключением из этого правила. Она всегда одевалась привлекательно, даже в те нищенские дни Великой Депрессии, когда им пришлось продать «додж» отца, чтобы расплатиться за лечение Сьюзан. Поэтому Элис уже не была за рулём своей симпатичной «Модели А». На юристов средств тоже ни у кого не хватало, поэтому отец Джуита по вечерам обивал пороги в поисках желающих застраховать жизнь на небольшую суму денег.

— Заниматься софистикой, — сказала она Джуиту, — значит придумывать благовидные оправдания неблаговидным целям.

С откидной дубовой парты в гостиной комнате она взяла стопку школьных тетрадей, которые проверяла допоздна накануне, и положила в свой аккуратный портфель. Она недовольно посмотрела на золотые ручные часики. — Магдалина снова опаздывает. — Она поцеловала Джуита в макушку и поспешила к двери. — Если она появится до того, как ты уйдешь в школу, скажи ей, что в пятницу она может не приходить. Пусть придёт на следующей неделе во вторник.

Она вышла за дверь, и каблуки её застучали по веранде.

— Её деньги лежат в горшке для печенья.

И она была такова. Стройная и живая, словно девочка, она заспешила по длинной лестнице вниз, чтобы успеть к приходу автобуса.

— У меня благовидные цели, — успел крикнуть ей Джуит до того, как захлопнуть дверь.

Он дотронулся до макушки, куда она поцеловала его, и поднёс пальцы к носу, чтобы почувствовать запах духов, который всегда оставался после её поцелуев. Он делал это не задумываясь, по привычке. Он был сердит на неё. Это не было беспечное любопытство. Ни мать, ни отец не понимали его. Они были слишком заняты, слишком озабочены. Отважными улыбками Сьюзан смогла скрыть от них, каково ей было на самом деле. Джуит знал, каково ей было. Он проводил с ней больше времени, чем родители. У него было время на то, чтобы уделять ей внимание.

Сьюзан всё продолжали и продолжали лечить. Она устала от этого и озлобилась от отчаяния. Нога её едва ли стала действовать лучше. Однажды он заметил, как она плакала. Слёзы её были горькими. Он не сказал ей, что видел. Ей с большим трудом удавалось казаться полной сил и надежды. Он знает, что она плачет, но говорить ей об этом с его стороны было бы жестоко. Однако, он знал, что это ничего не изменит. Он был уверен, что если ему разрешат поехать в больницу вместе с ней, он сможет ей помочь. Его мать и отец не понимали, как тяжело Сьюзан восстанавливать здоровье в одиночестве. Он это понимал. Он думал, что подло оставлять её там одну, когда он может помочь.

Он пошёл на кухню, таща за собой стул по голубому линолеуму, встал на стул и достал с буфетной полки светло-коричневый горшок для печенья. На нём были нарисованы жёлтые калифорнийские маки. Он поставил горшок на полку и поднял крышку. На дне лежал маленький свёрток из вощёной бумаги. Он развернул его. Там было шесть ветхих однодолларовых бумажек Должно быть, он ошибся. Он слез со стула и разложил бумажки на столе. Он не ошибся. Ни одна из купюр не была пятёркой или десяткой. Магдалины была седой, полногрудой и грузной. Когда она переваливалась по дому, её лодыжки выбухали над краями поношенных сандалий. Каждые вторник и пятницу она приходила рано утром и целый день подметала, пылесосила, мыла пол, посуду и окна, наводила глянец на мебель. Кроме того, по вторникам она включала стиральную машину, развешивала выстиранное бельё на верёвке на улице, а когда бельё высыхало, она приносила его в дом, гладила, аккуратно складывала и убирала в шкаф. Оно пахло крахмалом и солнцем. По пятницам она готовила обед. И за всё это ей платили три доллара в день. Он завернул деньги в вощёную бумагу и бросил свёрток на дно горшка. Он закрыл его крышкой, снова забрался на стул, поставил горшок обратно на полку и закрыл дверцу буфета.

Он хотел взять монетки, чтобы доехать до больницы на автобусе. Он никогда ещё не ездил один в автобусе, но знал, где находится больница и знал, где нужно попросить водителя остановиться. Он не мог взять денег Магдалины. Даже если бы убедил себя в том, что только одалживает. Софистика, как сказала бы ему мама. Ты не можешь ничего одолжить, если никогда не сможешь отдать. Он поставил стул на место и вышел из дома через заднее крыльцо, чтобы не встретить на лестнице Магдалину, которая, поднимаясь по ней, всегда тяжело дышит и отдувается. Она отругает его за то, что он опаздывает в школу. Сквозь живую изгородь и неподстриженные ветви деревьев позади дома он пробрался на улицу. Хотел бы он сейчас спуститься с холма на велосипеде. Но велосипеда у него не было. И он отправился в больницу пешком.

Путь предстоял долгий. Он боялся, что придёт слишком поздно, когда занятия Сьюзан уже закончатся, и отец приедет за ней на «модели А» из юридической конторы, чтобы забрать домой. Всякий раз, проходя мимо витрин магазинов, он смотрел на часы, которые висели внутри. Через какое-то время он увидел больницу. Её белое многоэтажное здание возвышалось на холме. В окнах его отражалось солнце. Теперь больница уже не казалась такой далёкой. Ноги его устали, но он заставлял их идти быстрее по незнакомым улицам мимо лачуг за покосившимися заборами. Это был мексиканский квартал. Должно быть, где-то здесь и дом Магдалины. Навстречу ему выбежала собака. Она залаяла, и он, до смерти напуганный, застыл на месте. Собака только понюхала его ботинки и брюки. Она не попыталась его укусить и пропустила его.

Больница была огромной. Он растерялся. Он рассказал о своей сестре и её больной ноге круглолицей женщине в накрахмаленном белом халате. Он поднялся на лифте. Старики с перекошенными лицами и на костылях и дети в инвалидных колясках шли в зал лечебной физкультуры. Он пошёл вслед за ними. Здесь было как в школе, где работала его мать. Правда здесь никто не играл в баскетбол, как в спортзале для старшеклассников, где он как-то раз был с отцом. Здесь были одни калеки.

Большинство из них было в пижамах, ночных рубашках и тапочках. Всех поддерживали санитарки и молодые люди в белых халатах и белых брюках. Откуда-то доносились крики и всплески. Значит, здесь есть и бассейн. Маленький рост мешал ему разглядеть что-либо среди калек. Ясное дело, что Сьюзан лишилась терпения. Одна калеки кругом. Он стал проталкиваться среди людей и искать Сьюзан. Он увидел её в самом конце зала.

Она стояла между двух длинных брусьев из жёлтого дерева. Рукава её свитера были закатаны, и он видел, как на её тонких предплечьях обозначились напряжённые мышцы. Её запястья побледнели от усилия, с которым она держалась за брусья. Лицо её было непроницаемым. Плотный рыжий молодой человек кивал ей веснушчатым лицом, уговаривая постараться ещё. Если она не будет нагружать ногу, та никогда не станет сильной. Она ведь не хочет носить тяжёлую подпорку всегда. Сьюзан на него не смотрела. Она смотрела на свою больную ногу, которая глупо болталась. Такая хрупкая нога не выдержит никакой нагрузки, казалось Джуиту.

Когда она дышала, из груди её вырывались эти слабые, жалкие звуки. Она ранили Джуита в самое сердце. Он рванулся к ней. Она его не заметила. Она пыталась сделать шаг больной ногой. Нога поехала вперёд, Сьюзан пошатнулась, попав в один из брусьев подмышкой. Это напугало её, она вздрогнула. Большая веснушчатая рука молодого человека удержала её от падения. Он улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ и стала подниматься. Улыбка была настолько отважной и настолько фальшивой, что в порыве жалости Оливер выкрикнул её имя.

— Ах, Оливер, нет! — Она была поражена.

Она отпустила брусья и плюхнулась на парусиновый мат с большими серыми пуговицами. Джуит подбежал к ней, упал на колени и обнял её. Она хныкала. Он сказал:

— Я пришёл помочь тебе.

Но с опозданием понял, что не помог. Он только сделал её несчастней…

Когда он отпирает входную дверь, звуки прекращаются. Он помогает ей пройти в дом, по коридору и в спальню, которую он вычистил и оклеил свежими обоями. Теперь в спальне стало светлее. Он усаживает её на кровать, на которой сменил простыню, наволочки и покрывало. Он расстёгивает и помогает ей снять старый истрепавшийся кожаный жакет, укладывает её на подушки. Он ставит её маленькие стоптанные ботинки рядом с кроватью. Она смыкает веки.

— Хочешь посмотреть телевизор? — спрашивает он.

Это старый чёрно-белый телевизор. Последние дни у неё нет сил читать, и она проводит время, уставившись на экран. Она качает головой. Он стоит и смотрит на неё. Она выглядит так, словно может умереть прямо сегодня. Но он знает, что беспокоиться не о чем. Если не сегодня вечером, то стало быть уже завтра утром она снова примется за работу, к ней вернётся слабый румянец, и следующие три недели, вплоть до начала нового курса лечения, она постарается быть похожей на прежнюю старую Сьюзан, которая не утратила чувства юмора а, возможно, и надежды на лучшее.

Она начинает мягко посапывать, а он снимает с неё старую голубую вязаную шапочку и принимается изучать её, просовывая кончик пальца в самую большую из проеденных молью дыр. Он вспоминает, когда её покупали. Зимой тридцать второго — тридцать третьего. Для катания на лыжах. К тому времени она уже могла пользоваться ногой настолько, насколько может сейчас. Сначала металлическую подпорку убрали к ней в шкаф, а потом повесили на ржавый гвоздь в гараже. Металл проржавел, подкладки стали серыми, кожаные ремни затвердели и потрескались.

Она изменилась, когда стала обходится без подпорки. Перемена была лишь временной, о чём тогда он пока не знал. Вместо того, чтобы целыми днями лежать в кровати, читая и рисуя, ей хотелось гулять. Конечно же, не одной, нет. С ней должен был гулять Джуит. Позже она пыталась и бегать. Бегала она каким-то сумасшедшим, корявым способом. Она заставляла Джуита делать с ней пробежку вдоль петляющей улицы в сумерках, когда не было машин, а соседи занимались домашними делами. Она бы не стала играть в баскетбол в школьном спортивном зале, боясь, что над нею будут смеяться. Рано утром, по субботам и воскресеньям, она заставляла играть с ней в баскетбол Джуита, когда на улице было безлюдно и тихо. На двери гаража вместо кольца им прибили бездонное ведро. Теперь ведра уже нет, но гвозди всё ещё торчат. Он терпеть не мог баскетбол, никогда не играл в него хорошо. Ему хотелось водить своих картонных актёров по картонной сцене, чтобы никто не мешал, но он играл с ней, играл для того, чтобы её нога стала ещё сильней, играл в то время, когда отец ещё спал — отец, который обожал баскетбол.

Затем на короткое время она увлеклась лыжами. В те дни раз в неделю вечером они ходили в кинотеатр «Фиеста» на Главной улице, все вчетвером. Пара боевиков, киножурнал и мультфильм. Джуит вспоминает лицо.

Фредди Бартоломью на чёрно-белом экране, цветущее и заплаканное. Джоан Кроуфорд выходит из-за бамбуковых занавесок со злорадной усмешкой. Её большие глаза обрамляют тёмные тени. Противная старая Мэри Дресслер кричит на Уоллеса Биэри — под проливным дождём они плывут в буксирной лодке, которую унесло в океан. И маленькие фигурки лыжников — приседая, они скользят по длинному трамплину, взлетают и проносятся над соснами, и за траекторией их полёта, пока не приземлятся, следишь с замиранием сердца. Вот чего ей хотелось — летать.

Но вместо этого она сломала ногу. Сперва она училась кататься, кривовато, но с увлечением и чувством триумфа. Она проносилась вниз по склону, огибая Большую Сосну. Джуиту нравилось смотреть на снег, но не нравился холод Он ёжился от холода и, как бы не вздыхал его отец, предпочитал не кататься подолгу, хотя делал это с естественной грацией, почти никогда не падая. Он предпочитал посидеть в «модели А» с книжкой у обогревателя. Обогреватель был куплен специально для лыжных прогулок. Будь в машине радио, Джуит бы слушал радио. Но тогда в машинах радио ещё не было.

Тем временем Сьюзан подыскала себе карниз для прыжка. Высотой не больше трёх футов. Однако, нога её не была сильна даже для такого прыжка, и кость не выдержала. Она отправилась прыгать тайком, будучи уверена, что отец никогда бы не позволил ей этого. Поэтому некоторое время, испытывая боль, она пролежала в снегу, пока они её не нашли. Кость срасталась плохо. Чтобы вернуть ей прежнее состояние понадобилось три операции. После этого Сьюзан вернулась к своей старой привычке — никогда не вылезать из постели, если только пойти куда-то не было совершенно необходимо.

Джуит роняет шапочку на стул рядом с кроватью и покидает спальню, тихо закрывая за собой дверь. Он мост тарелки, оставшиеся после завтрака — сегодня утром они выехали поздно. Ему тяжело торопить её на предстоящую пытку, поэтому они всегда отправляются поздно. Он хочет приготовить на ужин вкусное блюдо — из тех, что она любит. Он начинает разделывать цыплёнка и нарезать большие, свежие, сочные грибы. Она, конечно, съест всего несколько ломтиков, поэтому он постарается, чтобы эти ломтики ей понравились.

Кроме того, блюдо это будет последним, что он приготовит ей на этой неделе. Он заготовит несколько порций, чтобы она в любой момент могла разморозить и подогреть себе еду, если захочет — впрочем, как правило, ей не хочется. Те порции, что он заготовил на прошлой неделе, как и все остальные, лежали в морозилке нетронутыми. Он уговаривает, в мягкой форме ругает её, добивается обещаний. Но она всё худеет, как бы он не старался. Пять ночей подряд на кушетке в гостиной комнате — это предел. Чтобы переехать сюда, надо разгрузить его старую комнату от перетянутых бечевой мотков пряжи. Но куда их девать? Гараж и так забит ими доверху. Он уже почти переехал сюда, но за все эти дни и ночи, что он провёл здесь, ему так и не удалось заставить её регулярно питаться. Это безнадёжно. Для Билла и одна неделя из четырёх — слишком много. В конце концов, Биллу Сьюзан сестрой не приходится. Ему своих девать некуда.

— Умирает? — говорит Билл. — Все мы когда-нибудь умираем, уж на то воля Божья.

Голый он стоит посреди ванной и смотрит в зеркальце бритвенного прибора. Он откидывает густые чёрные волосы с гладкого чистого лба и зачёсывает назад.

— Вот я умираю, к примеру. Посмотри. — Он наклоняет голову. — Эти дурацкие волосы выпадают горстями.

Он наклоняет голову ниже и стучит себе по темени пальцами:

— Посмотри. Лысина величиной с доллар.

Никакой лысины там нет, но Билл, как обычно, не даёт Джуиту возразить. Билл опять смотрит в зеркало, оттягивает верхнюю губу к носу. Он говорит это Бог знает как, но Джуиту удаётся уловить смысл.

— Чёртовы дёсны отходят от зубов. — Он отпускает губу. — А что потом, знаешь? Зубы начнут выпадать. — Он провёл ладонями по щекам, показав мякоть под нижними веками. — Посмотри на меня. Ты, небось, больше на меня не посмотришь. Не лицо, а костюм за полтинник зелёных. Всё в морщинах.

— Перестань растягивать лицо, — укоряет Джуит по-матерински.

Он обнимает Билла, притягивает к себе и целует край его нежной и смуглой шеи, у кромки волос, всё ещё влажных после душа.

— На костюмах за полтинник зелёных не бывает морщин и пятен. После многих лет носки они выглядят так же ужасно, как в день покупки. Ничто не может им повредить. — Ладонью он проводит по груди Билла и его плоскому, подтянутому животу. — Они весьма жизнестойки.

— Да, но я то не жизнестойкий, — говорит Билл. — Я быстро теряю свою жизнестойкость. Тебе уже и домой приходить не охота.

Он берёт красный гребешок и расчёсывает волосы. — Я становлюсь старым и мерзким.

— Ты не знаешь, что значит быть старым, ты не знаешь, что значит быть мерзким, и ты не знаешь, что значит умирать. — Джуит отпускает его и выходит из ванной. — Пойдём. Я приготовлю тебе замечательный завтрак. Это тебя взбодрит.

Он уходит по коридору. Билл кричит ему вслед:

— Зато я знаю, что тебя не бывает дома.

Всё, что стоит на кухне, покрыто плёнкой пыли. Не то, что в спальне и ванной. Там нет не соринки. Как, впрочем, и во всех остальных местах — вчера вечером он был слишком уставшим, чтобы заметить это. Кроме кухни. Почему те, кого он любит, не в состоянии накормить себя сами? Можно себе представить, как Билл перебивался всё это время — на обед вино с ломтиками сыра дома у своих друзей-интерьерщиков, на первый и второй завтрак — куиче с ирландским кофе на яхтах в Малибу в компании владельцев бутиков из Беверли Хиллз. Билл способен взволновать этих типов своей природной мужественностью. Но чем они способны его взволновать — и насколько просто ему взволновать их?

Джуит наскоро протирает губкой раковину, плиту, обеденный стол, щёткой смахивает пыль с красной обивки стульев. Нет ли других причин, по которым Билл проводит время в компании этих «принцесс», покрытых искусственным загаром, в цветастых рубашках, завязанных выше пупка, с тощими задницами в узких джинсах, с тонкими золотыми цепочками на прокуренных глотках — Джуиту не хочется думать об этом. Билл не ощущает превосходства над ними — в этом Джуит уверен. В их крикливых компаниях Билл всегда выглядел задумчивым и немного растерянным — словно маленький серый воробей в окружении фламинго. Но он продолжает туда ходить. Это огорчает Джуита, но, похоже, нисколько не огорчает Билла. Поэтому Джуит старается обойтись без вопросов и комментариев. Билл работает на интерьерщиков. Этого объяснения достаточно — кроме того, что Биллу нравятся вечеринки.

Он смотрит на наклейку со сроком годности на упаковке мягких итальянских сосисок и отвлекается от своих мыслей. Он вскрывает прозрачную упаковку и принюхивается. Пожалуй, они будут в порядке, если он смоет слой жира. Он бережно споласкивает сосиски в тёплой воде, кладёт их на сковороду, которую ставит на слабый огонь и закрывает крышкой. Помидоры уже слегка размякли. На одном или двух уже появились чёрные точки. Он моет мягкие красные кожурки, срезает чёрные точки и тонко нарезает помидоры. Прежде чем бросить в красный ковш яйца, он тщательно их осматривает. Они выглядят свежими, как в супермаркете. Он отрезает кусочек масла, кладёт на сковороду, и тот начинает таять. Он разбивает яйца. Тут он слышит, как входит на кухню Билл — он пахнет одеколоном и сигаретным дымом.

— Эти процедуры ужасны. Она не может вести машину сама, — говорит Джуит, насыпая кофе в кофеварку. — Но это длится только одну неделю каждого месяца.

— И каждую субботу, — говорит Билл. — И ещё три недели в марте. Этот долбаный фильм про бензопилу.

— Я не предполагал, что съёмки настолько затянутся, — говорит Джуит.

Он идёт к столу, где расположился Билл, вытряхивает сигарету из билловой пачки и прикуривает от билловой зажигалки.

— Они уволили Кимберли Уэллс. Поэтому пришлось взять на её роль новую девочку и всё отснять заново. Я уже объяснял тебе.

— Ты пропустил встречу с арендодателями. Ты пропустил встречу с людьми из городского совета. Вместо этого ты лепил там снеговиков с Ритой Лопес. Бьюсь об заклад, она воткнула морковку не туда, где у снеговиков нос.

— Ты путаешь её с героинями старых фильмов, которых она играла.

Джуит наливает кипяток в кофеварку. Он заглядывает под крышку сковороды. Там всё шипит. Он находит вилку и аккуратно переворачивает сосиски. Они начали поджариваться и пахли свежо и вкусно.

— Секс интересует её не больше, чем девочку у пионерского костра. Тебе не стоит ревновать меня к старой Рите. — Когда вы жили с ней вместе, она не была равнодушна к сексу. Я же знаю. Ты бы не стал жить с человеком, равнодушным к сексу. Не восемь лет, это уж точно.

— Ей больше нравилось драться, — говорит Джуит. — Как бы там ни было, прошло уже двадцать лет, как это закончилось.

И вновь от воспоминания об этом у него слегка кружится голова.

— Билл, мы играли в джин-ромми — прямо как в клубе почтенных горожан. Так целомудренно не ведут себя даже те, кто справляет золотую свадьбу. Мы бы так никогда и не встретились, если бы не нуждались в заработке на этих бездарных съёмках.

— Вы веселились, — хмуро сказал Билл.

— Нам было нужно лишь то, что мы могли себе позволить, поверь мне.

Джуит снимает с латунных крюков две красные кружки, помеченные белыми литерами «О» и «Б». Они появились на Рождество несколько лет назад по инициативе Билла. Как и два красных полотенца с те ми же монограммами. Билл так и не сказал Джуиту, с какой целью он приобрёл эти вещи. Джуит всегда ставил перед Биллом кружку с литерой «О», а сам всегда пользовался полотенцем с литерой «Б». Этим он надеялся вытянуть объяснение из Билла. Но ему ничего не удалось. Сперва это привело Билла в бешенство, затем стало раздражать, но он так ничего и не объяснил. А Джуит продолжал в том же духе, проверяя, верно ли то, что когда-то ему говорил отец — рано или поздно ключ к успеху перестаёт заедать в замке. Джуит ждёт с надеждой и интересом. Он наполняет кружки, размешивает в кружке с литерой «О» сахар с сухим молоком и садится рядом с Биллом.

— Да, это правда, я пропустил встречу с арендодателями, — тушит он сигарету в пепельнице. — Но я заработал на ренту.

— Ты не хочешь смотреть в лицо фактам, — говорит Билл. — Если они превратят наш дом в кондоминиум, рента нам не поможет. Мы должны будем выкупить квартиру. А для того, чтоб заплатить такие деньги, тебе придётся сняться ещё в пятнадцати фильмах про бензопилу.

— Этому факту я и правда не хотел бы смотреть в лицо.

Джуит возвращается к плите, чтобы приготовить яичницу с помидорами, выложить её на тарелки вместе с сосисками.

— А что там с судебным предписанием?

Джуит ставит тарелки на обеденный стол. Он позабыл про салфетки и вилки. Он достаёт всё это. Салфетки, конечно же, красные. Он садится напротив Билла на стул с красной обивкой.

— Ты говорил, арендодатели получили судебное предписание.

Билл разворачивает салфетку и кладёт её себе на колени. На нём старые поношенные брюки, забрызганные лаком и краской. А салфетка торжественная. Он говорит: — Они получат его, если городской совет не поможет. Мы даём им ещё неделю и идём в суд.

Он втыкает вилку в сосиску, и на его выгоревшую красную майку брызгает жир. Эта майка, как и трико — часть его рабочей одежды. Она тоже в следах лака и краски. Рукава майки оторваны — чтобы показать красоту загорелых мускулистых рук Билл как всегда чертыхается и вытирает капли жира салфеткой.

— Если нам попадётся плохой судья, нам придётся греть тротуары задницами. — Он кладёт ломтик сосиски в рот и разжёвывает. — Это уже не кино, приятель. Это реальность.

Билл теряет большую часть своего обаяния, когда называет его «приятель». Интересно, думает Джуит, как Билл представляет себе те дни, которые Джуит проводит со Сьюзан. Он и не спрашивает. Реальность, в которой живёшь ты сам, всегда реальнее той, в которой живут другие. Попытка познакомить чужих людей с чужою реальностью — не в этом ли задача театра? Да и не только театра — литературы, живописи, музыки, танца. Билл далеко не бесчувственный. Иногда он выходит из театра переменившимся. Он мало читает, но Джуит знает, какие книги способны его изменить. Сидя за завтраком, Джуит думает, что Билл просто поглощён поведенческим опытом своей молодости, когда ему в одиночку приходилось сражаться с толпой людей, мыслящих точно так же. Люди подчас одержимы подобным опрометчивым опытом и не замечают вокруг ничего другого. Рискуя тем, что его вновь обзовут «приятелем», Джуит задаёт пробный вопрос:

— Так ли уж плохо, что нас вышвырнут из этой квартиры? Ведь это всего лишь квартира. Мы можем найти другую.

Билл попёрхивается, поспешно допивает свой кофе, проглатывает его, вытирает губы салфеткой и недоумённо смотрит на Джуита поверх салфетки, словно не может поверить своим ушам.

— Ты это серьёзно?

— А ты полагаешь, тут есть что-то принципиальное? — спрашивает Джуит.

— Принципиальное? Ты разве не знаешь, что она для меня значит? Думаешь, для меня это «всего лишь квартира»?

Он кладёт салфетку на стол. Билл выглядит уязвлённым и растерянным.

— Ты так к ней относишься?

Джуит в замешательстве.

— А что в ней особенного? Да, наша мебель, которую ты отреставрировал. Но ведь мы можем взять её с собой, куда бы мы не отправились.

— О, господи!

Билл, кажется, готов заплакать. Отворачиваясь, он качает головой в скорбном негодовании, встаёт со стула и идёт в другой конец кухни с красными кружками в руках. Он споласкивает их в раковине и снова наливает в них кофе. Теперь Джуиту достаётся кружка с литерой «О». Билл не садится рядом. Он стоит и держит свою кружку с литерой «Б», изучая Джуита взглядом. Джуит старается внешне казаться спокойным.

— Ты правда не знаешь, да? У тебя есть дом — есть до сих пор, там живёт твоя сестра. Там ты родился и вырос. Там за тобой смотрели родители, они кормили тебя и отправляли в одну и ту же школу. У тебя есть дом.

Джуит кивает.

— Да. Хорошо. И что же?

— Эта квартира — мой первый дом. Другого у меня не было. Ты когда-нибудь думал об этом? Это единственное место, где я за всю свою жизнь прожил дольше полугода. Это единственное место, где я жил с тем, с кем хотел, с тем, кого я люблю, с тем, кто любит меня.

Его глаза наполнили слёзы. Он берёт пачку, вытряхивает сигарету, закуривает.

— Это единственное место, где я был счастлив.

Его губы и голос начинают дрожать. Чтобы не заплакать, он кричит на Джуита:

— Ты теперь понял, холодный кретин?! Это не просто какая-то там квартира. Это мой дом, Оливер. Мой дом! — Он не может с собой совладать и начинает плакать.

Джуит встаёт, подходит к нему, обнимает. Билл тоже обнимает его. Джуит гладит его по спине.

— Не плачь. Я не знал. Билли, я не холодный кретин. Я теперь понимаю. Пожалуйста, не плачь. Я понимаю.

Билл неловко целует его в губы.

— Прости, что я так сказал. — Он кашляет, подходит к своему стулу, садится, вытирает лицо салфеткой. — Я не хотел на тебя кричать. Но я больше не хочу бродяжничать, переезжать с места на место. Я уже пережил это, Оливер.

Он грустно склоняется над своей кружкой, курит, хлюпает носом и вытирает его салфеткой.

— Трейлер, набитый шестью детьми. Ты хоть знаешь, как пахнет в старом и грязном трейлере, где полдюжины детей мочатся в пелёнки, а ты не можешь открыть окно, потому что идёт дождь? Ты когда-нибудь ел холодную кашу из банки, которую твоя старуха спёрла в супермаркете, когда все отвернулись? Холодная каша на завтрак, обед и ужин. А ты попробуй. Увидишь, чего ты лишился. Ты когда-нибудь пробовал прижиться в школе, где никто из ребят тебя раньше не видел, а твои единственные кроссовки почти разваливаются? Он подъезжал на машине к чужим домам, я и одна из моих сестёр говорили, что мы потерялись, просили пустить нас в туалет, а пока он отвлекал разговорами добрую леди, мы искали, где лежат её деньги и крали маленькие вещицы, которые могли унести в карманах, а потом заложить. А летом он побирался на «пикапе» по разным городам. Он возил в кузове вёдра с асфальтом, лестницы, кисти с длинными рукоятками, брал часть денег вперёд за кровельные работы, и только его и видели. У него было двадцать таких трюков. Нам ещё повезло, что половину времени он проводил в тюрьме. Долан Хэйкок. Отец года. Дерьмо! — Забудь об этом, — говорит Джуит. Конечно, он уже не раз это слышал. Правда, последний раз это было давно. Он беспокоится, что это всё ещё тяготит Билла. — Это в прошлом. Теперь у тебя всё хорошо.

— Было хорошо. — Билл мрачно растирает окурок в пепельнице, мрачно глотает кофе. — Всё идёт ни к чёрту, одно к другому. Мы теряем квартиру. У тебя умирает сестра. Ты не бываешь дома.

— С этим надо смириться. Так будет не всегда.

Билл скептически хмыкнул.

— Я теряю форму.

— Ты не теряешь форму, — говорит Джуит. — Билл, тебе тридцать два года. Ты очень молод. Это смешно. И я дома.

Я стараюсь не проводить в других местах ни одной лишней минуты.

— Тебе и без меня хорошо живётся, — бормочет Билл.

— Мне жаль, что ты чувствуешь себя покинутым, — говорит Джуит. — Пожалуйста, потерпи какое-то время, ладно? И перестань выдумывать. Ты прекрасен. Я люблю тебя.

Билл вздыхает и выпрямляется.

— Мне нужно идти на работу. — Он плавно выходит из-за стола. — Как она? Не думай, что мне всё равно. Я сейчас думаю только о том, что мы можем потерять этот дом. Здесь у нас были счастливые дни. В каждой комнате. Я не хочу, чтобы всё это осталось в прошлом. В другом доме мы уже никогда не будем такими, как прежде.

— Ты сумасшедший. — Джуит смеётся, чтобы не выдать раздражения. — Мы будем такими, как прежде, везде, куда бы мы не уехали. Может быть, нам и не придётся никуда уезжать. Ты же борешься за наш дом. А вдруг ты победишь? Почему бы и нет.

— Потому что побеждают обычно деньги, — говорит Билл. — Особенно, когда имеешь дело с чиновниками. А у нас нет таких денег.

Он берёт со стола пачку сигарет с зажигалкой и суёт их в карман брюк.

— Если бы они у нас были, мы бы не снимали квартиру. Он рассеянно целует Джуита в губы и уходит.

— У неё всё хорошо, — говорит Джуит в пустоту. — Насколько от неё можно ждать.

Они сидят на длинной застеклённой террасе у Скиппера. Под потолком провисают струны с сигнальными флажками. Все эти некогда красные, зелёные и голубые флажки стали серыми, выгорев на солнце. Деревянные стулья за низкими квадратными столами расшатаны, скатерти заштопаны. Джуит и Билл лениво пьют кофе и бренди и курят сигары. Больше они нигде не курят сигар. Запивая сухим шабли крабовый салат и бутерброды с мясом лиманды, обжаренной в масле с зёрнами сезама, они наблюдали за на огненно-красным шаром заходящего солнца. Теперь солнце уже утонуло в океане. Где-то вдалеке, превращаясь в дымку, длинные ряды облаков переливаются оттенками пламени. В небе над головой — зеленоватый блеск, который скоро угаснет.

Джуит прислоняется лбом к стеклу. Под окнами, у подножья обрывистого берега, на котором стоит старый деревянный ресторан, по кромке воды и на скалах, вдающихся в море, скачут на длинных ножках мелкие пляжные птицы. Сверху на них падает свет огней ресторана, однако они, похоже, не замечают. Сейчас нет ни чаек, ни бакланов, ни шумных морских глупышей. Даже если свет укорачивает птицам ночной сон, он даёт им дополнительное время на поиски пищи. Он не знает, где они спят. Интересно, где. Он оборачивается сказать Биллу, чтобы тот взглянул на птиц, но тут между его лицом и лицом Билла возникает чья-то рука. Дружеский голос произносит:

— Оливер Джуит, вот это да!

Джуит поднимает глаза и задумывается. Ещё никто не просил у него автографа в ресторане. И никто не попросит — во всяком случае, по его расчётам. К чему им это? Кто этот лысый человек, у которого двойной подбородок и мешки под глазами? На нём светло-голубой костюм и тёмно-синяя рубашке оксфордского покроя, натянувшаяся на округлом животе. Красное сияние, исходящее со стороны моря, придаёт его лицу искусственный румянец, однако в улыбке его нет ничего искусственного. Это восторженная улыбка. Джуит неловко поднимается, неуверенно жмёт протянутую руку. Внешне он, должно быть, так же спокоен, как и внутри, потому что человек говорит:

— Ты ведь не узнаёшь меня? Я — Фред Хайнц.

— Боже праведный! — Джуит смеётся, крепко обнимает его и хлопает по спине. — Откуда ты взялся, чёрт возьми!

— Из Иллинойса. Я управляю там телестанцией. Был в Лос-Анджелесе на съезде. Сегодня лечу домой.

Он оборачивается и зовёт: «Джоани!», и к ним подходит приземистая седовласая матрона провинциального вида в бежевой вязаной кофте. Ворс кофты подмят от долгого сидения в самолёте. Дама жмёт ему руку и улыбается аккуратным рядом вставных зубов.

— Джоан, моя жена? — произносит Хайнц так, словно просит Джуита подтвердить определение, которое он только что дал этой женщине. — Оливер Джуит.

У неё влажная ладонь.

— Фред всегда так волнуется, когда видит вас по телевизору. Он всегда говорит, что на вас стоит посмотреть.

— А потом ей приходится в пятьсот первый раз слушать всё про Нью-Йорк, — говорит Хайнц.

Он говорит это невинным, добродушным, шутливым тоном, но Джуит знает, что он лжёт. Возможно, Джоани слышала о том, как по бесконечным лестничным пролётам они поднимались в комнату с разбитыми окнами, где почти никогда не топили, где россыпи тараканов тут же сбегались по дну ванны к стоку, когда в ванной комнате зажигали свет. Слышала о горячей засаленной тарелке на подоконнике, о сардинах и крекерах, о том, что им закрыли кредит в каждом продуктовом магазине в окружности мили, о том, как они работали официантами за одну бесплатную порцию еды в день, о том, как в счёт неуплаты за квартиру была изъята пишущая машинка Хайнца. Возможно, она слышала и о том, как Джуиту приходилось подбивать картоном подошвы своих ботинок, прохудившихся, пока он ходил от продюсера к продюсеру, о неудачных прослушиваниях, на которые Джуит приходил в одежде, взятой в долг у других актёров. О том, как маленькая театральная труппа, которая размещалась в заброшенной церкви, поставила пьесу Хайнца, но так и не заплатила ему. Но она никогда не слышала и вряд ли услышит, как двое мальчиков, одному — двадцать два, а другому — двадцать один, согревали друг друга зимою под одеялами, утешали друг друга после дневных неудач и разбитых надежд — о том, как они смеялись, сжимая друг друга в объятьях, в постели.

Эти воспоминания ворвались к нему внезапно и ошеломили его. С тех пор прошло тридцать пять лет. Едва ли когда-нибудь вспоминал об этих событиях. И сейчас он вдруг вспомнил о них так ярко, как будто они происходили вчера. Только Хайнц изменился — стал оплывшим, седым и степенным. Где же теперь этот худенький паренёк с очаровательной улыбкой и густыми пегими волосами, которые он то и дело зачёсывал рукою назад, когда, склонившись над своей ужасной пишущей машинкой с бледной дырявой лентой, стучал по клавишам четырьмя пальцами, а жёлтые страницы вываливались на стол? Джуит пытается найти на этом дряблом лице следы того дикого одержимого честолюбия. Но найти их не может.

Джоан Хайнц что-то говорила в этот момент, и Джуит помигал и слегка встряхнул головой, чтобы услышать её.

— Наверное, это было так отвратительно, — рассмеялась она. Смех прозвучал как-то искусственно. — Не понимаю, как об этом можно вспоминать с ностальгией?

— Мы были так молоды, — говорит Джуит. — Это казалось нам приключением.

— Конечно, — говорит Хайнц. — Плохое не так уж важно. Мы хотели стать знаменитыми. Все гении должны для начала поголодать.

— Укрепить характер, — уточняет Джуит.

Просто поголодать для Хайнца теперь пустое слово. Судя по его виду, голодать ему не приходилось давно. Интересно, нравится ли Хайнцу управлять телестанцией в Иллинойсе? Наверное, это лучше, чем сниматься в фильмах про бензопилу? Он не стал спрашивать. Вместо этого он посмотрел на Билла, который встал со своего места.

— Билл Хэйкок, Джоан Хайнц, Фред Хайнц.

Хайнц жмёт руку Билла. Джуит замечает, как меняется весёлое выражение лица Хайнца. Оно становится печальным и жалким. Взгляд, которым Хайнц осматривает Билла, говорит Джуиту, что тот, несмотря ни на что, был голоден долгое время.

— Вы тоже актёр? — спрашивает Джоан Хайнц Билла.

Билл качает головой и говорит Хайнцу:

— Как вам удалось стать управляющим телестанцией?

— Начал репортёром, а потом повезло, — отвечает Хайнц.

— Пожалуйста, не думайте, что мы много смотрим телевизор, — говорит Джуиту Джоан Хайнц. — Но Фред всегда узнает, когда вас будут показывать, и делает из этого переполох. Телевизор — это дурная привычка, наркотик, пустая трата времени. Показывают такие непристойности, что диву даёшься, как можно на этом зарабатывать деньги.

Хайнц багровеет.

— Деньги — это приятно. Не говори им, что это неприятно.

— Больше не пишешь пьес? — спрашивает Джуит.

— Деньги — это, конечно, приятно, но… — начинает Джоан.

— Может быть, я буду писать, когда выйду на пенсию, — говорит Хайнц. — Я работаю целый день. После восьми меня уже не хватает ни на что. Говорят, некоторые пишут после обеда — это не про меня.

— Он отключается после двойного мартини, — говорит Джоан, не обращаясь ни к кому конкретно.

Она всматривается куда-то в главный зал и хватает Хайнца за руку.

— Смотри, там хотят занять наш столик.

Она поднимает руку, зовёт официанта и поспешно уходит. Хайнц хмурится. Не потому, что она ушла. Потому что нарисовала картину его жизни. Он не пытается оправдаться. С отвращением к себе он выплёскивает продолжение наружу.

— Потом я просыпаюсь, снова выпиваю двойной мартини, чтобы заснуть — по крайней мере, до трёх ночи. Время, когда — помнишь, у Фицджеральда — пробуждается тёмная сторона души. — Он строит гримасу. — Что произошло? Ты всё ещё играешь. Как получилось, что я не пишу?

— Потому что у тебя есть здравый смысл, — отвечает Джуит.

— К чёрту здравый смысл. У тебя всё получилось. Может, и у меня могло получиться. Может, я слишком быстро забросил. Теперь уже не поймёшь.

— Забудь. У меня ничего не получилось, Фред. Никогда не получалось и не получится. Каждый раз убеждаться в этом — штука не из приятных, поверь мне. Никакого удовлетворения. Если я найду способ, чтобы уйти из кино, я им воспользуюсь. Ты был умнее меня. Деньги — это приятно. Перестань пить. Гуляй перед обедом, гуляй перед сном. И перестань жалеть.

Хайнц качает головой и пожимает плечами.

— Бывает ли кто-нибудь удовлетворён этой жизнью?

— Те, кто слишком этого хочет — нет, — говорит Джуит.

— Ты идёшь или нет? — Джоан вернулась. Она возбуждена. — Все столы заняты, люди уже выстраиваются в очереди. Мне ужасно неловко сидеть там одной, когда они так глазеют.

— Да, верно. Пойдём. — Хайнц натужно улыбается. — Это было здорово.

Он жмёт руку Джуиту, жмёт руку Биллу.

— Рад был познакомиться с вами, Хэйкок.

Джоан тянет его за рукав. Он второпях достаёт из бумажника визитную карточку и протягивает Джуиту.

— Не будем терять друг друга из виду, — говорит он. — Ты ведь, наверное, иногда летаешь в Нью-Йорк по делам. Позвони мне, если остановишься у О’Хара.

Джоан утягивает его за собой.

— Съездим в город, пропустим по рюмке, — на ходу говорит он.

— Обязательно, — отвечает Джуит и снова садится.

Билл уже сидел. Он наклоняет голову к Джуиту.

— Вы были любовниками. Интересно, что ты сейчас чувствуешь? Прошло столько времени. Это было в сороковых, наверное?

— В декабре сорок седьмого. Он заболел воспалением лёгких. За ним приехал отец и забрал домой в Рокфор. — Джуит опускает визитку в карман и пробует кофе.

— Это было за год до моего рождения, — говорит Билл. — Что ты чувствуешь? Мне трудно представить.

Кофе был еле тёплым. Джуит ищет глазами официанта.

— Он весил сто тридцать фунтов. Копна волос. Когда родители присылали деньги — его родители — в парикмахерскую шёл я. Я должен был выглядеть аккуратно, потому что ходил на прослушивания. Но стрижки не помогли.

Наконец в сторону Джуита смотрит официант, сутулый парень средних лет, сын устрашающей португалки, и Джуит приподнимает чашку кофе и пустую стопку из-под бренди. Официант кивает.

— Когда Фред уехал, у меня отросли длинные волосы. Я уже не мог оплачивать комнату. По очереди я переспал со всеми остальными друзьями, а когда исчерпал их возможности, стал спать с первыми встречными мальчиками, мужчинами, лишь бы не ночевать на улице. Иногда я завтракал, иногда нет.

Официант приносит полный кофейник и две стопки бренди. Он наполняет чашки и уносит пустые стопки. Джуит продолжает:

— Когда удавалось позавтракать, я знал, что это до конца дня. Обычно я болтался в публичной библиотеке с бездельниками и проститутками — другими бездельниками и проститутками. Когда я стал слишком грязным, слишком потрёпанным и голодным, я сунул гордость в карман и нанялся уборщиком в маленький театр. Я подметал, мыл полы, чистил туалеты, рисовал афиши, наводил прожекторы, брался за всё, что мог. За это мне позволяли ночевать в театре. У меня были карманные деньги. Однажды какой-то актёр то ли заболел, то ли напился, и мне дали его роль. Тут мне повезло. Меня заметили и наняли играть в летних шекспировских постановках. Из-за волос. В те дни все мужчины стриглись коротко. Нью-Йорк сэкономил на парике. В сороковых парики стоили недёшево.

— Не из-за волос, — устало говорит Билл. — Почему ты всегда себя принижаешь?

Он размешивает сахар с сухим молоком в своей чашке.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты почувствовал — когда снова его увидел?

Джуит пожал плечами.

— Грусть, что ещё? — Он улыбнулся себе. — Я дал ему прозвище — Озорник из Слоновой Кости. Это цитата, откуда не знаю. Тогда он был таким же мягким и нежным, как слоновая кость.

Джуит встряхивает головой.

— Стройным. Обнимать его было одно удовольствие. Теперь он как мешок сала. А озорства в нём не больше, чем в слизне. Грусть, только грусть, Билл. Время никого не щадит.

— Ты тоже изменился? — спросил Билл.

Джуит слабо и холодно усмехнулся.

— Я считал себя прекрасным, замечательным и талантливым. Я думал, наступит день, когда весь мир пожалеет о том, как он ко мне относился.

Сигара, которую он оставил в пепельнице, потухла. Он стряхивает пепел столовым ножом и закуривает снова.

— Я не умер от жалости к себе только благодаря Фреду. Он то и дело смешил меня. Он был мастер на шутовские выходки. Однажды ночью к нам в постель забралась крыса. Она решила отгрызть нам пятки. Огромная, как кошка. Фред назвал её Праматерью Всех Крысей. Он побежал за ней в ванную и расквасил ей голову. Из нас двоих это мог сделать только Фред — я бы не смог никого убить. Он сказал, что если мы не устроим достойных похорон Праматери Всех Крысей, за нами придут все пятьсот тысяч её детей, внуков и правнуков. Он вспомнил о том, как я рассказывал ему про игрушечный театр, который вырезал дома. Он велел мне вырезать из картона костюм и шапочку для крысы. Под гроб мы приспособили обувную коробку. Потом мы сели на паром в Стэйтен-Айленд, спустили коробку с крысой на воду, а Фред декламировал: «Закат и вечерние звёзды, подайте один только знак…» Это было трогательно.

— Господи, — задумчиво говорит Билл. Он думает о чём-то другом. Тут он смотрит на Джуита. — Ты никогда не говорил мне, что хочешь бросить играть. Ты сказал ему это, чтобы он не очень расстраивался за свою никчёмную жизнь, которую так дёшево разменял?

Сейчас Джуиту следует сказать Биллу «да» и переменить тему. Билл беспокоится, что они теряют квартиру, что он теряет форму. Предполагался счастливый вечер. Но Джуит и сам забеспокоился. Хайнц выглядит таким старым. Жизнь ускользает из рук. Поэтому он продолжает:

— Не он разменял, а я. Я никогда не говорил тебе, чтобы не расстраивать. И чтобы ты не начинал спорить. Споры ничего не изменят. Помнишь фильм «Выбор Гобсона»? Ту сцену, когда толстая мама и дочь с твёрдым характером решила расстроить свадьбу Джона Миллса с девушкой из ночлежки. Женщины визжат друг на друга, а Миллс стоит на улице. В кадре его лицо. Оно неподвижно, он даже не моргает. Но в душе у него что-то происходит, и он заставляет тебя это почувствовать. Это — настоящая игра. Я не могу так сыграть, Билл. Точно так же, я не могу спуститься сейчас вниз по скалам, раздеться и поплыть на Гавайи. — Билл пытается перебить его, но Джуит не позволяет. — Я больше не могу притворяться, что я — актёр. Я чувствую себя глупым лгуном. Мне нужен выход. Я должен найти себе дело, занимаясь которым, я смог бы себя уважать. Хотя уже слишком поздно.

— Ты что пьян, что ли? — говорит Билл.

Но Джуит увлечённо продолжает:

— Помнишь, дома, я говорил тебе о пекарне — моя первая работа, Джой Пфеффер, война? Пекарня теперь продаётся. Я бы хотел купить её. Из меня бы вышел неплохой пекарь. Ну, ты ведь знаешь.

— Ты перестанешь говорить глупости? — спрашивает Билл.

— Это честная и полезная работа, — говорит Джуит. — Как твоя. Ты делаешь своими руками то, что на самом деле нужно людям.

— Пекари толстеют. — Билл отодвигает стопку с бренди. — Из-за людей, которые заказывают свадебные торты, а потом раздумывают жениться. — Он тушит сигару и откидывается на спинку стула. — Пойдём. Тебе надо проспаться. Завтра ты будешь в здравом уме.

— Я не шучу, — говорит Джуит.

Но Билл ушёл оплачивать счёт. По пути к выходу, они проходят сквозь зал, где над облаком сигаретного дыма, работает цветной телевизор. Идёт предвыборная кампания. Речь произносит морщинистый кандидат в президенты с кривоватой усмешкой и подкрашенными волосами. Его слов не слышно из-за шума посетителей. Билл говорит:

— Это твой старый приятель.

Тридцать лет назад Джуит снимался в двух фильмах вместе с кандидатом в президенты.

— Если он победит, — говорит Билл, — он может найти тебе работу в Вашингтоне.

— Он слишком благопристоен, не забывай, — говорит Джуит. — А я неблагопристоен.

У машины, которую они запарковали возле скалы, ОН говорит:

— Мы могли бы жить над пекарней.

— Заткнись ты с этой пекарней, прошу тебя, — говорит Билл.