Год Иова

АВГУСТ

— Вы сами сказали, что цена всех пугает.

Джуит упирается локтями в поверхность жёлтого столика, а утреннее солнце греет ему спину через окно пекарни. В воздухе стоит сильный запах свежего хлеба. Вкус клубничного джема, который он только что съел из маленькой упаковки, смешивается со вкусом кофе, который он пьёт из бумажного стакана с жёлтым пластмассовым подстаканником.

— Честно говоря, сомневаюсь, что вам нужны наличные, Джо. Эта сумма слишком велика, чтобы заплатить её сразу.

Молодой Джо Пфеффер сосредоточенно смотрит куда-то позади Джуита, губы его поджаты, пальцы невозмутимо потягивают кончик длинного носа. Он обрадовался и засмеялся, когда Джуит вошёл к нему с доброй новостью о «Тимберлендз». Он был так доволен и горд, что сжимал и тряс руку Джуита, пока тот сам не ослабил рукопожатие. Джо выпалил хорошие новости девочке, похожей на Фрэнсис Ласк, а та в смятении побежала на кухню рассказать об этом Питеру Полу, который вышел оттуда с мукою на волосах, чтобы выразить Джуиту свои поздравления. Пфефферы очень любили «Тимберлендз» и не пропускали ни одной серии. Этим утром Джуит стал для них Богом. Теперь Джо уже попросту не решался сказать ему «нет». Он вздыхает, с досадой покачивает головой.

— Но хозяева ранчо на севере просят наличными.

— Мы не всегда получаем то, что хотим, — улыбается Джуит. — Поговорите с ними. Посмотрим, согласятся ли они на уплату частями.

Джуит не располагал опытом в бизнесе, однако он часто играл банкиров, предпринимателей, брокеров. Он всегда рассуждал согласно незамысловатой психологии киносценариев. Из внутреннего кармана пиджака он достаёт хрустящую продолговатую сложенную вдвое бумагу и разворачивает её на середине стола перед Джо. Это чек на десять тысяч долларов, выписанный на имя Джозефа Пфеффера Младшего. Джуит слегка опьянён своей расточительностью, однако чеки поступают из кампании регулярно, и пачки денег накапливаются в банке, подобно золотым слиткам. Он слегка придвигает чек к Молодому Джо, и тот смотрит на чек, словно пребывая в гипнозе.

— Это серьёзные деньги, — говорит Джуит. — Если я не выполню своих обязательств, вы возьмёте это себе в качестве неустойки без всяких вопросов, идёт? Но если мы закрываем торг, они станут первым взносом.

Джо с трудом отводит глаза от чека. Он смотрит на Джуита и неловко смещается на своём шатком жёлтом стуле.

— Значит, вы хотите… — произносит он хриплым, едва различимым голосом. Он откашливается. — Значит, вы хотите уплатить мне четвёртую часть общей суммы, а остальное будете ежемесячно погашать за счёт доходов от магазина — я правильно понимаю?

— Выплаты будут обеспечены, — говорит Джуит. — Мы ещё обсудим это с юристами.

Он отодвигает стул и встаёт. Он старается придать своей улыбке выражение полной уверенности в себе и протягивает Джо руку.

— Договорились?

Молодой Джо взволнованно ковыряет в ухе мизинцем и снова смотрит на чек, но брать его не торопится. — Господи, — говорит он самому себе. Наморщив лоб, он смотрит на Джуита. — Я не знаю.

— Кто-нибудь ещё предлагал вам заключить сделку?

— Ну, нет — не то, чтобы. Я хочу сказать, они узнавали цену, но ничего не предлагали.

Он робко улыбается и берёт чек.

— По крайней мере, никто из них не выкладывал на стол деньги.

Он поднимается.

— Думаете, люди с ранчо на севере согласятся?

Бледное лицо Молодого Джо залилось краской.

— Ах, чёрт, — говорит он. — Всё это только слова. Это я хотел получить наличными. Я решил, что мне будет проще получить наличные, если я скажу про ранчо. Конечно, они не против оплаты по частям. Просто, мне не хотелось растягивать уплату на годы. Я хотел устроить всё как можно скорее.

— Табличка «Продаётся» висела у вас в окне с января, — замечает Джуит.

— Да.

Молодой Джо вновь задумчиво смотрит на чек и вздыхает. Затем он с последний раз поднимает глаза, усмехается и говорит:

— Ладно, была не была, — и жмёт руку Джуиту. — Когда вы хотите заняться бумагами?

Джуит развязывает узел на крышке багажника. Он кидает верёвку внутрь и нагибается, чтобы вынуть ящик. Он боялся, что тот окажется слишком тяжёлым. Так оно и есть. Надо было заплатить парню, который укладывал его в багажник. Тогда он поехал бы с Джуитом и помог бы донести ящик. Джуит ставит коробку на подпорную стену в самом начале ступеней, и смотрит на очертания дома, что виднеются за тёмными ветвями гималайских кедров. Подъём предстоит долгий. Он возвращается, чтобы захлопнуть багажник, обхватывает картонный ящик и начинает подниматься вверх по ступенькам. Старые строгие деревья отбрасывают какую-то тень, однако прохладнее от этого не становится. Пройдя десять ступеней, он чувствует, как пот градом стекает по его рёбрам. Устали руки, устали ноги, не хватает дыхания. Он не представляет себе, как преодолеет этот подъём, однако, каким-то образом преодолевает его. У крыльца он не то, чтобы ставит, а скорее бросает этот ящик на землю. Тот издаёт громкий и гулкий звук Ему надо сесть, и он садится на деревянные ступени. Он слышит, как за его спиной отворяется дверь.

— Оливер? Что это?

В горле и во рту у него сухо. Он не может ответить. Он только тяжело дышит. Он слышит, как приближаются её хромые шаги, туп-туп, туп-туп. Он слышит, как она издаёт удивлённый счастливый возглас.

— Боже мой, телевизор! Цветной телевизор! Оливер, как это замечательно. Тебе не следовало.

Она целует его в макушку, как делала их покойная мать.

— Это прекрасно!

В молодые годы она становилась импульсивной и быстрой, когда радовалась чему-то. И вот, как в молодости, она усаживается рядом и обнимает его.

— Ты так добр. Ты так добр ко мне.

— Ты же смотрела «Тимберлендз» в чёрно-белом, — говорит он. — Теперь всё будет цветным.

Она улыбается ему кривыми зубы, глаза её искажены толстыми стёклами очков. Она сияет. Он улыбается ей в ответ. У неё улучшение. Ненасытный кошмар, который курсировал по её сосудам, притих. В эти дни она чувствует себя хорошо, уменьшилась слабость, носовые кровотечения прекратились, синяки на коже рассасываются. Врачи говорили ему, что улучшения длятся не долго, во всяком случае, не в её возрасте. Даже если она и знает об этом сама, то значения не придаёт. Он встаёт на ноги, пока ещё не в силах вновь нагрузить себя тяжестью, но вместе с тем, не желая заставлять её ждать. — Пойдём. Поскорее установим его и подключим.

Она открывает входную дверь, и он, тяжело ступая, заходит в дом. Он едва сдерживает стон — все мышцы его снова начинают болеть под тяжестью громоздкого ящика. Она весело ковыляет следом за ним мимо гостиной и мимо столовой. Там на ткацком станке лежит почти завершённый гобелен. Его тёмные тона, словно, поглощают весь дневной свет. Шатаясь, он проходит по коридору в её комнату, и выпускает тяжёлый ящик из рук на кровать. Руки ломит от боли. Он приятно удивлён тем, что кровать аккуратно застелена. Не потому, что он заставил её. Она сделала это сама, впервые за всё время болезни. Это признак хорошего самочувствия. На старом телевизоре в кульке из фольги, подвязанном голубой ленточкой, он видит масляно-жёлтые цветы бегонии. Она переставляет кулёк на комод. Хорошо, что к ней вновь вернулась живость движений.

Он просовывает пальцы под картонные створки и тянет их вверх.

— Опять эта дама из Общества Защиты Животных?

— По крайней мере, это не ещё одна хризантема, — смеётся Сьюзан.

Джуит то и дело выносил на заднее крыльцо хризантемы, листья которых опали, а цветки превратились в хрупкие коричневые помпоны. Миссис Фэйрчайлд всё время приносит их в отсутствие Джуита, а Сьюзан либо о них забывает, либо ей просто не хватает сил ухаживать за цветами. Джуит уже привык срезать увядшие листья и поливать цветы — а они, даже самые запущенные, иногда возвращаются к жизни новыми тонконогими стебельками, с которых свисают, словно виноградинки, жалкие, тщедушные маленькие цветки.

— Она так добра, что продолжает меня навещать. В конце концов, ведь не я, а Ламберт любил собак.

Джуит отогнул створки крышки. Обёрнутый толстой прозрачной полиэтиленовой оболочкой и обжатый пенопластом, телевизор прочно сидит в ящике. Пенопласт не оставил в ящике места для того, чтобы Джуит мог медленно вынуть телевизор, просунув ладони под него. Он наклоняет картонный ящик, встаёт на колени, чтобы порвать полиэтиленовую оболочку. Он вздыхает, поднимается, переворачивает ящик вверх дном и вытряхивает оттуда неподатливый телевизор. Телевизор, стиснутый скобками пенопласта, вываливается на кровать. Джуит отдирает скобки, отслаивает прозрачную липкую ленту, разворачивает полиэтиленовую обёртку с воздушными пузырьками. Телевизор сияет новизной и пахнет складским помещением.

Сьюзан отключила старый телевизор и убрала его поржавевшую антенну. Джуит поднимает его и выносит по коридору, через кухню, на заднее крыльцо, в компанию печальных хризантем. Он возвращается и видит, что Сьюзан уже размотала шнур от нового телевизора. Со шнуром в руках она подходит к тумбе, на которую Джуит поместил новый телевизор. Она приседает и втыкает штепсель в розетку. Следующие двадцать минут она ворчит на инструкцию, плохо переведённую с японского, и они настраивают цвета. Вскоре красные, синие и зелёные цвета упаковок со стиральными порошками и пакетов с детским питанием, которые рекламируют на канале, начинают выглядеть так же, как в супермаркете.

Сьюзан очарована. Она сидит на краю кровати, уставившись на эти цвета сквозь толстые стёкла своих очков, словно раньше вообще не имела представления о цветах. Плечи её приподняты от радости, ладони зажаты между колен, обтянутых старыми джинсами. Она ослепительно улыбается, словно рождественский младенец. Она смотрит на красивых пышущих здоровьем причёсанных и опрятных подростков, одетых с иголочки. Они заняты какими-то проказами в загородном доме. Дом этот, судя по интерьеру — мечта типового скупердяя среднего достатка. Но это не важно. Важно лишь то, что всё это она теперь видит в цвете. Джуит смотрит на часы и покашливает. Она не слышит. Она заворожена. Он подходит к телевизору и выключает его. Она вздрагивает от удивления.

— Нам надо ехать, — говорит Джуит. — Предварительный показ начинается в три, а ты хотела окинуть всё ещё раз свежим взглядом, пока не запустят людей. Кроме того, нам надо купить тебе одежду.

Она издаёт стон и с недовольной гримасой встаёт с кровати.

— Ты обещала, — говорит он.

Она ковыляет к новому телевизору и гладит его.

Она улыбается Джуиту.

— Я не сделала этого раньше, — говорит она, — поэтому должна это сделать сейчас.

Она перестаёт улыбаться. Она выдвигает ящик комода и вынимает оттуда небольшой коричневый блокнот. — Ты не можешь позволить себе такие подарки. Я выпишу тебе чек.

— Ты забыла, что теперь я звезда. Для нас, звёзд, дарить новые телевизоры — дело привычное.

Он подходит к ней, вынимает из её рук чековую книжку, кладёт обратно в ящик и задвигает его.

— Пойдём, поболтаешь со мной, пока я буду готовить ленч. Она ловит его за руку.

— Нет. Вечно ты делаешь всю кухонную подёнщину за меня. Сегодня мы позавтракаем не дома.

Она определённо чувствует себя лучше, не правда ли? Да у неё просто прекрасное настроение. Она ведь терпеть не может есть на людях.

— Кроме того, я захвачу с собой чек.

Он скептически вздёрнул бровь:

— И ты не попытаешься улизнуть от покупки одежды?

— Разбей моё сердце, — торжественно, как в детстве, взмахнула она рукой, — в надежде, что сгину.

Её одежда выцвела, износилась и изрядно побита молью. Однако, это ещё не всё. Её одежда выглядит смешной и жалкой ещё потому, что велика ей. Она на ней висит. Болезнь превратила её из маленькой упитанной женщины в худосочного ребёнка. Пожилого ребёнка, которого пугают не выдуманные, а реальные страхи, те страхи, которые навсегда привили ей супермаркеты. Она ковыляет подле него мимо возвышающихся холодильников, сияющих плит, кухонных комбайнов в мальчиковую секцию. Она грустно усмехается. — Господи, как мне противны запахи магазинов. Хочется развернуться и бежать без оглядки.

— Courage, mon amie, — цитирует Джуит их любимую детскую сказку «Монастырь и очаг», — le diable est mort.

— Надеюсь, — говорит она и умоляюще на него смотрит. — Ботинки тоже?

— Посмотри на свои. Безусловно, тебе нужны новые. У тебя есть дырки в носках?

Она плюхается на стул в обувной секции. — Ты выкинул всё дырявое, — упрямо сказала она.

Они в секции мальчиковой одежды. Только здесь можно подыскать для неё подходящий размер. И этот подходящий размер оказывается наименьшим. В тёмно-синем костюме с латунными пуговицами, светло-голубой рубашке и маленьких замшевых ботинках она выглядит куда лучше, выглядит не больной и голодной, а скорее подтянутой. Её глаза, увеличенные стёклами очков, блестят, как глаза мальчика. Она смотрит в высокие зеркала почти что довольным взглядом, даже с оттенком самолюбования, свойственного её матери и её брату. Он отходит в сторону, что не обидеть её усмешкой. Пока она расплачивается, он отыскивает ей синий кепи и оплачивает в другой кассе. Возможно, ему придётся уговаривать Сьюзан одеть кепи. Кепи на женщинах выглядят сейчас очень модно, а она не захочет выглядеть модно. Однако, она удивляет его. Она радуется покупке, и то и дело смотрит на своё отражение в зеркале. И пока они едут в машине в направлении Лос-Анджелеса и ленча, она примеряет кепи, придавая ему всё больший и больший наклон.

Сегодня, несмотря на жару, Арми Акмазян надел полосатый костюм из индийского льна. Расстёгнутый воротничок его тёмно-зелёной рубашки и большой узел светло-зелёного галстука намокли от пота и изменили свой цвет. Его гладковыбритые щёки тоже блестят от пота, и он вытирает толстую шею огромным, светло-зелёным платком, на котором уже не осталось сухого места. Он взмок не только из-за жары. Несколько выбились из графика его планы. Всё ещё не привезли каталогов. Остаётся всего лишь час до пресс-конференции, которая состоится перед открытием выставки. Здесь будут не только местные журналисты, многие приедут издалека. А вокруг молодые маляры всё ещё стоят на стремянках и красят высокие стены и перегородки в переднем ряду галереи. Сильно пахнет краской. — Даже не знаю, как извиниться.

Он держит Сьюзан под руку чтобы она не споткнулась о серое испачканное каплями краски брезентовое покрытие, лежащее у них под ногами.

— Я думал, что у нас будет уйма времени. Уйма. Но полагаться на людей уже бесполезно. Они дают тебе слово, и где они? Время для них — пустой звук.

Но стоило лишь взглянуть на другие залы галереи, освещённые люминесцентными лампами, чтобы понять — Акмазян преувеличивает. Он просто возбуждён и взволнован. Прочие залы — само совершенство. В задумчивой тишине на фоне безупречной белизны стен разместились прекрасные, тёмные гобелены Сьюзан. Они словно древние неотвратимые истины. До этого Джуит посетил лишь выставку в галерее Тейт. Обескураживал один их размер, а в таком количестве гобелены просто ошеломили его своей силой. Ему казалось, что он хорошо знает Сьюзан, что нет человека на свете, который был бы ей ближе. Однако, он понимает, что совсем её не знал, по крайней мере, до этой минуты. Эти огромные ворсистые прямоугольники, с узорами, которые таинственно перекрывают друг друга, подобно клубам дыма, извергающегося в день мироздания из земных недр, рассказали ему, как вскоре расскажут и целому миру, историю смертного человека, полную трагизма и храбрости, а порой и дикого хохота — таковы эти неопределённые комковатые багряные полотнища, смысла которых он не понимал до сих пор.

Он лишился дара речи и был потрясён. Слава Богу, Акмазян продолжает говорить, говорить, говорить. Джуит смотрит на Сьюзан, которая создала эти огромные глыбы душевной боли. Он отворачивается, потому что на глаза ему навернулись слёзы. Он наклоняется и читает названия гобеленов на плексигласовых табличках. Акмазяну пришлось потрудиться. Гобелены были взяты не только из коллекции автора — а именно из тёмного и оплетённого паутиною гаража и комнат в доме на Деодар-стрит. Многие прибыли сюда из Дании, Финляндии, Парижа, Берлина, Лондона, Рима, Японии и даже Австралии.

Навряд ли этими гобеленами можно украсить жилые комнаты — нужно быть невосприимчивым к человеческой боли, чтобы в этой комнате жить.

Он оборачивается, чтобы задать вопрос Акмазяну, но того уже и след простыл. Он слышит, как тот присвистывает и хлопает в ладоши, подгоняя маляров. Джуит перестаёт изучать таблички. Он не может смотреть на эти гобелены — не здесь, не наедине с ней. Они упрекают его. Да, он как может старается для неё. Но только теперь, когда эти старания запоздалые и, на самом деле, смехотворно мало для неё значат. Как быть с теми семью годами после смерти Ламберта? Без толку сожалеть, говорит он себе. Это ничего не изменит. Но он сожалеет — и горько. А она выткала своё одиночество на полотнах, и у него не хватает духа смотреть на них. Она наблюдает за ним. Она посередине самого дальнего зала, где стоит длинный стол, заставленный бутылками и стаканами, под самым огромным, самым мрачным и самым неолитическим гобеленом.

— Ну, что ты об этом думаешь? — говорит она издали.

Он старается улыбнуться.

— Это ошеломляет, — говорит он.

Она подходит и наклоняется к нему.

— Нам лучше уйти. Я не хочу, чтобы меня преследовали. Я не хочу, чтобы они фотографировали меня.

— Они могут сделать это случайно, — отвечает он. — Почему бы не покончить с этим сегодня? Иначе они окружат твой дом и попытаются нарушить границы твоих владений.

Он берёт её под руку, чувствует, что под жакетом и рубашкой лишь кожа да кости.

— Я серьёзно. Ты сегодня хорошо выглядишь. Сьюзан, эти гобелены прекрасны. Люди захотят узнать побольше о женщине, которая их создала. Ты больше не можешь скрываться. Это твой звёздный час. Почему бы тебе просто не расслабиться и не радоваться ему?

— Ты бы, конечно, обрадовался.

Они идут по огромным белым комнатам, на стенах которых вывешены её ничтожество и величие. Она ковыляет рядом с ним.

— Позировать фотографам и быть центром внимания — это смысл твоей жизни. — Она задиристо ему улыбается. — Думаю, мне не удастся подкупить тебя, чтобы ты надел платье и парик и сыграл мою роль.

— Бог сразит меня на месте, — говорит он вполне серьёзно. — Ах, чёрт, — говорит она. — Они идут.

Он, безусловно, тоже испытывал свой звёздный час. Его часто фотографируют. Он часто бывает центром внимания. Уже через несколько часов после подписания контракта с Зигги машина пришла в действия. Он не расслабился, а покорился. Он, конечно, не наслаждается этим. Этим наслаждается Билл. Наслаждается лихорадочно. Каждый вечер он возвращается из магазина домой, от него пахнет потом и шеллаком, глаза его блестят, он горит желанием узнать, кто брал у Джуита интервью между съёмками или за ленчем, кто фотографировал его, кто снимал его на видеокамеру и записывал его голос на плёнку, в какой теле-или радиопередаче это будут передавать, в каких газетах или журналах напишут о Джуите. Джуит занят приготовлением обеда, и одновременно он учит текст для завтрашних съёмок, он повторно прокручивает магнитофонную запись с репликами, то и дело заглядывая в текст, который лежит на кухонном столе — Джуит шутит с Биллом, рассказывает ему обо всём, что тот хочет знать. Однако эта игра уже успела его утомить.

— Билл, да какая разница? — говорит он. — Какое это имеет значение?

— О чём ты говоришь?

Как всегда в это время Билл раздевается перед душем на кухне, слушая, как Джуит либо отвечает ему, либо уклоняется от ответов. И сейчас он стоит на кухне. Из его грязной руки свисает рубашка.

— Огромное значение. О тебе хочет знать вся страна. Каждую неделю этот фильм смотрят шестьдесят миллионов. Им плевать на предвыборную кампанию. Им плевать на Иран. Они думают только о «Тимберлендз». Разве это не имеет значения?

Джуит выключает магнитофон.

— Билл, на эту роль могли взять двадцать других актёров. Это не моя личная заслуга. Разве я это чем-нибудь заслужил? Это случайность. Дурацкое слепое везение. Зигги Фогель захотел стать святым.

— Он должен тебе! — кричит Билл.

— Если тебе угодно.

Джуит поднимает крышку над кастрюлей с двойными стенками и помешивает деревянной ложкой голландский соус.

— В любом случае, это не заслуга моего актёрского мастерства. В этом тягучем шоу актёрского мастерства не нужно. — Хорошо, но почему тогда ты собой недоволен?

— Я не то, чтобы недоволен.

Утомлённо, Джуит слегка постукивает ложкой о край кастрюли и откладывает её на квадратный кусок фольги, что лежит на плите. Крышку он оставляет приоткрытой.

— Я просто не хочу себя обманывать. Я — муха, из которой телевидение раздувает слона. Билл, эти шестьдесят миллионов тупиц не увидят меня в «Тимберлендз» ещё целый месяц. Какая же я к чёрту знаменитость?

— Ты получил то, что тебе причиталось.

Билл сбрасывает с себя потрёпанные шорты — обрезанные выше колен джинсы «Ливай’с». Он остаётся в красных плавках. Джуит ощущает прилив похоти. Тело Билла никогда не наскучивает ему.

— Пришло время, и все на тебя обратили внимания, а ведь многие годы не обращали.

— Они боятся, что после смерти Джада Нортона зрителей станет меньше. Поэтому они и используют меня, чтобы переключились зрители. — Джуит усмехается. — Что ж, Бог им в помощь.

Билл смотрит на него с недовольством. Он открывает рот, чтобы произнести следующий аргумент, но вместо этого говорит:

— Я иду в душ. После этого мы можем выпить. Ты выпьешь, и почувствуешь себя лучше.

И вместе с комком одежды он удаляется по коридору.

— Не знаю, почему тебе всегда хочется портить мне настроение.

Джуит знает. Джуит хочет испортить настроение Биллу, потому что в плохом настроении сам. Он ничего не сказал Биллу насчёт пекарни. Это презренная тема. Он до смерти боится того, как к этому отнесётся Билл. У него не хватает духу сказать Биллу правду. Поэтому он и продолжает его изводить. Какое значение имеют детские восторги Билла? Какой от них вред? Возможно, он прав. Возможно, Джуит и заслуживает звания звезды. На сегодняшний день какую звезду не взять, все они были созданы тем же образом, что и Джуит, их раздули, словно слонов из мух, и какое ему до этого дело? Это система. Это не их личное достижение. И всё же, и всё же. Нахмурившись, он перелистывает страницы текста. Он не может побороть разочарования. Не так он представлял себе кульминацию своей карьеры. Он должен быть честен перед собой. Всё это ошибка. Вся его жизнь. Мы получаем то, что заслуживаем. Он заслужил пекарню. Каким-то образом он должен донести это до Билла. Этого разговора не избежать, думает он, и на душе его скребут кошки. Он закрывает текст и начинает мыть спаржу под струйкой холодной воды.

Десять лет назад, когда способности Билла были ещё не признаны, он иногда неделями, а иногда месяцами сидел без работы. Джуит не обращал на это внимания. Он зарабатывал достаточно, чтобы оба они были одеты, накормлены, имели крышу над головой. Он перестал покупать дорогие ликёры, вина и бакалею. Они даже не могли позволить себе лишний раз посмотреть шоу, приехавшее к ним в город, или сходить на новый фильм. Не могли они позволить себе и часто бывать в ресторанах. Билл не скучал по лучшим временам, потому что их у него никогда не было. А лучшие времена Джуита были связаны только с Биллом. Ничему другому он значения не придавал.

Однако Билл беспокоился. Ему не хотелось жить за чужой счёт. За чужой счёт жил Долан. Каким бы ни был Долан, Билл стремился быть ему полной противоположностью. Джуит ценил это здоровое стремление. Однако оно порождало неприятные вопросы. Целыми днями Билл тщетно колесил в поисках работы на машине Джуита — своей у него тогда не было. Он даже хотел съехать с квартиры — ему было стыдно, что он не в состоянии выплачивать половину ренты, не говоря уже о еде. Джуит, конечно, разубеждал его, используя каждую толику чувств и здравого смысла, и тем не менее Билл всё больше и больше разочаровывался в себе и не находил себе от этого места.

Джуит был уверен, что если положение дел Билла не изменится, Билл покинет его. Как-то раз — а было это в субботу — Джуит сам повёз Билла на поиски. Они стали объезжать магазины, торгующие подержанной мебелью. Билл искал предмет мебели, который мог бы отреставрировать за свой счёт, чтобы показать специалистам по интерьеру, на что он способен. Джуиту выше головы хватило тех двух или трёх часов, в течение которых он вдыхал пыль и смахивал паутину с лица руками, пропахшими плесенью. Билл был неутомим. Всякий раз, когда они возвращались к машине, Билл вновь и вновь листал телефонную книгу в поисках других магазинов.

На закате, на улице, где рядами мрачных оконец выстроились склады, в какой-то тёмной подсобной комнате он нашёл то, что искал. Эта вещь стыдливо таилась в углу за рядами дешёвых стульев двадцатых годов, подборкой скатанных в рулоны бамбуковых занавесок и тремя газонокосилками, покрытыми ржавчиной. Эта вещь была наполовину прикрыта мотком побитых молью испанских шалей. Джуит решительно ничего не понял, а Билл обрадовался и загорелся. Он принялся снимать разбирать стулья.

— Откати куда-нибудь эти чёртовы газонокосилки, прошу тебя.

Джуит попытался. Колёса не вращались. Он перенёс на руках сперва одну, потом вторую, а потом третью, загородив проход, который остался позади них. Билл всучил ему моток липких шалей. Джуит положил их на гору грязных скатанных ковров. Никто не пришёл, чтобы помешать им. Есть ли вообще в этом магазине хозяин, подумал Джуит. Билл стирал пыль и грязь со своей находки рукавом пиджака. Бережно, что-то напевая себе под нос. Джуит испугался. — Ты не сможешь ничего с этим сделать.

— Вишнёвое дерево, — сказал Бил. — Чиппендейл. Американский, начала девятнадцатого века. Изящно.

Он встал на колени, пытаясь открыть выдвижные ящики. Когда он взглянул на Джуита, глаза его сияли.

— Это шедевр.

— Это развалина, — сказал Джуит.

Он смотрел на царапины, перекосы, склеенные трещины, вмятины от зубила, белые кольца, оставленные днищем ведра с краской. На коросту столетней грязи. — Какой-то сорвиголова использовал её вместо стремянки. — Оно целое, — поднялся Билл с коленей. — Вот что важно. Давай, помоги мне его сдвинуть.

— Билл, оно безнадёжно, — сказал Джуит.

— И ты?

Билл протиснулся за дубовым столом, таким же как стол из далёких воспоминаний о Деодар-стрит, и схватился за бюро. Он поднатужился, и бюро сдвинулось с места, проскрежетав по цементному полу.

— Я думал, ты в меня веришь.

— Понадобится чудо, — сказал Джуит.

— Я сотворю тебе чудо, — сказал Билл. — Но сперва нам надо его отсюда вытащить.

И они его вытащили. Джуиту это обошлось в двадцать долларов. Биллу это обошлось в несколько недель напряжённой работы, иногда по ночам. Он буквально погряз в ней, но радость не покидала его. Он обрабатывал старую развалину бережно и аккуратно. Он вымачивал и медленно выравнивал покоробленную древесину, постепенно прикладывая всё большую и большую силу. Грязь на поверхностях, растрескавшийся клей на штифтах, выступы и неровности постепенно исчезли. Своим благоговейным усердием Билл превзошёл бы любого археолога. Чтобы избавиться от вмятин и выступов, он отслоил старый лак и отшлифовал дерево песком. Гостиная превратилась в столярную мастерскую. Квартира пропахла выводителем краски, горячим клеем и льняным маслом. Бывали минуты, когда Джуит уже и думать не мог об этом проекте. Он сомневался, что это когда-нибудь кончится. Но вот наступил тот день, когда антикварное бюро наконец-то было готово. Оно стояло на грязных истёртых стопках газетной бумаги, сияющее, гладкое, совершенное — точь-в-точь, как в тот самый день, когда его привезли в запряжённой лошадьми повозке из мебельного магазина Томаса Сеймура в восемьсот одиннадцатом году — Билл даже проследил происхождение вещи.

Билл сфотографировал бюро до начала, во время и по окончании работы. Теперь фотографии служили доказательством его мастерства. Так он нашёл себе работу. Джуит смирился. Он вовсе не был уверен в том, что слова этого цыганского паренька, двадцати двух лет от роду, не были дешёвой бравадой. И всё же, он сотворил Джуиту это чудо. Ему предложили за бюро бешеные деньги. Однако он ни за что не расстался бы с ним. Для него это бюро всегда означало и означает что-то особенное. Теперь оно стоит у них гостиной. В элегантных выдвижных ящиках лежат театральные программы, альбомы с вырезками из газет и журналов, контрамарки и фотографии, журналы о кино — всё, что когда-либо было напечатано об Оливере Джуите, и не только с того времени, как они стали вместе жить, но и от более ранних лет. Билл неустанно обчищал книжные магазины, большие и малые. Он мог провести целый час, сидя в позе лотоса и листая жёлтые страницы. Он освоил все премудрости системы микрофильмов в отделах периодики. Будь у него образование, он стал бы замечательным исследователем. Однако он был сорокой-воровкой, мышкой-норушкой, не коллекционером, а накопителем. Даже если фильм или серию фильма с Джуитом показывали уже несколько раз, даже если канал не берёт антенна, даже если показывали в недоступное для просмотра время, телепрограмма, в которой об этом написано, кладётся в выдвижной ящик.

— Но пишут всегда одинаково, — говорит Джуит.

— Зато даты разные, — отвечает Билл.

Было время, когда Джуит не возражал, чтобы Билл смотрел эти бесконечные повторы, было время, когда Джуиту казалось, что и самому ему смотреть нравится. На самом же деле это портило ему настроение на несколько дней вперёд. В конце концов, он стал под любым предлогом уходить из дому, когда по телевизору должны были показать то, что пополнило бы злосчастные залежи в старом бюро. Билл огорчался.

— Но сегодня покажут твоих «Старски и Хатча».

— Ты уже смотрел это, Билл. Раз пять или десять, наверное. — Четыре раза, — говорил Билл.

— Но этого вполне хватит. Ты же не думаешь, что сегодня я сыграю там лучше.

— А лучше сыграть и нельзя. Поэтому, я не перестаю смотреть. Мне хочется ещё раз увидеть твоё лицо, когда ты пробуешь на вкус героин, а это оказывается сахар.

Джуит надевает пиджак.

— Я схожу на Фестиваль Богарта. На выставку ню. Он берёт ключи и направляется к двери.

— Смотри сам своих «Старски и Хатча».

— Я терпеть не могу смотреть в одиночку. Если б я хотел смотреть телевизор один, я бы и жил один. Когда тебя нет, я его просто выключаю.

— Ну ладно. Я пошёл.

— Джуит тянет за руку двери.

— Чёрт. Ну ладно. Я иду с тобой.

Эта сцена повторялась из года в год. И повторяется до сих пор, время от времени. Джуит опасается, что грядёт нечто худшее. Долгое время он с досадой наблюдает за тем, как дешевеют видеомагнитофоны. В один прекрасный день Билл проснётся и поймёт, что теперь он может собрать не просто бумагу, где что-то напечатано о старых фрагментах и фильмах, где снялся Джуит, но сами фрагменты и фильмы. Именно поэтому Джуит ни словом не обмолвился про видеомагнитофон в доме Хэйкоков — о том жарком полдне, когда Лэрри танцевал перед экраном один в пустом доме в Вэлли. Он с ужасом думал о том, как наступит день, когда в семье Хэйкоков произойдёт какая-нибудь ужасная трагедия, и Билл, не в силах закрыть на неё глаза, поедет туда. Если магазин не востребовал его обратно и если Долан не продал или не заложил видеомагнитофон, Билл увидит его и поймёт, что не надо быть очень богатым, чтобы иметь такой же. Он, конечно же, будет просматривать вновь и вновь все эти бессмысленные кадры, где Джуит произносит бессмысленные слова. Он будет хранить эти плёнки в темноте и тишине ящиков старого бюро, и сможет достать их оттуда в любую минуту, когда захочет, даже когда сам Джуит будет лежать в темноте и тишине, от которых его никто и ничто не спасёт — даже Билл, который желает смотреть телевизор только в его компании.

Джуит кладёт тонкие ломтики спаржи на сковороду, где налито с полдюйма воды, бросает туда мелкие обрезки масла, закрывает сковороду и ставит на слабый огонь. У обеденного стола стоит Билл, в белой облегающей майке и чистых голубых с годами выцветших джинсах, которые сидят на нём точно вторая кожа. Он ждёт свой мартини. Джуит наливает ему стопку мартини, смазывает краешек стопки лимонной кожурой, бросает кожуру в стопку и протягивает её Биллу. Он наливает мартини себе, ставит лоток со льдом в морозильную камеру, пробует мартини. Вкус мартини уносит его от мыслей о пребывании в вечной темноте и тишине. Он заглядывает под крышку и видит, что голландский соус не кипит. Он следует за Биллом в гостиную.

Он ставит пластинку с сонатой Брамса для фортепиано, вздыхает, садится в кресло, закидывает ноги на туалетный столик и закуривает сигарету. Билл стоит у двери рядом с изящным швейным столиком Шератон, куда Джуит ежедневно кладёт почту. Билл безучастно просматривает белые конверты и идёт к своему креслу со свежей телевизионной программой в коричневой обёртке в руках. Джуит никогда не открывает программы.

Билл садится, вскрывает обёртку, роняет её на ковёр и листает страницы. Он хмурится, морщится, моргает, громко говорит: «Что?», захлопывает программу и смотрит на обложку. Он улыбается. Он смеётся. Он смотрит на Джуита.

— Ах ты, гад ползучий. Ну-ка смотри сюда.

Он хлопает маленькой толстой книжицей по колену.

— Ты на обложке программы.

Он выпрыгивает из кресла с криком «уау!» и начинает носиться по комнате, размахивая программой над головой, словно трофейным скальпом. Он останавливается. Глаза его блестят.

— Ты не сказал мне! Ты знал, но ты не сказал ни слова! Смотри. — Затаив дыхание, Билл суёт программу Джуиту в руки. — Смотри. Это ты.

— С Элен Ван Сикль и Арчи Уэйкменом, — уточняет Джуит — Они на первом плане. А я на заднем. Никому неизвестный актёр.

— Прочти, что же ты?

Билл сел на ручку джуитова кресла и пробежал дрожащим пальцем по заголовку.

— Видишь, что тут написано? «Новый хозяин «Тимберлендз». Актёр Оливер Джуит».

— Джуит хмыкает, а Билл начинает быстро листать страницы, так быстро, что чуть не рвёт их.

— Вот, — говорит он. — Видишь? Твои фотографии. Только твои, цветные. И весь этот текст. Три страницы. Всё про Оливера Джуита. Смотри-ка, тебя фотографировали здесь. Ты стоишь на кухне.

— «Тётушка стряпает вкусно суфле», — говорит Джуит.

— Ты прекратишь это или нет? — Билл шлёпает его по макушке программой. — Господи, это же здорово. Да тебе небось целый день телефон обрывали?

— Был один звонок, может два, — говорит Джуит.

Их было девятнадцать, некоторых голосов он не слышал уже много лет, некоторые имена едва вспомнил. Когда-то они не желали знаться с безработным актёром, стоявшим в очереди. Но со звездой пообщаться желают все. Надо бы сменить номер телефона и не помещать его в каталог.

— Твой мартини уже тёплый.

Билл возвращается в своё кресло, пробует мартини, начинает читать статью, затем смотрит на Джуита. — Надо бы устроить вечеринку, тебе не кажется?

— Как насчёт воскресенья?

Ему кажется, что церковь Св. Варнавы стала меньше и непригляднее. Улицу расширили, и теперь ступеньки упираются в мостовую. На узком отрезке, оставшемся от газона, одуванчики давно облетели, а стебли молочая в тени замшелого фундамента высохли. Как и большинство старых городских зданий, церковь покрыта гонтом. Кровля обесцветилась от погоды. Поблекли позолоченные буквы на тёмной табличке. Имя настоятеля ему незнакомо. Он открывает правую створку тяжёлых дверей. Он вспоминает запах, которым пахнет внутри — сладкий, строгий и восковой. Здесь церковь, словно говорит ему запах, здесь церковь. Он пробуждает в нём не воспоминания, а только чувства. Он даже не может определить какие, однако они сильны. Он придерживает дверь, Билл входит внутрь, в вестибюль. Он закрывает дверь. Освещение тусклое. Вестибюль не изменился. Над головой в деревянной короткой башенке висит колокол. Верёвка колокола крепится к центру потолка. На длинном дубовом столе лежат стопки молитвенников. Джуит вспоминает, что раньше в обложках молитвенников были металлические включения, выкрашенные чёрной эмалью. Теперь все обложки пластмассовые. Сами молитвенники стали ярче. Он вспоминает, что раньше напротив входа над этим столом висел стенд с довольно плохой цветной печатью. Теперь его нет. Там висит распятие.

— Католическая? — спрашивает Билл.

— Епископальная, — отвечает Джуит.

Он толкает низкие дверцы в начале центрального прохода и вдруг понимает, из чего состоит этот запах. Это запах увядших цветов и свечей. Женщины в джинсах раскладывают цветы на алтаре. Головы их покрыты платками. Цветы, которыми они ещё не воспользовались, стоят в пластмассовых вёдрах на алтарных ступеньках. Женщины переговариваются, смеются. Смех этот гулко разносится среди пустых скамей. Они слышат, как звякнули двери, когда вошли Джуит и Билл, прерываются, оборачиваются и пару секунд смотрят на них. Одна из них спрашивает: — Чем вам помочь?

— Мы просто смотрим, — говорит Джуит; — спасибо.

Их одежда пугает его. Его мать никогда бы не пришла в церковь в брюках. И все они в длинных рубашках.

— Моя мать была членом Алтарной Общины, — говорит он Биллу.

Бил проводит ладонью по спинке скамьи. Он недовольно хмурится.

— Как они могут так обращаться с этой замечательной древесиной? Бьюсь об заклад, её не полировали лет десять. А в последний раз, — наклоняется он и смотрит, — её даже не шлифовали песком.

Джуит идёт вперёд по проходу, под высокими потолками, мимо окон с витражами. То туг, то там не хватает кусочков цветного стекла. Их заменили картоном, который скверно раскрасил дождь. Он всегда любовался этими витражами. Ни одна городская церковь не могла такими похвастаться. Их выложил известный художник из Австрии. Когда-то Джуит помнил его имя. Сейчас он уже не помнит.

Сейчас ему приходит на память, какую грусть он испытывал на похоронах Ричи Коуэна. В той маленькой евангелистской церкви с дешёвым убранством оконные стёкла даже не были похожи на стёкла, скорее на ржавые жестяные пластинки. Он вспоминает, что церковь ту построили только-только. Вокруг неё была глина. Прихожане расселись по откидным стульям. Органа там не было, его заменяло расстроенное пианино. Гимны напоминали регтайм. Священник был в мятом городском костюме. Ричи к этому, должно быть, привык, однако он заслуживал лучшего. Он не мог оторвать глаз от этих безобразных оконных стёкол. В церкви было очень холодно. В жизни Ричи, этой короткой жизни, даже церкви красивой не было. Он говорит Биллу:

— Когда мне было тринадцать или четырнадцать я прислуживал у алтаря.

— А как это? — нервно усмехается Билл, глядя на ковровую дорожку, вытершуюся до основания. — Ах, да. Ты подаёшь священнику разные штуки и всё время становишься на колени.

— И зажигаешь свечи, — говорит Джуит, — и ещё вынимаешь свечи из огромного канделябра — овала на длинной палке. Сперва я так нервничал, что это отнимало у меня уйму времени. Прихожане кашляли, ожидая, когда же я, наконец, закончу, и они смогут уйти. Однажды, я чуть не выпустил канделябру из рук.

— Ты был в длинных одеждах, — говорит Билл, — и выглядел как ангел, да?

— Мне так казалось, — говорит Джуит. — У них в корзинах всегда было много этой одежды, выстиранной и отглаженной. Каждый раз я старался выбрать себе одеяние, где шнурки подлиннее. И я никогда не опаздывал. Первая служба начиналась в семь утра, но даже если шёл дождь, я всегда приезжал вовремя. Я ехал на велосипеде, промокал до нитки, но приезжал.

— Наверное, прихожан было много, да? — усмехается Билл, усмешка исчезает с его лица, и он слегка наклоняет голову. — Зачем мы сюда приехали?

— Я показываю тебе моё детство, — говорит Джуит. — Пойдём. Там ещё кое-что.

Он идёт широкими шагами вдоль по проходу, не желая, чтобы Билл спрашивал, зачем он показывает ему своё детство. Он немного стыдился своей уловки. Он пытался задеть сентиментальные струнки Билла. Билл в хорошем настроении. Он был в восторге от вечеринки, которую они устроили в воскресенье. Хитрый Джуит предвидел это. Он обзвонил всех знаменитостей, и особенно просил Арчи Уэйкмена прийти вместе со своей матерью — в тридцатых-сороковых она была звездой бродвейского мюзикла. Рядом с такими звёздами нынешние актёры кажутся лампочками в пятнадцать ватт. Таким образом, Билл мог представить своим друзьям-интерьерщикам не только его, Джуита, но и легендарную Мэйми Уэйкмен. По крайней мере, в этот раз у них не возникло мысли о том, что они сами себе королевы. Они были вежливы и услужливы. Не издали ни единого визга. Они сидели у её ног и мурлыкали, выражая своё восхищение, пока она оставляла губную помаду на краешке бокала с шампанским. Эта была лучшая из всех вечеринок, но которых побывал Билл. Так он сам сказал Джуиту, и Джуит подумал, что это искренне. Он надеялся этим надолго удержать Билла. Он надеется, что он удержит его навсегда. Он открывает дверцы в начале прохода и оборачивается.

— Когда ты будешь меня хоронить, — говорит он, — пусть отпевание устроят здесь, хорошо? И попроси падре, чтобы он читал по старому молитвеннику, а не по новому. В старом такой красивый язык.

Билл выглядит ошарашенным, и Джуит поспешно улыбается. Лицо Билла проясняется. Билл входит вслед за Джуитом в вестибюль и говорит голосом усталого комика:

— С чего мне тебя хоронить. Ты ещё дышишь. Хе-хе.

— Хе-хе, — говорит Джуит, и широко отворяет дверь.

В глаза бьёт солнечный свет, на улице, видимо, уже жарко. Дверь дома для прихожан под гонтовым свесом заперта на замок.

— Что там внутри? — спрашивает Билл, стоя у начала ступенек и щурясь от солнца. — Ах, да, радиостанция, правильно.

Джуит медленно спускается вниз по ступенькам. — Здесь, вместе с Джоем Пфеффером, мы пытались петь как Орсон Уэллс и Вестбрук Ван Вуррис.

Он идёт к машине.

— Вестбрук Ван кто?

— «Марш, — зычным голосом произносит Джуит, — Времени!»

Они проходят мимо автостоянки у супермаркета. Там стоит полная женщина в мини-юбке, выгружает из проволочной коляски пакеты и передаёт кому-то в окно громоздкого фургона, где сидит сторож Она испуганно оборачивается и улыбается. У неё седые волосы. Билл бессмысленно посмотрел в её сторону.

— Неужели знаменитый диктор? — шутит Джуит, слабо надеясь на то, что его поймут.

Грустно качая головой, Билл садится в машину. Джуит вздыхает и едет по улицам, пытаясь отыскать свою начальную школу, но никак не может её найти. Улицы эти он помнит. Конечно, помнит. Сотни раз он ходил по ним маленьким мальчиком, сотни раз проезжал на велосипеде подростком. С гордостью, поблекшей от времени, он вспоминает, как, будучи шестиклассником, в кожаной кепке и армейском ремне махал знаком «стоп» и переводил младших детей через полосатую пешеходную зебру. Вот здесь. Прямо здесь. У бензоколонки всё ещё растёт перечное дерево. Но школы здесь уже нет. На её месте тянется супермаркет.

— Я не смогу показать тебе место, где я впервые выступал на сцене, — говорит он. — Школу снесли. Я играл Джорджа Вашингтона. Я был в тёмно-фиолетовом сатиновом костюме с кружевным воротником, в панталонах, в ботинках с пряжками. Мать изготовила мне парик из шёлкового чулка, расшитого ангельским волосом — ты, наверное, знаешь, это такая белая ткань с завитками. Ей украшают рождественские ёлки.

Он смотрит на Билла. Тот ничего такого не знает. У него скудный опыт по части рождественских ёлок. — С волокнистым стеклом, — добавляет он. — Голова под париком так чесалась.

— Сколько тебе тогда было? — спрашивает Билл.

— Шесть лет. Это была славная школа.

Он вспоминает коричневые коридоры и запах опилок. Уборщица разбрасывает их по линолеуму, а затем тихо водит по полу щёткой. В классных комнатах пахло мелом, а яркого солнца никогда не было. За окнами была зелень деревьев, которые создавали тень. Кроны отбрасывают сетчатые тени на крыши машин на автостоянке и на витрины супермаркета.

— Я рад, что они не тронули деревья.

— Зелёный свет, — говорит Билл.

Старшая школа стоит на месте. Старшая школа Хуниперо Серра. Он паркует машину поодаль, у забора из проволочной сетки, ограждающего футбольное поле. Ворота открыты. На пыльном пятачке команда Малой Лиги в жёлто-зелёной форме играет с другой командой, в красно-белой форме Джуит проводит Билла по полю. Упругий ковёр травы всё ещё зелен. Он останавливается, смотрит на трибуны, делает несколько шагов вбок.

— Вот здесь, — говорит он. — Прямо здесь, вот на этом месте погиб Ричи Коуэн. Налетел с согнутой головой на другого мальчика и сломал себе шею. Это был грубый футбол. Тренировка.

— Ты рассказывал, — отвечает Билл.

— Я хотел, чтобы ты увидел, — говорит Джуит. — Тренировка должна была кончиться в четыре. Я ждал его. После того, как он принимал душ, он вёл меня к себе домой, и мы вместе мастурбировали. У него не было сестры, и дом в это время пустовал.

— Ты всегда говорил, что тебе больно об этом вспоминать, — говорит Билл.

— Мне это снилось, — говорит Джуит и отворачивается.

Корпус музыкальной школы находится в стороне, за большим тенистым палисадником, где растут старые деревья. Это деревянное здание. Другие корпуса сложены из бледного кирпича. Джуит поднимается на крыльцо. У дверей висит стенд с афишами — о выступлении школьного оркестра и оперетте, которые уже состоялись. Весенний семестр закончился, осенний ещё не начался. На двери висит объявление о наборе в оркестр. Дверь заперта. Джуит спускается с крыльца и ведёт Билла вкруг здания под джакарандами, листья которых похожи на перья. Он смотрит в окна. Класс как обычно пуст. Стулья стоят беспорядочно. На полу коробки с музыкальными инструментами, детское пианино и, веяния нового времени, усилители, громкоговорители и электронный синтезатор в футляре на металлических ножках. Чтобы заглянуть в окно, Билл привстаёт на цыпочки.

— Сейчас угадаю, — говорит он. — Здесь вы пели с Ричи Коуэном в Клубе Весёлых Ребят. Здесь ты впервые подумал о сексе.

— Я хотел, чтобы ты увидел, — снова говорит Джуит.

Широкие пустотелые цементные ступеньки ведут к открытой двери главного корпуса. В коридоре с высокими, солнечными окнами в стальных рамах пахнет краской. Откуда-то изнутри доносится шипение пульверизаторов. У открытых дверей классной комнаты стоит стремянка. Рядом стоят вёдра с краской. Джуит отрывает дверь в аудиторию. Здесь тоже стоит сильный запах краски. Горят люминесцентные лампы. На стенах нарисованы большие и мрачные фигуры монахов в коричневых рясах и фигуры краснокожих индейцев. Это сцены из жития отца Серры. Прочие стены выкрашены в песочный цвет. Он проходит по наклонному коридору и облокачивается на пыльную сцену.

— Мне нужно было ждать два семестра, — говорит он. — На первом году играть не разрешали. Я просто умирал от желания стоять на сцене, в гриме и в огнях рампы. Просто умирал. Старшеклассники ставили какую-то пьесу о британцах, окружённых в индийском форте или что-то в этом роде. На мальчиках были шотландские юбки, береты и пледы. Я сгорал от зависти. Конечно, если бы открыл рот, меня бы тут же засмеяли. У меня был высокий голос, сопрано. Я об этом никогда не задумывался. Учительница риторики восхищалась моим голосом, а когда следующей осенью голос у меня изменился, она была так огорчена, что даже не хотела со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина.

Билл качает головой и смеётся. Он терпелив. Джуиту не хочется испытывать его терпение, и он увозит его из школы. Они едут к подножью гор. В подножье он проезжает по окраинным улицам. На некоторых всё ещё стоят старые невысокие дома, на некоторых — многоквартирного корпуса.

— По этим улицам я развозил газеты. «Курьер Кордовы». По полтора-два часа, каждое утро. Платили всего несколько долларов в неделю, но тогда эти несколько долларов чего-то стоили. Клиенты у отца были, но не все они могли заплатить. В большинстве своём это были фермеры. У нас всегда были молоко и свежие яйца. Один из них платил мёдом и лимонами. Лето тридцать пятого года. С тех пор я не ем ни лимонов и ни мёда.

— Хочешь сказать, что вы бедствовали?

— Только не тебе, Билл, — говорит Джуит. — Только не тебе.

Билл становится мрачным, и Джуит хочет, чтобы он улыбнулся снова.

— Когда я развозил эти чёртовы газеты, я всегда испытывал страхи. Было темно, и все спали, кроме меня. Я воображал себе оборотней, мумий и Франкенштейна, которые прячутся в тени и только и ждут, чтобы на меня напрыгнуть. Тогда не было столько уличных фонарей, зато было больше деревьев. Иногда я настолько пугался, что не мог сдвинуться с места. Я останавливался на перекрёстке под фонарём и ждал, пока не услышу звон бутылок в молочном фургоне. Я был уверен, что кто-нибудь да услышит меня, если вдруг Дракула укутает меня своим плащом.

Билл не улыбнулся.

— Ты так много говоришь, — замечает он. — О чём ты так беспокоишься?

— Я хочу, чтобы тебе здесь понравилось, — отвечает Джуит. — Я хочу, чтобы эти места стали значить для тебя то же, что и для меня. Дай мне ещё несколько минут, хорошо?

Билл ничего не ответил. Даже лицо его ничего не выразило. Джуит стал возвращаться из этих холмов в сторону Главной улицы. План его не срабатывал. Возможно, он и сработал бы, если бы Джуит бережнее лелеял воспоминания. Но он не лелеет их. И Билл это чувствует. Билл знает его. Джуиту ничего не приходит в голову, кроме как начать говорить в открытую. Он слишком долго откладывал этот день, день, когда наконец скажет всю правду, и уже чувствует себя неловко. Машин на Главной улице мало, и они едут медленно. Он рассказывает Биллу о магазине Грэя, о публичной библиотеке и о «Фиесте».

— Однажды моя мать выиграла набор посуды в Ночь Лотереи. Даже не знаю, как. Мы обычно не отмечали Ночь Лотереи. Мать ничего бы не сказала. Мамин счастливый билет оказался у Сьюзан, и она закричала. Мама только смутилась. Она нуждалась в везении меньше других людей — все знали, что у неё есть работа. Работала она учительницей. Она всё равно не стала бы пользоваться этой дешёвой и безвкусной посудой. Она отдала их в церковь на благотворительную распродажу.

Он указывает на магазин, где продаётся кухонная утварь.

— В тридцать втором году здесь была штаб-квартира предвыборной кампании Рузвельта. Мой отец был её председателем. Я раздавал листовки. Но популярности мне это не принесло. Большинство избирателей были республиканцы, пенсионеры, не богатые, но устроенные. Одна старуха сказала, что моего отца следует посадить в тюрьму за то, что он заставил малолетнего сына заниматься коммунистической пропагандой.

Билл улыбается, но только губами. Взгляд его недоверчив. Джуит паркует машину напротив пекарни Пфеффера. Почему, Билл не спрашивает. Он смотрит на сияющую витрину, жизнерадостную вывеску, буханки и кексы. Он двигает челюстью, массируя языком коренной зуб, но Джуит опасается, что хмурится Билл вовсе не от зубной боли. Сердце Джуита колотится, а со лба градом стекает пот. Солнце вошло в зенит. Он волнуется. Трясущимися руками он выключает зажигание. Он открывает дверь и, с трудом узнавая свой голос, говорит Биллу: — Ну вылезай.

Билл смотрит на часы.

— Твоя сестра будет беспокоиться. Я знаю. Здесь вы работали с Джоем Пфеффером летом перед войной. Мне не обязательно её осматривать.

Джуит выходит из машины.

— И всё же тебе лучше посмотреть.

Он закрывает дверь и ступает на озеро, образованное тенью древесной кроны на тротуаре. Он опускает монету в счётчик. Покорившись, Билл вылезает из машины и пробегает несколько шагов к Джуиту, засунув руки в карманы. Джуит берёт его за руку и поворачивается лицом к пекарне.

— Я её покупаю, Билл. Теперь у меня есть деньги, и я её покупаю. Я говорил тебе, что купил бы её, если б мог. Я уже обо всём договорился, и скоро все бумаги будут подписаны. Я заплачу большие деньги. Сделка завершится на следующей неделе.

Билл смотрит на него с разинутым ром.

— Ты не можешь, — говорит он. — А как же квартира? Я думал, когда ты получишь деньги, ты выкупишь квартиру. Я же говорил тебе, что…

И он пускает в ход аргумент. Злость берёт верх над удивлением. Он выдёргивает свою руку из руки Джуита. — Ты спятил? У тебя мозги съехали набекрень!

Он смотрит ему в лицо, ошарашенный и взбешённый.

— Ты хочешь уйти из кино? Сейчас? Ты хочешь уйти из кино и стать долбаным пекарем?

— Чем скорее, тем лучше, — говорит Джуит. — И не смотри на меня, будто тебе разбили сердце. Ты привыкнешь.