Год Иова

МАЙ

Раньше над городом всегда царила тишина. Даже здесь, у магазинов на Главной улице, звуки были как бы приглушены. Здесь тоже росли старые задумчивые деревья. И хотя деревья поглощали шум машин, скрадывали крики детей на школьных дворах и звуки воскресного гимна возле церквей, не они создали эту тишину. Её создал санаторий.

Ещё до начала Первой Мировой сюда из Айовы приехал умирать один доктор. Однако, через какое-то время ему стало лучше, по крайней мере, не хуже. Решив, что его здоровье поправили сухой воздух, возвышенная местность и умеренные температуры, он построил на здешних холмах несколько шатких коттеджей с глубокими свесами крыш для больных туберкулёзом. Видимо, он был прав, потому что вокруг санатория вырос город. Однако, почти все горожане были больны и к веселью не расположены, поэтому как-то само собой получилось, что атмосфера города напоминала больничную. Вот почему здесь была тишина.

Тишина эта вошла в привычку. Даже когда туберкулёз перестал быть причиной существования города, а санаторий превратился в дом отдыха для состоятельных стариков, она всё равно сохранялась. Горожане всё так же следили за громкостью своих голосов, ходили на цыпочках и, сидя за рулём, никогда не сигналили. Молчаливый уговор соблюдать тишину замедлил и всё движение в городе. В спешке, лихачестве и суете люди могли позабыть о том, что нельзя издавать шумов. Дурачества вызывают у людей смех — ещё одну разновидность шума. Поэтому даже самые молодые горожане учились вести себя разумно, чему, однако, не особенно радовались.

Сейчас в городе шумно, и Джуита это забавляет. Это не просто гудки машин. По городу проезжают грузовики неимоверных размеров. В старые времена им запрещалось тут ездить. В тени деревьев на мотоциклах в сияющих на солнце шлемах стремительно несутся домой студенты нового государственного колледжа. По тротуарам мимо витрин магазинов разгуливают компании детей и подростков. Молодые люди смеются, кричат, прыгают, толкаются и, запрокидывая головы, пьют некрепкие напитки из ярких банок. Они поедают тако, гамбургеры, пиццу, картошку-фри. На улице? Да, это уже совсем не тот старый Пердидос. Все передвигаются оживлённо, даже крохотные старушки с толстыми отдувающимися собачонками.

Театр утратил свой былой блеск и шарм. Броский неоновый росчерк «Фиеста» крепится на панно из зигзагообразных полос над рядом сверкающих стеклянных дверей. Сразу за театром находится аптека, где ему посчастливилось найти место, чтобы запарковать машину. Он опускает десять центов в новенький счётчик-крепыш, а затем оставляет рецепт для Сьюзан на белом аптечном прилавке, который находится позади рядов грабель, тяпок, совков и садовых шлангов, кастрюль, сковородок, тостеров, плюшевых игрушек, трёхколёсных велосипедов. Подбор препаратов займёт какое-то время. Джуит выходит на улицу, чтобы прогуляться по тротуару, тесному от прохожих.

Рядом находится магазин Грэя. Там он любил просматривать новые книги. Деньги, чтобы купить хотя бы одну из них, бывали у него редко, но мистер Грэй всегда доброжелательно улыбался ему. Здесь ему разрешалось открыть любую из книг. Не то что в публичной библиотеке — мисс Уолтон, дама с квадратной челюстью и солдатской выправкой, следила там за ним в оба. Если она полагала, что он ещё слишком юн, чтобы читать выбранную им книгу, она тотчас маршировала к нему, вынимала книгу из его рук, звучно захлопывала и ставила обратно на полку. Она настолько стремилась сохранить его юное мировоззрение незапятнанным, что даже как-то раз оттолкнула его от полки. Её корсет был твёрд как кираса. Он вспоминает одну из книг, которую ему запрещали читать — «Молодой Джозеф» Томаса Манна — тот эпизод, когда мальчик снимает с себя разноцветную одежду и голым танцует под лунным светом. Тогда в летней тишине библиотеки во время прочтения этого у Джуита сильно забилось сердце. Должно быть, мисс Уолтон знала о нём то, чего он сам о себе не знал. Он вспомнил, как от волнения у него пересохло в горле, когда он пытался найти этот эпизод снова, но так и не нашёл. Она не дала ему времени.

Джуит заглядывает в дверь магазина Грэя. Внутри ослепительно светло. В старые времена стены здесь были обиты деревом, полки и столы были деревянными. Было светло от одних только новых книжных обложек. Здесь было по-домашнему уютно. Под ногами были мягкие ковры. Сейчас деревянной отделки нет. На полу виниловое покрытие. Сейчас за прилавком стоит девушка студенческого возрасте в толстовке с жёлтыми и красными полосами и узких джинсах. Её волосы похожи на шерсть спаниеля. Она сверяет названия книг со списком. Ничто в ней не напоминало ему мистера Грэя. Тот носил шотландские свитера, твидовые жакеты, фланелевые брюки и опойковые мокасины. С испугом и огорчением, Джуит запоздало осознаёт, что мистер Грэй, наверное, был гомосексуалистом.

Он разочарованно улыбнулся. Почему он никогда не подозревал Грэя? Потому ли, что в отличие от молодого пастора Унгара, несчастного измученного Ле Клера, Грэй всегда держал при себе свои ухоженные нежные руки? Они часто разговаривали. О чём? Джуит припоминает только один разговор. Грэй деликатно поправил, когда мальчик неправильно произнёс имя Микеланджело. Джуит видит перед собой его забавную улыбку и слышит, как он произносит по слогам «ми — кель — анд — жело». В этот момент Грэй вызвал в нём большую симпатию. Что если…? Он останавливает себя. Он не был готов к Грэю так же, как и ко всем остальным мужчинам. Он входит в прохладное помещение магазина и спрашивает девушку: — А что стало с мистером Грэем?

Девушка в больших круглых очках. Стёкла с янтарным оттенком сверху кажутся дымчатыми. Она недоумённо моргает.

— С мистером Грэем?

— Именем которого называется магазин, — уточняет он.

— О, — отвечает она и пожимает плечами. — Здесь нет мистера Грэя.

— Обычно он всегда был, — говорит он.

— Надо полагать, да. — Она вынимает с полки новую пачку книг. — Я здесь не очень давно.

Она поправляет очки, которые съехали у неё с носа, и ставит галочку в списке.

— Точнее, совсем недавно, — поправляет она себя.

Джуит осматривается, нет ли здесь кого-нибудь постарше, но больше за сияющими прилавками никого не было. В конце концов, ему необязательно задавать свой вопрос. Он знает, что стало с мистером Грэем. Либо он превратился в сгорбленного, морщинистого и малоподвижного восьмидесятипятилетнего старика, которого раздражает, что буквы сливаются перед его глазами, когда он пытается читать, сидя в каком-нибудь доме престарелых — либо он лежит в могиле. Если бы магазин изменился не столь сильно, Джуиту было бы сложнее с этим смириться, и он попытался бы найти мистера Грэя. Но он выходит из магазина на яркое весеннее солнце, мимо проносятся дети на роликовых коньках, кругом шум, запах и блеск лобовых стёкол транспорта — и он выходит, пытаясь найти себя.

В квартале отсюда, через дорогу, его ждёт пекарня Пфеффера. Это заставляет его на минуту замедлить шаг. Сердце его бьётся чаще. Что это? Что он чувствует? Он приятно взволнован и, в то же время, испуган. Перспектива приобрести пекарню и заново начать жизнь приятно волнует его. Но бросить известное ради неизвестного — это его пугает. Есть и ещё какое-то чувство, которое удивляет его — это чувство вины. Пятидесятисемилетний неудачник, он знает — хотя это может ему всего лишь казаться, что пекарня возместит ему неудачи и станет прощением и оправданием его попусту растраченной жизни.

Но как же быть с маленьким хрупким шестилетним Джуитом с большими, влажными и мечтательными глазами, одетым в шуршащий шёлк, нарумяненным и напудренным, который печально танцует в пустом доме, словно призрак девочки, которая никогда не родится? Как быть с двенадцатилетним Джуитом, который корпит за письменным столом, зажав кончик языка в углу рта, и сосредоточенно чертит по линейке и вырезает из картона и цветной бумаги макеты тех новых постановок, о которых он прочитал в «Бёрнс Мэнтл»? Как быть с шестнадцатилетним Джуитом в чарующем свете рампы на пыльной сцене в аудитории старших классов, где его окружают незнакомые локти, ладони и бёдра? С двадцатилетним Джуитом на Бродвее, настолько испуганным и возбуждённым, что перед каждым выходом на сцену его рвало? Как быть с молодым ослепительным Джуитом — чьё щедро покрытое гримом лицо кажется большим и нечеловечески прекрасным в темноте зала, где пахнет кукурузными хлопьями?

Джуит-старик с трудом переводит дыхание на кухне в три часа ночи. К его лицу, обливающемуся потом, прилипла мука. Таким будет следующий кадр? Голый, голодный мальчик, затерянный где-то в прошлом, лежит на кровати в обшарпанном многоквартирном доме для постояльцев в Верхнем Вестсайде. Кровать скрипит всякий раз, как он поворачивается на ней. Он утыкается лицом в постель и плачет. В полдень на солнечном тротуаре холмистого города в трёх тысячах миль от Вестсайда, у седого мужчины, в которого превратился тот мальчик, на глаза наворачиваются слёзы. Вся жизнерадостная улица, беззаботная расцветка одежды прохожих и вспышки солнца на лобовых стёклах проезжающих мимо машин сливаются в единое разноцветное пятно. Он вытирает глаза.

— Сэр, с вами всё в порядке?

Из жёлтого мотоцикла с коляской, который остановился поблизости, вылезают парень и девушка. Парень без рубашки. Его гладкая кожа медового цвета. Девушка в коротеньких жёлтых шортах. Они снимают шлемы. У обоих белокурые волосы, которые кажутся абсолютно белыми. — Сэр? Мы можем вам помочь? — Они взволнованно смотрят на него голубыми глазами.

Он слегка встряхивает головой, проглатывает слюну, чтобы голос звучал обычно.

— Спасибо, у меня всё в порядке.

Он мог бы пожать им руки, как Старый Мореход Свадебному Гостю*, и рассказать длинную, странную сказку о нарисованном человеке на нарисованной сцене. Вместо этого он говорит:

— Мне что-то попало в глаз. Но сейчас уже всё прошло.

Он улыбается.

— Вы очень добры, — говорит он. — Я ценю ваше…

Но они уже возвращаются к мотоциклу.

— Ты его тоже видел, — говорит девушка парню громким, пренебрежительным шёпотом. — На прошлой неделе показывали «Дело Рокфора». В него стреляют, и он падает в бассейн. Он играл богатого антиквара, который занимался контрабандой наркотиков.

Не Эдипа, подумал Джуит. Не Гамлета. Не Ричарда Второго.

Король — а не актёр, гибель которого изображают каскадёры — крича, раскидывая руки, падая в бассейны, скатываясь вниз по мраморным лестницам или вываливаясь в море с террас фешенебельных вилл в бесчисленных повторах «Барнаби Джонса», «ФБР», «Улиц Сан-Франциско». В печальных историях подобных актёров пафоса немного. Скольких же мерзавцев-антикваров, обходительных и упадочных, он сыграл? И скольких ещё сыграет? Он делает глубокий вдох, расправляет плечи, идёт к перекрёстку и переходит его на зелёный свет.

Чего же теперь он не видит в окне пекарни? Должно быть, красно-бело-голубой листовки Национальной Республиканской Армии с изображением сурового орла с перекрещенными молниями в когтях? Листовки о всеобщей воинской повинности, выгоревшей и с обтрёпанными краями? Здесь он таких листовок видеть не мог. Он видел их в Нью-Йорке, в окнах похожих магазинов, с золотой звездой, означавшей, что в семье погиб юноша, такой же, как маленький пацифист Джой, застигнутый пулемётной очередью в орудийной башне подбитого В-17 где-то в Италии. Нет. Теперь в окне пекарни нет этого веера маленьких выгоревших на солнце американских флажков — тех, что его отец прикреплял на капоте «модели А» каждый раз на Четвёртое Июля. Пфефферы Четвёртого Июля не дожидались. Флажки всегда были среди белых и шоколадных тортов, среди подносов с хрустящими пирожными и детских фигурок из имбирного хлеба.

Зачем нужны были эти флажки до Джуита дошло слишком поздно. Это воспоминание болезненно для него. Он пытается избавиться от него. Он рад, что флажков больше нет. Это в шестидесятых молодёжь начала нашивать себе звёздно-полосатые флаги на задние карманы протёршихся джинсов. Уже никогда эти флаги не будут значить того, что они означали для Урсулы и Германа Пфефферов, для отца и матери Джуита, эти маленькие трёхцветные лоскутки, развевавшиеся на капотах машин, когда люди выезжали на пикники в Бруксайдский парк в тридцатых. Что они значили в то время, думает он — когда страна испытывала спад, и никто не понимал, почему все голодны и безработны вопреки ожиданиям? И о чём, чёрт возьми, он думает? Он пожимает плечами и входит в пекарню.

— Привет, мистер Джуит, — говорит молодой Джой Пфеффер.

Молодой Джо Пфеффер, конечно же, далеко не молод. Ему, по подсчётам Джуита, тридцать семь. Отец зачал его в девятнадцать и погиб ещё до его рождения. Его матерью была Фрэнсис Ласк. Именно её сияющую улыбку Джуит видит сейчас за прилавком у кассового аппарата. Молодой Джо совсем не похож на своего отца, который был невысокого роста, курносым, голубоглазым и русоволосым. Молодой Джо высок, нос у него прямой и длинный, волосы чёрные, а на подбородке ямочка. В школе Фрэнсис Ласк славилась своей ямочкой на подбородке. И, конечно, сияющей улыбкой. Джуит не знает, что стало с Фрэнсис Ласк.

Молодой Джо передаёт через прилавок три белых бумажных пакета с красной надписью «Пфеффер». Девушка в голубой жакетке и бело-голубых туфлях. Жакетка и туфли словно подскакивают на ней. Она кладёт шелестящие пакеты в проволочную корзинку, прицепленную к коляске, в которой дремлет малыш, выкатывает коляску вместе с покупками на улицу. Ни обувь, ни коляска не дают её торопится, но вся она, тем не менее, словно подскакивает, даже стоя на месте. Её груди подпрыгивают под расстёгнутой голубой жакеткой, и голова ребёнка, который вовсе и не думает просыпаться, подпрыгивает им в такт. Молодой Джо провожает взглядом девушку и ребёнка, пока те не скрываются из виду.

— Всё ещё хотите стать пекарем, мистер Джуит?

— Я хотел бы серьёзно поговорить с вами об этом, — говорит Джуит. — У вас найдётся для меня пять минут? Я угощу вас чашкой кофе.

Молодой Джо оглядывает жизнерадостное жёлто-белое помещение. Над прилавком наклонилась высокая седая дама. Она сосредоточенно рассматривает вереницу птифуров. Сейчас она единственный покупатель. Хлопает дверь, и за прилавком появляется мальчик в белом колпаке и переднике. Он принёс с кухни поднос со сдобными плюшками. Он невысокого роста. У него голубые глаза, курносый нос и русые волосы. Молодой Джо отодвигает стеклянную перегородку, и мальчик ставит поднос внутрь, в витрину рядом с прилавком. Плюшки усыпаны сахаром, а лицо мальчика покрыто каплями пота. Молодой Джо говорит ему:

— Это мистер Джуит. Он знал твоего дедушку.

Мальчик вытирает руку о передник и протягивает её Джуиту через прилавок Он говорит, что рад познакомиться с Джуитом, но при этом не улыбается, что выдаёт его схожесть с погибшим Джоем, который по натуре был грустным мальчиком. Новый грустный мальчик спрашивает:

— Вы вместе воевали на Второй Мировой войне?

— Мы вместе учились в школе, — говорит Джуит.

Словно со стороны, он слышит, как отмечает схожесть мальчика с его дедушкой и спрашивает, не зовут ли мальчика Джо Пфеффер Третий. В ответ он слышит, что мальчика зовут Питер-Пол, а затем слышит, как Молодой Джо велит Питеру-Полу побыть за прилавком, пока они с мистером Джуитом выпьют по чашке кофе. Джуит оказывается на жёлтом деревянном стуле со спинкой за одним из трёх маленьких круглых столиков, что стоят в переднем углу пекарни. Он пьёт кофе из бумажного стакана в жёлтом пластмассовом подстаканнике. Он берёт плюшку с бумажной тарелки и ест её. Молодой Джо тоже ест плюшку и Джуит случайно ловит себя на мысли, что Джо, вероятно, делает это нечасто — иначе он бы не был таким худым. Каким-то образом Джуиту удаётся задавать вопросы о бизнесе, о возможностях, о количестве товара, о ценах, надбавках, прибылях, о расходах, о времени, которое занимает работа, и времени, которое занимает продажа. Но он говорит и слушает так, словно находится во сне. Словно всё происходящее нереально. Вопрос, который ему задал мальчик, отбросил его на много лет в прошлое. Теперь реальностью стало прошлое, прочее — лишь сон.

Джой вёл хлебный фургон по прямой узкой улице. Высокие эвкалипты по краям улицы, казалось, росли из своих теней. За шершавыми стволами этих деревьев простиралась пустующая равнина фермерских земель. Вдалеке под Деревьями дремала россыпь белёсых хижин. Слева под грубым коричневым покрывалом в холодных лучах зимнего солнца дремали горы. Было воскресенье, и старый фургон, поднимаясь в гору на колёсах с деревянными спицами, гремел своими порожними полками, но всё ещё хранил запах свежевыпеченного хлеба, корицы и шоколада. Джой оснастил этот старый фургон новым радио, купленным в «Пепбойз», магазине для автомобилистов. Толстый, лысый и раздражительный старый Герман бранил его за это с грубым немецким акцентом, которого никогда старался не допускать. Но фургон водил Джой. Поэтому, когда он сказал, что истратил собственные деньги, отец неохотно смирился. Поэтому теперь кабину наполняла классическая музыка, которая лилась из чёрного радио, висевшего под приборным щитком в клубке проводов, как муха в паутине.

Джуит слушал музыку, но кроме того он смотрел на Джоя, который сегодня выглядел совсем не таким Джоем, какого привык видеть Джуит. Он был в костюме и галстуке. Как, впрочем, и Джуит, но Джуит гордился своей внешностью и старался всегда, как и его мать, одеваться красиво. Джою одежда была безразлична — кроме тех случаев, когда он гулял с Фрэнсис Ласк. Старые джинсы, верёвочные галстуки, фланелевые рубашки, какие-то неаккуратные, иногда рваные, даже не всегда чистые — Джоя они вполне устраивали. Он никогда не задумывался о том, что он красив. О том, что он красив, знал Джуит, но Джуит никогда ему этого не высказывал. Джой бы просто насмеялся над ним. Однако в этот полдень Джуит едва удержался от того, чтобы это высказать.

— Насмотрелся? — спросил Джой.

Джуит отвернулся.

— Правда всё прошло хорошо?

Он говорил о том, как они читали вслух выдержки из Библии под высокими, серыми, стрельчатыми арками в большом бетонном здании церкви в Кордове. Они читали вслух, а хор певчих в тёмно-красных одеждах исполнял рождественскую кантату. Сидя этим ясным утром в пекарне, Джуит потягивает свой кофе, беседует со взрослым сыном Джоя, слышит где-то на заднем плане голос подросшего внука Джоя, звуки кассового аппарата и не может взять в толк, почему изо всех молодых актёров в округе для выступления вместе с хором выбрали именно их — его и Джоя. Он вспомнил, как они соврали священнику, чтобы уйти, как только закончатся их роли, и послушать в фургоне выступление оркестра Нью-Йоркской Филармонии. Это была идея Джоя. Джою не хватало хорошей музыки. В те дни никому ничего не хватало.

— У тебя хорошо получилось, — сказал Джой. — У тебя всегда хорошо получается.

— Ничуть не лучше, чем у тебя, — сказал Джуит.

— Если б я перевирал каждое слово, ты бы сказал то же самое.

Проницательность Джоя путала Джуита. Нередко ему казалось, что Джой вообще не замечает его — что он где-то далеко, когда их голые тела находятся рядом. Даже в такие минуты ему иногда казалось, что Джой находится на расстоянии от него, думает о чём-то другом, о чём-то таком, что не входит в кругозор Джуита. А джуитов кругозор был узким. Когда по радио передавали спектакли, он слушал как актёры произносят свои реплики. В магазинах грамзаписей его интересовали такие пластинки, как, например, «Макбет» с участием Мориса Эванса и Джудит Андерсон. Сейчас все его старые пластинки уже до того заслушаны, что звуковые помехи подчас заглушают голоса актёров. Он читал газеты, читал отцовские журналы «Тайм», но там его интересовали только обзоры спектаклей и фильмов. В магазине Грэя он уже не листал книги бесцельно — он шёл туда, твёрдо зная, что ему нужно: пьесы, книги, в которых написано о том, как играть, как пользоваться гримом, как имитировать иностранный акцент. Книжные полки в его комнате ломились от детских рассказов, поэзии, книг об искусстве, романов. Ходить в школу, убирать комнату и постель, стирать и гладить, подметать кедровые иглы на лестнице, мыть машину, подстригать плющ, полоть сорняки — всего, что не связано с декорациями, освещением, смехом, аплодисментами, он терпеть не мог.

Кроме Джоя. Но что если Джою точно так же не нравилось играть — в тёмном гимнастическом зале, где звуки эхом отдавались от стен, в серой затхлой радиостудии в церкви Св. Варнавы — что тогда? Мальчики не были похожи. Джой забывал о музыке, когда по радио передавали сокращённые заокеанские репортажи Г. В. Кальтенборна или мрачные песни Эдварда Р. Марроу из бомбардируемого Лондона. Читая газеты и журналы, Джой с тревогой следил за тем, как войска Гитлера продвигаются по Европе — танки, ревущие самолёты, колонны солдат в стальных касках и длинных шинелях. Джуит видел всё это в «Фиесте», в чёрно-белых киножурналах, в кадрах с пробегающими по экрану полосками. Его они обеспокоили, но он не понимал, почему они просто не идут из головы у Джоя. Ведь Европа в восьми тысячах миль от них.

Фургон гремел, скрипели колёсные спицы, шумел мотор. Сквозь шум, Джой сказал:

— Можешь не говорить мне ничего такого. У тебя всё получается лучше, чем у меня. Ну и ладно. Зачем извиняться за то, что ты лучше?

— Опять ты за своё, — говорит Джуит. — Это всё твои чёртовы уроки по психологии.

Он несдержанно засмеялся.

— Почему, когда ты меня хвалишь, это нормально, а когда я… — Подожди. Слушай.

Джой оторвал руки от шишковатого руля и на секунду поднял их вверх, как плохой парень, взятый на мушку, в вестерне. Правда, на лице Джоя отражалось лишь удивление. Он снова схватился за руль, иначе фургон мог бы врезаться в эвкалипты, но продолжал вести кое-как. Он чуть пригнулся, и его лицо напряглось. Он сосредоточенно вслушивался в то, что объявляли по радио. Джуит удивился, куда это подевалась музыка. По радио говорили: «…блок новостей. А сейчас вернёмся к воскресному выступлению симфонического оркестра Нью-Йоркской Филармании». На середине этой фразы музыка заиграла снова.

Джуит засмеялся.

— Ты слышал? Он сказал «филармании»!

Джой выключил радио. Он уставился на Джуита. Он был бледен и, казалось, зол.

— Какая разница, как он сказал? Кому это важно? Господи, ты слышал, что он сказал?

— Он сказал «филармании», — сказал Джуит.

— Он сказал, что японцы разбомбили Перл-Харбор.

Джуит поморгал.

— А что это — Перл-Харбор?

Джой откинул голову назад, издав возмущённый стон. Фургон снова отклонился, теперь уже влево. Джой вовремя вывернул руль. Сзади им просигналила чья-то машина.

— Чёрт возьми, это на Гавайях, — сказал Джой. — Это наша военно-морская база. Кораблики, Оливер. Понял? Вроде тех, с которыми ты в ванной играешь.

Джуит усмехнулся.

— Я играю там не с корабликами.

Джой посмотрел на него с отвращением.

— Это не смешно, Оливер. Ты ведёшь себя, как дебил. Знаешь, что это значит? Это значит, что мы будем воевать. Америка будет воевать на этой проклятой войне.

Он уже был не просто бледен. Казалось, он слегка позеленел. Он вырулил фургон на обочину. Под колёсами раздался сухой треск опавших листьев. Мотор фургона замер. Джой кое-как, чуть не падая, выбрался из фургона, пробежал несколько шагов, и его начало рвать. Джуит застыл на месте. Он не мог этого понять. Казалось, день был таким прекрасным. Он тупо выбрался из кабины и подошёл к Джою. Он не знал, что делать. Он дотронулся до вздрагивающих плеч Джоя. Джой неистово тряхнул головой, и его вырвало ещё. Потом он отбрёл от Джуита в сторону, вытирая рот тылом кисти. Он прислонился к толстому шероховатому стволу дерева, обхватил лицо руками. Джуит наблюдал за ним. Он не мог понять, что происходило с Джоем. Потом он услышал. Джой плакал. Джуит подошёл к нему и несмело погладил его по спине.

— Не плачь, Джой, — сказал он. — Не плачь.

Джой обернулся к нему. Лицо его было заплакано, из носа текло, а на подбородке желтела рвота.

— Я не пойду туда, Оливер. Я не пойду.

— Но мы подписались, — сказал Джуит. — Помнишь? Прошлым летом.

Он достал из кармана аккуратно сложенный носовой платок, развернул его и вытер лицо Джоя. От него пахло рвотой, но Джуиту было всё равно. Это была возможность проявить нежность к Джою — Джой, правда, терпеть этого не мог. Но в этот раз Джой не отвергал нежности. Сердце Джуита переполняли разные чувства. Он был ошеломлён словами Джоя и сказал:

— Они заставили нас подписаться. Они заставят нас пойти. — Только не меня, — упрямо сказал Джой. — Я не собираюсь никого убивать. Да, они творят зло. Но лично мне они ничего не сделали.

Он взял из рук Джуита носовой платок. Он вертел его в руках, стараясь найти чистое место. Он запачкал свой галстук.

— Смотри, во что я превратил мой новый костюм.

Он вытер свой пиджак Держась за Джуита, чтобы не упасть, он вытер свои ботинки. Он протянул ему платок обратно.

— Спасибо.

Джуит слабо усмехнулся.

— Что мне теперь с ним делать? — Он скорчил гримасу. — Выбрось его.

Джой пожал плечами и выронил платок. Он пошёл обратно к фургону. Шёл он, словно старик, ссутулясь и волоча ноги. В молчании он завёл мотор, вырулил фургон обратно на дорогу, длинную узкую полосу асфальта, и повёл его домой. Джуит прервал тишину.

— Что ты собираешься делать? Сядешь в тюрьму, как Ганди?

В представлении Джуита Ганди был маленьким смешным тощим старикашкой в больших очках и огромной детской пелёнке. Но для Джоя он был Богом. У Джоя была фотография Ганди. Он вырвал её из журнала «Лайф» и приклеил в спальне над пекарней. На фотографии Ганди сидел в грязи на выжженной солнцем земле где-то в Индии и вращал колесо смешной маленькой швейной машинки. Джой часто цитировал Ганди Джуиту. Но Джуит помнил только, что Ганди называл швейную машинку единственной доброй машиной, что очень часто его сажали в тюрьму, где он отказывался от еды, пока его не отпускали на свободу, и что однажды он сел на рельсы перед идущим поездом. И, конечно же, что он был против насилия. Джуит сказал:

— Может, я и дебил, как ты говоришь, но я хорошо помню, почему прошлым летом мы пошли и стали на учёт. Если ты не делаешь того, что они говорят, они сажают тебя в тюрьму. Это закон. Если, конечно, ты не отказываешься по политическим или религиозным убеждениям. Есть они у тебя?

Ты можешь сказать, что веришь в Бога. Я в него не верю. — Тогда тебе надо бежать. Куда ты отправишься?

— Никуда. Я скажу им, что я голубой.

Теперь Джуит уставился на него.

— Ты не можешь!

— Почему это? Ведь это правда, разве нет? — Джой издал хриплый и несчастный смешок. — Голубых в армию не берут.

— Но все узнают. Твои родители…

Джой помотал головой.

— Это незаконно. Они не имеют права сообщать родителям. Никто не будет знать. Кроме тебя. — Он нахмурился. — Что с тобой? Чего ты споришь? Хочешь, чтобы я пошёл убивать людей?

— Мне придётся пойти, — холодно сказал Джуит.

— Ты можешь сказать им тоже самое.

На перекрёстке, свободном от машин, как и во всякое другое воскресенье, Джой приостановил фургон, а затем повернул на дорогу, ведущую к подножью.

— Останься со мной. — Он посмотрел Джуиту в глаза. — Я не хочу, чтобы ты уходил.

Впервые Джой говорил с Джуитом в таком духе, и Джуита это тронуло. Глаза его наполнили слёзы, и он отвернулся. Только страх смерти заставил Джоя признать, что Джуит ему небезразличен. Почему это случилось только сейчас, когда уже слишком поздно?

— Я не могу этого сделать, — сказал Джуит.

Теперь он стоит вместе с Молодым Джоем на кухне в пекарне. Кажется, что кухня стала меньше, чем была тогда, счастливым летом сорок первого, меньше, но просторнее и гораздо ярче. Не изменились только горячий воздух и вкусные запахи. Когда он работал здесь вместе с Джоем, длинные столы, на которых тесто заливали в формы, были оцинкованными. Дверцы духовки были тёмными. В них были вставлены небольшие толстые двойные стёкла, края которых стали бурыми от жара, шедшего изнутри. Полки, на которых остывал хлеб, были деревянными, а их подпорки — эмалированными.

Теперь всё из нержавеющей стали. Рядом с духовкой ряды разноцветных кнопок, с помощью которых можно регулировать температуру и время выпечки. Мигают электронные табло с красными цифрами. Пищат сигнальные устройства. Молодому Джою не приходится так забивать себе голову, как приходилось ворчливому Герману — что, в какой духовке и когда испечётся. Не нужно помнить рецептов. Сколько нужно муки, дрожжей, сахара, молока, ванили и сахарной пудры рассчитывает компьютер. Если бы Джуит мог сейчас что-нибудь чувствовать, он бы ощутил разочарование. Он же мечтал делать что-то своими рукам, не так ли? Однако на этот счёт он не испытывал особенных чувств. Ему не давали покоя те чувства, которые он испытывал сорок лет назад.

Пердидос помешался на войне. Случались затемнения. По ночам толстые бизнесмены в касках обходили своих соседей и распекали домохозяев, которые забыли зашторить окна. Японцы могли оказаться здесь в любую минуту. Звучали сирены, и дети в школьных коридорах репетировали, как надо себя вести во время бомбардировки. Прошли слухи, что зенитная батарея на крыше одного из домов в Лос-Анджелесе засекла японский самолёт, попавший в луч прожектора, открыла огонь, но мишень улизнула. Кто-то говорил, что в канале Каталины видели японскую подводную лодку. Все вывешивали флаги. Однажды ночью всех жизнерадостных смуглолицых японцев, которые торговали на ярмарке фруктами и овощами, депортировали из города в гетто, ограждённое колючей проволокой. Туда же отправили пятерых его тихонь-одноклассников с японскими именами. Трижды за ночь на экране «Фиесты» Кейт Смит исполняла «Боже, храни Америку».

По Деодар-стрит эхом разносились окрики домохозяек и стук молотков, которыми дети отбивали на тротуарах консервные банки. Танкам и кораблям была нужна сталь. Огороды, которые горожане разводили во внутренних двориках, смывало зимними дождями. Все готовились к тому, что вскоре не будет хватать ни еды, ни одежды, ни бензина, ни покрышек. Отец Джуита был избран в комиссию по нормированию продовольствия. Ребята, одетые в новую униформу, которая им была велика, ребята, с которыми Джуит был едва ли знаком, здоровались с ним на улице, улыбались и прощались. Приземистый краснолицый офицер, который проводил «уроки выживания» в старших классах, сел однажды утром за одну парту с Джуитом и устроил ему головомойку. Никто не знал, почему. Музыкальный ящик в закусочной напротив школы играл «Белые скалы Дувра» и «Лицо Фюрера». Джимми Стюарт вступил в авиационные войска. И Кларк Гейбл. Отец Джуита повесил в столовой карту Тихого океана и всякий раз, когда во время ужина передавали последние известия, вскакивал из-за стола, чтобы найти на ней острова, о которых раньше никто не слышал.

В феврале Джуиту пришла повестка. Было дождливо и холодно. На минуту Джуиту показалось, что его мать была готова заплакать, но она не заплакала. Это ведь непатриотично. Сьюзан сказала: «Тебе снова придётся переодеваться — ну что ж, тебе всегда это нравилось». На рассвете отец отвёз его в Кордову, где Джуит, понурый и жалкий, остался ждать автобуса в тёмном закоулке. Когда большой красный автобус затормозил у остановки, он поднялся по скользким железным ступеням, опустил десять центов в стеклянный ящик, и втиснулся в толпу промокших пассажиров, которые держались за поручни кресел и ремни, свисающие с потолка. Вздрагивая вместе со всеми, когда тяжело нагруженный автобус трясся на неровных участках дороги, Джуит вновь и вновь уверял себя в том, что не сможет этого сделать. Если бы повестка пришла сперва Джою, и если бы Джой сделал это первым, Джуит бы чувствовал себя увереннее.

Но он боялся. И, кроме того, стыдился. Щёки его так и горели от стыда. Но нечего было стыдиться. Признавшись, что он голубой, Джуит не солгал бы. И, конечно, он никого не хотел убивать. Какие-то заокеанские политики, маньяки, развязали войну — массовое убийство. Разве можно оправдывать этим то, что теперь убийцей станет он сам? Не этого ли он должен стыдиться? Но то были аргументы Джоя. И в то утро они казались Джуиту слабыми. Хорошо говорить правду, но как быть с тем, почему ты её говоришь? Большая часть его одноклассников ушла на фронт безо всяких вопросов, и скоро уйдут остальные. Ежедневно по всему миру гибли сотни людей. И никто из них этого не хотел, не так ли? Может ли он спасти их? Как? Автобус проезжал мимо зелёных холмов. Джуит закрыл глаза. Он не мог собраться с мыслями. Ему хотелось лежать в тёплой постели и обнимать голое тело Джоя, больше ничего. Он не хотел умирать и не хотел, чтобы умер Джой. Похоже, об этих вещах не принято спрашивать. А никто его и не спросит. Он должен смириться. Он не сможет этого сделать.

Сборный пункт размещался над гаражами в огромной и пустой комнате с грязными окнами, грязным деревянным полом и рядом откидных стульев. Там было несколько дверей, за которыми находились столь же пустые комнаты поменьше. Джуит увидел, что там за длинными грязными столами сидели усталые небритые мужчины в несвежих белых халатах. Они выглядели так, будто сидели там денно и нощно. В главной комнате находилась толпа голых мужчин, растерянных и испуганных. Люди в строгом военном обмундировании выстраивали эту толпу в нестройные очереди. Каждый голый новобранец прикрывал пах листком бумаги, который выдавали при входе. В комнате не топили. Комнату обогревали тела. Не прошло и нескольких минут, как Джуит и те, кто приехал сюда вместе с ним, очутились на сломанных откидных стульях, и офицер с видом мопса, который стоял у пыльного флага, прочёл им короткую насыщенную матом лекцию о порядке прохождения призыва. Джуит едва разбирал, что он говорит. Его сердце колотилось так сильно, что оглушало его. После этого он тоже разделся и тупо встал в очередь. Стоял сильный запах немытых тел.

Как и остальные, Джуит помочился в маленькую бутылку, а заодно себе на ноги и на грязный, пропитанный чужой мочой пол. Он встал у стола и обнажил головку члена перед врачом, который говорил таким изнурённым голосом, что, казалось, сейчас заснёт. Далее Джуит и все остальные, кто стоял в очереди, должны были нагнуться и раздвинуть ягодицы перед следующим врачом, который нёс своё бремя, разумеется, не менее безучастно, чем врач, проверявший члены. Джуит подумал, что с него уже и так достаточно этой армии. Настало время сказать. Он попытался заговорить с молодым врачом, который приложил к его груди холодный стетоскоп и недоверчиво посмотрел в глаза Джуиту. Медсестра с щербатым лицом обернула руку Джуита манжетой, накачала грушу, посмотрела на стрелку тонометра, затем в глаза Джуиту, а затем снова на стрелку. Она тоже недоверчиво нахмурилась.

— Ты что-нибудь принимал? — спросил врач.

— Принимал? — спросил Джуит. — Вы о чём?

— О наркотиках. Некоторые, чтобы откосить, напичкивают себя разной дрянью. — Врач что-то нацарапал в бумаге Джуита. — Твоё сердце делает сто миль в час. С таким давлением, как у тебя, в пятьдесят умирают, не сходя с места.

— Мне не пятьдесят, — сказал Джуит. — Я волнуюсь.

Медсестра сняла манжету. Джуит потёр себе руку. Врач посмотрел ему в глаза так, что Джуит заволновался ещё больше и уставился в пол.

— Простите, пожалуйста, как бы мне поговорить с…

Но врач уже сунул ему в руки бумагу, похлопал по плечу и стал осматривать следующего. Ему надо послушать ещё пятьсот сердец.

Джуит снова оказался в большой комнате. Теперь он стоял за мужчиной, тело которого пересекали длинные послеоперационные рубцы цвета свечного воска. Низкорослая женщина в офицерской форме показывала тем, кто стоял в очереди с Джуитом, следующий кабинет. У неё были крепкие ноги, бульдожья челюсть, грубый повелительный голос и нездоровый блеск в глазах. Джуит подумал, что обратиться надо именно к ней. «Не спрашивай их, — резко говорил ему Джой. — Просто скажи им». С горечью Джуит подумал о том, какой Джой умный. Но тут он сказал этой женщине: «Мне нужно поговорить с психиатром».

В комнате перед кабинетом психиатра — деревянной коробке размерами шесть на девять футов — стояло пять жёстких стульев. Два стула были заняты. Те, кто сидел на них, смотрели прямо перед собой в никуда. Один был чернокожий мальчик, похожий на карлика. Его голова всё время дёргалась в сторону и назад. Рядом с ним сидел пухлый мальчик с синдромом Дауна. Короткими пальцами он рассеянно поигрывал своим членом под бумагой. Джуит устыдился своего ладного тела и отличного здоровья. Ему здесь было не место. Эти мальчики больны по-настоящему. Зачем их вообще заставили сюда прийти и пройти через всё это? Это нелепо и жестоко. На сборный пункт вызвали всех ущербных, даже глухих и слепых — их этим утром он тоже здесь видел. Входит ли он в их число? Ущербен ли он? Он уже собирался встать со стула и уйти из комнаты ожидания. Но Джой сказал: «Останься здесь со мной». Глядя ему в глаза, Джой сказал: «Я не хочу, чтобы ты уходил».

Психиатр сидел, откинувшись на спинку скрипящего и перекошенного дубового стула и вертел своей нежной рукой маленький красный резиновый молоточек. Это был хилый маленький человечек с пучком рыжих волос на голове. За его спиной было окно без занавесок. Снаружи по грязному оконному стеклу стекали струйки дождя. Психиатр спросил, встречался ли Джуит когда-нибудь с девушками. Речь психиатра была женоподобной и изобиловала шипящими звуками. Джуит настроил и свою речь на этот лад. Нет, он никогда не встречался с девушками. Ему нравятся классическая музыка, фильмы, живопись, балет и театр. Кем он хочет стать? Актёром. Почему же он думает, что не сможет служить в армии? Ну, столько голых мужских тел вокруг — это такой соблазн! Правда, голые тела, которые он видел сегодня, вызвали в нём лишь жалость и отвращение. Но об этом он не сказал психиатру. Он упомянул о Давиде Микеланджело. Сейчас он играл роль, и впервые за всё то время, прошедшее с тех пор как он проснулся этим дождливым холодным утром и пришёл сюда, он чувствовал облегчение. Он, можно сказать, приятно проводил время. Он даже не задумался над тем, хорошо ли это. Всё, о чём он думал — это как хорошо он справляется со своей ролью.

В тесной комнатке, где в ожидании толпился народ, стучали пишущие машинки и хранились документы, Джуиту выдали бумагу, проштампованную красной печатью с какими-то расплывчатыми символами внутри. Джуит не смог разобрать, что это было.

— Что это значит? — спросил он усталого офицера.

— Это значит, — офицер уже протягивал руку за документами следующего, — что ты можешь забирать свою одежду и идти домой, парень. Армия в тебе не нуждается.

Джуит застыл на месте. Он должен всё объяснить. Всё это ложь. Он не имел в виду ничего такого. У него всё в порядке. Никакой он не голубой. Он пойдёт служить. Он отчаянно хотел пойти вместе с остальными. Ему не нужна одежда, ему нужна униформа. Он не хочет никаких штампов на своих документах. Он открыл рот. Во рту у него пересохло. Он сглотнул.

— Послушайте, — выговорил он.

— Проходи быстрей, куколка, — сказал офицер. — Убирайся отсюда.

Джуит и Молодой Джо стоят в серой тени дерева на тротуаре напротив пекарни.

— Сто пятьдесят тысяч долларов, — говорит Молодой Джо. — Всё оборудование новое, куплено всего год назад. Если бы бабушка не умерла, я бы не стал ничего обновлять. А теперь цена всех пугает. Но в общем это разумная цена. Пекарня удобно расположена. Покупателей достаточно.

— Конечно, — говорит Джуит. — Я могу уплатить в рассрочку?

— О, боюсь, мне нужны наличные. Я хочу купить ранчо к северу от города. Им нужны наличные.

Джуит слегка улыбается и грустно качает головой. — У меня нет столько наличными, Джо. Я даже не смогу столько заработать. Если только мне не улыбнётся удача.

Молодой Джо вздыхает.

— Вы работали здесь с моим отцом. Мне бы хотелось, чтобы именно вы стали новым владельцем. — Он смотрит на проезжающие мимо машины. — Но мне и правда нужны наличные.

— Пожалуйста, — говорит Джуит, — не продавайте её, не предупредив меня, хорошо? Знаете, жизнь актёра — это лотерея. Может, мне повезёт.

Сам он в это не верит, но не хочет расставаться с мечтой о пекарне. В эту грустную солнечную минуту ему кажется, что всё, чем он владеет — мечты.

— Обещайте мне, — говорит он.

— Конечно, мистер Джуит, конечно.

Молодой Джо пожимает ему руку. Джуит думает, что Молодой Джо не принимает его всерьёз, но как это изменить, он не знает. Молодой Джо говорит: — Спасибо, что зашли.

И возвращается в магазин, который уже переполнен покупателями. За кассой стоит девочка. Она младше Питера-Пола. Она похожа на Фрэнсис Ласк.

В белом бумажном пакете Джуит несёт лекарства для Сьюзан, а в белом целлофановом — свежий хлеб из пекарни Пфеффера. Он отпирает машину. Время, отмеренное его машине счётчиком на стоянке, давно истекло, однако штрафного билета за дворником нет. Это его радует. Он бросает пакеты на сидение, нагибается, чтобы сесть в машину, и чувствует, как жарко внутри. Солнце палит во всю. Оно сильно нагрело крышу машины. Он снимает пиджак, бросает его на заднее сидение, садится внутрь и быстро заводит мотор, чтобы заработал кондиционер. Он ждёт, пока из дефлекторов польётся холодный воздух, и смотрит в зеркало заднего видения. Куколка? Нет, его лицо никогда не было женоподобным. Офицер казался доброжелательным, пока не произнёс это слово. Зато Джуит ушёл с лёгким сердцем. Он наблюдает за уличным движением в зеркало заднего видения. Поток машин иссякает, он разворачивается и едет на Деодар-стрит. Он смотрит на часы. Он приготовит Сьюзан ленч с опозданием. Из-за этого он собой недоволен. Как и его отец, он считал, что принимать пищу нужно всегда вовремя.

Отец поднимался к нему по длинным пыльным лестничным пролётам. Подниматься наверх было трудно, а кроме того он был зол — поэтому тяжело дышал. Маленький театр так и назывался — «Чердак». Это была большая комната на верхнем этаже многоэтажного здания, в котором располагались конторы, в конце Маунтин-стрит в Кордове. В этом театре играли молодые актёры, которых упорно не принимали на работу в знаменитые «Подмостки Кордовы». Пол, стены, потолок чердака и даже слуховые окна — всё было выкрашено чёрной краской. Стёкла входных дверей на лестничной клетке тоже были чёрными. Они репетировали триллер, историю красивого юноши, который женился на одиноких богатых вдовах и убивал их ради денег. Это была первая большая роль Джуита вне школьных стен. Освещение было тусклым, зловещим. Когда отец Джуита открыл двери, в помещение ворвался яркий свет, на фоне которого вошедший выглядел тёмной фигурой. Но Джуит, конечно, знал, кому она принадлежала.

— Это мой отец, — сказал Джуит.

Он встал с резной софы, на которой сидела актриса средних лет с чашкой так называемого чая. Из мрачного освещения сцены он вышел на светлый прямоугольник, который тянулся по полу от входной двери.

— Что случилось? — спросил он.

— Я не хочу говорить об этом здесь, — сказал ему отец, переводя дыхание. — Пойдём со мной. Возьми куртку. Идёт дождь. Ты уже сюда не вернёшься.

Он посмотрел в полумрак за спиной Джуита. Вряд ли он что-то разглядел.

— Я забираю Оливера с собой. Это семейное дело, прошу меня извинить.

Его манеры никогда не изменяли ему. Джуит нашёл свою куртку в куче других на полу и вышел на лестничную площадку. Его отец аккуратно закрыл за ними дверь. — Пойдём, — сказал он.

— Да что случилось? — спросил Джуит, надевая куртку.

— Уж больно захудалое место для театра. — Отец Джуита начал спускаться вниз. — А ты всегда рассказывал о ярких огнях.

Он покосился на засиженную мухами лампочку в сорок ватт на потолке. Его голос отдавался эхом в холодных стенах.

— Уж больно мрачная атмосфера. И ты хочешь провести в ней всю жизнь?

— Что-то со Сьюзан? — спросил Джуит. Со Сьюзан всегда что-то случалось.

— Что-то с тобой, — ответил его отец. — Идём же.

Джуит насторожился. Никогда раньше отец ни слова не говорил в пику амбициям сына. Эндрю Джуит был здравомыслящим человеком, но если его сын пожелал стать актёром, а дочь — художницей, пусть это будет на их усмотрение. Он вовсе не относился к этим желаниям холодно. Он доброжелательно прислушивался к их чаяниям и надеждам, гордился их маленькими победами, симпатизировал тому, как они преодолевали трудности. Правда, в последний раз это было давно. В силу обязанностей, которые возложило на него военное положение, он мало времени уделял семье. К этим обязанностям он относился серьёзно. Из-за того, что он совмещал юридическую практику с этой работой, у него оставалось не так много времени даже на сон. Он ждал Джуита на нижней ступени лестницы.

— Ты знаешь Гарольда Кокрейна?

Это был настоятель церкви Св. Варнавы, аккуратный и худощавый, с тонкими усиками и в очках без оправы. Он владел агентством по продаже автомобилей и служил заутреннюю молитву по воскресеньям высоким писклявым голосом. Джуит кивнул:

— Конечно.

— Он работает в призывной комиссии, — сказал Эндрю Джуит и стал спускаться по следующему лестничному пролёту.

Джуит похолодел.

— Ты знал об этом? Думаю, ты должен был это знать, — сказал Эндрю Джуит.

— Я не понимаю, — сказал Джуит.

Он остановился на площадке и смотрел, как его отец спускается вниз, останавливается и оборачивается к нему. Джуит спросил:

— О чём ты говоришь?

— Он позвонил мне сегодня, — ответил Эндрю Джуит. — И попросил прийти на призывной пункт. Я пришёл. Он показал мне твою бумагу.

— Нет. — Джуит схватился рукой за липкие деревянные перила. — Он не имел права. Это незаконно.

Эндрю Джуит разочарованно улыбнулся.

— И что же ты предлагаешь? Чтобы я отвёл его в суд и разнёс эту историю по всем газетам? Не думаю. — Он отвернулся. — Он счёл, что обязан сказать мне об этом, как другу.

Теперь он пропал из виду. Он уже спускался по следующему пролёту. Джуит тупо спускался следом.

— Как отец отцу.

Звук шагов прервался. Он ждал. Джуит спустился на третий этаж. Он посмотрел на своего отца.

— Он сделал это и ради тебя, — сказал Эндрю Джуит. — Потому что ты вряд ли осознавал, что делаешь.

— Это не его дело, — сказал Джуит.

— Он не хочет, чтобы ты оказался в тюрьме, — сказал отец. — Лгать, чтобы уклониться от призыва в армию — серьёзное преступление.

Джуит не хотел этого говорить, но ничего другого ему на ум не приходило.

— Я не солгал. Я сказал правду.

— Что ты… — красивое осунувшееся лицо Эндрю Джуита побледнело, дёрнулся левый глаз. Он подбирал слова. — Что ты сексуально ненормален? Это смешно. Разве ты не знаешь, на что похожи люди этого сорта? Тот жалкий Ле Клер, много лет назад? Оливер, я сталкивался с гомосексуалистами — юристам часто приходится иметь с ними дело. Между тобой и ними нет ничего общего. Как ты мог обойтись так со мной и с матерью? И с бедной Сьюзан, которой и без тебя здорово достаётся. Кто вбил тебе в голову этот бред?

Разговор подошёл к опасной черте, которую Джуиту переступать не хотелось.

— Это не бред, — устало сказал он. — Я именно такой и всегда был таким. Я должен был сказать об этом тебе, но я боялся, как ты к этому отнесёшься. И я был прав. Видишь, как ты отнёсся? Ты меня презираешь.

— Я презираю ложь и презираю то, из-за чего ты солгал. Ты должен был сказать мне о том, что боишься. Я бы тебя понял. Каждый мужчина может иногда испугаться. Я бы не стал тебя винить. Мы бы поговорили, и ты бы не поступил так отвратительно. — Он посмотрел наверх, мимо Джуита. — Кто-то оттуда сверху подал тебе такую идею? Какой-нибудь ублюдок вроде Ле Клера, да? Театры полны таких. Что ж, ты сюда больше никогда не вернёшься.

Его голос и взгляд были суровыми. Глаз продолжал дёргаться.

— Ты меня понял? Никогда. — Он резко отвернулся и вновь стал спускаться. — Игра на сцене для тебя закончена. Ты должен увидеть реальную жизнь.

Он дошёл до площадки и снова исчез из виду, но его голос продолжал оглашать лестничную клетку. — Ты думаешь, это кому-то нравится? Ты думаешь, кому-то нужна эта страшная война?

Было поздно. Движение на Маунтин-стрит почти прекратилось. Светофоры сигналили в никуда то красным, то зелёным, то жёлтым — сигналы были словно голоса людей, которые разговаривают сами с собой. Моросил дождь. В канавах журчала сточная вода. Джуит плёлся по лужам на тротуаре вслед за отцом, подняв ворот куртки и сунув руки в карманы. Он думал, почему отец запарковал машину так далеко. Но это не имело значения. Наверное, отец сначала проехал мимо нужного дома. Должно быть, он злился куда больше, чем с виду. Он всегда умел себя сдерживать. Этому его научили залы суда. Он открыл дверь Джуиту, а когда тот сел, захлопнул её. По дороге домой он сказал:

— Гарольд Кокрейн согласился собрать призывную комиссию на совещание по поводу глупости, которую ты совершил вчера утром. Завтра в семь утра. Это занятые и ответственные люди. Они пожертвуют своим временем. Поэтому ты должен встать, вымыться, одеться и быть готовым к шести тридцати. Мы проведём эту позорную процедуру и вернём тебе доброе имя. Ясно?

Джуит поворачивает на Деодар-стрит и удивляется. Напротив гаража, где он обычно паркует машину, встал фургон. Под крышей кузова он видит двухметрового негра. Загорелые юнцы выносят из гаража огромный продолговатый тюк, завёрнутый в коричневую бумагу и перетянутый бечевой. Негр принимает тюк и укладывает в кузов. Это гобелен Сьюзан. Подъехав ближе, Джуит видит, что в кузове скопилось уже много таких тюков. Он отыскивает свободное место на улице, паркует машину, берёт пиджак и бумажные пакеты с собой и подходит к грузовику. В воздухе пахнет камфарой. Чтобы пробраться к цементным ступенькам, Джуиту надо обойти боком высокую белую кабину фургона. Ступени надо бы подмести. Он подметёт их сегодня, когда сделает всю работу по дому. Он поднимается по ним вверх, порою слегка поскальзываясь на буром ковре хвойных игл.

В три часа утра он стоял на аллее, где у кирпичной стены пекарни спал хлебный фургон. А у его ног стоял рюкзачок. Моросил дождь, и капли падали ему на лицо. Он смотрел на окно Джоя. Аллея была асфальтирована, но местами попадались островки гравия. Он нагнулся и поднял пригоршню. Если он швырнёт их Джою в окно, тот, может быть, проснётся и выглянет, и Джуит подаст ему знак, чтоб он спустился вниз. Но он боялся попасть не в то окно. Или разбить окно Джоя — тогда он разбудит их всех. Так он стоял в нерешительности под окнами в дождевике и шляпе, которую отец надевал на рыбалку. Вдруг в одном из окон загорелся свет. Вскоре свет загорелся и в окне Джоя. Джуит забыл, что они начинали работу рано. Он ушёл.

Идти было некуда. Он прибрёл на железнодорожную станцию. Голубой линолеум был усеян окурками, которые подметал сухой шваброй негр. На стульях с треснувшими голубыми подушками и блестящими металлическими подлокотниками спали пьянчужки. Джуит запихнул свой рюкзачок в камеру хранения, положил ключ в карман и присел на один из стульев. Безразличным взглядом он смотрел на автоматы для продажи сигарет и напитков, на волнистые отражения люминесцентных ламп в заляпанных стёклах автоматов, пока не уснул. Когда он проснулся, окоченевший и снулый, он посмотрел на часы и понял, что может успеть, если поспешит. Всю дорогу до самого конца аллеи он пробежал трусцой и тут же увидел Джоя, который выруливает фургон на дорогу. Он замахал ему рукой.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Джой. — Ты весь промок. Залезай. Что случилось?

Джуит рассказал.

— Они не сохранят это в тайне, Джой. Всё это ложь. Ты не должен этого делать.

— Я втянул тебя в это, — ответил Джой. — Каким же дерьмом я буду, если не сделаю так же?

— Теперь это бесполезно, — сказал Джуит. — Мы не сможем быть вместе. Я должен бежать отсюда. Когда откроется банк, я возьму свои сбережения, сяду на автобус и уеду.

— Мы будем вместе, — сказал Джой. — Скажи мне, куда ты едешь. Когда я это сделаю, я приеду к тебе.

Джуит загорелся.

— Правда? Вот здорово. Я еду в Нью-Йорк. Я напишу тебе адрес.

— А кто у тебя в Нью-Йорке?

— Никого. Но если хочешь стать актёром, надо ехать туда.

На полпути по ступенькам он встречает тучного мужчину в дорогом тёмно-синем вельветовом костюме, щеголеватого, гладко выбритого, с чёрными как смоль волосами. Тот ослепляет Джуита улыбкой — рядом белых красивых зубов. Джуиту не нравится его жёлтая шёлковая рубашка и розовый галстук. Воротничок рубашки расстёгнут, а узел на галстуке слишком велик. Мужчина останавливается и протягивает рябую руку.

— Вы, — говорит он, — наверное, брат Сьюзан. Я — Арми Акмазян, её коммерческий агент, и очень этим горжусь.

Он говорит с лирическим оттенком. Джуит жмёт его руку, которая оказывается влажной.

— Сьюзан ждала вас. Она хотела, чтобы мы вместе позавтракали. Но, — смотрит он на ручные часы, циферблат которых врезан в большую золотую монету, — у меня встреча в Музее Округа. Ужасно жаль.

Его агатовые глаза оглядели Джуита сверху донизу с искренней теплотой.

— Мне бы очень хотелось поболтать с вами. Уверен, у нас много общего.

— Может быть, в другой раз, — говорит Джуит. — Что происходит?

Он кивнул головой на фургон:

— Похоже, вы забираете всё. Я думал, вы не ведёте активной торговли.

— Да, я реализую изделия с перерывами, — говорит Акмазян. — Но я думаю, настало время полной ретроспективной выставки. А как вы полагаете? Это должно поддержать Сьюзан морально. Мы составляем замечательный каталог. Он уже скоро выйдет.

— Прекрасно, — говорит Джуит. — Для неё это будет сюрпризом?

— О, нет. Мы обсуждали это ещё в декабре. Когда она стала — стала нехорошо себя чувствовать. — Взгляд его становится удручённым. — Какое горе. Какая потеря.

— Ну, пока ещё не потеря, — говорит Джуит. — Бывают и улучшения.

Он удивляется своим словам. Он говорит о том, чего хочет, но на что трудно рассчитывать. Ему захотелось противоречить елейности Акмазяна.

— К ней возвращаются волосы.

— Да.

Джуит мог думать об Акмазяне, всё что угодно, но похоже, этот человек-палитра честно и бескорыстно обрадовался сказанному.

— И она от этого счастлива. В ней нет ни капли тщеславия. Она счастлива, что возвращаются волосы. — Он снова сверкнул часами-дублоном. — Я должен бежать.

На прощанье он жмёт руку Джуиту и легко спускается по ступенькам. В самом низу, почти скрытый от глаз тяжёлыми ветвями кедров с новой зелёной хвоей, он останавливается и оборачивается.

— Мои люди вас не побеспокоят. В доме они уже всё сделали. Когда они закончат, они запрут гараж.

— Спасибо, — отзывается Джуит и взбирается к дому.

Войдя внутрь, он ощущает, что в доме образовалась какая-то новая пустота. Звук старинных часов отдаётся в стенах более гулко. Дверь в спальню его родителей открыта. Он заглянул внутрь. Спальня была завалена свёрнутыми гобеленами. Среди этих тюков, обёрнутых пожелтевшей газетной бумагой, мебель выглядит застывшей, заброшенной. Он открывает дверь своей комнаты. Он разглядывает свою кровать, на которой нет ничего, кроме матраса, шкаф для одежды, мутное покрытое пылью зеркало в двери шкафа, стул и пустой письменный стол. Постер, который висит на стене, пугает его — на нём кадры из фильма «Окаменевший лес»: Бетт Дэвис, с короткой стрижкой, понурая; небритый Хамфри Богарт с пулемётом в руках; белокурый умирающий Лесли Говард в мятом твидовом костюме с чужого плеча. Джуит давно позабыл об этом постере и о том, как он любил этот фильм с умирающим Лесли Говардом. Всякий раз, когда фильм показывали в «Фиесте», Джуит его смотрел. В последний раз он потащил с собой Джоя. Джой вышел из зала грустным. Должно быть, он увидел в фильме больше, чем смог увидеть Джуит.

Как только Джуит нашел себе комнату в Манхэттене, он написал Джою на адрес пекарни. Ответа не было. Затишье тянулось неделю, месяц, следующий месяц. Джуит разменял часть своих убывающих сбережений по двадцать пять центов, попытался позвонить, однако было военное время, и телефонные линии, которые соединяют отдалённые концы страны, были перегружены. Он пытался звонить три раза, а потом перестал. Джой приедет, как только сможет. Но он не приехал. Пришло письмо. Жарким августом. С какой-то военной авиабазы в Техасе.

«Скоро я отправляюсь за океан. Не знаю, будет ли у меня ещё время написать. Я стану пулемётчиком. Извини, но я не смог сделать того же, что и ты, чтобы не причинять боль родителям. Ты же знаешь, какие они патриоты. Помнишь флажки в окне пекарни? Это всё из-за немецкой фамилии и немецкого акцента. Они ненавидят Гитлера, потому что из-за него плохо думают обо всех немцах. Они хотят, чтобы все знали, как они любят Америку. Если бы я не пошёл в армию, это убило бы их…

Ни слова о Ганди. Зато есть про Фрэнсис Ласк.

— Мы поженились, когда меня отпустили на первую побывку. Оливер, всё что было у нас с тобой — это детские игры. Это не бывает надолго. Взрослые мужчины не живут вместе, если, конечно, это настоящие мужчины…». Там было продолжение, но Джуит не стал читать. Он разорвал письмо и спустил обрывки в унитаз. Сперва он был очень расстроен, стоял в туалете и плакал. Потом он почувствовал одиночество. Он подошёл к окну, выглянул. В этих зданиях, на этих улицах его никто не знал, и он никому не был нужен. Это пугало его. Он закрыл окна, запер их на задвижки, опустил треснувшие жалюзи. Он запер дверь и закрыл её на засов. Он залез под кровать, где никто бы его не нашёл, свернулся на боку, поджал колени и зажмурил глаза. Но он всё ещё слышал, как ревёт чужой город, и это пугало его. Он пошёл в ванную и вернулся к кровати с полотенцем. Полотенцем он обернул себе голову, чтобы закрыть уши, и снова залез под кровать. Так он хотел пролежать пока не умрёт.

Он холодно усмехается над самим собой в молодости и закрывает дверь своей комнаты.

Он тихонько стучит в дверь комнаты Сьюзан. Она откликается, и он входит. Она лежит на кровати. Она бледна. Он говорит:

— Совсем измучили тебя, правда? Прости, мне следовало быть дома. Но ты не предупредила меня.

— Арми полон блестящих идей, — отвечает она, — о которых на следующий день забывает.

— Что ж, я чертовски рад, — говорит Джуит.

Она поворачивает голову, её новые седые волосы мягко шуршат по подушке. Она смотрит на экран старого чёрно-белого телевизора, на котором беззвучно движутся неясные фигуры.

— Будет неплохо, если я до этого доживу.

— Перестань, — говорит Джуит. — Ты чувствуешь себя лучше, ты это знаешь. Акмазян так и не дождался ленча, да?

Она оборачивается и смотрит на него виновато. — Он любит хорошо поесть. Он оценил бы, как ты готовишь, не то что я.

— Его здоровью не повредит, если он пропустит пару приёмов пищи, не то что твоему, — отвечает Джуит.

Он показал ей маленький белый пакет.

— Я купил тебе лекарства.

— Спасибо. Что у тебя с пекарней?

Джуит рассказал ей.

— Я всё ещё надеюсь. Желающих купить её будет, очевидно, немного. А что произошло с Фрэнсис Ласк? У меня так и чесался язык спросить Молодого Джо. Почему я не видел её в пекарне?

Мгновение Сьюзан смотрит на него озадаченно, но потом вспоминает.

— Ах да, ты ведь был в Нью-Йорке. Ты об этом не знал. Когда пришло извещение о смерти Джоя, она собрала вещи и уехала. До этого она жила вместе с его родителями в квартире над пекарней. Она так и не вернулась. Никто не знал, куда она уехала. Никто, даже её собственные родители. Пока не прошло какое-то время. Старики-Пфефферы вырастили Молодого Джо. В те дни это был большой скандал. Но мама не удивилась. Она говорила, что в школе Фрэнсис считали ненадёжной. Она рассказывала, как ребята за глаза потешались над Джоем. Он так гордился, что она — его девушка. Она была очень симпатичной, правда? Но, конечно, она вовсе не была его девушкой. Она была чьей угодно. Ты знал об этом? Ведь вы с Джоем были хорошими друзьями, правда?