Голубые луга

Отец с комиссией ездил по объездам. Ночевал у лесников. Мама вышивала очередную мельницу. Бабка Вера молилась, а тетя Люся взяла расчет и сдавала дела новой буфетчице.

— Наш правдолюб до суда достукается, — шипела тетя Люся. — А мне дознания да всякие допросы ни к чему.

Тетя Люся уезжала на Урал, с глаз долой.

На следующий день Федя не пошел в школу.

Мама его разбудила, а он одеяло на голову натянул.

— Поблажку даешь! — проворчала бабка Вера, но мама сказала:

— Дай поспать мальчику всласть. Довольно с тебя, что нам не довелось сладких снов поглядеть. Дело не дело — подымайся.

— Вставай! — сказала Милка. — Я ведь совсем от вас уезжаю.

Стало вдруг и Милку жалко, и самого себя.

Всей семьей помогали тете Люсе укладываться.

А потом уже был день отъезда. Сам отец не успел приехать проводить, но Цуру прислал.

Нагрузили санки добром, посидели перед дорогой. На станцию ни Федю, ни Феликса не взяли, чтоб не морозить и чтоб лошади не было тяжело.

Милка поцеловала братиков и заплакала. Федя погладил ее по волосам и, утешая, сказал:

— Ну чего ты? Это хорошо, что ты в далекий край едешь. Всякого наглядишься. А нам теперь несладко будет, но потом все пройдет, поправится, и ты к нам опять приедешь. Тогда мы будем дружить.

В классе, над доской, висел портрет капитана. Капитан улыбался одними глазами, улыбался каждому, кто смотрел на него, и ребята гордились, что герой с ними.

Ярослав подошел к Феде.

— Ты болел?

— Нет, — сказал Федя. — Тетя Люся уезжала, помогал собираться, вещи грузить.

— Я тебе хочу сказать, что ты — настоящий друг, — сказал Ярослав. — Мне передали погоны отца. Мама разрешила один погон отдать тебе.

Ребята прислушивались к их разговору, а теперь окружили.

В руках у Феди был помятый полевой погон.

— Настоящий маскировочный! — сказал Мартынов.

К погону тянулись руки. Федя посмотрел на Ярослава и дал подержать ребятам погон. Все подержали. Последней была Оксана. Она медлила отдавать погон и отходила с ним к окну подальше от парт.

Федя невольно пошел за ней.

— Возьми, — отдала Оксана погон. — Твоего папаню все жалеют.

Федя нагнул голову, кивнул. Побежал на место, в класс входила Клавдия Алексеевна.

— Ребята, будет елка! — сказала она. — Дед Мороз будет! И даже подарки.

Ребята захлопали в ладоши. Зашумели.

— Елка будет тридцатого декабря, в четыре часа, после обеда. Кто может, приходите в масках. А теперь посмотрим, какие у нас табели.

Тройка у Феди была одна, по чистописанию. И четверка была, по арифметике. Остальные пятерки. У Яшки все оценки ровные:

— Чистый четверик!

У Ярослава пятерки без примеси, как всегда.

— Пошли ко мне, — позвал дружков Яшка. — Как смеркаться начнет, колядовать пойдем.

Ярослав помолчал, но мимо дома своего не прошел, остановился.

— Я с мамой посижу. Ее теперь нельзя одну оставлять.

Ребята постояли, попинали ногами снег.

— Ладно, — сказал Яшка, — если чего наколядуем — поделимся с тобой… На елку вместе?

— Нет, — сказал Ярослав. — На елке надо веселиться, а я… — Лицо у Кука сморщилось. Он сел в снег и горько расплакался. — Ступайте! Ну чего стоите смотрите, не видали, как плачут?

— Всякое видали, — сказал Яшка. — Ты поплачь и уймись. Не пойдешь же ты зареванный к матери?

Кук встал. Его отряхнули.

Отсморкался, вытер лицо, улыбнулся.

— Ну, как?

— Снегом щеки потри, чтоб горели.

Кук натер щеки снегом.

— Теперь сойдет, — остался доволен Яшка.

Кук убежал домой.

— Давай ко мне зайдем, — попросил Федя, — сказаться надо, где буду.

— Я тебя на улице подожду!

Мама братьев Ныряловых представлялась Феде женщиной большой, в сарафане, с косами вокруг головы. Может, оттого, что в доме Яшкином все прочно стояло на своих местах, чисто было, нарядно, а самой матери Федя еще ни разу не видел. Все работала или ездила добывать еду «своим галкам».

Братья Ныряловы, как всегда, сидели на печи. Их мама у окна подшивала валенок. Она и вправду была высокая, вокруг головы в три кольца коса, но одежда висела на ней, и руки из просторных рукавов выныривали худые, невезучие. Искали и не находили, падали вдруг, и опять торопились найти и делать, делать…

— Это Федя, дружок мой! — подтолкнул Яшка Федю к матери.

— Аграфена Ивановна! — поднялась с лавки женщина и поклонилась Феде.

Тот растерялся и тоже поклонился.

— Раздевайся, — сказал Яшка. — Валенки снимай. На печь полезем. Мы сегодня, мама, колядовать пойдем. Научи колядке хорошей.

Залезли на печь. Братья Ныряловы раздвинулись, пустили Федю на самое горячее место.

— Сюда, — тащил Федю Ванечка, меньшой. — У меня тут один кирпич — чистый огонь, пятки калить дюже хорошо.

Повозились, улеглись.

— Мам, — сказал меньшой. — А Федюха этот, который в гости пришел, муки нам приносил, когда мы в голод впали.

Федя толкнул Ванечку в бок.

— Чего дерешься? Правду говорю!

— Значит, добрый человек из него будет. Я ему и поклонилась потому.

Феде жарко сделалось, тесно.

— Мам, — сказал Яшка, — научи колядке-то!

Аграфена Ивановна отложила валенок, повела длинными пальцами по выпирающим от худобы скулам, задумалась. Яшка приложил палец к губам: не спугните, мол.

Аграфена Ивановна стала вдруг покачиваться, и, покачавшись, запела, тоненько, звеняще:

— А потом надо говорить: «Ты, хозяин, полезай в сундучок, доставай коляде пятачок. Ты, хозяйка, полезай в коробеечку, доставай коляде копеечку».

— Мам, — заныл Ванечка, — а мы с полуменьшим в чем пойдем колядовать?

— Дома посидите.

— Так ведь хочется!

Аграфена Ивановна задумалась, а Федя стал быстро сползать с печи.

— У нас Милка уехала, боты свои бросила. Они худые, но зимой не промокнешь.

Федя кинулся домой, не слушая Яшку, который звал вернуться.

Не раздеваясь, Федя полез под кровать, в ящик со старой обувью. Достал Милкины боты и свои ботинки, стоптанные, брошенные.

— Ишь, благодетель выискался! — всплеснула руками бабка Вера. — Евгения, иди сюда. Опять куда-то прет!

Вошла мама, взяла у Феди ботинки и боты. Федя опустил голову:

— Ныряловым ходить не в чем…

— А тебе завтра будет в чем? — закричала бабка Вера. — Отца твоего…

— Прекрати! — сказала мама. — Достань ящик.

Федя полез под кровать, достал ящик.

— Эти ботинки — вышвырнуть. Возьми белые валенки. Новые совсем умудрились сжечь. Залатать их трудно, носок сгорел, но можно изнутри овчиной заложить. Кстати, возьми кусок овчины. — Повернулась к бабке Вере: — Что смотришь? Все равно переезжать, а значит — выбрасывать.

Гурьбой ходили, вывернув шубы. Коляду Аграфены Ивановны не запомнили, пели другое:

Ребятишек пускали, слушали, а давали мало: свеколку, морковку, пару картох.

— Пошли к нам поколядуем! — предложил Федя. Пошли, стукнули в окно, запели.

— Заходите, гости, заходите! — отворила дверь мама.

Зашли, встали на пороге, грянули свою коляду, а меньшой, Ванечка, не сробел, прибавил:

Мама засмеялась, и отец засмеялся и дал всем по двадцати копеек:

— Медных нет — одно серебро.

Ребят усадили за стол, напоили чаем, накормили блинами со сметаной.

— Век бы так есть! — поглаживая живот, сказал Ванечка, меньшой.

Федя пошел провожать друзей. Когда ходили колядовать, небо тучи закрывали, а теперь вышли на улицу — светлынь. В небе, как в поле, — чисто.

— До встречи! — сказал Яшка, пожимая Феде руку. — Будь здоров.

— До встречи!

Федя стоял, смотрел, как весело уходят братья. Вдруг меньшой повернулся, кинулся назад:

— Ох, Федеха! — стукнул он себя в грудь длиннющим рукавом зипуна. — До чего ж валенки теплы!

И убежал.

Федя быстро зашел в синюю тень дома, чтоб его не видно было, потом осторожно, по насту, прошел на зады. Они стояли друг перед другом, Федя и старый липовый парк.

Высокая маленькая луна роняла серебряные тонкие иглы. В снегу созрели звезды, синие и зеленые. Парк стоял, слегка наклонясь кронами к единственному человеку в Старожилове, пришедшему смотреть и быть счастливым.

Феде почудилось, что ему улыбаются. Кто-то улыбается. Незримо. Чье-то лицо, без очертаний, растворено было в подлунной тишине святок.