Голубые луга

Последний день каникул — первый день на новом месте.

Федя бежит по узкой, утонувшей в снегу тропинке, бежит, словно у него есть важное дело. Нет у него дел, нет у него друзей, не знает он, куда ведет тропинка. А бежит потому, что шагом идти хуже, обязательно оступишься и начерпаешь полные валенки снега.

Бело! Глаза жмурятся сами собой, слезы навертываются, но впереди еловый лес.

Федя ныряет под зеленый полог — и словно в погребе: темно, тихо, стволы, как плесенью, схвачены изморозью.

Снег под ногами хрустит, свистит, словно по стеклу ходишь.

Федя видит — он стоит в кольце. Ели растут кольцом. «Заколдованное место!»

И вдруг лес взорвался страшными ругательствами. Федя кинулся назад, к свету. Утонул в сугробе, но полез, полез, взметая искры, взбивая снежную пену, и опять ухнул, по самую грудь…

Старческий мужской голос без передыху, забирая выше и выше, выводил диковинное ругательство:

— Ах, да колом перешиби, да поперек глотки встань, чтоб волчьи твои зеньки повыскочили, да расколоти гром золотые твои пяточки.

На «золотых пяточках» ругатель набрал воздуха и взъярился пуще прежнего:

— Ах, да пропади твоя ползучесть, подол срамотной, да перебрех-брехучий-песобрешущая сорока-треска, золотые пяточки.

Человек опять смолк, собирая силы для вдохновения.

— Кузьму слушаешь? — спросили сверху.

Федя вздрогнул. На тропинке стоял краснощекий, крутолобый, нос картошкой — пожалуй, сверстник.

— А кто это? — кивнул Федя в сторону ругателя.

— Кузьма. Жена его, Нюшка, Золотые пяточки, родить собирается. Четвертого. И все — от Ивана Ветрова.

Федя кое-что понял, а кое-что нет.

— Он чего, — спросил Федя, — Кузьма этот, в лесу живет?

— Ничего не в лесу, в дому. Пойдем поглядишь.

— Пойдем, — Федя вылез из снега на тропинку.

Паренек и впрямь ровесник, ростом чуть-чуть повыше.

— Отряхнуть?

— Отряхни.

Мальчишка стал крутить Федю, поколачивая шапкой.

— Не дерись.

— А ты терпи! Придешь домой мокрый, мать хуже налупит.

— У меня мать не дерется.

— А моя легка на расправу. Жуть нервная… Да ведь и то — трое нас: Василий, Карп и я. Не слыхал про Василия?

— Нет.

— Погоди, услышишь, — усмехнулся новый товарищ.

— А тебя как зовут?

— Я — Лёха!

— А я…

— Да знаю! Федюха ты. У бабки твоей спрашивал. Есть, мол, говорю, внучата? Она говорит: есть, а один дюже умный. Профессор. Другой-то у вас маленький. Ты, стало быть, и есть профессор. Книжки, что ль, читаешь?

— Читаю.

— А по мне — хоть бы ни одной не было. Дотяну до седьмого — работать пойду. Ты, бабка говорила, в третьем. А я в пятом, в другое село хожу.

— Как же без науки ты будешь узнавать жизнь, — разволновался Федя, — что было раньше, что потом будет?

— Чего ее узнавать? Вот она! — Леха махнул руками по сторонам.

— Но это все — сейчас. А ведь были древние греки, древний Рим, скифы, сарматы.

— Были да сплыли.

— Не сплыли. Просто времена их прошли, — вздохнул Федя. — У тебя кто воюет?

— Ваську призовут скоро, если в тюрягу не сядет. Мы с Карпом годами не вышли, а папаня у нас хилый. Вальщик. Валенки он всю жизнь валял. Дело вредное. Туберкулез нажил… Да ты меня не сторонись. Я не больной. В снегу могу спать — и не чихну.

Вошли под своды елей.

— Почему деревья кольцом растут? — спросил Федя.

— Так посажены, значит. Тут боярин жил. Видишь поляну? Присядь, через ветки не видно. — Федя присел. — На самом деле это не поляна — пруд, а на пруду есть два острова. Как взаправдашние. Но их боярские слуги сделали… Мороз, чуешь, щиплется? Здесь самое его место.

Федя потер нос и щеки. Тропинка вдруг оборвалась. На опушке стоял домишко, точь-в-точь Цурин: и набок, и крыша, как перья у драчуна-воробья.

Возле глухой, безоконной стены громоздилась удивительная свалка: колесо трактора, железяки, ведра без дна, гнутые рамы велосипедов, каски…

Федя так и ахнул:

— Настоящие?!

— Этого добра хватает, сойдет снег, сам найдешь в лесу. И немецкие есть, и наши.

— Тут разве шли бои? — с надеждой и страхом спросил Федя.

— Не-е! Разведка ихняя была. Переловили.

— Откуда же каски?

— Значит, было откуда взяться.

Федя уже так привык к ругательной песне Кузьмы, что, не слыша ее, удивился.

— А где же Кузьма?

— Вон пошел!

За деревьями мелькал серый зипунок широкого, согнутого старостью человека.

Квартира у Страшновых удобнее прежней. Две отдельные комнаты и темная, маленькая.

Темную взяла себе бабка Вера. Большую — отцу и матери, поменьше — Феликсу и Феде. Прежние хозяева бросили кровать, и теперь — вообще красота.

— Под кроватью у нас будет царство гномов! — планирует Федя, но Феликс упрямо мотает головой:

— Под кроватью будет жить жук.

— Какой жук?

— Настоящий жук. Я его поймаю, и он будет жить.

— Цапнет за пятку, тогда узнаешь!

— Это будет мой жук! Он тебя цапнет.

Федя отступает. Феликса не переспоришь, пусть сам забудет про дурацкого жука.

— Хорошо! — Федя, заложив руки за спину, озирает комнату. — В темном углу у меня будет Северный полюс, возле окна Африка, а на печке — Гималаи.

Феликс не возражает.

Скучно.

Утром отец идет проводить Федю через лес. Тропинка проскальзывает мимо дома деда Кузьмы. У деда Кузьмы в окошках свет, и слышится приглушенная затяжная ругательная песнь.

— Странный человек! — говорит отец.

На другой стороне опушки растут дубы.

— Видишь вон! — показывает отец на непривычно стройный высокий дуб. — Это дерево под охраной государства. Ему триста лет.

Они выходят на простор. Белое-белое поле. Слева дымок голых осин, справа, во впадине, деревня.

— Красенькое, — говорит отец. — А твоя школа на краю. Видишь каменный дом? Беги! Я постою, посмотрю.

Федя бежит по тропинке. Тропинка крепкая, широкая. Федя оборачивается, отец машет ему рукой.

Федя отворил дверь. Коридор. Два окна с одной стороны, две двери с другой. Федя снял шапку, встал в проем между окнами. Хлопнула наружная дверь. Влетели три девочки. Увидали Федю, шушукнулись, засмеялись. Кинулись к первой двери. Дверь затворили за собой аккуратно, но уже через минуту она подалась, и к щели прильнули сразу несколько человек. Кто-то даже или согнулся, или на колени встал. Федя покраснел и отвернулся к стене. Опять хлопнула входная дверь. Влетела стайка первоклашек и — в ту же дверь.

Значит, школа самая раздеревенская. В такой Федя уже учился. В первом. Сдвоенные классы. Первый учится с третьим, второй — с четвертым.

Открылась вторая дверь. Вышла бабушка в платке, с колокольчиком. Позвонила, поглядела на Федю.

— Новенький?

— Новенький.

— Погоди тут.

Бабушка ушла к себе и тотчас опять появилась. С журналом, в очках, платок уже не на голове, а на плечах.

— Я твоя учительница. Анастасия Михайловна. Назови себя.

— Федя.

— Что значит Федя?

— Ну, Федор Страшнов!

— Не ну Федор, а Федор… Пошли.

Учительница отворила дверь. Класс загрохотал крышками парт.

— У нас новый ученик, — сказала Анастасия Михайловна. — Федя Страшнов.

— Страшный! — хмыкнул какой-то первоклашка.

Федя поискал обидчика глазами, нашел, но тот не сник.

— Федя, садись на вторую парту. К Морозовой. Ваш класс в первом ряду от двери.

Федя глянул и обомлел. В первом ряду от двери сидели одни девочки. Посчитал — восемь. «Восемь девок — один я, куда девки, туда я».

Не видя, не слыша, сел на вторую парту, сунул ранец в ящик.

— Страшнов, раздеться надо!

Федя вскочил.

— Вешалка у доски.

Пошел снял шубу. Сел, покосился на соседку. Беленькая, голова в кудряшках, как ангел на немецких открытках.

Учительница задала первоклассникам задачу и перешла к третьему классу.

— Сегодня мы начинаем изучать историю.

«Ой!» — хотелось воскликнуть Феде, потому что он никак не мог дождаться этого прекрасного дня — настоящей учебы. Что это за учение, когда у тебя два предмета — письмо да арифметика, чтение не в счет.

И еще одна радость: конец чистописанию. Этому вечному: «Пиши лучше, пиши чище».

— Первая тема, которую мы будем проходить: «Первобытное общество. Первобытный человек». Что вы знаете, что слышали, что читали о первобытных людях?

Федя поднял руку. Оглянулся — девочки глаза опустили, не дышат: ничего не читали, ничего не слыхали. Федя руку под парту, а уже поздно.

— Что нам скажет Страшнов? — поднимает его учительница.

«Клавдия Алексеевна была другая, — думает Федя. — Она бы так не спросила. Нет, такой больше не будет, как Клавдия Алексеевна». Когда уезжали из Старожилова, Федя и не думал, что увидит своих ребят всех вместе — каникулы были. А ребята вышли за околицу, стояли на дороге. Все, вместе с Клавдией Алексеевной. Подарили ему изумрудное перо селезня, чтоб прилетал к друзьям, и четыре тетради — драгоценный подарок (писали кто на чем).

— Так что же ты хотел нам сказать, Страшнов?

Федя покрутил головой, его соседка хмыкнула.

— Я читал «Приключения доисторического мальчика» и «Борьба за огонь».

— Очень хорошо! А сможешь нам рассказать, что он из себя представляет, доисторический человек?

— Смогу, — сказал Федя. — Самым большим богатством людей далекой старины был огонь. Огонь для доисторического человека был жизнью. Угасал костер, угасала жизнь. Разбредалось племя. Возле огня доисторический человек грелся, накалял камни, делал из них каменные топоры, обрабатывал шкуры зверей, рисовал на стенах пещер магические знаки.

— Очень хорошо! — кивала головой Анастасия Михайловна. — Тогда сделаем так. Страшнов, становись перед классом и потихоньку рассказывай о первобытном обществе, а я пока займусь арифметикой с первым. У них новый материал.

— На ваше место идти? — удивился Федя.

— На мое. Не смущайся. У нас хорошие девочки. А ты рассказываешь верно и интересно.

Так необычайно начался для Феди первый урок в новой школе.

На перемене Федя выскочил из класса, чтоб подальше от девчонок. В коридоре его тотчас окружили перваки, разглядывали.

Тот смелый, который не поник под Фединым взглядом, конопатый, беленький, нос, как у задиристого слоненка, спросил:

— Ты в Сторожке, что ли, живешь?

— В лесу, возле деда Кузьмы.

— Я и говорю: в Сторожке, в Васькином доме.

— Не-е! — сказал другой мальчишка. — Васька в Дубосеках теперь живет. Обженился.

— Как по сопатке дам! — махнул конопатый на товарища. — Васька — не таковский, его не уженишь. Жить ушел к бабе. Без записи, а это другое дело совсем. Вольный себе человек… Ты Ваську-то не видал?

— Если он в другой деревне живет, где же его увидишь? — посмеиваясь, сказал Федя.

— К матери мог прийти.

— Леху я видел.

— О Ваське чего не рассказывал?

— Нет. А кто он, ваш Васька?

— Спрашивает! Ваську вся милиция знает. Понял теперь?

Зазвенел звонок.

Федя выскакивал из класса каждую перемену, словно из шибко натопленной бани. А уроки кончились, шубу в охапку, шапку на затылок, оделся в коридоре и бежать.

Первоклашки, конопатый и его друзья, тоже не отстали. Им ближе было по деревне, но пошли Фединой тропой, задами. Конопатого звали Шурка.

О Ваське он рассказывал, как о герое.

Окружили Ваську в доме — ушел через подполье, ужом в отдушину, в подворотню, мимо засады. Догнали на реке — в воде отсиделся, в камышинку дышал. Васька поезда грабит — всем известно, а накрыть — ни разу не накрыли. Милиции Васька в лицо смеется: «Я следов не оставляю».

Сначала Федя слушал, а потом перестал, вспомнился ему Живой. Тоже бегал, подныривал, перепрыгивал…

Тропинку пересекла дорога.

— Нам сюда, — сказал Шурка. — Завтра дорасскажу.

— Мне и этого хватит! — Федя тоже остановился. — Бандит не может быть героем. Бандиты за беляков были и за немцев. Понял?

— Я за Ваську подраться могу! — обиделся Шурка.

— А я за Чапаева, я за Котовского, за Зою тоже подраться могу, хоть сейчас, хоть со всем вашим классом!

— Так это и мы за Чапаева, да за Котовского и Зою! — сказали перваки.

— Кто за Чапаева, тот не может идти за Васькой-бандитом. Понятно?

Мальчишки переглянулись.

— Ладно, придешь в клуб, поглядим, какой ты смелый.

— Поглядим! — сказал Федя и пошел своей дорогой.

Федя увидел: Феликс вынырнул из сеней, огляделся. Федю не заметил на тропинке и, как мышонок, по стене, под сосульками, юркнул в хлев.

«У Феликса завелась тайна? Ничего себе!»

Федя прокрался к дверям хлева, по-индейски крался, ступая сначала на носок, а потом уж на пятку.

— Красавушка, — шептал Феликс корове. — Красавушка, съешь мой хлеб, но только поскорее дай нам молока. Мы все ждем твоего молока: и папа, и мама, и бабушка Вера, и Федя, и я. Нам голодно, ты уж поторопись. Я тебе каждый день свой хлеб отдавать буду.

Федя, не дыша, метнулся от сарая за угол.

«Вот он какой, Феликс-то, растет! Маленький, а думает о всех».

А он, Федя, и не играет с ним, и думает о нем редко.

Выждал, пока прохрумкали братишкины шаги, скрипнула дверь.

Федя не торопился выходить из укрытия. За углом сарая был припек. Бревна теплые. Сосульки огнями играют, и на каждой дрожит серебряная капля. Весна совсем уже недалеко, может, за лесом стоит, и Федя ей виден.

Отец заложил руки за спину, откинув голову, глядел в окно. Глаза у него притихшие, коричневые, красивые.

— Двести десять рублей в месяц, — повторял он время от времени.

— И буханка хлеба на рынке стоит уже двести, — сказала мама, входя в дом и с грохотом бросая у печи охапку березовых дров. — Мало того — без денег, мы еще и без дров остались. Из Старожилова лень было перевезти сухие, теперь вот сырьем топись.

— Что было, то было, — сказал примирительно Николай Акиндинович. Снял со стены гитару.

— Навоз не чищен! — сказала мама.

— У меня есть две бабы-бездельницы, — рявкнул отец, сунул гитару в угол, ушел чистить навоз.

— Бездельниц нашел, голтепа! — вышла из своего чуланчика бабка Вера. — Как жить будем, Евгения? Люська бы не пропала, у нее на черный день скоплено и спрятано, а что у тебя есть? Продать — и то нечего.

Мать растапливала печь. Сырые дрова дымили, сипели…

— Господи! — у мамы полились слезы.

Феликс кинулся к ней.

— От дыма плачу, сынок, от дыма!

— Не от дыма! — сказал Федя. — Оттого, что бабка Вера плохая.

— Ну-ну! — топнула ногой бабка. — На отцовские теперь не больно наешь. Глядишь, на мое золотишко кормиться будем.

— Господи! — опять сказала мама, обнимая и Феликса и Федю. — Ну какое у тебя золотишко? Часы сломанные, две цепочки и крестик.

— Червонное золото, не теперешнее, — отрезала бабка Вера.

— Я скатерти для продажи вязать буду, — сказала мама. — А там корова отелится через месяц. Жданку продадим — вот и деньги. Проживем.

За окном смеркалось.

Постанывая на выбоинах, трудно где-то ехала машина. На улице зашумели. Быстро вошел в комнату отец.

— Где фонарик?

— Что случилось, Коля? — вскочила на ноги Евгения Анатольевна.

— Фонарик!

Мать кинулась искать «жучок», тетя Люся у фронтовика за «рюмашку» купила.

В дверях стоял Леха.

— Большое дерево спилили!

— Которое под охраной государства? — вскрикнул Федя.

Все бросились одеваться.

Дерево лежало в пушистом синем снегу.

— Я ведь слышал — пилят. Думал, у Кузьмы. — Дрожащий, замирающий луч фонарика тыкался в снег, в следы.

Отец вдруг побежал по дороге, но остановился, махнул рукой. Мать, Федя, Феликс и Леха подошли к нему.

— Ну что, мать, — сказал Николай Акиндинович, — выгнали из лесничих, теперь выгонят из объездчиков.

— Это — они, — сказала мама. — Что за люди, господи!

Сидели дома без огня, молча. Потрескивал все-таки занявшийся огонь в печи, бродили по полу отсветы.

Спать легли не поужинав, на одной маминой постели.

Федя давно уже втайне тосковал по теплу материнского тела. А теперь и отец был, и мама, и Феликс. И беда.