Горечь прежних пыток

Поэзия жива свободой и любовью.

На каторге, в тюрьме, в изгнании — жива,

на бойне, где народ причислен к поголовью

и меньшинство идет в желудок большинства.

Но всюду — тайники, убежища, укрытья:

то щель в глухой стене, то свет в чужом окне.

В сугробе, в сапоге, во рту, в мозгу, в корыте

спасаются стихи — в копне и в дряхлом пне,—

и спросит юный внук у бедного Адама:

—А где ты был, Адам, инструктор ПВО,

когда стерег Руслан ^[1] безумье Мандельштама?

—Я был, где большинство, а он — где меньшинство.

У черта на рогах, в трубе и в готовальне

спасаются стихи по воле меньшинства,

чтоб совесть большинства была еще кристальней,

когда промчится слух: Поэзия — жива!..

...когда примчится весть о меньшинстве великом,

которое сожрал кровавый людофоб,

усатый лилипут, с изрытым оспой ликом

и толпами рабов, его лобзавших гроб.

Ни мертвый, ни живой не прекратит свободу

поэзии, чей дух не брезгует бедой.

Поэты — меньшинство, дающее народу

дышать, дышать, дышать —

хоть в стебель под водой!