Горечь прежних пыток

Вышла из поезда в сумерках —

странно, все поезда из Москвы прибывали в Киев

по утрам, в крайнем случае — днем.

Однако сумерки были, сумерки,

осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси,

и крестьяне с корзинами, с ведрами,

с яблоками, с укропом, и ворона переходила

площадь с трамвайными рельсами,

грамотно так озираясь!..

За полтора рубля доехала я до клена,

до подоконника нашей комнаты,

прошла сквозь подъезд во двор,

где было темно и душно, —

огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы,

свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки —

осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель,

в желтых, сырых потемках

по скрипучим, щелястым доскам

прошла в конец коридора — белая дверь направо,

крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий,

не заперто, кто-нибудь дома...

Вероятно, дверные петли как раз накануне

были смазаны постным маслом —

при входе ничто не скрипнуло,

и двадцать четыре метра южной преднощной тьмы

расступились, как волны моря.

Там сидел мой слепой отец,

окруженный мешками с чем-то,

с чем-то мелким, и это нечто

он нанизывал друг на друга

и облизывал свои пальцы,

напевая «Реве та стогне».

Одинаково он не видел при свете и в темноте.

На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала!

Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться,

шесть мешков английских булавок,

английских булавочек мал мала меньше,

их вдевают одна в другую слепцы в артели,

на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают,

чтобы к нищенской пенсии

тридцать рублей заработать, —

потому что великой индустриальном державе

все простится, когда наступит светлое будущее,

а наступит оно не раньше, чем все мы выплатим

великую пенсию — всей мозговой полиции,

всем извергам, всем грабителям и садистам...

— Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью.

Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! —

И пальцы его в малюсеньких каплях крови

вокруг моих губ оставляют пять отпечатков

мал мала меньше, и в беременный мои живот

кто-то колотит, как в колокол,

воды мои раскачивая и свое одиночество,

чтоб выплеснуться сюда,

где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике,

и пахнет рекой огромной

детства тихая улочка,

и мой старик замечательный

думает: вот приехала бедная моя девочка,

счастье мое и золотко,

моя благодать господня.