Горечь прежних пыток

Спасайся, музыка! Спасайся все, что пело,

ручьями, струнами во мраке серебрясь!

Опять зачавкала, вскипела, захрипела

зловонно выползающая грязь.

Трясина громко чмокает трясину,

дерьмо губами тянется к дерьму.

История не учит ничему,

а только тянет медленно резину.

Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново,

молчанье — золото, оно же — гной и грязь.

А Слово — Бог, но Бог распят за Слово,

ручьями, струнами во мраке серебрясь...

Сжимая челюсти решеток и оков,

трясина гнойная глотает то и это,

суля эпоху небывалого расцвета

помойных ведер и ночных горшков.

На животе ползут, вихляясь, черви —

гнойник цветущий воспевать, живописать!

И каждый червь мечтает выйти первым,

чтоб золотой в награду гной сосать.

Спасайся, Дант,—и никаких вопросов!..

Судом помойных ведер и отбросов

под зад пинком ты выдворен, гигант,

и этому изгнанью имя — Дант.

...Казенный червь, начинка смрадной щели,

меня спросил:

— Изгнанью имя — Дант?..

— Конечно, флорентийский комендант,

мне в этом имени поют виолончели —

Дант — двери ада — хлоп! — и эмигрант!

Изгнанью имя — Данте Алигьери.

Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново,

молчанье — золото, оно же — гной и грязь.

А Слово — Бог, но Бог распят за Слово,

ручьями, струнами во мраке серебрясь...