Горелый Порох

27

Трактористку Матрену Зябреву, вопреки ее отчаянной мольбе, послали-таки на весновспашку в лядовский колхоз. Боясь собственного поперечного слова, а еще пуще «политики», какой местное начальство изловчилось постоянно путать непослушный народишко, Матрена не стала стоять за себя и с мукой согласилась пахать лядовское поле. Бригада трактористов, прибывшая в Лядово, небольшим таборком расположилась возле кузни. Лучшего места для механизаторского стана было и не найти. На случай поломок — рядом кузница. А еще лучше вышло с жильем: трактористов и прицепщиков председатель сельсовета Шумсков своей властью расквартировал в доме кузнеца Зябрева и в соседней избе конюха Финогена. Дед Финоген не перечил, а Иван Лукич был и вовсе рад, что вышло все по той задумке, какую «сплантовал» Антон Шумсков со своим родичем из МТС. Отец заполошно, с затаенной радостью хлопотал об устройстве эмтээсовцев. Однако мужики и ребята-прицепщики, словно им кто-то подсказал (а может, так и было), с пониманием все ушли к деду Финогену, оставив в доме кузнеца одну Мотю. И она оказалась в такой растерянности, будто ее обложили огневым кольцом, как егеря обкладывают затравленного зверя. Однако сгас этот огонь довольно скоро, стоило Моте глянуть на оконные занавески, засиженные мухотой, на озеленелый от безделья самовар на лавке, на замызганный пол и пауковые сети в избяных углах. Все здесь кричало о беспризорной мужичьей безладице и звало безголосым кликом женщину-хозяйку, ее руки, пригляд и душу. И Мотя не нашла сил воспротивиться еще одному извороту своей судьбы. Она вновь вошла хозяйкой в этот дом.

Но с еще большей отрадностью восприняли возвращение Моти в дом Зябревых сами лядовцы, бабы и мужики. Из-за Моти поутру они всем колхозом вышли на выгон, чтобы проводить тракторы в поле. Мужики поснимали шапки, женщины, кто украдкой, а кто и не таясь, щепоткой крестили под клиньями платков грудь, кланялись, словно давно желанному явлению. Иван Лукич, опершись на скрипучую воротину кузницы, слезно нашептывал:

— Слава тебе, Антонушка. Спасибо тебе…

И глядел Иван Лукич не в сторону уходящих в поле тракторов, а на деревню, в сторону сельсоветской конторки, над которой полоскался на ветру изрядно обтрепавшийся флаг.

— На кого взмолился-то? — не понимая отца, подал голос из кузницы сын Николай.

Отец таинственно ухмыльнулся и покачал головой.

— Вздувай горн! — приказал он Вешку. — Солнце уже хохочет над нами, а мы и за молот не брались еще.

Весеннее, лобастое и красное спросонья солнце выкатилось на земное порубежье и, как бы в остережение, выпучилось глазищами, словно проверяя: все ли цело на земле и в том ли порядке все земное, в каком должен начаться человеческий день. На деревенской половине неохватной планеты все оживает с солнцем: люди, зверье, скотина, травы и деревья, рыбы и птицы. А жаворонки, эти заботно-веселые птахи, словно и спят где-то на божьих полатях — в небе они всегда раньше самого солнца. О людях того не скажешь, но и они к ночи не прибавят и часа и всегда тужат, что так скоротечен белый день в их трудах и заботах. Вековечное солнце несчетные миллиарды лет без роздыху тратится на людей, понуждая и человека свои невеликие годочки отдавать без остатка общей жизни, какая держится на земле.

— Ах, какая интересно заводиловка устроена на здешнем свете! — вслух, с открытым восхищением подытожил свои вселенские мысли Иван Лукич и с привычной охотой подошел к разогретому горну.

Как много отведено человеку в круговороте жизни и какой малостью обходится он!.. Сладилась заново семейная жизнь у сына Николая — радуется отец, Иван Лукич. Утихомирился Зимок и мир пришел в дом другого отца — Ивана Прокопыча. И тоже радость. Пошел в наладку колхоз после финской — тут уж и всей деревне хорошо и покойно… И так извечно: спасаясь от житейских передряг и перекосов, от нужды и порух, зализывая раны от нещадных нередких войн и выплакиваясь над могилами павших, лядовцы с предельным напряжением ладили свою жизнь с обновленной силой и повышенной надеждой на лучшую долю. И так же извечно, шепотом и в голос, в тихих молитвах и громких словах заклинали: все стерпится, лишь бы не было войны! Глубоко залегло в людских душах убеждение: все невзгоды — от проклятущей войны.