Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Глава 1 РУСИ ЕСТЬ ВЕСЕЛИЕ ПИТИ

Языческие пиры. Поставленные нами в название главы слова летописная традиция приписывает великому киевскому князю Владимиру I Святославичу (980—1015 гг.). Согласно красочному рассказу о выборе новой веры, «креститель» Руси таким образом категорически отверг ислам по причине запрета на вино и свинину. С тех пор эта фраза нередко служила историческим аргументом в пользу исконности русских питейных традиций. Что же в действительности стояло за словами князя? Как и что пили наши предки?

Наиболее распространенными напитками. с глубокой древности были на Руси квас и пиво (или «ол»). При этом надо иметь в виду, что в источниках того времени название «пиво» употреблялось в значении любого напитка, а квасом называли не только безалкогольное, но и довольно крепкое питье; так что пьяницу вполне могли назвать «квасником»^{35}. Прославленный в сказках и былинах «мед ставленый» был напитком не повседневным, а парадным: его приготовление и выдержка растягивались на 10–15 лет, и подавался он в основном на княжеские и боярские столы. Более дешевой разновидностью напитка был «мед вареный» — сильно разведенный водой, сваренный с пивным суслом и заквашенный на дрожжах.

Торговые связи и военные экспедиции в Византию довольно рано познакомили русских с виноградным вином. Знаменитый князь-воин Олег (882–912 гг.) получил в 911 г. в качестве выкупа при осаде Константинополя «золото и паволокы, и овощи, и вина, и всякое узорочье». Вместе с утверждением христианства вино получило распространение на Руси; древнерусский читатель мог даже узнать из переводных греческих сочинений, что «винопьянство» произошло от языческого бога Диониса. Но вплоть до XVIII в. вино оставалось редким и ценным импортным товаром, доступным лишь знатным и богатым людям.

О «хмельных напитках из меда» у славян сообщали арабские авторы X в. — ученый ибн-Рустэ и купец Ибрагим ибн-Якуб. Побывавший в 921 г. на Волге секретарь багдадского халифа Ахмед ибн-Фадлан отметил, что похороны знатного руса сопровождались неумеренными возлияниями его друзей до тех пор, пока мертвый не был сожжен. Вместе с умершим в загробный мир отправилась и одна из его наложниц, которой также дали выпить огромный кубок — своеобразную чашу смерти. Находки в захоронениях ритонов и кубков свидетельствуют именно о подобных ритуальных пирах-«стравах».

Пиры были неотъемлемой частью языческого ритуала. Для них на языческих городищах-капищах строились просторные помещения на 200–250 человек. Совершив жертвоприношение и прочие обряды и вознеся хвалу стоявшим здесь же идолам, собравшиеся общинники начинали совместную трапезу с выпивкой.

Ритуал западных славян-язычников включал в себя ежегодные церемонии наполнения кубка идолу бога Святовита. По этому кубку жрец гадал о будущем урожае, а затем «выливал старый напиток к ногам идола, в возлияние ему; наполнял рог свежим напитком и, почтив идола, как будто он должен был пить прежде жреца, просил торжественными словами счастья себе и стране и людям обогащения и побед. Окончив эту мольбу, он осушал рог одним разом и, наполнив опять, клал в руку идолу»^{36}. В древнерусских христианских поучениях против языческих пережитков также говорится о наполнении черпал и питии чаш в честь языческих богов-«бесов»; о том же священники спрашивали и на исповеди: «Молилась бесом или чашу их пила?»

Однако даже в княжеско-дружинном кругу обильные пиры едва ли были повседневным занятием: суровый быт эпохи, частые войны, далекие поездки и административные заботы оставляли дружиннику, боярину или купцу не так много времени для праздного веселья. Богатое застолье с хмельным «зельем» носило чаще всего ритуальный характер и регламентировалось идущими с глубокой древности традициями. Одним из таких освященных временем обычаев и были воспетые в былинах знаменитые пиры князя Владимира:

Размах торжеств подтверждается и свидетельством Повести временных лет: после постройки храма Владимир в 996 г. устроил в городе Василеве «праздник велик, варя 300 провар меду, и созываше боляры своя, и посадникы, старейшины по всем градом, и люди многы, и раздал убогым 300 гривен». Пир горой шел 8 дней, после чего князь вернулся в Киев «и ту пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленое множество народа»^{37}.

Подобные празднества характерны не только для славян. Эпос многих народов содержит предания о пирах и трапезах по случаю военных побед, свадеб или похорон их героев. В эпоху становления государственности такие застолья становились своеобразным общественным институтом, совещанием князя со своими приближенными, дружиной, старейшинами: «Бе бо Володимер любя дружину и с ними думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем»^{38}. На таких советах решались вопросы войны и мира, сбора дани с подвластных земель, принимались послы; былинные богатыри именно на пиру вызывались на «службу дальную»^{39}. Торжественная трапеза закрепляла политический союз; так, в 1147 г. Юрий Долгорукий (1125–1157 гг.) дал «обед силен» изгнанному из Киева Святославу Ольговичу в никому еще не известной Москве. Пир мог стать и местом сведения счетов: тот же Юрий в 1157 г. был отравлен в застолье киевскими боярами, а 60 лет спустя рязанский князь Глеб перебил собравшихся у него в гостях своих соперников-родственников.

Кроме «нарочитых мужей», на пир приглашались и прочие люди: в торжественной обстановке князь вершил суд, награждал отличившихся, наделял обездоленных; т. е. в таких условиях верховная власть могла непосредственно и неформально общаться с подданными и должным образом реагировать на общественные настроения, что и отразилось в былинах. Там приехавшему в Киев «поступать на работу» богатырю Илье не надо было являться в какое-либо учреждение, предъявлять документы или заполнять анкету. Он смело шел прямо в «палаты белокаменны» и там уже, за столом, рассказывал о себе, а в ответ на сомнения предъявлял трофеи — связанного Соловья-Разбойника…

Такое княжеское застолье выполняло роль своеобразного государственного органа, где без всяких формальностей решались многочисленные вопросы, а вчерашний «мужичище-деревенщина» и князь еще могли говорить почти на равных. Столкновение мнений разрешалось столь же непосредственно. Древнейшие статьи сборника законов Русской Правды (XI в.) специально предусматривали штрафы для ссорившихся на пиру за удары рогом или чашей. В былинах примирение соперников и единение князя со своей дружиной венчала круговая чаша. Былинный богатырь мог осушить единым духом «не малую стопу — полтора ведра» (правда раскопки в Новгороде показали, что древнерусское ведро было гораздо меньше современного).

В таких условиях отказ князя от устройства освященных обычаем пиров по религиозным соображениям воспринимался бы массовым сознанием не только как отречение от отеческих традиций, но и как разрыв личных отношений носителя власти с широким кругом представителей других социальных общностей. И если принимать помещенное в летописи предание за правду, то слова Владимира о «веселии Руси» говорят не о какой-то особой приверженности к спиртному, а о том, что князь был достаточно умелым и гибким политиком. Он вводил новые законы и порядки, утверждал новую христианскую систему ценностей, но при этом сохранял привычные ритуалы и празднества, укреплявшие его авторитет.

Осуждение пьянства как антихристианского поведения способствовало сохранению его языческой символики, которая благополучно дожила до нашего времени. Именно к языческим ритуалам восходит отмеченная иностранцами манера русских пить водку не прерываясь и до дна. Налитый доверху стакан символизировал дом — «полную чашу» и полное здоровье его хозяина. Современный тост когда-то являлся магическим благопожеланием: московские люди XVI в. пили с пожеланием своему государю удачи, победы, здоровья и чтобы в его врагах осталось крови не больше, чем в этой чаше. Наконец, пить полагалось до дна, т. к. недопитое означало «оставленное» в чаше недоброжелательство.

Традиции ритуальных торжеств действовали не только в княжеском дворце. В городах и селах Руси издревле широко известны братчины, продолжавшие традиции языческих обрядовых трапез. Такие праздничные мирские пиры («братчина Никольщина», «братчина Петровщина», осенние праздники урожая и др.) объединяли и связывали личными отношениями членов крестьянской общины, прихожан одного храма, жителей одной улицы или участников купеческой корпорации. На братчинах «всем миром» варили пиво, закалывали быка. Братчины впервые упоминаются в XII в., когда жители Полоцка в 1159 г. хотели заманить обманом князя Ростислава Глебовича: «г/ начаша Ростислава звати льстью у братыцину к святей Богородици к Старей, да ту имуть и». В более поздние времена такие праздники посвящались, как правило, святым-покровителям, и существовали в России вплоть до XX в.^{40}

Организация братчин подчинялась древней традиции: выбирался главный распорядитель — «пировой староста»; он проводил сбор вскладчину необходимых припасов: муки, солода и пр. Под его наблюдением варили пиво или брагу, иногда на две-три сотни человек. Староста не только распоряжался за столом, но и признавался властями в качестве официального лица. Псковская судная грамота (XIV–XV вв.) признает за братчиной даже право суда над ее членами: «А братьщина судить как судьи»^{41} таким образом собрание общинников разрешало бытовые споры и конфликты соседей. К совместной трапезе принято было приглашать бедняков и нищих. Документы свидетельствуют, что еще в XVII в. в «крестьянской ссыпной братчине» могли участвовать помещики, поскольку в допетровское время мелкие служилые люди еще не воспринимали такое поведение как несовместимое с их благородным происхождением.

В XIX в. исследователи, наблюдавшие такие трапезы, считали, что подобные мирские праздники установлены с давних времен «по обетам, данным предками в бедственные для них времена и в память чрезвычайных случаев или происшествий: мора людей, падежа скота, необыкновенного нашествия медведей, волков или других хищных зверей, ужасных пожаров, гибельных ураганов, совершенного побития хлебов»^{42}. Они по-прежнему объединяли родственников и соседей, посторонние туда не допускались.

Новгородские былины с осуждением повествуют о буйном Василии Буслаеве, который

При этом не стоит забывать, что праздники в доме средневекового крестьянина и горожанина во многом зависели от превратностей жизни той эпохи, когда относительная налаженность быта сменялась страшным неурожаем, эпидемией, татарским набегом или не менее разорительным междоусобием. «Резаху люди живые и ядяху, и инии мертвая мяса и трупие обрезающе ядяху, а друзии конину, псину, кошкы… и ини же мох ядяху, сосну, кору липову и лист, кто что замысля; и инии пакы злии человеци почаша добрых людии домы зажигати, кде чюючи рожь…» описывал летописец голодную весну 1231 г. в том же богатом Новгороде^{44}.

«Питию время и мера». Судя по дошедшим до нас документам, Древняя Русь не знала массового и тем более индивидуального пьянства. Потребление спиртного было, по большей части, коллективным действом, приуроченным к определенному времени и подчиненным определенному ритуалу. Что же касается организации продажи питий в Древней Руси, то немногие сохранившиеся источники той поры ничего об этом не говорят. И. Г. Прыжов в своей книге о кабаках на Руси полагал, что у славян с древности существовала корчма — постоялый двор и трактир с продажей спиртного. Однако применительно к территории Руси такое заведение впервые упоминается только в грамоте 1359 г. Профессия его содержателя характеризуется в нравоучительных сборника того же столетия как явно предосудительная в таком ряду; с…или блудник, или резоимец, или грабитель, или корчмит»^{45}, правда, среди христианских святых известен и Феодот Корчемник.

Утверждавшаяся на Руси в XI–XII вв. православная церковь также стремилась регулировать бытовое поведение людей. Языческие ритуалы при этом постепенно вводились в рамки церковного календаря и ставились под надзор духовных властей. Древние праздничные традиции при этом не отвергались, как не запрещалось и употребление вина. Более того, с принятием христианства Русь должна была увеличить и ввоз необходимого для причастия виноградного вина, так что амфоры-«корчаги» из-под него обнаружены археологами в 60 больших и малых древнерусских городах. Высшее и низшее духовенство нередко принимало участие в празднествах и пирах, чтобы не отрываться от своей паствы и освящать события своим авторитетом. В 1183 г. великий киевский князь Святослав Всеволодович (1176–1194 гг.) устроил по поводу освящения церкви св. Василия пир, на который пригласил главу русской церкви митрополита Никифора «и ины епископы, игумены и весь святительский чин и кияны, и быша весели»^{46}.

Новообращенную паству приходилось воспитывать. Уже в одной из древнейших сохранившихся на Руси книг — Изборнике 1076 г., -г помещены краткие высказывания о вреде пьянства, отнимавшего у человека ум, делавшего его не в меру болтливым, доводившего до разорения. Распространившиеся на Руси отечественные и переводные церковные поучения не осуждали употребления вина в принципе, предполагалось лишь соблюдение известной меры. В нравоучительном сборнике Пчела масштаб застолья измерялся по такой шкале: «Когда сядешь на пиру, то первую чашу воспиешь в жажду, вторую в сладость, третью во здравие, четвертую в веселие, пятую в пьянство, шестую в бесовство, а последнюю в горькую смерть». Ссылки на авторитет одного из отцов церкви, святого Василия Великого, утверждали, что «богопрогневательной» является лишь седьмая по счету чаша, после которой человек и се мертв, ни се жив, опух аки болван валяется осквернився». Знаменитый игумен старейшего на Руси Киево-Печерского монастыря святой Феодосий (XI в.) в своих поучениях беспокоился о том, чтобы отучить христиан от пьянства, но не от пития, «ибо иное пьянство злое, а иное питье в меру и в закон, и в приличное время, и во славу Божию»^{47}. Так что пьянство без меры и без времени решительно осуждалось.

Церковь прямо не выступала и против народных праздничных обычаев, требуя устранить только наиболее очевидные и грубые языческие черты. «Горе пьющим Рожанице!» — угрожал новгородский архиепископ Нифонт (1165–1186 гг.) тем, кто продолжал праздновать в честь языческих богов^{48}. Сто лет спустя митрополит Кирилл (1247–1281 гг.) запрещал «в божественным праздники позоры некаки бесовским творити, с свистанием и с кличем и воплем, созывающе некы скаредные пьяници, и бьющеся дреколеем до самым смерти, и взимающе от убиваемых порты»^{49}.

Руководство церкви строго следило за поведением своих подчиненных, ведь именно приходские священники должны были прививать людям нормы христианской нравственности. Вижу бо и слышу, оже до обеда пиете! — грозил подчиненным священникам новгородский архиепископ Илья (1131–1156 гг.), поясняя, что по примеру нерадивых пастырей их прихожане сами пьют «через ночь»^{50}. От слов переходили к дисциплинарным взысканиям не только по отношению к рядовым священнослужителям, но и к архиереям: «Аще епископ упиется 10 дней пост», — гласило правило русского митрополита Георгия (1065–1076 гг.).

Другой юридический кодекс, церковный устав Ярослава Мудрого (1019–1054 гг.), предусматривал ответственность епископа и в том случае, если подчиненные ему священнослужители «упиются без времени». Что же касалось мирян, то церковное право стремилось оградить интересы законной жены, которая получала редкую возможность развода (и всего только три года церковного наказания — епитимии), если непутевый муж расхищал ее имущество или платье «порты ее грабити начнет или пропивает».

Отрицательно относились к неумеренному питию и светские власти. Великий киевский князь Владимир Мономах (1113–1125 гг.), выдающийся полководец и государственный деятель, в «Поучении» своим детям писал: «Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело^{51}. По нормам «Русской Правды» — сборника законов XI–XII вв. к купца, погубившего в пьянстве чужое имущество, наказывали строже, чем потерявшего его в результате несчастного случая. Такого пьяницу разрешалось даже продать в рабство. Впоследствии эта правовая норма без изменения перешла в Судебники 1497 и 1550 гг. Та же «Русская Правда» делала общину ответственной за убийство, совершенное кем-либо из ее членов в пьяном виде на пиру: в таком случае соседи были обязаны помочь виновному выплатить штраф-«виру». Вотчиннику-боярину запрещалось бить в пьяном виде, т. е. «не смысля», своих зависимых людей «закупов». Подразумевалось, что эту процедуру можно совершать только в трезвом состоянии и «про дело»; хотя сейчас трудно представить, как эти условия могли соблюдаться в повседневной практике средневековой вотчины.

Неодобрительное отношение к нарушениям старинных традиций можно отметить и в фольклоре. В новгородских былинах гибнет противопоставивший себя обществу буйный гуляка Василий Буслаев, звавший своих товарищей

терпит поражение и другой герой, Садко, который на пиру

«Питейная» ситуация на Руси, принципиально не изменилась и в более позднее время. В немногих сохранившихся источниках XIII–XV вв. упоминаются те же напитки, что и раньше: мед, пиво и вино, квас. Так же устраивались княжеские пиры и народные братчины. В новгородских владениях традиционная варка пива была и крестьянской повинностью: как следует из берестяной грамоты первой половины XIV в., некая Федосья обязана была «варити перевары» для землевладельца^{53}.

Но, кажется, неравнодушные современники все же были встревожены растущим пристрастием к спиртному в обществе. Во всяком случае, уже в начале XV в. основатель крупнейшего на русском Севере Белозерского монастыря Кирилл просил сына Дмитрия Донского, удельного князя Андрея, «чтобы корчмы в твоей отчине не было, занеже, господине, то великая пагуба душам; крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут»^{54}. Основатель другого монастыря Пафнутий Боровский был свидетелем дикого пьянства во время чумы 1427 г.: тогда в брошенных домах отчаянные гуляки устраивали пиршества, во время которых «един от пиющих внезапу пад умераше; они же ногами под лавку впхав, паки прилежаще питию».

Появилось в XV в. и первое публицистическое произведение, посвященное пьянству: «Слово о высокоумном хмелю». «Слово» давало портрет любителя хмельного: «Наложу ему печаль на сердце, вставшу ему с похмелиа, голова болит, — очи света не видят, а ум его не идет ни на что же на доброе». Хмель предостерегал всех, от князя до селянина: кто «задружится» с ним, того ожидает неизбежное «злое убожие»^{55}.

В том же XV столетии крепнувшая княжеская власть нарушает привычную «старину» и начинает все более энергично контролировать положение дел в своих владениях. Сохранилась целая серия жалованных грамот московских великих князей Василия II (1425–1462 гг.) и Ивана III (1462–1505 гг.), запрещавших посторонним, в том числе и княжеским слугам и чиновникам, являться на братчины в церковные села, ибо «незваны к ним ходят на праздники и на пиры, и на братшины, да над ними деи силничают, меды де и пиво и брагу силою у них емлют, а их деи бьют и грабят»^{56}. В XVI в. этот запрет становится законодательной нормой для великокняжеских наместников и закрепляется в особых уставных грамотах.

Но, ограждая крестьян привилегированных владельцев от незваных гостей, власти постепенно ограничивают и права самих крестьян на свободное, мирское устройство таких праздников и изготовление спиртного. Иван III уже разъясняет игумену Кирилло-Белозерского монастыря: «… котором у будет человеку к празднику розсытить меду, или пива сварити и браги сварити к Боришу дни или к которому к господскому празднику, или к свадьбе, и к родинам, или к масленой неделе, и они тогды доложат моих наместников переславских, или их тиунов… А пьют тогды у того человека три дни. А промеж тех праздников питья им у себя не держати. А меду им и пива, и браги на продажу не держати^{57}.

Подобные распоряжения, носившие сначала конкретный адрес, подготовили почву для постепенного запрещения свободного производства и продажи хмельных напитков. Впервые о такой практике сообщил венецианский посол Амброджо Контарини, побывавший проездом в Москве зимой 1476–1477 гг. Он же положил начало устойчивой западноевропейской традиции считать москвитян «величайшими пьяницами», которые, по его словам, проводили время до обеда на базаре, а после обеда расходились по «тавернам»^{58}.

О «пьянственных» традициях мы поговорим ниже; что касается запрета властей на изготовление питий, то это сообщение венецианца подтверждается свидетельствами других побывавших в России путешественников и дипломатов — С. Герберштейна (1517 и 1526 гг.), А. Кам-пензе (1525 г.), Фейта Зенга (40-е г. XVI в.)^{59}. В то же время власть стремилась получить в свои руки и монополию на торговлю спиртным в корчмах. Законы Пскова, сохранявшего до XVI в. республиканские традиции, специально предписывали приглашённым князьям и их людям «по дворам корчмы не держать ни во Пскове, ни на пригороде, ни в ведро, ни в корец, ни бочкою меду не продавати». Псковские корчмиты были, по-видимому, достаточно влиятельными и состоятельными людьми, поскольку в 1417 г. смогли оплатить строительство целого участка городской стены^{60}.

И все же о каком-то особом распространении пьянства в XV в. говорить не приходится. Известные по летописям случаи военных поражений московских войск из-за пьянства (как, например, в 1377 г. на реке с символическим названием Пьяна, когда войска «наехаша в зажитии мед и пиво, испиваху допьяна без меры» и были разгромлены татарами^{61}) отмечаются именно как исключения, а отнюдь не обычное явление. Сохранялся и прежний ассортимент напитков — в основном мед и пиво; при этом вино по-прежнему оставалось привилегией знати и упоминалось в источниках даже реже, чем в XI–XII вв.

Описанные выше меры по сосредоточению «питейного дела» в руках государства были вызваны, как нам представляется, не увеличением потребления спиртного (документы не дают оснований для такого вывода), а общими условиями развития российской государственности.

Закономерное для всех средневековых государств Востока и Запада преодоление раздробленности протекало на Руси в крайне неблагоприятных условиях татарского ига и постепенно нараставшего экономического отставания от Западной Европы. Разоренной татарским выходом и отрезанной от морских торговых путей стране приходилось как бы заново повторять пройденный в XI–XII вв. путь; возрождать устойчивое феодальное землевладение, развитое городское ремесло, денежное обращение; в то время как на Западе уже действовали первые мануфактуры, банки, городские коммуны и университеты. Особенно тяжелым было положение русских городов, развитие которых как и формирование «третьего сословия» было задержано на столетия: в России XV–XVII вв. не было ни Реформации, ни Возрождения.

Потребность сосредоточения всех наличных ресурсов и двухсотлетнее активное противостояние Золотой Орде и другим соседям постепенно привели к глубоким изменениям в социальной структуре общества. Московские дворяне XV–XVI вв., выраставшие на княжеской службе и всецело зависевшие от княжеской милости, строили свои отношения с властью на сугубо подданнической основе и в гораздо меньшей степени обладали корпоративными правами и привилегиями по сравнению с дворянами на Западе. Крестьяне и горожане, в свою очередь, попадали во все большую зависимость и от государства (через налоговую систему), и от своих владельцев: на Руси XVI–XVII вв. неуклонно развивалось крепостное право и отсутствовали городские вольности.

На другом полюсе «похолопленного» общества стояла набиравшая силу верховная власть. В течение нескольких веков московские великие князья (с 1547 г. — цари), опираясь на свои огромные владения, были, в отличие от своих европейских собратьев, лидерами национально-освободительного движения против татарской угрозы. Этим обстоятельством в немалой степени объясняется неслыханный авторитет царского имени и огромная концентрация власти в руках главы государства: «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира…» писал о Василии III (1505–1533 гг.) наблюдательный австрийский посол барон Сигизмунд Герберштейн. В итоге процесс централизации страны завершался в форме крепостнической самодержавной монархии, нормой которой стало знаменитое высказывание Грозного: «Жаловать своих холопей вольны, а и казнить вольны ж есмя». После двадцатилетней эпохи Смуты этот порядок побеждает окончательно.

Утверждение такой формы централизации в условиях относительной экономической отсталости и необходимости мобилизации всех сил и средств для нужд армии и государства стимулировало подчинение казне и такой сферы, как питейное дело. Но в условиях традиционного общества полностью ликвидировать старинные права крестьян и горожан на праздничное питье было невозможно. К тому же пиво варилось, как правило, для немедленного потребления, а производство меда было ограничено объемом исходного сырья. Алкогольная ситуация изменилась только с появлением качественно нового напитка — водки.

Водка на Руси. Вопреки распространенному мнению и помещенным на этикетках современных водочных бутылок уверениям о том, что их содержимое изготовлено по рецептам Древней Руси и производится уже в течение 800 лет, водка появилась на Руси сравнительно поздно. И. Г. Прыжов, а вслед за ним и другие исследователи Д. И. Менделеев, В. В. Похлебкин, Б. Сегал выделяют рубеж XIV–XV вв. и даже называют точные даты: 1386 г. или 1398 г. Именно тогда, по их мнению, произошло первое знакомство москвитян с западноевропейской aqua vitae при посредничестве генуэзских купцов и дипломатов^{62}. При этом все авторы ссылаются на одну и ту же работу Г. П. Успенского начала XIX в., считавшего «весьма вероятным—, что генуэзское посольство могло сообщить русским «пагубное искусство винокурения», но никаких доказательств этого предположения не приводившего^{63}.

Итальянские колонии Южного Крыма были действительно связаны торговыми операциями и с Москвой, и с другим центром объединения русских земель — Литовским великим княжеством. Торговлю с югом держали в своих руках члены московской корпорации крупных купцов-оптовиков — «гости-сурожане» (по названию г. Сурожа, современного Судака). Они часто бывали в, Крыму, а в столице генуэзских владений Кафе (нынешняя Феодосия) уже в 1316 г. была построена русская церковь. Сохранившиеся документы итальянских архивов сообщают о продаже вина русским духовным и светским лицам, прибывавшим в Кафу, и даже о том, что в 1410 г. генуэзец Бенедетто де Негри отправился с партией вина в Россию. Но сведений о визите в Москву генуэзских посольств в 1386 г. или в 1429 г. и тем более о демонстрации москвичам спирта ни русские летописи, ни итальянские документы не содержат^{64}.

Академический вопрос о времени начала производства водки в России был поставлен в 1977–1978 гг. на международном уровне, когда советским внешнеторговым ведомствам предстояло с фактами в руках доказывать российский приоритет в изготовлении водки под угрозой лишения права именовать так свою поступавшую на мировой рынок продукцию. Особенно серьезными были претензии государственной водочной монополии Польши: ее представители утверждали, что водка была изобретена на территории бывшего Польско-Литовского государства (Речи Посполитой) и притом раньше, чем в России^{65}. Тем не менее атака конкурентов была успешно отражена. Важную роль при этом сыграло специальное исследование В. В. Похлебкина, в котором подробно рассмотрены история возникновения и специфика технологии русского водочного производства. К выводам этой книги нам и придется обратиться.

Две главы работы посвящены изысканиям доказательств отечественного изобретения этого напитка по своей оригинальной технологии. По мнению автора, первые подходы к открытию нового продукта имели место уже в конце XII — начале XIII в. Окончательно же винокурение возникло в самой Москве, в одном из монастырей в период 40 —70-х годов XV в., причем 1478 год следует считать как крайний срок, когда винокуренное производство уже существовало некоторое время и на основе опыта этого существования была введена государственная монополия на производство и продажу хлебного вина. Последняя дата приводится также без каких-либо ссылок на источники. При этом автор вполне сознавал отсутствие в своей работе каких-либо прямых свидетельств в пользу приводимых им дат открытия водки на Руси. Объяснял он это тем, что «летописи не фиксировали событий второй половины XV века», а хозяйственные документы монастырей и дворцовых служб за то же столетие «не сохранились ни в какой степени»^{66}.

Однако при несомненной утрате документов и целых архивов той поры сохранились точно датированные и хорошо известные специалистам источники, прямо сообщающие об интересующем нас предмете. Можно вполне согласиться с автором, что до XV в. ни Северо-Восточная, Московская, ни Юго-Западная, Литовская Русь винокурения не знали: в источниках того времени упоминаются лишь мед, пиво и реже — вино. Не вполне понятное слово «перевар» употреблялрсь, по-видимому, не для обозначения напитка — предшественника водки, а относилось к процессу варки пива. И лишь в одном тексте XIV в. упоминается «вино твореное», что можно толковать и как продукт перегонки^{67}. Только эти напитки упоминали побывавший в Москве венецианец Контарини и московский посол в Милане в 1486 г. грек Юрий Траханиот.

Впервые, по нашему мнению, сообщил о достижениях русских в этом вопросе известный ученый, ректор Краковского университета и врач польского короля Сигизмунда I Матвей Меховский. В своем «Трактате о двух Сарматиях» (первое издание — 1517 г.) он в главе о Московии писал, что ее жители «часто употребляют горячительные пряности или перегоняют их в спирт, например, мед и другое. Так, из овса они делают жгучую жидкость или спирт и пьют, чтобы спастись от озноба и холода»^{68}. В том же году уже упоминавшийся посол германского императора Сигизмунд Герберштейн увидел на парадном обеде в Кремле «графинчик с водкой (Герберштейн употребил соответствующее немецкое слово Pranndtwein. — Авт.), которую они всегда пьют за столом перед обедом»^{69}.

Несколько лет спустя, в 1525 г. в Риме епископ Паоло Джовио, по поручению папы расспрашивавший московского посланника Дмитрия Герасимова, с его слов записал, что в Московии, кроме привозного вина и меда, пьют «пиво и водку, как мы видим это у немцев и поляков». Последующие иностранные описания путешествий в Россию уже неизменно содержат упоминания водки как общеупотребительного напитка ее жителей^{70}.

Мы не задавались целью доказать отечественный приоритет в изобретений водки и совершенно не исключаем того, что с этим продуктом москвичей XVI в. могли познакомить западноевропейские или прибалтийские купцы. Во всяком случае, до 1474 г. немецкие торговцы привозили спиртное в Псков, и только в этом году новый торговый договор прекратил эту практику: «пива немцом в Псков не возити, и оттоле преста корчма немецкая»^{71}. Покупали за рубежом вина и новгородские купцы; а когда в 4522 г. власти этого города требовали у Таллинского магистрата уплатить долг русским купцам, в перечне имущества упоминались и «бочки вина горячего»^{72}. В XVII в. постоянной статьей импорта из Швеции стало оборудование для винокурения медные кубы и «винокурные трубы».

По-видимому, в начале XVI в. появляется и само слово «водка»; правда, тогда оно имело несколько иное значение. В «Сказании» о болезни и смерти великого князя Василия III (умер, вероятно, от гнойной инфекции на бедре) рассказывается, что за несколько дней до кончины государя его доверенный боярин Михаил Юрьевич Захарьин предложил свой вариант лечения: «…водка нарядити и в рану пущати и выжимати»^{73}. Придворные врачи этим рецептом так и не воспользовались, но приведенный рассказ является самым ранним из известных авторам упоминаний нового термина. Употреблялся он, как следует из текста, для обозначения каких-либо спиртовых настоек в качестве сугубо медицинского препарата. Такие «водки» в Москве готовили в специальном учреждении — Аптекарском приказе, учрежденном в конце XVI в., где была и соответствующая аппаратура. Известно и еще одно смысловое значение термина: так в XVII в. на Руси называли кислоту^{74}. Как алкогольный напиток водку в течение нескольких столетий называли «вином», а современное наименование этого продукта появилось сравнительно поздно — где-то с середины XIX в.

Не вдаваясь в спор о точном времени и месте изобретения водки на Руси, все же можно выделить рубеж XV–XVI вв., когда, как это следует из приведенных выше источников, новый напиток стал известен в Москве. Кажется, в это время он еще был редкостью; не случайно Герберштейн особо выделил принесенный графинчик на царский пир. Когда Василий III осаждал в 1513 г. Смоленск, он воодушевлял свое войско более привычными вещами: перед штурмом псковские пищаль-ники получили «три бочки меду и три бочки пива, и напившися полезоша ко граду». Но атака закончилась плачевно для нападавших, которых «много же побили, занеже они пьяны лезли»^{75}.

Однако новый напиток довольно быстро вошел в употребление, и уже молодой Иван IV (1533–1584 гг.), будущий Грозный, безобразничая в компании своих приятелей в 1547 г., так встречал депутацию псковских горожан: «…бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы да свечою зажигал, и повелел их покласти нагых по земли»^{76}.

Составленный в середине XVI в. «Домострой» — описание хозяйства и быта зажиточного русского горожанина уже хорошо знал процесс винокурения и давал наставления хозяину строго его контролировать: «А вино курити самому ж неотступно быти, или кто верен и прям, тому приказати а у перепуска (перегонки. — Авт.) потому ж смечать колке ис котла укурит первого и среднего, и последнего. А на погреб и на ледник и в сушило и в житницы без себя никакова не пущат, везде самому отдавати и отмерити и отвесити. и скольке кому чего дасть, то все записати». Готовый продукт (в «Домострое» он называется и вином, и «аракой») рекомендовалось ни в коем случае не доверять жене и тем более упьянчивым слугам, а хранить «в опришенном погребе за замком» под постоянным контролем самого хозяина.

Предостерегал «Домострой» и от неумеренного употребления водки особенно в гостях, на пиру, после которого можно было не добраться домой: «Ты на пути уснешь, а до дому не доидеши, и постражеши и горше прежнего, соимут с тебя и все платив и што имаши с собою, и не оставят ни срачицы. Аще ли не истрезвишися и конечным упиешися с телом душу отщетиши; мнози пияни от вина умирают и на пути озябают»^{77}.

Государев кабак. Не могла не обратить внимания на новое явление и казна. Отмеченный иностранцами запрет на пиво- и медоварение должен был дополниться более гибкой системой регулирования потребления спиртного. Тот же Герберштейн сообщал, что Василий III — «выстроил своим телохранителям новый город Нал и» — стрелецкую слободу Наливки (в районе современной улицы Димитрова) и разрешил им свободное изготовление вина. Все же остальные подданные должны были пользоваться казенными заведениями, которые поначалу сохранили старое название «корчмы».

Летописный отрывок XVI столетия донес до нас рассказ о введении таких учреждений в Новгороде в 1543 г.: «Прислал князь великий Иван Васильевич в Великий Новгород Ивана Дмитриевича Кривого, и он устроил в Новгороде 8 корчемных дворов». Правда, первые опыты открытия казенных питейных домов не всегда проходили удачно. После настоятельных просьб новгородского архиепископа Феодосия, обеспокоенного ростом преступности — грабежей и убийств, московское правительство в 1547 г. отставило корчмы в Новгороде. Вместо них сдавали по концам и по улицам старостам на 50 человек 2 бочки пива, да 6 ведер меду, да вина горького полтора ведра на разруб»^{78} т. е. стали распределять спиртное через выборных представителей низовой администрации.

Возможно, первое время открытие корчмы могло быть и делом частных лиц. Во всяком случае, сделавший себе карьеру на службе в опричнине Ивана Грозного немец-авантюрист Генрих Штаден, по его собственному признанию, нажил хорошие деньги, поскольку сшинковал пивом, медом и вином». О том, что кабаки в России «царь иногда отдает на откуп, а иногда жалует на год или на два какому-нибудь князю или дворянину в награду за его заслуги», сообщал побывавший в 1557–1558 гг. в Москве агент английской Московской компании Антоний Дженкинсон^{79}.

И позднее, в документах XVI–XVII вв., упоминаются частные заведения, которые, случалось, отдавались царем дворянам вместе с поместьем или вотчиной. Но со времени Ивана Грозного такое право являлось привилегией и подтверждалось специальной жалованной грамотой — вроде той, которую в январе 1573 г. получил служилый татарский князь Еникей Тенишевич, награжденный «за его Еникееву и за сына его, Собак мурзину, к нам службу в Темникове, кабаком, что ныне за царем Саинбулатом Бекбулатовичем»^{80}. Из текста этого документа следует, что род князя владел кабаком «изстари», пока он каким-то образом не перешел в руки другого служилого хана, ставшего в 1575 г. по воле грозного царя марионеточным «великим князем всея Руси».

В условиях постоянных финансовых затруднений и необходимости содержать значительную армию правительство стремилось сосредоточить в своих руках все важнейшие источники поступления денежных средств. Едва ли не самыми важными из них на столетия стали государственные винная и соляная монополии. Продажа водки теперь стала производиться в специальных казенных заведениях — кружечных дворах, или кабаках. Впервые такое название встречается в документе 1563 г.^{81}, а к концу века становится традиционным обозначением казенного питейного дома. Обычно кабаки отдавались на откуп или содержались выборными от населения «кабацкими головами» и «целовальниками», присягавшими, целуя Крест, исправно нести «государеву службу». Таким образом, содержание кабаков представляло собой дополнительную повинность населения, весьма хлопотную и ответственную.

Кабаки ставились обычно на людных местах: пристанях, ярмарках, у бань, торговых рядов, таможен. Скоро они стали уже неотъемлемой частью российских посадов. В крупных городах существовали главный Красный кабак и- несколько заведений меньшего размера. К примеру, только в одном северном Двинском уезде в XVII в. насчитывалось 20 кабаков, дававших казне около 25 000 рублей дохода^{82}. С освоением новых территорий кабаки немедленно заводились в основанных городах вместе с московскими воеводами, острогом и приказной избой. Ворота в Сибирь — заложенный в 1598 г. город Верхотурье — уже в 1604 г. получили свой кабак, снабжавший спиртным всю Сибирь. Затем кабак открылся и в «столице» Сибири Тобольске.

Сохранившиеся описи имущества таких заведений позволяют заглянуть в типичный русский кабак XVI–XVII в. Он представлял собой довольно мрачное помещение с лавками, перегороженное «брусом»-стойкой, за которой стоял кабацкий целовальник. В его распоряжении находились запасы разных сортов вина и пива и немудреный инвентарь: «Вина в государево мерное заорленое ведро (с клеймом в виде государственного герба, т. е. освидетельствованное государственной властью. — Авт.) — 51 ведро, да два ушата пива 50 мер, да судов: чарка копеечная винная медная двоерублевые продажи, да деревянная чарка грошёвая, да горка алтынная, да ковш двоеалтынный. Да пивных судов три да ковшик копеешной, а другой денежной Посуды: печатных заорленных две бочки винные дубовые, большие, да полуберемянная бочка пивная, да четвертная бочка винная, да замок висячий»^{83}.

Целовальник мерным ковшиком отпускал напитки и вел учет выручки, а также записывал долги «питухов». Нередко рядом находилась винокурня или пивоварня; они могли содержаться и частными лицами, но вся их продукция должна была обязательно поступать в казенные кабаки, где продавалась «в распой» кружками и чарками.

Словарь-разговорник, составленный в 1607 г. немецким купцом Тонни Фенне в Пскове, дает возможность даже услышать голоса кабацких завсегдатаев: «То пиво дрожовато, мутно, мне его пить не любо», — заявляет привередливый немец. «Волной пир корцма, — отвечают ему гуляки, — хошь пей, хошь не пей»^{84}. Но в казенном русском кабаке и делать было больше нечего: закусывать там не полагалось и никакой еды не продавали — для этого существовали частные харчевни. Эта особенность и. отличала русский казенный кабак от любой западноевропейской таверны.

К концу XVI в. кабацкая система была уже отлажена. «В каждом большом городе, — писал английский дипломат и разведчик Джильс Флетчер, побывавший в России в 1589 г., устроен кабак или питейный дом, где продается водка (называемая здесь русским вином), мед, пиво и прочее. С них царь получает оброк, простирающийся на значительную сумму: одни платят 800, другие 900, третьи 1000, а некоторые 2000 или 3 000 рублей в год»^{85}.

Удивление англичанина огромными доходами царской казны от питейной продажи вполне понятно. Однако цифры эти, чрезвычайно большие для своего времени, скорее всего, преувеличены, как и его сообщения о том, что «бедные работники и мастеровые» пропивали в день по 20–40 рублей: на такие деньги в России XVI века можно было приобрести целое село. Располагавшиеся обычно только в больших селах кабаки XVII в. давали прибыли 20–50 руб. в год, реже 100–400 руб. В крупных городах кабацкие доходы были действительно внушительными: так, четыре кабака в Нижнем Новгороде в середине столетия приносили казне 9 000 руб.

Казенная водка далеко не сразу получила признание, поскольку стоила она довольно дорого. Сохранились жалобы продавцов на отсутствие покупателей.»… Питухов мало, потому что кайгородцы в государевых доходех стоят по вся дни на правеже. И по прежней де цене, как наперед сего продавано в ведра — по рублю, в крушки по рублю по 20 алтын, а в чарки по 2 рубли ведро, по той же де цене вина купят мало», — писал в Москву кайгородский кабацкий голова Степан Коколев в 1679 г.^{86} Если ведро водки продавалось по 1 руб. — 1 руб. 30 коп., а в разлив чарками еще дороже, то лошадь в XVII в. стоила от 1 до 3 рублей, корова — 50–70 копеек, и при этом все имущество крестьянина или посадского человека могло оцениваться в 5 —10 рублей.

Редко бывавший в городе крестьянин не всегда мог себе позволить такое угощение, тем более что и феодалу-землевладельцу пьющий в страду работник был не нужен: обязательство не посещать кабак и не пьянствовать вносилось в порядные грамоты — договоры, регламентировавшие отношения землевладельца и поселившегося у него крестьянина. В грамоте 1636 г. властям Павлова-Обнорского монастыря рекомендовалось следить, «чтобы крестьяне пиво варили бы во время, когда пашни не пашут, и то понемногу с явкою (т. е. с разрешения монастырских властей. — Авт.), чтобы мужики не гуляли и не пропивались». Такие же порядки были и в городах, где воевода разрешал лучшим посадским людям выкурить по 2–3 ведра водки по случаю крестин или свадьбы, а бедноте — сварить пива или хмельного меда, но при этом праздновать никак не больше трех дней.

В ряде мест крестьяне и горожане сами просили уничтожить у них кабаки, а ожидаемый доход от них взимать в виде прямых податей. Иногда — как, например, в 1661 г. на Двине — правительство по финансовым соображениям соглашалось уничтожить кабаки за соответствующий откуп. В самоуправляемых крестьянских общинах при выборах на ответственные «мирские» должности требовались особые «поручные записи», где кандидаты обязывались «не пить и не бражничать». Известны даже случаи своеобразного бойкота кабаков; так, в 1674 г. воронежский кабацкий голова жаловался, что посадские люди в течение нескольких месяцев «к праздникам… пив варить и медов ставить, и браг делать никто не явились же… и с кружечного двора нихто вина не купили».

Крестьяне в России довольно долго отдавали предпочтение домашним напиткам — пиву и браге. Кабацкое питье было дороговато, а виноградные вина и вовсе недоступны. Крупнейшим потребителем импортных «фряжских» вин и законодателем мод по этой части в XVI–XVII вв. стал «государев двор», для нужд которого в Архангельске ежегодно закупались десятки и сотни бочек лучших западноевропейских сортов «романеи», «бастра», «алкана», «мушкателя», «кинареи» и пр.

«Винокуры, пивовары, сторожи, бочкари, которые вина курят, и пива варят, и меды ставят, и делают суды, и ходят по погребом, и цедят и роздают питье; а будет их о 200 человек. А куды то питье исходит, и тому роздача писана ниже сего: послом, посланником, и гонцом, и посолским людем, поденно, по указу; Греченом, и Греческим властем, и Кизылбашским купчинам; царским, царицыным, царевичевым и царевниным верховым людем, которые живут при дворе; царским ремесляным всяких чинов людем, поденно; Донским и Черкаским Запорожским казаком, поденно ж; также как бывают празники и у царя столы на властей и на бояр, и кого кормят за столом; да на празники ж попом и дьяконом соборных и простых царских церквей и стрелцом, по указу…

А исходит того питья на всякой день кроме того, что носят про царя, и царицу, и царевичей, и царевен, вина простого, и с махом, и двойного, и тройного блиско 100 ведер; пива и меду — по 400 и по 500 ведер, а в которое время меду не доставает, и за мед дается вином, по розчету. А на иной день, когда бывают празники и иные имянинные и родилные дни, исходит вина с 400 и с имянинные и родилные дни, исходит вина с 400 и с 500 ведер, пива и меду тысечи по две и по три ведр и болши. Да пива ж подделные, и малиновые, и иные, и меды сыченые, и красные ягодные, и яблочные, и романея, и Ренское, и Францужское, и иные заморские питья исходят, кому указано, поденно и понеделно. И что про царской росход исходит, и того описати не мочно», — описал хозяйство царского Сытного дворца середины XVII в. подьячий-эмигрант Григорий Котошихин^{87}.

Самим же иностранным купцам воспрещалась розничная торговля вином, а в 1660 г. был запрещен ввоз в Россию виноградной водки вероятно, для устранения конкуренции с отечественной продукцией. Небогатые же потребители стремились любыми способами обойти государство-монополиста, и уже в XVI в. появилось такое явление, как «корчемство» — нелегальное производство и продажа вина, сохранившееся в России вплоть до XX в., несмотря на ожесточенные преследования со стороны властей.

Утвердившееся, после долгих лет Смуты правительство царя Михаила Романова (1713–1745 гг.) немедленно направило распоряжение местным властям: не забывать «корчмы вынимати у всяких людей и чтоб, оприч государевых кабаков, никто питье на продажу не держал»^{88}. Отправлявшемуся к месту службы провинциальному воеводе обязательно предписывали следить, чтобы в его уезде «оприч государевых кабаков, корчемного и неявленого пития и зерни, и блядни, и разбойником и татем приезду и приходу и иного никоторого воровства ни у кого не было».

Повсеместное распространение казенной монополии на торговлю спиртным объясняется прежде всего большими доходами от питейной продажи, поскольку ведро водки в розничной торговле шло по ценам примерно в три раза выше стоимости. Эти выгоды определили, в конечном счете, неудачу любых попыток ограничить размах «государева кабацкого дела».

Обычно в уездный город из Москвы приходило указание: с открытием кабака жителям избрать кабацкого голову — «человека добра и прожиточна, который был бы душею прям». Помимо честности, требовались. и финансовые гарантии, ведь своим прожитком неудачливый торговец возмещал казенный убыток. Этому прямодушному человеку приходилось напрягать. все силы, чтобы более эффективно по сравнению с предшественниками спаивать своих соседей и собирать «напойные» деньги непременно «с прибылью против прежних лет»; т. е. фактически ему «спускалось» плановое задание, которое следовало не только выполнять, но и перевыполнять.

Для этого ему не следовало ни под каким видом «питухов от кабаков не отгонять»; допускалась выдача вина в долг и даже под заклад вещей и одежды. Все расходы на заготовку вина (по «истинной цене» — себестоимости) и полученные доходы от продажи записывались в специальные кабацкие книги, подлежавшие тщательной проверке.

С государством необходимо было рассчитаться, и кабатчики старались всемерно увеличивать торговлю. Строить постоянный кабак было накладно, поэтому они разворачивали временную продажу. Кабаки открывались при любом стечении народа: на ярмарках, церковных праздниках, местных торжках — везде, где можно было уловить покупателя. Стационарные питейные заведения формировали «гуляй-кабаки» — передвижные филиалы, систематически снабжавшие своей продукцией население округи. На Кольском полуострове тамошние кабацкие целовальники на кораблях добирались даже до самых дальних рыболовецких артелей, чтобы максимально увеличить торговый оборот. Сохранились жалобы местных крестьян, просивших власти прекратить такие услуги и даже согласных уплатить требуемую сумму, лишь бы убрать кабак из своей волости^{89}. Но на такие меры правительство шло крайне редко.

Там же, где продажа была выгодна, претенденты на откуп вели за это право активную борьбу, в некоторой степени облегчавшую контроль за слишком ретивыми кабатчиками. Порой только из доносов «конкурирующей фирмы» в Москве могли узнать, например, что в далеком Иркутске купец Иван Ушаков в 1684 г. незаконно поставил несколько новых кабаков и ввел круглосуточную торговлю своей продукцией.

От местных властей требовалось обеспечить наиболее благоприятные условия содержателям питейных заведений: их надо было «от обиды и от насильства ото всяких людей оберегать, и суда на них без государева указу давать не велено»; т. е. избранный целовальник или откупщик становились неподсудными и неуязвимыми для каких-либо жалоб. Этим они и пользовались.

Самым распространенным приемом был отпуск вина в долг. По принятому в кабацком деле порядку целовальники должны были наливать таким должникам на сумму не более десяти копеек, и то под поручительство; но на деле эти требования не соблюдались. До нас дошли кабацкие росписи долговых «напойных» денег, из которых следует, что сумма таких долгов иногда доходила до половины всей выручки.

Целовальник шел на риск, поскольку неисправный «питух» мог оказаться неплатежеспособным или вообще скрыться, как некий Петрушка из города Тотьмы: «Напил в долг на кабаке у стоек кабацкого питья у кабацкого целовальника Петра Архипова с товарищи в розных месяцех и числех. на 6 рублев 24 алтына 4 деньги, а денег он за то питье не платил и с Тотьмы збежал»^{90}. Зато с оставшихся кабацкие долги выбивали специальные артели крепких молодцов, вполне официально бравшие на откуп право разбираться с такими должниками. В других случаях с ними обращались как с неисправными налогоплательщиками: «ставили на правеж», т. е. ежедневно били палками по ногам на площади перед воеводской избой до полной уплаты долга.

Кроме того, подгулявшим «питухам» приписывали лишнее количество выпитого; у них охотно принимали «заклады» в виде одежды, украшений и любых ценных вещей — пока люди не пропивались в прямом смысле донага, снимая с себя оружие, серьги, перстни и даже нательные кресты. Если заклады не выкупались, то вся эта «пропойная рухлядь» реализовывалась с аукциона в пользу казны.

Пользуясь полной безнаказанностью, многие откупщики «радели бесстрашно» о казенных и собственных доходах до уголовщины, так что местным жителям оставалось только жаловаться в Москву на их самоуправство. «Всему городу были от них насильства, продажи и убытки великие. Грабили, государь, и побивали и в напойных деньгах приклеп был великой, хто что напьет и они вдвоя, втроя имывалю», — писали в жалобе на произвол местных кабатчиков служилые люди из города Валуйки в 1634 г. «Дя поехал яз на подворье мимо кабак; и взяли меня кабацкие целовальники и мучили меня на кабаке. Яросим справил на мне силою четыре рубля с полтиною, а Третьяк Гармонов справил шесть рублев; а питья яз ни на деньгу у них не имывал, а питье лили на меня сильно», — бил челом Василий Шошков, которого таким образом «обслужили» в нижегородском кабаке.

В Шуе откупщики-москвичи Михаил Никифоров и Посник Семенов, опытным взором определявшие состоятельность посетителей, занимались самым откровенным грабежом, о чем рассказывают жалобы избитых и ограбленных ими зимой 1628 г. людей: «Приезжал я в Шую торговать и взошел к ним на кабак испить. И тот Михайло с товарищи учал меня бить и грабить и убив покинули замертва. А грабежу, государь, взяли у меня пятьдесят рублев с полтиною денег». Чем закончились эти дела, нам неизвестно; но и через пятьдесят лет в этом шуйском кабаке творились такие же безобразия, о которых столь же жалобно повествуют челобитные пострадавших местных ремесленников и торговых людей. Только в 1680 г. «смертным боем» промышлял уже кабацкий голова Гаврила Карпов вместе с другим представителем закона — местным палачом^{91}.

При исполнении служебных обязанностей кабацкие головы и откупщики были неподвластны и самому воеводе, который не смел унимать кабацкие злоупотребления без угрозы сокращения питейной прибыли. Случалось и так, что в порубежных городах стрелецкий гарнизон в дни получения «зарплаты» строем отправлялся в кабак, где на глазах командиров пропивал не только жалование, но и оружие и прочие воинские «припасы». Когда верхотурский воевода князь Никита Барятинский робко попросил разрешения навести порядок в местном кабаке, руководители приказа Казанского дворца упрекнули его: вместо того, чтобы «искати перед прежним во всем прибыли, а вы и старое хотите растерять»^{92}. Об одном из наиболее усердных кабатчиков сообщали в Москву, что он, «…радея про государево добро…тех плохих питухов на питье подвеселял и подохочивал, а кои упорны явились, тех, не щадя, и боем неволил».

Дополнительным стимулом к кабацкой гульбе становились зрелища: при кабаках «работали» скоморохи с медведями, устраивавшие «пляски и всякие бесовские игры». Привлекали «питухов» и азартные игры — зернь (кости) и карты, становившиеся в XVII в. все более популярными. Сами же откупщики и целовальники откупали у властей «зерновой и картовой суд», т. е. право на разбор случавшихся при игре конфликтов и долговых расчетов игроков^{93}. В ответ на упреки в творившихся «непотребствах» целовальники сибирской Тюмени авторитетно заявляли: «Как де зерни и карт не будет, и государева де питья никто без того пить не станет».

Итогом годовой работы являлись подсчет и сдача «кабацких денег», для чего надо было предпринимать тяжелую поездку в столицу, иметь дело со знаменитой московской приказной волокитой и тратиться на подарки властям и чиновникам. «Будучи у сбору на кружечном дворе, воеводам в почесть для царского величества и для высылки с казною к Москве, и для долговой выборки и за обеды харчем и деньгами носили не по одно время; а как к Москве приехали, дьяку в почесть для царского величества харчем и деньгами носили не по одно время, да подьячему также носили, да молодым подьячим от письма давали же… из своих прожитков», — описывал свои мытарства кабацкий голова XVII в.^{94}

В случае «перевыполнения плана» кабацких содержателей ожидала награда — почетная государева грамота с благодарностью за то, что «учинили прибыль и многое радение, и мы, великий государь, за вашу верную службу и радение жалуем, милостиво похваляем, и во всем бы они надежны на царскую милость, а служба их у государя забвенна не будет». Особо отличившихся ожидал торжественный прием в Кремле у «государева стола» с вручением награды — серебряного позолоченного ковша.

Но за «простой» кабацкой торговли приходилось расплачиваться. За недобор кабацких денег в относительно небольшом количестве (до 100 руб.) продавцы отвечали своим имуществом: воеводам предлагалось «доправить вдвое» с них недостающую сумму. Однако случалось, что денежным штрафам подвергались не только сами кабатчики, но и местное население — за то, что мало пьет «государевых вин»^{95}.

Обычно кабацкие головы и откупщики оправдывали недостаток выручки тем, что заведение поставлено «в негожем месте меж плохих питухов», а «лучшие питухи испропились донага в прежние годы». В 1630: г. целовальники Великого Устюга докладывали в Москву об угрозе невыполнения плана: «Кабацкому собранию чинитца великий недобор во всех месяцех по июнь месяц против прежнего году для того, что зимою с товаром приезжих людей было мало, а на кабаках питушки не было же: приезжих людей не было, а прежние, государь, питухи розбрелись, а достальные питухи по кабакам валяютца наги и босы, и питье по стойкам застаиваетца».

В особо подозрительных случаях московские власти начинали над нерадивыми кабатчиками следствие, в ходе которого специальная комиссия выясняла: «Не корыствовались ли они государевою казною, не поступились ли с кружечных дворов питья себе безденежно и друзьям своим, на пиво и мед запасы во время ли покупали, деньги лишние на прогоны не приписывали ли, в указные ли часы кружечные дворы отпирали и запирали?»^{96} — т. е. не использовались ли обычные уловки торговцев спиртным в ущерб казне. Специальным указом 1685 г. им были предписаны те статьи расходов, на которые можно было тратить казенные деньги. Прочее — даже «распивочную посуду» — кабачники должны были покупать на свои средства. За хищения питейных денег головам и целовальникам назначалась смертная казнь «без всякия пощады».

Одновременно властям приходилось принимать некоторые меры в интересах потребителей: от целовальников требовали обслуживать посетителей «полными мерами», а «в вино воды и иного ничего не примешивать», чтобы «питухи» не соблазнялись более качественной «корчемной» продукцией^{97}. Чтобы не остаться внакладе, кабатчикам приходилось жаловаться в Москву при малейшей угрозе казенному интересу — даже, например, если начальники местных гарнизонов запрещали пьянство своим подчиненным.

В Москве большей частью кабацких доходов ведало особое учреждение — Новая четверть, где в середине XVII в., по словам подьячего Григория Котошихина, их собиралось «болши ста тысяч рублев». Описанная выше технология государева кабацкого дела существенно отличает российский кабак от западноевропейских заведений: первый действовал как специфическое государственное учреждение, ставившее своей целью максимальное пополнение казны; не случайно во многих городах один и тот же выборный «голова» собирал и питейную прибыль, и таможенные пошлины. Изначально кабак был ориентирован не на застолье, а на быстрейшее обслуживание непритязательного «питуха», и способствовал тем самым распространению далеко не лучших отечественных питейных традиций.

До середины XVII в. знатные особы имели привилегию владеть частными кабаками и охотно ей пользовались — как, например, князь Иван Лобанов-Ростовский, выпрашивавший в 1651 г. у царя: «Крестьянишкам моим ездить в город далече. Пожалуй меня, холопа своего, вели, государь, в моих вотчинках устроить торжишко и кабачишко»^{98}, Обычно такую милость получали лица из ближайшего окружения царя; но иногда за особые заслуги она давалась в награду: так получил кабак с его доходами знаменитый Козьма Минин, ставший при Романовых думным дворянином и владельцем нижегородских вотчин.

Выгодой от поставки водки на казенные кабаки пользовалась не только знать, но и — царская фамилия. На пяти дворцовых заводах царя Алексея Михайловича (1645–1676 гг.) выкуривались десятки тысяч ведер вина в год, и часть из них шла на продажу^{99}. Сам царь предпочитал квас или — реже — пиво и пьяниц не любил, грозил им «без всякой пощады быть сослану на Лену»; но кабацкое хозяйство при нем неуклонно развивалось, и доход от него увеличился в три раза. Правда, при царе Алексее в России под Астраханью начались первые опыты разведения своего винограда и изготовления виноградных вин.

Распространение пьянства вызывало вполне понятную озабоченность современников. В XVII в. из пограничных городов — Брянска, Алексина, Епифани, Великих Лук и других — в столицу посыпались жалобы воевод на злоупотребления спиртным служилых людей: стрельцы «на кабаках пропились, да они же на карауле на денном и на нощь приходят пияни и унять их им не-можно». От «воинских людей» требовали даже давать особые поручные записи с обязательствами не пропивать и не проигрывать свое оружие и прочее снаряжение. А они уже чувствовали себя вправе штурмом брать кабаки, где им отказывали в выпивке, как сибирские казаки во главе с атаманом Романом Шеловым, которые в Великом Устюге «учали саблями сечи и из самопалов стреляти и убили… трех человек до смерти»^{100}.

Смутное время дает примеры поразительной деморализации. Вологодский архиепископ Сильвестр рассказывал, как небольшой отряд «польских и литовских людей» вместе с украинскими казаками и «русскими ворами» сумел в 1612 г. захватить большой город: «…на остроге и городовой стене головы и сотников с стрельцами и у снаряду пушкарей и затинщиков не было, а были у ворот на корауле немногие люди и те не слыхали, как литовские люди в город вошли. А большие ворота были не замкнуты… А все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы»^{101}. Весной 1650 г. уже новгородцы опасались нападения шведов на пасхальной неделе по причине, что «в то время пора питущая»^{102}.

Наряду с пьянством, беспокойство у местных властей вызывало и распространение азартных игр; выдвигались предложения закрывать питейные заведения во время праздников, а особенно в дни выдачи жалования. Современников смущало в кабаках не только пьянство. Они хорошо осознавали, что «в корчемницех пьяницы без блудниц никако же бывают…»; тем более что Россия XVII столетии успела познакомиться и с этим достижением цивилизации: в Холмогорах, например, наряду с кабаками была уже целая улица публичных домов, хорошо известная иностранцам^{103}.

Но и сами представители Администрации в отдаленных городах открыто занимались частной продажей водки, а кабаки порой превращали в совершенно неприличные увеселительные заведения с немалым для себя доходом; так, енисейский воевода Голохвастов в 1665 г. отдал на откуп «зернь и корчму и безмужних жен на блуд, и от того брал себе откупу рублев по сту и больше». В Ростове развернулся откупщик Пятунька Тимирев: у него «на кабаке была зернь великая и воровство, и блядня и посацким и сторонним людям продажа и поклепы великие». Даже в самой Москве лихие молодцы, «ездя на извозчиках, многих людей грабили и побивали до смерти, и иные всякие воровства чинили, и на продажу вино и табак возили», т. е. под носом у властей занимались нелегальной продажей водки и запрещенного тогда под угрозой отрезания носа курева^{104}.

Винная политика в XVI–XVII столетиях. Поэтому, несмотря на то, что вред от кабаков перекрывался в глазах правительства огромными прибылями от питейной продажи, приходилось и принимать определенные меры по борьбе с пьянством. Боролись прежде всего с нелегальным изготовлением и продажей спиртных напитков корчемством. Как правило, этим занимались местные власти, стремившиеся на деле навести порядок в своем городе и уезде. Перейдя от увещеваний уклоняться от «безмерного пития» к действиям, тобольский воевода князь Юрий Сулешев в 1624 г. закрыл в городе кабак, поскольку «служилые люди пропивались и проигрывали свои животы и оружие», происходили самоубийства, кражи и «воровство велико».

Практиковались и такие меры, как закрытие по указу из Москвы кабаков по всей стране по случаю царской болезни или смерти. В XVII в. в России периодически действовал строгий запрет на продажу и курение табака, преследовались азартные игры — зернь и карты. В 1649 г. воевода в Верхотурье наказывал батогами за «безчинные игрища и забавы»; правда, к запрещенным играм, наряду с картами, относились и… шахматы. В Москве уже в XVI в. за общественным порядком следили специальные «объезжие головы». Задержанных пьяниц отправляли в особую «бражную» тюрьму и подвергали порке^{105}. При Иване Грозном любителей хмельного ожидали и более суровые наказания: новгородские опричные дьяки в 1571 г. «поймают винщика с вином, или пияного человека, и они велят бити кнутом, да в воду мечут с великого мосту»^{106}.

Хотя в то время иные пьяницы под влиянием увещеваний священника составляли специальную запись с обещанием «отстать» от пьянства, но такие порывы проходили быстро; пострадавшие вновь вынуждены были жаловаться, как московский ремесленник, кадашевец Юрка Ипполитов на своего зятя: нарушив обещание, тот вновь стал «пить и бражничать… и к церкви Божией в воскресные дни и в господские праздники не ходит, а жену свою и мою племянницу бьет и мучит».

Соборное уложение 1649 г. (кодекс русского права, действовавший с изменениями и дополнениями до начала XIX в.), защищая казенную монополию питейной продажи, предусматривало наказание за корчемство: «А с пытки будет в винной продаже продавцы повинятся, и тех корчемников после пытки бити кнутом по торгом, да на них же имати заповеди впервые по пяти рублев на человеке.

А буде они в такой питейной продаже объявятся вдругорядь, и их по тому же бити кнутом по торгом, а заповеди имати с них денег по десяти рублев на человеке и давати их на крепкия поруки з записьми в том, чтобы им впредь таким воровством не промышляти. А будет кто в таком воровстве объявится втретьие, и их за ту третьюю вину бити кнутом по торгом и посадити в тюрму на полгода.

А которые люди от такового воровства не уймутся и в таком воровстве объявятся вчетвертые, и им за такое их воровство учинити жестокое наказание, бив кнутом по торгом, ссылати в дальние городы, где государь укажет, а животы их все и дворы и поместья и вотчины имати на государя.

А которые люди у них корчемное питие купят вчетвертые, и тем по тому же чинити жестокое наказание, бити кнутом по торгом, и сажати в тюрму на год.

А которые всякие люди корчемников, и табатчиков, и питухов у голов, и у детей боярских учнут отбивать, и тем отбойщиком, по роспросу и по сыску, чинить наказанье, бить кнутом на козле и по торгом, а иных битъ батоги, чтоб на то смотря, иным не повадно было так делать.

А черных сотен и слобод тяглым людем, для корчемные выимки, выбирати по годом меж себя десяцких, и на тех десяцких в Новую четверть приносить выборы за своими руками в том, что тем их выборным десяцким во всех десятках того смотрити и беречи накрепко, чтоб корчемного продажного никакова питья, вина и пива, и меду, и табаку, и неявленого питья и всякого воровства ни у кого не было. А которым людем даны будет на вино, и на пиво, и на мед явки, и те бы люди, сверх явок, лишнего вина не покупали, и пива не варили, и меду не ставили»^{107}.

Как видим, штраф и применение пытки в случае запирательства грозили не только продавцам, но и покупателям-«питухам»: сначала их надлежало наказывать батогами, а в повторных случаях «бити кнутом» и «сажати в тюрму». Виновные в корчемстве помещики лишались вотчин; у помещичьих крестьян предписывалось за то же «сечь руки», а лиц других сословий ссылать в Сибирь^{108}.

Впрочем, строгое законодательство имело и определенные лазейки: так, предусматривалось, что люди имеют право получить вино помимо государственных кабаков: в подарок или в оплату за работу от частных лиц, имевших право винокурения «про свой обиход». Кроме того, захваченный с незаконным вином человек мог тут же превратиться в законного откупщика, для чего на месте заплатить «откуп» и объявить о нем в приказе Новой четверти.

Наряду с суровыми наказаниями за корчемство правительство все же пыталось хотя бы частично ограничить опасные для общественного порядка последствия неумеренного пьянства. В августе 1652 г. по инициативе нового патриарха Никона была объявлена реформа питейного дела: ликвидировались все частные питейные заведения; впервые вводилась регламентация времени и размера продажи вина.

Из уставной грамоты 16 августа 1652 г. о продаже питий на кружечном дворе в Угличе: «В городех, где были наперед сего кабаки, в болших и в менших, быти по одному кружечному двору; а продавать вино в ведра и в кружки, а чарками продавать. Сделать чарку в три чарки и продавать по одной чарке человеку, а болши той указной чарки одному человеку продавать не велели; и на кружечном дворе питухом и близко двора сидеть и пить давать не велели, и ярышкомъ и бражникомъ и зершикомъ никому на кружечныхъ дворех не быть. А в великой пост, и в Успенской, и в воскресенья во весь год вина ее продавати, а в Ррожественской и в Петров посты в среду и в пятки вина не продавати ж. А священнического и иноческого чину на кружечные дворы не пускать и пить им не продавать; да и всяким людем в долг, и под заклад, и в кабалы, вина с кружечных дворов не продавать. А продавать в летней день после обедни с третьего часа дни, а запирать за час до вечера; а зимою продавать после обедни ж с третьего часа, а запирать в отдачу часов денных»^{109}.

В каждом огороде сократилось число кабаков, переименованных в «кружечные дворы»; впрочем, соответственно повышена была и цена на водку и еще больше на импортные вина, которые купцы хотели бы продавать внутри страны. Кроме того, запрещалась продажа спиртного духовным лицам, в долг или под заклад имущества, во время постов, а также по средам, пятницам и воскресеньям. Рассылавшиеся из Москвы грамоты обязывали местные власти строго следить за соблюдением общественного порядка: «…чтоб у них на кружечном дворе питухи пили тихо и смирно, и драки, и душегубства и иного какого воровства, и татям и разбойникам приходу и приезду не было». Загулявших посетителей надлежало запирать в чуланы и наказывать батогами^{110}.

К сожалению, эти и подобные меры по ограничению пьянства оказывались неэффективными: «Ежедневного пьянства, однако, эта мера почти не прекратила, так как несколько соседей складываются, посылают за кувшином или более и расходятся не раньше, как выпьют все до дна; при этом часто они падают один рядом с другим. Некоторые также закупают в больших количествах, а от себя тайно продают в чарках. Поэтому, правда, уже не видно такого количества голых, но бродят и валяются немногим меньше пьяных», — оценивал последствия реформы дважды побывавший в Москве ученый из маленького немецкого княжества Голштинии Адам Олеарий.

Резкое сокращение кабацкой торговли вызывало протесты. Иногда возбужденная толпа штурмом брала «кружечные дворы», как это произошло в Коломне, где солдаты «человек с двести и болши и учали де в избах ломать подставы и питье кабацкое лить и целовальников волоча из изб бить кольем и дубинами до смерти». К тому же выгоды от питейной продажи составляли существенную часть государственного дохода, а финансовое положение страны во время тяжелой русско-польской войны 1654–1667 гг. оказалось катастрофическим, т. к. усиленный выпуск медных денег привел к сильнейшей инфляции и к восстанию в столице летом 1662 г. «Медному бунту». Финансовый крах заставил правительство отказываться от объявленной кабацкой реформы: в 1663 г. была вновь введена откупная торговля, и «государево кабацкое дело» стало стремительно расширяться.

Характерно, что документы, содержавшие все вышеперечисленные ограничения, тем не менее требовали от местных властей» как и ранее, собирать кабацкие доходы с прибылью «против прежних лет»; тем самым на местах были вынуждены нарушать любые запреты. В 1664 г. двинской воевода князь Осип Щербатов запрашивал столицу: следует ли ему соблюдать принятые «антиалкогольные» указы, если местный кабацкий голова понастроил «точек» и «вино русское и немецкое и водки продает в ведра и в кружки и в чарки», не соблюдая ни времени, ни запрещения торговли в долг? Ответная грамота предписывала воеводе не вмешиваться, а расплодившимся кабакам «велено быть по прежнему». Восстановлена была и практика откупов.

Была, правда, сделана и еще одна попытка придать кабацкому делу более цивилизованные формы. Выдающийся государственный деятель Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, будучи воеводой в приграничном Пскове, задумал «с примеру сторонних чужих земель» реорганизовать систему городского самоуправления, находившуюся, в руках немногих богатейших «мужиков-горланов», и оживить торговлю. Безуспешная борьба с корчемством (а во Псков контрабандой доставляли немало «немецких питей») подсказала ему простой выход: в городе в 1665 г. была введена вольная продажа вина с уплатой в казну определенной доли дохода одной копейки с рубля. Одновременно воевода привлек рядовых посадских людей к управлению городом: 5 выборных «мужиков» ежегодно должны были чинить суд «во всех торговых и обидных делах».

У нас, к сожалению, нет данных об успехах экономической и социальной политики Ордина-Нащокина. Но известно, что после отъезда воеводы «вольные питейные промышленники» Пскова начали тяжелую борьбу с откупщиками, желавшими вернуть себе утраченную монополию на кабаки. Осаждаемое противоречивыми челобитными псковичей правительство решило провести что-то вроде референдума и «опросить всяких чинов людей» в городе и уезде о форме питейной торговли. Но эта мера ничего не прояснила: большинство опрошенных — местные служилые люди и окрестные крестьяне — отговорились незнанием проблемы^{111}. В итоге реформа была свернута, и государственные кабаки утвердились по-старому.

Мертворожденными оказались и последующие постановления 1681 г. о новой ликвидации откупов; по-прежнему ожесточенно, но безрезультатно продолжалась борьба с корчемством. На пороге петровских реформ, в 1698 г., был принят очередной, грозный с виду, но смешной в российских условиях указ, «чтоб никто чрез свою силу не пил и от безмерного питья до смерти б не опился», за это собутыльникам грозили наказание кнутом и 20-рублевый штраф^{112}. Судьбу указа предсказать нетрудно.

Единственными реальными достижениями этой отрасли хозяйства стали к концу столетия некоторое расширение ассортимента (посетителям московских кабаков в 1698 г. предлагалось вино простое и «двойное», а также водки анисовая и лимонная в качестве особо дорогих настоек, стоимость которых в 4 с лишним раза превышала цену обычного вина) и требование «плохому вину и водкам опыты приносить», т. е. проверять качество поступавшей от подрядчиков продукции. Государеву казну начала пополнять и закуска: «харчевные промыслы» в кабаках и рядом с ними также стали отдаваться на откуп всем желающим.

Полумеры и увещевания никак не могли поколебать сложившуюся систему выкачивания денег через сеть казенных кабаков. Относительная слабость российской экономики не позволяла отказываться от кабацкой монополии — надежного средства пополнения казны. По подсчетам современных исследователей, питейная прибыль насчитывала в 1680 г. примерно 350 тыс. рублей при общей сумме доходов государства в 1 220 тыс. рублей^{113}. Но дело было не только в доступности казенного питья оно, как мы видели, стоило довольно дорого. На формирование российского варианта алкогольного потребления оказали влияние и иные факторы.

Кабак и общество XVII века. Становление национальной государственности в силу отмеченных обстоятельств сопровождались утверждением жесткой бюрократической системы и самодержавным деспотизмом, перед которым знатный боярин имел не больше прав, чем простой мужик. Последний же с конца XVI века постепенно терял свои личные права и превращался в крепостного светских и церковных землевладельцев. К середине XVII столетия в России складывается своеобразный общественный строй, когда все социальные слои имели, прежде всего, обязанности и минимум прав. Общее «похолопление» общества, непрерывные крестьянские восстания, политическая борьба и иностранная интервенция начала XVII века плодили множество выбитых из привычной жизненной колеи «ярыжек», «казаков», «гулящих людей», для которых кабак становился желанным пристанищем.

Кроме того, «бунташный» XVII век стал и временем своеобразного культурного надлома, когда устоявшиеся московское мировоззрение и образ жизни столкнулись с чуждой «немецкой» культурой и первыми попытками реформ, разрушавших прежний быт. Новации и вызванные ими конфликты производили определенный «сдвиг в нравственном пространстве» московского человека. Его результатом для одних было приветствие начавшихся перемен, для других — уход в глухую оппозицию, в раскол, в бегство, в том числе и в кабак, становившийся чем-то сродни «бессмысленному и беспощадному» русскому бунту^{114}.

В то время иноземцы отмечали специфические особенности русской питейной традиции, отчетливо проявившиеся уже в конце XVI века. Англичанин Флетчер удивился тому, что родные «не смеют вызывать» из кабака пьяницу, пока он не пропьется окончательно. Созерцание городской «голи кабацкой» и разгула в кругу знати и крупного купечества послужило иностранным дипломатам и купцам основой для суждений о якобы небывалом повседневном пьянстве русских, вплоть до уверений, что этому пороку подвержены в России все мальчики и девочки^{115}.

Однако наиболее внимательные иностранцы, указывавшие на российское пьянство, все же отмечали, что этот порок характерен скорее для «именитых мужей», имевших деньги и время для подобных удовольствий. «А простой народ, слуги и рабы по большей части работают, говоря, что праздничать и воздерживаться от работы дело господское», — писал уже цитировавшийся выше Герберштейн. Вслед за ним и дипломаты XVII века Н. Варкоч и Я. Рейтенфельс отмечали воздержанность к вину русских крестьян, которые, «будучи обречены на тяжкую работу и прикреплены к земле, безнаказанно оскверняют праздничные дни, благодаря снисхождению законов, работою на себя, дабы не пропасть, так как в течение всей недели они обязаны в поте лица трудиться на своих господ»^{116}.

«Домострой» также решительно осуждал многое пьянство, от которого «дом пуст, имению тщета, и от Бога не помилован будешь, и от людей бесчестен и посмеян, и укорен, и от родителей проклят». Бесхитростный народный взгляд на причину винного запойства отражают апокрифические повести; согласно одной из них, сатана научил жену библейского Ноя, «как водку делать», от нее узнал тайну ковчега и сумел таким образом спастись во время всемирного потопа^{117}.

Однако власть систематически приучала к кабаку — и не только простонародье. В XVII столетии для дворян-помещиков сложился особый ритуал питья на «государевы ангелы», т. е. на царские именины. Тогда местный воевода по особым спискам выдавал служилым людям винные порции, которые после молебна надлежало «честно» (с громким пожеланием здоровья и многолетия царю) выпить^{118}. «Непитие здоровья» в такой ситуации граничило с политическим преступлением, а позднее, в просвещенном XVIII в., и стало таковым. Но и воеводе не дай Бог забыть о празднике или выдать некачественное вино «наполы с водою» это означало урон чести не только пьющего, но и самого царя, со всеми вытекавшими отсюда весьма неприятными для должностного лица последствиями.

Отдельным подданным или целым группам (например, богатейшим купцам-гостям или ямщикам) предоставляли привилегию на винокурение. Один из указов 1681 г. уже отмечал, как повседневную практику, что вино подносили «приказным людям» — служащим государственных учреждений в почесть. Обязательным становилось и угощение мастеровых «за работы».

Использовалась водка как награда при сборе ясака натуральной дани мехами, которую платили Москве коренные народы Сибири. Осенью, к моменту расчета, сибирские воеводы требовали с местных кабаков вина «для иноземных ясачных расходов» и стимулировали туземцев даровой чаркой. Обычная практика спаивания ясачных людей раскрывается в доносе на воеводу города Мангазеи А. Палицына; «Приедут самоеды с ясаком, воевода и жена его посылают к ним с заповедными товарами, с вином, и они пропиваются донага, пропивают ясак, собак и бобров». Подобные же методы применялись на русском Севере для «призвания» аборигенов в православие^{119}.

Государево вино постепенно становится в московском обиходе весьма престижной ценностью. В 1600 г. правительство Бориса Годунова (1598–1605 гг.) ради заключения антитурецкого союза с шахом Ирана Аббасом I послало к нему не только обычные подарки («медведь-гонец, кобель да сука меделянские»), но и «…из Казани двести ведр вина, да с Москвы послано два куба винных с трубами и с покрышки и с таганы». Этот царский подарок стал, вероятно, первым известным нам случаем технической помощи восточному соседу. Правда, по оплошности сопровождавших груз персидских дипломатов суда с подарками потерпели крушение на Волге, и посольству пришлось вести долгую переписку с Москвой о присылке новых аппаратов. Неизвестно, насколько успешно развивалось с московской помощью иранское придворное винокурение, но в 1616 и 1618 гг. уже царь Михаил Федорович вновь послал мусульманскому владыке вместе с традиционно высоко ценившимися «рыбьим зубом», соболями и охотничьими птицами «300 ведер вина нарядного розных цветов, тройново» (т. е. особой крепости. — Авт.), которое было шахом благосклонно принято^{120}.

В одном из французских трактатов XVI века о дипломатическом искусстве давались такие рекомендации: «В переговорах с министрами северных стран (подразумевались Германия, Польша, Дания и Россия. — Авт.) иногда имеет более успех хороший пьяница, чем трезвый человек, потому что он сумеет пить не теряя рассудка в то время, как отнимает его у других»^{121}. Роскошные кремлевские обеды с 50–60 здравицами подряд, богатые приемы в домах русской знати, беспрерывные угощения и праздники — описания всего этого можно в подробностях найти в воспоминаниях и отчетах почти каждого побывавшего в Москве XVI–XVII вв. иностранного дипломата, особенно если его миссия была успешной. Пиры и застолья русской знати формировали новые традиции: например, надо было непременно напоить иностранных послов, которым для избежания этой участи порой приходилось прибегать к хитрости, притворяясь пьяными. Другие же пытались потягаться с хозяевами, что иногда заканчивалось трагически, как для посла венгерского и чешского короля Сигизмунда Сан-тая, который в 1503 г. не смог исполнить своей миссии, поскольку он «тое ночи пьян росшибся, да за немочью с Королевыми речьми не был»^{122}.

Приходилось принимать ответные меры и дипломатическому ведомству России: очередным послам в Швецию Б. И. Пушкину и А. О. Прончищеву в 1649 г. было риказано накрепко, чтоб они сидели за столом чинно и остерегательно, и не упивались, и слов дурных меж собою не говорили; а середних и мелких людей и упойчивых в палату с собою не имали, для того, чтоб от их пьянства безчинства не было». Такие же инструкции давались и их коллегам, отправлявшимся в Польшу и другие страны^{123}.

Общепризнанные в ту эпоху лечебные свойства водки сделали ее постоянным товаром в открытой в Москве на Варварке в начале 70-х гг. XVII в. Новой Аптеке, где свободно продавались «водки и спирты и всякие лекарства всяких чинов людем». В ассортименте аптеки были «водки»: коричная, гвоздичная, анисовая, померанцевая, цветочная и прочих сортов, изготовленные на казенном сырье; их продажа покрывала все расходы аптеки на приобретение отечественных и импортных лекарств^{124}.

Законодательство, в иных случаях весьма строгое, считало пьянство не отягощающим, а наоборот, смягчающим вину обстоятельством; поэтому убийство собственной жены в пьяном виде за два аршина сукна или за «невежливые слова» уже не влекло за собой смертную казнь, поскольку имелась причина, хотя и «не великая»^{125}. За столетие развития «государева кабацкого дела» пьянство все более проникало в народный быт, начиная постепенно деформировать массовое сознание, в котором «мертвая чаша», лихой загул, «зелено вино» стали спутниками русского человека и в светлые, и в отчаянные минуты его жизни.

Достаточно хорошо сохранившиеся вотчинные архивы русских монастырей и частных лиц XVII века содержат множество мелких судебных дел о пожарах, побоях, ссорах, кражах на почве пьянства, которое постепенно становилось все более распространенным явлением. Кто просил у власти возместить «бесчестье» (т. е. оскорбление) со стороны пьяницы-соседа, иной хотел отправить пьяницу-зятя в монастырь для исправления, а третий требовал возвратить сбежавшую и загулявшую с пьяницами жену. Вот пример, типичный, к сожалению, не только для того времени: в октябре 1676 г. московский «ворóтник» (караульщик) Семен Боровков вынужден был жаловаться своему начальству в Пушкарский приказ на сына Максима: «…тот де сын его, приходя домой пьян, его Сеньку бранит и безчестит всегда и мать свою родную бранит же матерны и его Сеньку называет сводником…»

Порой к верховной власти приходилось взывать и весьма влиятельным людям. Прославленный воевода, боярин князь Д. М. Пожарский вместе со своим двоюродным братом подал царю Михаилу челобитную с жалобой на племянника: «На твоей государевой службе в Можайске заворовался, пьет беспрестанно, ворует, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а нас не слушает. Мы, холопи твои, всякими мерами его унимали: били, на цепь и в железа сажали; поместьице, твое царское жалованье, давно запустошил, пропил все, а теперь в Можайске из кабаков нейдет, спился с ума, а унять не умеем». Отчаявшийся полководец просил сдать непутевого родственника в монастырь^{126}.

Царев кабак в народном восприятии выглядит уже чем-то исконным и отныне прочно входит в фольклор и литературу. Герои-богатыри Киевской Руси (цикл былин складывается как раз в это время) просят теперь у князя Владимира в качестве награды:

Туда же непременно отправляются и другие герои народных песен: молодец, отбивший у разбойников казну, или любимый народный герой Стенька Разин:

Так поступали и вполне реальные новгородцы XVII века, повстречавшиеся ученому немцу Адаму Олеарию: «Когда я в 1643 г. в Новгороде остановился в любекском дворе, недалеко от кабака, я видел, как подобная спившаяся и голая братия выходила из кабака: иные без шапок, иные без сапог и чулок, иные в одних сорочках. Между прочим, вышел из кабака и мужчина, который раньше пропил кафтан и выходил в сорочке; когда ему повстречался приятель, направлявшийся в тот же кабак, он опять вернулся обратно. Через несколько часов он вышел без сорочки, с одной лишь парою подштанников на теле. Я велел ему крикнуть: Куда же делась его сорочка? Кто его так обобрал? На это он, с обычным их …б твою мать, отвечал: Это сделал кабатчик; ну, а где остались кафтан и сорочка, туда пусть идут и штаны. При этих словах он вернулся в кабак, вышел потом оттуда совершенно голый, взял горсть собачьей ромашки, росшей рядом с кабаком, и, держа ее перед срамными частями, весело и с песнями направился домой»^{128}.

Одна из повестей XVII столетия рассказывает о бражнике, которого апостолы и святые вынуждены были пропустить в рай, поскольку «он и всяким ковшом Господа Бога прославлял, и часто в нощи Богу молился». Интересно, что этот сюжет хорошо известен и в Западной Европе; но во французском и немецком вариантах его герой имеет обычную профессию: он крестьянин или мельник. В русской же повести райского блаженства добивается именно пьяница-бражник; вопреки евангельским заповедям («Пьяницы не наследят царства небесного») апостол Иоанн Богослов признает: «Ты ecu наш человек, бражник, и герой усаживается в раю в лутчем месте»^{129}.

Однако в общественном мнении кабацкая тема оборачивалась и своей трагической стороной безысходностью. Пожалуй, наиболее в этом смысле замечательна «Повесть о Горе-злочастии», в чем-то сходная с притчей о блудном сыне: «добрый молодец» из купеческой семьи пожелал жить своим умом, но потерпел полное крушение, и неодолимое Горе обращается к нему:

Все попытки изменить жизнь неотвратимо заканчивались для героя разорением и кабаком. В мрачной судьбе молодца кабак видится уже почти как символ ада; тем более что Горе подбивает героя на преступление — грабеж и убийство и само говорит о себе: «А гнездо мое и вотчина во бражниках».

Совершенно отпетым местом выглядит кабак и в таком произведении XVII в., как «Служба кабаку» — подчеркнутой пародии на литургию; «Сподоби, Господи, вечер сей без побоев допьяна напитися нам..». Есть там и горькие слова: «Кто лщ пропився донага, не помянет тебя, кабаче, непотребне? Како ли кто не воздохнет во многие времена собираемо богатство, а во един час все погибе? Касты много, а воротить нельзя».

«Нельзя слуги Божия до сорома упоити». Как говорилось выше, церковь не отказывалась от питья вина, которое является неотъемлемой частью христианского обряда причащения — таинства евхаристии: превращения вина и хлеба в кровь и тело Христово. Но христианская мораль решительно выступает против злоупотреблений, в том числе и «пьянственной страсти». Поэтому отцы церкви боролись с ее появлением, в первую очередь, в своих рядах.

Строгие порядки основанных Сергием Радонежским и его последователями общежительных монастырей исключали какое-либо злоупотребление спиртным. Автор жития Кирилла Белозерского Пахомий Логофет указывал, что игумен «мед же или ино питие елика пьянства имут, никако же в монастыри обретатися повеле, и тако блаженный сим уставом змиеву главу пьянства отреза и корень его прочее исторже». Сказание об основателях Спасо-Преображенского Валаамского монастыря специально подчеркивает, что святой Сергий «медотворных же и пианственных разных питей никако же не повеле, но един нужнийший квас своим же и приходящим»^{130}. Во всяком случае, именно с конца XV в. сохранились древнейшие списки поучений против пьянства; разумеется, относились они не только к духовному чину.

Однако утверждавшийся в общежительных обителях Иерусалимский устав не исключал ритуальное питие «в неделю или в господския праздники, или и в другая нужная утешения». Становились традицией и возлияния на поминальных тризнах, обусловленных волей завещателя, сделавшего в монастырь вклад по себе и своим ближним^{131}. Епископ Сарайский Матфей настоятельно рекомендовал, приглашая священника или монаха в дом, чтить их, но угощать в меру: «Боле трех чяшь не нудите его, но дайте ему волю, даже ся сам упиеть и сам за то отвещаеть; а вам не надобен грех той»^{132}.

Боролась церковь доступными ей методами и с пьянством среди мирян. Судя по сохранившимся требникам, в XV веке в чин исповеди при перечислении грехов был включен специальный вопрос «или упился ecu без памети?» с соответствующей епитимией в виде недельного поста. «Упивание» в корчме или самодельное изготовление хмельного на продажу («корчемный прикуп») наказывалось даже строже — шестимесячным постом^{133}.

Правда, с появлением кабаков и откупной системы церковники не хотели лишать себя столь прибыльного занятия, не отставая в этом от светских властей: крупные монастыри и высшее духовенство не стеснялись брать у казны кабаки на откуп. Естественно, эти перемены сказывались и на образе жизни самих пастырей.

По-видимому, к концу XVI столетия нормы пития как белого, так и черного духовенства уже далеко ушли от традиционного ритуального образца, и нравственный облик «государевых богомольцев» не отличался строгостью и воздержанием. Даже Иван Грозный, далеко не придерживавшийся трезвого образа жизни, гневно упрекал монахов подмосковного Саввина-Сторожевского монастыря: «До чего допились тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава растет!» В самой Москве Герберштейн уже видел публичные порки загулявших священников, а в 1550 г. власти назначили особых лиц следить, чтобы священники и монахи не смели в корчмы входити, ни в пьянство упиватися.

Поэтому духовенство было вынуждено прилагать определенные усилия, препятствовавшие распространению этого зла в собственных рядах. Вопрос о необходимости борьбы с пьянством был поставлен на созванном в 1551 г. церковно-земском Стоглавом соборе, где пьянство было осуждено как «начало и конец всем злым делам». Особую 52-ю главу соборных постановлений составил Ответ о пиянственном питии, запрещавший держать в монастырях вино горячее, но разрешавший квасы и «фряжские вина, где обрящутся, да испивают яко же устав повелевает в славу Божию, а не в пиянство»^{134}. Позже было решено «по всем градом царскую учинити заповедь, чтобы дети боярские и люди боярские и всякие бражники зернью не играли и по корчмам не пили».

Церковные власти были озабочены падением престижа духовенства и размахом питейной торговли в местах сбора богомольцев, что приводило к нежелательным последствиям: «Безчинье и смута всякая, и брань, и бои, а иных людей и до смерти побивают». В своих челобитных они просили не допускать торговли вином у монастырей по праздникам — ведь «чудотворное место пустеет»^{135}.

Церковный собор 1667 г. категорически запретил держать корчмы в монастырях. Не раз делались безуспешные попытки прекратить в обителях производство и употребление крепких спиртных напитков, пока в 1682 г. указом патриарха не было запрещено винокурение всем церковным властям и учреждениям. Священники и монахи подвергались аресту и штрафу, если появлялись на улице в нетрезвом виде «или учнут сквернословити, или матерны лаяти кому». Помогало это, по всей вероятности, плохо, поскольку епархиальные архиереи вновь и вновь вынуждены были призывать, «чтоб игумены, черные и белые попы и дьяконы, и старцы, и черницы на кабак пить не ходили, и в мире до великого пьянства не упивались, и пьяные по улицам не валялись бы»^{136}.

В сказании о знаменитом московском юродивом XVI века Василии Блаженном (которого, по преданию, уважал сам Иван Грозный) его герой уже вполне одобрительно относится к пьянице в кабаке, который хоть и трясется с похмелья, но не забывает перекреститься, прежде чем выпить, и тем посрамляет дьявола.

При этом фольклорное совмещение кабака и святости порой находило неприглядное, но вполне реальное отражение в жизни. Так в 1661 г. игумен Устюжского Троицкого монастыря жаловался ростовскому митрополиту Ионе на городских кабацких целовальников. Они благочестиво устроили часовню прямо над кабаком «и поставили в ней нерукотворенный образ Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и иные иконы изнаписав поставили, и верх, государь, у той часовни учинили бочкою и на ней шея и маковица и животворящий крест господень, яко ж и на святых божиих церквах… И той, государь, часовне в таком месте и милосердию божию и иконам быть достоит или нет, потому что собрався всякие люди упиваютца до большого пьянства, и пьяные люди под тою часовнею и под крыльцом спят и блюют и всякое скаредство износят?»^{137}

В конце XVII столетия в рукописном сборнике церковных проповедей Статир появляется, кажется, первый в подобного рода сочинениях портрет женщины-пьяницы: «…какова есть мерзостна жена сгоревшим в ней вином дыхающая, возсмердевшими и согнившими мясами рыгающая, истлевшими брашны множеством отягчена, востати не могущая… Вся пренебрегает, ни о чадах плачущих внимает».

Пьяницы духовного звания не отставали от мирян. Вновь назначенный игумен знаменитого Соловецкого монастыря огорчался в 1647 г., что его подчиненные «охочи пьяного пития пить, и они своих мер за столом не пьют и носят по кельям и напиваются допьяна». В 1668 г. власти небольшого Нилова-Столбенского монастыря оказались неспособными навести порядок в обители, откуда монахи, «похотя пить хмельное питье, выбегают, и платье и правильные книги с собой выносят» и закладывают в близлежащем кабаке. Сохранившиеся акты говорят о том, что в XVI–XVII веках русские митрополиты и патриархи не раз вынуждены были выговаривать даже высшему духовенству за то, что оно «чревоугодию своему последующе и повинующеся пьянству». В исповедных вопросах к кающимся грешникам духовного звания постоянно отмечаются такие провинности, как «обедню похмелен служил, упився, бесчинно валялся, упився, блевал», а также участие в драках и даже разбоях^{138}. Буйных пьяниц из духовенства ссылали в монастыри для «исправления и вытрезвления», но это не всегда помогало, и монастырские власти слезно просили избавить их от распойных попов и дьяконов.

Предводитель русских старообрядцев, страстный публицист и обличитель «никонианской» церкви протопоп Аввакум прямо связывал грехопадение прародителей с пьянством; при этом соблазнитель-дьявол описан им как вполне современный автору лихой кабацкий целовальник: Ева уговорила Адама попробовать винных ягод, «оне упиваются, а дьявол радуется… О, миленькие, одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется ограблен на улице, а никто не помилует… Проспались, бедные, с похмелья, ано и самим себе сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, голова кругом идет со здоровных чаш». Под пером Аввакума ненавистное ему «никонианство» прямо отождествлялось с вселенским помрачением и представало в виде апокалиптического образа «жены-любодеицы», которая «упоила римское царство и польское, и многие окрестные веси, да царя с царицей напоила: так он и пьян стал, с тех пор не проспится; беспрестанно пиет кровь свидетелей Исусовых»^{139}.

Сам вождь раскольников «за великие на царский дом хулы» был сожжен в 1681 г., и ему уже не суждено было узнать, что его младший сын Афанасий сам стал горьким пьяницей, который «на кабаке жил и бражничал и с Мезени ушел безвестно», а «государево кабацкое дело» еще больше развернулось в следующем веке.