Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Глава 2 ЗОЛОТОЙ ВЕК ОТКУПА

Реформы и последствия. Петровская эпоха — принципиальный момент нашей истории, и не случайно споры о ней продолжаются в публицистике и историографии более двухсот лет. Слишком много очень важных для отечественной истории явлений сошлись в этой узловой точке. Глубоко противоречивыми были и сами преобразования, и их последствия. С одной стороны, «варварские средства» Петра I (1682–1725 гг.) дали сильнейший толчок социально-экономическому и культурному развитию страны, обеспечили ее национальную независимость, возвели ее в ранг великой державы путем создания в кратчайшие сроки военно-промышленного комплекса и жесткой имперской структуры управления. С другой — ускоренная европеизация с помощью организационных и технических заимствований с Запада означала на деле укрепление крепостнических отношений в экономике и социальном строе, т. е. утверждение застойных форм организации производства, громадной чинов-ничье-бюрократической машины, ничем не ограниченной власти монарха и ее оборотной стороны — бесправия подданных.

В XVIII веке Россия неудержимо входила в свою новую историю и свое Возрождение, где современные предприятия, Академия наук и шедевры искусства существовали на фоне кабаков, застенков и вопиющего бесправия крестьян, половина из которых к концу столетия находилась на положении рабов у дворян, составлявших едва ли 1 % населения страны.

Начало нового столетия буквально ошеломило россиян потоком всевозможных новшеств. Энергичные и беспощадные указы вводили небывалые вещи? от изменения алфавита до похорон в новых, по английскому образцу, гробах. Законодательство петровской поры утверждало абсолютное всесилие власти монарха даже в освященной веками сфере частной жизни, включая «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребления платья, домовые строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях…»^{140} При этом оно, по сути, шло на принципиальный разрыв со сложившейся в X–XVII веках традицией, утверждало новые ценности и новую знаковую систему культуры. Образцом для подражания стало не восточное благочестие, а культурный уклад Западной Европы. Бороду надо было менять на парик, русский язык на немецкий. Античная мифология — «еллинская ересь» стала официальным средством эстетического воспитания.

Петр направлял поток ускоренной европеизации в сторону овладения прикладными науками: инженерным делом, навигацией, математикой. Но переодетые в немецкие кафтаны дворяне и их дети-недоросли часто предпочитали менее трудный путь сближения с «во нравах обученными народами» поверхностное знакомство с внешней стороной заморской жизни: модами, шумством, светскими развлечениями, новыми стандартами потребления, перенимая при этом далеко не самое полезное. Не случайно наблюдавший за русскими пенсионерами-студентами в Лондоне князь Иван Львов слезно просил Петра I не присылать новых «для того, что и старые научились там больше пить и деньги тратить».

Поспешные преобразования вызвали своеобразный культурный раскол нации, отчуждение «верхов» и «низов» общества, заметное и столетия спустя. Для крестьянина живший в новомодных палатах и говоривший на чужом языке барин в «немецком» парике и кафтане представлялся уже почти иностранцем. Кроме того, внедрение просвещения в России шло рука об руку с наиболее грубыми формами крепостничества, и европейски образованные, порой даже мечтавшие о конституции дворяне вполне естественным считали распоряжаться имуществом и жизнью своих рабов, не видя в том особого противоречия.

Царь-реформатор был уверен в том, что с его преобразованиями «мы от тьмы к свету вышли», и тем самым способствовал утверждению мифа о застойном характере, косности и невежестве допетровской России. Столь резкий поворот в культурной политике привел к утрате значительной частью господствующего сословия понимания «языка» и ценностей средневековой русской культуры. Но одновременно происходил и своеобразный переворот в сознании, смена «полюсов» культуры, когда переход к мировоззрению Нового времени совершался не плавно, а путем государственных указов и, самое главное, по перевернутому структурному плану старой культуры: новое объявлялось благим и истинным, тогда как старое означало едва ли не проклятие. Центром мира становились для русского дворянина XVIII в. Париж и Амстердам.

Однако резкие смены ориентиров массового сознания в такие переходные эпохи сопровождаются и заметным упадком нравов, связанным не столько с природным «невежеством», сколько с отказом от традиционных моральных запретов и невозможностью быстрого усвоения более «политичных» норм общежития. Оборотной стороной выдвижения новых людей в армии, государственном аппарате, судах были хищения, коррупция, превышение власти, которые перешли, можно сказать, в новое качество по сравнению с допетровским временем. Недавнее исследование криминальной деятельности петровских «птенцов» показало не только вопиющие размеры их «лакомств», но и их причину. Стремительный переход патриархальной монархии в бюрократическую империю и рост государственного аппарата в два раза привели к снижению уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций и аппетитов^{141}. Проще говоря, дьяки и подьячие XVII в. бралй умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше европеизированных преемников, отличавшихся полным бесстрашием в злоупотреблениях и незатейливым вкусом.

В парадных апартаментах петровских дворцов приходилось вывешивать специальные правила для новых графов и князей: «…не разувся с сапогами или башмаками, не ложиться на постели». Светлейший князь и фельдмаршал Меншиков мог за обедом поколотить прусского посла (после чего обе стороны принесли друг другу обычные извинения); природные Рюриковичи, князья Михаил, Григорий и Осип Ухтомские считали возможным промышлять разбоем на большой дороге: «Для чего де не ехать, я де теперь человек не богатый», пояснял один из них на допросе^{142}.

Известный историк второй половины XVIII века И. Н. Болтин, сравнивая просвещенную екатерининскую эпоху с прошедшими временами, отмечал, что до середины столетия «по деревням и в городах от столиц отдаленных никакое собрание не проходило без пьянства; не знали другой забавы, другого увеселения, кроме как пить…»^{143} Именно в XVIII веке, появились помещичьи гаремы, слепое преклонение перед западной модой и демонстративные увеселения с обязательной и обильной выпивкой. В результате, по словам другого историка и публициста XVIII в. М. М. Щербатова, «пьянство, роскошь, любодеяние и насилии место прежде бывшего порядку заступили».

Реформы существенно изменили быт российского дворянства, сделали его более открытым, парадным, что, в числе прочего, привело к увеличению потребления спиртных напитков — как традиционной водки, так и широко ввозимых с этого времени в Россию вин, несмотря на их дороговизну. Для сравнения можно привести цены на продовольствие в Москве 50 —60-х гг. XVIII века при тогдашнем прожиточном минимуме в 8 —10 рублей в год (зарплата рабочего на полотняной мануфактуре в первой половине XVIII в. составляла в зависимости от квалификации 10–20 рублей в год):

бутылка импортного вина 1–4 руб.;

пуд ржаного хлеба 26 коп.;

пуд масла 2 руб.;

пуд говядины 12 коп.;

пуд икры 2 руб. 80 коп.

теленок 2 руб. 20 коп.

ведро водки (12,5 кг) 

2 руб. 23 коп.

Пример и в этом случае подавал сам император, в обиходе которого смешивались традиции старины и новомодные напитки: «При благословении пили на первое вино, на второе сек, на третье ренское, на четвертое пиво, на пятое мед, у ворот ренское», — описывал царь в 1703 г. возлияния при осмотре Ораниенбурга. Ему, правда, приходилось использовать водку и с благими целями: в 1724 г. он выделил 400 руб. для угощения посетителей в первом русском музее, Кунсткамере — лишь бы заходили! Но если отец Петра лишь в редких случаях позволял себе во дворце пошутить со своими боярами (в 1674 г. он «жаловал духовника, бояр и дьяков думных, напоил их всех пьяными»), то сам он уже превратил свои развлечения в демонстративные зрелища.

Выдающийся дипломат петровской школы Андрей Артамонович Матвеев с равным интересом знакомился с государственными и научными учреждениями Франции и с необычной для московских традиций свободой застольного обхождения на званом обеде у министра иностранных дел, о чем счел необходимым рассказать соотечественникам: «Питья были редкия же — француския, итальянския, осдбливо при заедках, как обычай есть Франции ставить бутельи или суленки в серебреных передачах на стол и самим наливать по своему произволу, как французы не меньши той манеры в питье иных народов, и самыя дамы их употребляют, О здоровье при том, как и при иных во Франции столах, мало пьют, разве кто кого поздоровает, тогда должен тоже отдать, А кроме того, пили всякой по произволу своему, без всех чинов и беспокойств, и неволи в питье отнюдь ниже упоминается»^{144}. Похоже, русского посла явно удивляло отсутствие принудительных тостов.

В России же внедрение европейского политеса шло иначе. Вечеринки в гостях у царского любимца Лефорта, по воспоминаниям умного и наблюдательного мемуариста князя Бориса Куракина, выглядели так:»… началось дебошство, пьянство так великое, что невозможно описать; что по три дни запершись в том доме бывали пьяны, и что многим случалось оттого помирать. И от того времени и по сие число и доныне пьянство продолжается, и между великими домами в моду вошло». Подобные «увлечения» как характерную черту того времени отмечал князь М. М. Щербатов в памфлете «О повреждении нравов в России»: «Вины дорогия и до того незнаемые не только в знатных домах вошли в употребление, но даже и низкие люди их употреблять начели, и за щегольством считалось их разных сортов на стол подавать»^{145}.

Император и здесь действовал с размахом. По праздникам Петр и его жена Екатерина лично поили солдат и офицеров гвардейских полков. Для двора и раньше приобретали в Архангельске импортные вина («романею» и «ренское») на несколько тысяч рублей в год. Попытки завести собственное виноделие европейского уровня не удались: приглашенные на «чихирную фабрику» в Астрахань французские и венгерские мастера докладывали, что из местного сырья «вина против иностранных делать они не могут для того, что земля тамошняя солона…» Тогда Петр начал массовые закупки особо полюбившихся ему венгерских вин партиями по 200–300 бочек. Впрочем, жаловал он и водку; супруга всегда старалась обрадовать мужа посылкой к нему штофа-другого какого-нибудь особо ценного «крепыша».

Все эти импортные и отечественные напитки лились рекой на петровских празднествах, из которых самыми знаменитыми стали заседания «Всешутейшего и всепьянейшего собора»; в его шутовской иерархии сам Петр занимал должность протодьякона. Эту странную коллегию во главе с доверенным лицом Петра Никитой Зотовым составляли, по словам современника, «величайшие и развратнейшие пьяницы; но между ними есть некоторые из хороших фамилий. Коллегия эта и глава ея, так называемый князь-папа, имеют свой особый устав и должны всякий день напиваться допьяна пивом, водкой и вином… Поводом к учреждению ея царем был, говорят, слишком распространившийся между его подданными, особенно между знатными лицами, порок пьянства, который он хотел осмеять, и вместе с тем предостеречь последних от позора… Но другие думают, что царь насмехается над папою и его кардиналами, тем более, что он, как рассказывают, не щадит и своего духовенства, приказывая ежегодно, перед постом, исполнять одну смешную церемонию»^{146}.

Недоумения очевидца вполне были понятны и потомкам, также пытавшимся объяснить причину появления такого «собора» из испытанных обжор, пьяниц и шутов. Они полагали, что царь специально поил гостей, чтобы заставить их проговориться о своих намерениях, или стремился создать исправительное заведение для проштрафившихся придворных, или пытался высмеять католическую церковь. Скорее всего, в той или иной степени все эти соображения имели место. Примечательно и то, что во главе «собора» постоянно стояли близкие Петру люди, наделявшиеся особыми полномочиями: главы политического сыска (Ф. Ю. Ромодановский) или финансового контроля (Н. М. Зотов).

Но несомненно и то, что разгул и безобразия, сопровождавшие каждое заседание «собора», намеренно бросали вызов общественным приличиям, освященной веками старине, как и пародия на церковные обряды с шутовским «евангелием» — футляром для склянок с водкой, «крестом» в виде скрещенных трубок и придуманными самим Петром церемониями вроде поставления в 1718 г. нового князь-папы Всепьянейшего собора:

«Пред ним несли две фляги, наполненных вином пьянственнейшим; …и два блюда — едино с огурцами, другое с капустою… Поставляющий вопрошал: како содержиши закон Бахусов и во оном подвизаешися?…Поставляемый отвещавал:..чрево свое, яко бочку добре наполняю, так что иногда и ядем мимо рта моего носимым, от дрожания моея десницы… И тако всегда творю и учити мне врученных обещаюсь, инакоже мудрствущия отвергаю, и яко чужды и… матствую всех пьяноборцев;…с помощию отца нашего Бахуса, в нем же живем, а иногда и с места не движемся, и есть ли мы или нет не ведаем; еже желаю отцу моему, и всему нашему собору получити. Аминь…Поставляющий глаголил: Пьянство Бахусово да будет с тобою затемневающее, и дрожащее, и валяющее, и безумствующее тя во все дни жизни твоея»^{147}.

Прочие подробности таких празднеств даже язвительный дипломат и мемуарист Б. А. Куракин полагал «в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем — к пьянству, и к блуду, и к всяким дебошам».

Издевательства шутов над вельможами облегчали Петру задачу внедрения бытовых новшеств и служили орудием «для наказания многим знатным персонам и министрам» вне системы официальных отношений. А кощунственные по отношению к церкви (в том числе и православной) церемонии этого «собора» в какой-то степени помогали царю дискредитировать существовавшую церковную иерархию и окончательно включить этот институт в систему абсолютистского государства^{148}.

Однако такая замена старых дворцовых пиров ассамблеями и демонстративное разрушение традиционного уклада проведения торжеств и праздников вели и к отмене элементарных приличий, произволу самых грубых вкусов и откровенному кабацкому куражу. В целом подобная «демократизация» повседневного обихода едва ли могла облагородить и так не слишком изысканные нравы общества. Во всяком случае, петровский канцлер Г. И. Головкин уже считал вполне резонным отвечать на упреки царя «о болезни моей подагры, бутто начало свое оная восприяла от излишества Венусовой утехи, о чем я подлинно доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства: у меня в ногах, у господина Мусина — на лице…»

Эта сторона приобщения к цивилизации особенно ярко проявилась при организации разных публичных торжеств и церемоний, которым сам Петр придавал государственное значение и соответствующий размах. Мемуары петровской эпохи ведут читателя от праздника к празднику: с фейерверка и маскарада по случаю военных побед — на гулянье в Летнем саду, оттуда — на бал во дворец или на спуск нового корабля. При этом обыкновенно питье было обязательным, сколько хотел царь; так что непривычный к такому гостеприимству голштинский кавалер Берхгольц очень редко мог сообщить: «Сегодня разрешено пить столько, сколько хочешь».

Достигалась атмосфера такого веселья вполне естественными для Петра средствами. Вот, в изображении того же бытописателя, одна из сцен праздника в Летнем саду: «Шесть или около того гвардейских гренадеров, которые по двое несли на носилках большую лохань с самым простым хлебным вином… Так как меня уже предупреждали, что множество шпионов должны были наблюдать за тем, все ли получили горькую чашу, то я не доверял ни одному человеку, но притворялся еще более потерпевшим, чем те… От этой обязанности не освобождаются даже самые нежные дамы, потому что и сама царица иногда пьет вместе с другими. За лоханью с водкой всюду следовали майоры гвардии, чтобы принудить пить тех, кто не слушается простых гренадеров. Нужно было пить из чашки, которую подает один из рядовых — в нее входит добрый пивной стакан, но не для всех ее наливают одинаково полно — здоровье царя…»^{149}

Повиноваться должны были все, в том числе и самые высокопоставленные гости вроде голштинского принца и будущего зятя императора, которого Петр публично обещал напоить «до состояния пьяного немца» и без особого труда это обещание исполнил. Посол соседнего Ирана Измаил-бек тут же объявил, что «из благоговения перед императором забывает свой закон» и готов употреблять «все, что можно пить». Более либеральными были порядки на петровских ассамблеях, но и там инструкции по проведению этих новых форм светского общения грозили их нарушителю кубком Большого орла. Впрочем, как замечали очевидцы, пьяницы «смотрят на учреждение ассамблей как на одно из лучших нововведений в России»^{150}.

«Шумства» петровской эпохи продолжались далеко за полночь и заканчивались в духе эпических повествований о богатырских побоищах; «Всюду, где мы проходили или проезжали, на льду реки и по улицам лежали пьяные; вывалившись из саней, они отсыпались в снегу, и вся окрестность напоминала поле сражения, сплошь усеянное телами убитых», — рассказывал об итогах празднования Рождества 1709 г. в Петербурге датский посланник командор Юст Юль^{151}. И он, старый морской волк, даже отказался вторично ехать с миссией в Россию, зная, «какие неприятности предстоят ему от пьянства»!

Пьянство уже не считалось грехом в обществе — скорее наоборот: успехами на этом поприще было принято гордиться в высшем русском свёте. «Двои сутки непрестанно молитву Бахусу приносили… и от того труда трое нас было и занемогли», — официально сообщал вице-канцлер П. П. Шафиров фельдмаршалу Меншикову об очередном заседании «Всешутейшего собора»; а деловая встреча двух командующих русской армии накануне шведского вторжения в январе 1708 г. закончилась не менее грандиозной попойкой с дружеским изъявлением чувств наутро: «Братец, отпиши ко мне, как тебя Бог донес. А я, ей-ей, бес памяти до стану доехал, и, слава Богу, что нечево мне не повредила на здоровье мое. Сего часу великий кубак за твое здаровья выпиваю венгерскова и с прочими при мне будучими…» — писал Меншикову другой знаменитый фельдмаршал Борис Петрович Шереметев^{152}.

Походный журнал Шереметева изо дня в день фиксировал типичный для петровской эпохи образ жизни хозяина и его гостей — от самого царя до безымянных «протчих» афицеров с Непременным добавлением: вкушали вотку», «веселились», «забавы имели», после чего разъезжались, иногда даже в «добром поведении». В 1715 г. фельдмаршал извещал Петра I о праздновании генералитетом русской армии во время заграничного похода рождения у него наследника: «И как оной всемирной радости услышали, и бысть между нами шум и дыхание бурно и, воздав хвалу Богу и пресвятой его Богоматери, учали веселиться и, благодаря Бога, были зело веселы… Я на утрии опамятовался на постели без сапог, без рубашки, только в одном галстуке и в парике, а Глебов ретировался под стол…»^{153} В этом описании боя с «Ивашкой Хмельницким» и его последствий Шереметев уже нисколько не смутился поставить евангельскую фразу о схождении на апостолов Святого духа.

Нельзя сказать, чтобы Петр не понимал всего вреда неумеренного пьянства для строительства своего «регулярного» государства, где система военного и гражданского управления должна была работать как отлаженный часовой механизм, в соответствии с высочайшими регламентами. В наиболее совершенном из созданий Петра — его армии — солдаты стали получать ежедневную порцию водки (правда, хлебное вино той эпохи имело крепость всего лишь 18–19°, а пиво входило в обязательный рацион матросов петровского флота. Но в то же время всем маркитантам предписывалось по команде «к молитве и службе божественной» немедленно прекращать торговлю спиртным.

Петровский «Артикул воинский» 1715 г. впервые в отечественной истории сделал нетрезвое состояние основанием для усиления наказания за преступление: он требовал отрешать от службы пьяниц-офицеров; а солдат, загулявших в захваченном городе прежде, чем «позволение к грабежу дано будет», наказывать смертной казнью:

Артикул 42. Понеже офицер и без того, который в непрестанном пьянстве, или протчих всегдашних непотребностях найден будет, от службы отставлен, и его чин другому годному офицеру дан имеет быть.

Артикул 43. Когда кто пьян напьется, и в пьянстве что злого учинит, тогда тот не токмо, чтоб в том извинение получил, но по вине вящщею жестокостию наказан быть имеет.

Толкование. А особливо, ежели какое дело приключится, которое покаянием одним отпущено быть не может, яко смертное убивство и сему подобное: ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он в пьянстве уже непристойное дело учинил…

Артикул 106. Когда город приступом взят будет, никто да не дерзает грабить, или добычу себе чинить, или обретающимися во оном питьем пьян напитца прежде, пока все сопротивление престанет, все оружие в крепости взято, и гарнизон оружие свое низположит, и квартиры салдатам розведены, и позволение к грабежу дано будет: под опасением смертной казни»^{154}.

Что же касается поведения остальных подданных, то и по отношению к ним порой издавались указы, которые призывали к умеренности — прежде всего, исходя из фискальных соображений. Так, в 1706 г. кабацких целовальников обязывали «смотреть, чтобы тех вотчин крестьяне на кабаках пожитков своих не пропивали для того, что во многих вотчинах являлись многие в пьянстве, пожитки свои пропили, и его государевых податей не платят; а те деньги за них, пропойцев правят тех же вотчин на них, крестьянех».

«Питие здоровья». Однако начавшаяся война и первые преобразования требовали все больших средств. Среди прочих способов получения денег Петру уже в 1700 г. анонимно (в «подметном письме») советовали «из своей государевой казны по дорогам везде держать всякие харчи и построить кабачки так же, что у шведов, и в том великая ж будет прибыль».

В только что основанном Петербурге в 1705 г. близ «Невской першпективы» открылся первый кабак «кружало»; к середине столетия их было в новой столице уже больше сотни на 90 000 населения. Но кабак, или питейный дом, обслуживал прежде всего «чернь». В столицах прежние питейные заведения для простонародья уже не могли соответствовать запросам более «чистой» публики. К тому же развитие промышленности и торговли требовало условий для городской публичной жизни: необходимы были пристанища для приезжих, места для общения и деловых встреч. Вместе с петровскими реформами в повседневную жизнь россиян входит и «трактир» (слово пришло к нам из латыни через польский язык) или, как его еще называли в столицах, «вольный дом», в котором наряду с выпивкой посетителям предлагалась и еда; в нем можно было более цивилизованно провести время с друзьями.

Указ 1719 г. разрешал иностранцу Петру Тилле завести на Васильевском острове Петербурга «вольный дом» «таким манером, как и в прочих окрестных государствах вольные дома учреждены, дабы в том доме иностранное купечество и здешние вольных чинов люди трактировать могли за свои деньги». Так появилась и заведенная по западноевропейскому образцу «австерия четырех фрегатов», куда любил заходить сам Петр. Вслед за ним в новой столице появились «вольные дома», винные «ренсковые погреба» (торговавшие иностранными, «рейнскими» винами. — Авт.) и прочие заведения, продававшие спиртное на вынос и распивочно с 7 часов утра до 6 вечера. Власти стремились по возможности избавить новые заведения от кабацких традиций прошлого и издавали указы о запрещении продажи вина в долг или под залог вещей или одежды.

Продукцию для питейных заведений Петербурга поставляли основанные здесь же «для варения пива во флот голандским манером». пивные и водочные заводы^{155}. В самый разгар Северной войны в 1705 г. Петр сначала отдавал предпочтение откупному порядку кабацкой торговли; случалось, что в те времена откупом даже награждали — например, за пребывание в плену. Затем царь решил отменить прежний порядок и ввести полную государственную монополию и на производство и на продажу водки. Указы 1708–1710 гг. запретили всем подданным — в том числе, вопреки старинной традиции, и дворянам — всякое винокурение для домашних нужд. По мысли законодателя, отныне население должно было утолять жажду исключительно в казенных заведениях, обеспеченных «добрыми питьями». У «всяких чинов людей» предполагалось конфисковать перегонные «кубы». Возможные нарушения пресекались с помощью традиционного российского средства — доноса: у «утайщиков» отбиралась половина всего имущества, четверть коего полагалась благонамеренному доносителю^{156}.

Но попытка провести в жизнь этот план тогда не удалась даже непреклонной воле Петра. Бессильными оказались и обычные для той эпохи меры устрашения, вроде ссылки или «жесточайших истязаний». Казенная промышленность не могла так быстро нарастить мощности, чтобы заменить частное производство; а провинциальная администрация была не в состоянии да и не очень старалась проконтролировать все дворянские хозяйства. Их хозяева курили вино и для себя, и для подпольной продажи на сторону, и — с гораздо меньшим риском для сбыта — собственным крестьянам по цене ниже казенной. Дотошный ганноверский резидент Вебер отметил, что «только из одного посредственно зажиточного дома» продано было таким образом за год столько водки, «что причинило убытку царским интересам по крайней мере на 900 руб, из чего уже можно судить, что должны получать знатнейшие и обширнейшие господские дома»^{157}.

В итоге власть должна была отступить. После провала попытки конфискации перегонных «кубов» правительство столь же неудачно пробовало их выкупить; после этого последовал новый указ 1716 г., разрешивший «всяких чинов людям вино курить по-прежнему про себя и на подряд свободно» при условии уплаты особого промыслового налога с мощностей аппаратов.

«Января 28 дня 1716 года. Великий государь царь и великий князь Петр Алексиевич всея Великия и Малыя, и Белыя России самодержец указал по имянному своему великаго государя указу во всем государстве как вышним, так и нижним всяких чинов людем вино курить по прежнему про себя и на подряд свободно с таким определением, дабы в губерниях генералам-губернаторам и губернаторам, вице-губернаторам и лантратам, объявя доношениями, кто во сколко кубов и казанов по-хочет вино курить, и те кубы и казаны привозить им в городы к губернаторам, а в уездех — к лантратам, и оные, осмотря, измеряв их верно осмивершковое ведро (во сколко какой будет ведр), заклеймить. И для того клеймения сделать клейма цыфирными словами, сколко в котором кубе или казане' будет ведр, таким числом и клеймо положить, чтоб после клейма в тех кубах не было неправые переделки и прибавки ведр. И, заклеймя, положить на них с той ведерной меры сбор: со всякого ведра (хотя где не дойдет или перейдет, то с полнаго числа) по полуполтине на год. И тот сбор числить к питейному сбору. А сколко в которой губернии оного сбору будет положено, о том в канцелярию Сената присылать губернаторам ведомости. А при объявлении оных кубов и казанов имать у помещыков, а где помещыков нет у прикащиков и у старост скаски под жестоким страхом, что им в тех кубах вино курить про свои нужды или на подряд, а другим никому, и крестьянам своим на ссуду из платы и без платы не давать, и вина отнюдь не продавать и ни с кем не ссужатся. А не явя и не заклеймя кубов и казанов, по тому ж вина не курить и незаклейменых кубов и казанов у себя не держать. Того всего лантратам всякому в своей доле смотришь накрепко, чтоб, не явясь, и кроме клейменых кубов и казанов никто вина не сидели, и клейменых на ссуду не давали. А ежели у кого за своими домовыми росходы вина будет в остатке, и тем людем по своему желанию отдавать на кружечные дворы с уговором в цену. А буде кто сему его великаго государя указу учинитца противен, и с таких брать штрафу. Кто для винного куренья даст кубы и казаны на ссуду, с тех за всякую отдачу взять штрафа по пяти рублев; а кто учнет вино продавать, с тех людей — по пятидесяти рублев»^{158}.

Рост весьма выгодного производства и казенные подряды привлекали внимание не только дворян, но и купцов-предпринимателей, которые устами талантливого самоучки-экономиста (и по совместительству «водочного мастера») Ивана Посошкова выражали стремление прибрать к рукам всю эту отрасль и оградить ее от дворянских привилегий и заморских конкурентов. «Лучше в воду деньги метать, — считал он, — нежели за море за питье их отдавать. Нам от заморских питий, кроме тщеты и богатству нашему российскому препятия и здравия повреждения иного несть ничего. А нас, россиян, благословил Бог хлебом и медом, всяких питей довольством. Водок у нас такое довольство, что и числа им нет; пива у нас предорогие и меды у нас преславные, вареные, самые чистые, что ничем не хуже ренского». Предлагал Посошков и ликвидировать дворянское винокурение, и ввести свободное производство и продажу спиртного по принципу откупа с вольного торгу»^{159}. Но этим надеждам суждено было сбыться только через 150 лет.

Пока же винокурение и продажа разворачивались по-прежнему «на вере» и с откупа. Откупной кабацкий бизнес был выгодным и притягательным, но и достаточно рискованным делом. С одной стороны, такого откупщика караулила казна, с которой надлежало расплачиваться аккуратно и в срок. Откупные суммы были значительными и вносились обычно не сразу, а по частям; к тому же чиновники при заключении откупного контракта требовали от соискателя гарантий в виде поручительства нескольких лиц из числа его состоятельных соседей и родственников. С другой стороны, успех дела зависел и от экономической конъюнктуры (цен на зерно), от отношения ведавших откупом чиновников, от подрядчиков, от усердия местных «питухов» и от добросовестности продавцов-приказчиков.

Иные из таких откупщиков становились богачами, как осташковский мещанин Савва Яковлев, прибывший в столицу «с полтиною в кармане» и завершивший свою карьеру миллионером-заводчиком и потомственным дворянином. Судьба же других оказывалась незавидной.

Документы архива Канцелярии конфискации перечисляют десятки и сотни имен неудачников. Вот только один из них, оборотистый дворцовый крестьянин из подмосковного села Тайнинского Ларион Титов. В 1726 г. он выиграл торги и получил на откуп на четыре года кабак в другом крупном подмосковном селе Пушкино, за что должен был платить ежегодно немалые деньги — 417 руб. 83 коп. За добросовестность делового мужика поручились восемь человек: московские мещане, поручик и канцелярист; сам же Титов нанял четырех приказчиков, успешно начал дело и в первый год вовремя расплатился с казной. А дальше все пошло прахом: в 1728 г. все «кабацкое строение» сгорело. Владелец как-то выкрутился, уговорил судью акцизной каморы отсрочить платеж но тут с деньгами сбежали его приказчики, которые «сидели у винной и пивной продажи».

Возможно, и на этот раз Титов смог бы оправиться (как следует из его челобитной, мужику должен был крупную сумму его тесть); но чиновники установили, что поручители сами оказались в долгах; тесть же не смог выручить, поскольку сам занимался соляным откупом. Титова взяли под стражу, конфисковали его московский «дворишко» с садом и посадили скованным в подвал Камер-коллегии. Оттуда несчастливый откупщик в течение нескольких лет посылал челобитные, будучи не в состоянии выплатить оставшиеся 1 603 руб^{160}. Дело тянулось до 1734 г., так и оставшись неоконченным. Но в массе подобных случаев незадачливые предприниматели расплачивались собственным имуществом, уходившим с торгов в погашение долга казне.

Модернизированная при Петре I система российского крепостнического абсолютизма неуклонно развивалась и при его преемниках. Как никогда часто в это время происходили государственные перевороты, поднимавшие к власти очередную дворцовую группировку. Новые правители России, а вместе с ними одетое по последней моде российское шляхетство предпочитали воинским делам, составлению законодательства или «навигацкой науке» куда более легкие и приятные занятия.

Пример подавал двор, где с прежним размахом проходили балы и маскарады, а дамы успешно осваивали европейские моды, танцы и язык мушек («на правой груди отдается в любовь к кавалеру; под глазом — печаль; промеж грудей — любовь нелицемерная…»). Во дворцах устраивались роскошные приемы, где не жалели средств на иллюминацию и фейерверки, гремела музыка, рекой текли вина. Для таких пиршеств при дворе состояла целая армия мундшенков, кофишенков, купоров, кухеншрейберов, скатертников, лакеев во главе с поварами в генеральских чинах. По части вкуса успехи были менее впечатляющими: представители высшего света XVIII столетия били прямо во дворце лакеев, подвергались штрафам за упорное нежелание посещать театр, нередко отличались самым пошлым и грубым шутовством, жульничали в лихой картежной игре.

Ко двору ежегодно выписывали венгерские и французские вина, а при необходимости делались экстренные закупки у иностранных и местных торговцев: «У француза Петра Петрова взято в комнату ее императорского величества водок гданьских, померанцевой, лимонной, тимонной, салдарейной, коричневой, анисовой, гвоздичной, бадьянной всего 220 штофов», — обычная запись кабинетных расходов императрицы Екатерины I (1725–1727 гг.). Нередко придворный образ жизни вызывал осуждение даже видавших виды иноземцев, вроде польского резидента Иоганна Лефорта, который недоумевал, когда же императрица и ее окружение могли заниматься делами: «Я рискую прослыть лгуном, когда описываю образ жизни русского двора. Кто бы мог подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится, уже это самое раннее, в пять или семь часов утра».

Впрочем, практичные иноземцы быстро приспосабливались к местным условиям. «310 бутылок вина токай по 2 руб. каждая — 620 руб., 250 бутылок шампанского по 1,5 руб. каждая — 375 руб., 170 бутылок бургонского по рублю — 170 руб., 220 бутылок ренского по полтине каждая — 110 руб., 160 бутылок мозельского по полтине каждая — 80 руб., 12 бочек французского дина для фонтанов по 75 руб. бочка — 900 руб., 2 бочки водки для фонтанов по 80 руб. — 160 руб., 12 бочек пива по 2 руб. каждая — 24 руб.», — такой счет выставил своему правительству испанский посол в России герцог де Лириа только за один устроенный им 27 июня 1728 г. прием по случаю бракосочетания наследника своего короля. При этом герцог сокрушался, что «невозможно было сделать праздника на меньшую сумму…особенно при здешнем дворе, где все делается с великолепием и блеском и где к тому же все стоит вчетверо дороже, чем в другом месте, особенно вина»^{161}.

Французский посол маркиз де Шетарди уже счел необходимым для успеха своей дипломатической миссии выписать к петербургскому двору императрицы Елизаветы Петровны (1741–1761 гг.) десятки тысяч бутылок различных вин. Его прусский коллега не брезговал подпольной торговлей не проходившим через таможню вином, закончившейся обыском и конфискацией товара. А менее оборотистые восточные дипломаты приноравливались к ситуации но не всем это удавалось; так, в 1733 г. от безмерного пьянства скончался хивинский посол в России Аджи Батырь.

С осуждением писал известный русский мемуарист Андрей Болотов о недалеком и невежественном императоре Петре III (1761–1762 гг.), которого к вечеру редко можно было «заставать трезвым и в полном уме и разуме» по причине ревностного увлечения английским пивом. Кажется, только Анна Иоанновна (1730–1740 гг.) пьянства не одобряла и пьяных не любила может быть, как раз потому, что ее муж, герцог Курляндский, слишком долго прожил при петербургском дворе и от последствий невоздержания скончался вскоре после свадьбы. Однако для ее придворных неумеренное питие стало как бы свидетельством политической благонадежности.

Императрица ежегодно торжественно отмечала памятный день своего вступления на престол (19 января 1730 г.), что, как известно, сопровождалось неудавшейся попыткой членов Верховного тайного совета ограничить ее власть. Сама императрица была в питье весьма умеренна, но в этот день было принято публично выражать свои верноподданнические чувства в духе национальной традиции. «Так как это единственный день в году, в который при дворе разрешено пить открыто и много, — пояснял этот обычай английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо в 1736 г., — на людей, пьющих умеренно, смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать свое усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз ее величества с помощью дворцового гренадера»^{162}.

От «верхов» не отставали и «низы»: «непитие здоровья ее императорского величества» становилось предметом разбирательства по ведомству Тайной канцелярии. Так, например, в 1732 г. лейтенант флота Алексей Арбузов на пиру у белозерского воеводы на свою беду под предлогом нездоровья уклонился от тоста и не выпил «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется». Немедленно последовал соответствующий донос, а затем и следствие, установившее, что хотя моряк «якобы де не пьет, а в других компаниях, как вино, так и пиво пил и пьян напивался», что и служило несомненным доказательством неблагонамеренности^{163}.

Составленные в 1737–1738 гг. списки секретарей и канцеляристов коллегий и других центральных учреждений с краткими служебными характеристиками десятков низших чиновников представляют своего рода коллективный портрет российского приказного, отнюдь не отличающийся привлекательностью.

Конечно, в рядах бюрократии среднего и высшего звена были и заслуженные, прошедшие огонь и воду военных кампаний и бесконечных командировок люди с похвальными отзывами, вроде «служит с ревностию и в делах искусство имеет». Но чаще встречаются характеристики иного рода: спишет весьма тихо и плохо», св делах весьма неспособен, за что и наказан», «стар, слаб и пьяница», св канцелярских делах знание и искусство имеет, токмо пьянствует, всегда от порученных ему дел отлучался и пьянствовал, от которого не воздержался, хотя ему и довольно времяни к тому дано» и т. п. Эта болезнь являлась чем-то вроде профессионального недуга канцеляристов, с обычным «лечением» батогами.

Особо отличались неумеренностью «приказные» петербургской воеводской канцелярии — той самой, где только в одном 1737 г. за взятки и растраты пошли под суд 17 должностных лиц. Из данных служебных характеристик следует, что в пьянстве «упражнялись» 2 из 5 канцеляристов, 2 из 2 подканцеляристов и 13 из 17 копиистов; последние не только отлучались и пьянствовали, но еще и списать мало умели». Даже начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет министров прислать к нему в Главную полицмейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны»^{164}. Заканчивались такие упражнения порой трагически, как для писаря Шляхетского кадетского корпуса Максима Иванова: в 1747 г. загулявший чиновник снаходился сего апреля с 13 по 22 числа в пьянстве, а с 22 по 29 число в меленхолии, в которой он, Иван, четыре раза убежав с квартиры и прибежав к реке Неве, хотел утопитца» и, в конце концов, был признан сумасшедшим и заточен в монастыре^{165}.

На какие же доходы могли пить и гулять чиновники? Только старшие из них, секретари и обер-секретари, получали более или менее приличные деньги (порядка 400–500 руб. в год, а наиболее заслуженные и больше), сопоставимые с доходами армейского полковника. Уровень оплаты труда рядового канцеляриста составлял от 70 до 120 руб. в год; а большинство из них — копиисты — получали от 90 до 15 руб., что сопоставимо с оплатой труда мастеровых, которым по причине ее недостаточности полагался еще натуральный паек^{166}. Источником дополнительных доходов становились относительно «безгрешные» акциденции (плата подьячему за составление челобитной-прошения; выдачу справки и т. д), обычные взятки и совсем уже «наглые» хищения или вымогательства денег при сборе налогов и сдаче рекрутов; все это было своеобразной компенсацией низкого социального статуса и убогого материального положения бюрократии.

В Петербурге середины XVIII столетия нередко можно было встретить не только нетрезвого канцеляриста, но и подгулявших министров, послов и даже ученых: адъюнкт Академии наук Михайло Ломоносов в 1742 г. «напився пьян, приходил с крайнею наглостию и безчинством в ту полату, где профессоры для конференций заседают; не поздравя никого и не скиня шляпы, а идучи около профессорского стола, ругаясь, поносил поносил профессора Винцгейма и прочих профессоров многими бранными словами». За безчинные в пьянстве поступки молодой ученый угодил под арест, но вскоре был прощен «для ево довольного обучения»^{167}.

Постоянный оппонент и критик Ломоносова — В. К. Тредиаковский считал возможным высмеять коллегу в публичной эпиграмме:

А сам Ломоносов и его соратники по Академии наук без особого успеха пытались навести порядок в ее учебных заведениях, чьи питомцы воздержанностью не отличались. В 1748 г. начальство Академического университета поставило часовых и сторожей к общежитию, поскольку студенты вместо занятий «гуляют и пьянствуют и в подозрительные дома ходят и от того опасные болезни приносят».

Нескольким поколениям русских студентов, изучавших в XVIII веке иностранный язык, в популярном учебнике предлагались для перевода следующие школьные разговоры о пользе пива:

«1-й студент: У меня от жажды уже в горле засохло.

2-й студент: Так ты его промочи… Такое питье подлинно молодым людям и тем, которые упражняются в науках: оно головы не утруждает».

Вероятно, порой и вправду не утруждало: веселая компания студентов Академического университета в 1747 г. повадилась устраивать пирушки прямо в обсерватории, за что начальство решило ее предводителя, гуляку-студента Федора Попова, «о котором две резолюции были, чтоб оный от пьянства воздержался, однако в состояние не пришел; того ради отослать… по прежней резолюции мая 1 числа для определения в солдаты в Военную коллегию»^{168}.

Хлопоты доставляли и преподаватели. В 1761 г. Академия рассматривала вопрос о назначении студента Петра Степанова учителем арифметики в академическую гимназию и сочла возможным решить его положительно, с успокоительной резолюцией, что пьянство кандидата «порок не природный, то может быть что исправится». При подобных воспитателях и ученики вели себя соответственно: в 1767 г. «будущие Ломоносовы» (по выражению самого ученого) подожгли гимназию. Не случайно московские студенты той эпохи принимали по вступлении в университет особую присягу, обязываясь «жить тихо, благонравно и трезво, уклоняясь от пьянства, ссор и драк… паче же всего блюстись подозрительных знакомств и обществ, яко опаснейшей заразы благонравию..»^{169}.

Ситуация и в просвещенные времена Екатерины II (1762–1796 гг.) менялась мало. «Руководство учителям» созданных по реформе 1782–1786 гг. народных училищ требовало от педагогов благочестия, воздержанности от пьянства, грубостей и «обхождения с непотребными женщинами». Учеников запрещалось бить за «худую память» и «природную неспособность» (за остальное можно?) и ругать «скотиной» и «ослиными ушами». Но судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, школьные учителя именно так себя и вели.

Воспоминания учеников той поры рисуют не слишком благостный облик их воспитателей: «Учителя все кой-какие бедняки и частию пьяницы, к которым кадеты не могли питать иного чувства, кроме презрения. В ученье не было никакой методы, старались долбить одну математику по Евклиду, а о словесности и о других изящных науках вообще не помышляли. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечёт кадет», вспоминал годы учебы в элитном Морском корпусе декабрист барон В. И. Штейнгейль. А вот портрет провинциального вологодского педагога; «Когда был пьян, тогда все пред ним трепетало. Тогда он обыкновенно, против чего-нибудь, становился перед ним, растаращив ноги, опершись кулаками об стол и выпучив глаза. Если ответ был удовлетворительным, он был спокоен; но если ученик запинался, тогда ругательства сыпались градом. «Чертова заслонка», «филин запечной», «кобылья рожа» и подобные фразы были делом обыкновенным. Дураком и канальей называл он в похвалу»^{170}.

В 1814 г. министр народного просвещения граф А. К. Разумовский издал специальный циркуляр с признанием, что вверенные ему учителя «обращаются в пьянстве так, что делаются неспособными к отправлению должности, за что должны быть уволены без аттестата, да сверх того еще распубликованы в ведомостях». Но и такая мера, не всегда помогала: профессия учителя была в те времена отнюдь не престижной, и вчерашние семинаристы — учителя не имели возможности приобретать нужные знания и хорошие манеры.

В XVIII веке вино по-прежнему считалось целительным средством. Его выдавали солдатам и матросам в военных госпиталях. Тот же Посошков «ради здравия телесного» рекомендовал ежедневно принимать «чарки по 3 или 4… а если веселия ради, то можно выпить и еще столько», т. е. 400–800 г 20-градусной водки, поскольку чарка XVIII в. примерно равна 120 г.

Алкоголь входил и в обязательный рацион, животных царского зверинца. Доставленным из Ирана к петербургскому двору слонам после купания в Фонтанке полагался в 1741 г. завтрак с сеном, рисом, мукой, сахаром, виноградным вином и ежедневной порцией водки лучшего качества, поскольку простая оказалась «ко удовольствию слона не удобна».

По мнению современников, вино даже способствовало творческому вдохновению: «Многие преславные стихотворцы от пьяных напитков чувствовали действия, ибо помощью оных возбудив чувственные жилы, отменную в разуме своем приемлют бодрость». Для самих же стихотворцев подобное увлечение порой кончалось трагически. Пример тому — судьба драматурга, поэта и первого директора национального русского театра Александра Сумарокова. В 1757 г. он, еще в расцвете сил, откровенно жаловался курировавшему науки и искусства фавориту Елизаветы И. И. Шувалову на отсутствие у театра средств: «Удивительно ли будет Вашему превосходительству, что я от моих горестей сопьюсь, когда люди и от радости спиваются?»^{171} Так и случилось. Отставленный от главного дела своей жизни, рассорившийся с двором, московскими властями и даже с родными, он окончательно спился и умер в бедности, лишившись собственного дома, описанного за долги. Но свидетелей последних лет поэта удивляло, похоже, не столько бедственное положение, сколько его демонстративное презрение к условностям: обладатель генеральского чина женился на своей крепостной и ежедневно в белом халате и с анненской лентой через плечо ходил из своего московского дома в кабак через Кудринскую площадь.

Естественно, что такое «вдохновение» не особенно укрепляло общественную нравственность, и уже в 30-х гг. XVIII столетия в новой столице приходилось наводить порядок. «Во многих вольных домах чинятся многие непорядки, а особливо многие вольнодумцы содержат непотребных женок и девок, что весьма противно христианскому закону…» — сокрушенно констатировал очередной указ императрицы Анны. Что же касается практики питейной торговли, то она и в XVIII веке оставалась прежней. Правда, знаменитый механик Андрей Нартов изобрел первые автоматы для продажи спиртного на 1 и на 5 копеек, и такие «фонтаны» появились в кабаках. Но долго эти новшества не продержались: их портили сами же целовальники, поскольку техника препятствовала махинациям с обмером и недоливом^{172}.

К середине столетия в европеизированном Петербурге появились «герберги» — «трактирные дома с квартирами и с постелями», где проживающие могли рассчитывать на великие удовольствия: «кофий и чай, шеколат, билиард, табак, виноградные вина, французскую водку, заморский эль бир и полпиво лехкое». «Герберги» стали прообразом современных гостиниц со столом для приезжающих. От харчевен и «питейных домов» их отличала и категория посетителей: вход туда запрещался «всем подлым и солдатству». В 1770 г. правительство решило узаконить существование новых общественных мест. Все герберги и трактиры были разбиты на 4 категории; вторая из них (предоставлявшая «стол без ночлега» с подачей «вейновой водки, виноградного вина, английского пива, полпива легкого, кофе, чая, шеколада и курительного табака») и стала родоначальницей нынешнего ресторана^{173}.

В царствование Екатерины II новые заведения распространились быстро, и лучшие улицы обеих столиц стали украшать завлекательные вывески, отражавшие культурные связи России и победы ее оружия: «Город Париж», «Королевский дом», «Город Лондон», «Город Любек», «Отель де Вюртемберг», «Шведский» и «Таврический» трактиры.

Как правило, хозяевами трактиров становились предприимчивые иностранцы, хорошо знакомые с практикой такого рода у себя на родине. Французские трактирщики ввели в России и общий стол «table d’hote», когда за умеренную цену постояльцы могли получить в определенное время набор обеденных блюд. Впрочем, при проверке в 1790 г. оказалось, что под изящными названиями порой скрывались настоящие притоны с «зазорными женщинами», азартными играми и «пьянством беспредельным, оканчивающимся обыкновенно всегда ссорами и драками, к совершенному затруднению начальств». Владельцам таких заведений предписывалось не допускать крестьян, «господских людей, солдат и всякого звания развратных людей».

Конечно, увеличение количества трактиров, кухмистерских и т. д. отражало процесс развития городской публичной жизни: необходимы были пристанища для приезжих, места для общения и деловых встреч. Однако несомненно и то, что спиртное в XVIII–XIX веках стало ближе и доступнее потребителю. Даже в самом Кремле в XVIII столетии находились два кабака: «Неугасимая свеча» у Царь-пушки и «Каток» у Тайницких ворот. В старой столице громкую славу имели заведения-«фартины», известные под названиями «Плющиха», «Разгуляй», «Агащка», «Татьянка», заходить в которые не всегда было безопасно^{174}. Но куда было идти, к примеру, «работному» с Ярославской мануфактуры Ивана Затрапезного после 16-часового рабочего дня с каторжным режимом подневольного труда, как не в ближайший кабак, где можно отвести душу и получить от бывалых людей совет: «Воли вам пошалить нет, бьют вас и держат в колодках, лучше вам хозяина своего Затрапезного убить и фабрику его выжечь, от того была б вам воля»^{175}.

«Для пользы одного дворянства». Умножение кабаков было тесно связано с общей социальной политикой правителей послепетровской России, направленной на усиление крепостного гнета при расширении дворянских «вольностей», насколько это было возможно в рамках российской политической системы.

Указом 1728 г. впервые монопольное право на винокурение предоставлялось одним только помещикам, а из прочих сословий — лишь подрядчикам на казенные заказы^{176}. Правда, выполнен он не был: дворянские винокурни еще не могли в полной мере обеспечить растущие потребности кабацкой торговли. Однако наиболее дальновидные представители шляхетства уже понимали, какую огромную выгоду сулит им новый бизнес.

В царствование Елизаветы Петровны в Сенат был подан проект «О прибыли государственной казны от продажи хлебного вина». Его безымянный автор полагал нормой, если «трезвый человек выпьет в один день четверть крушки простого вина, а водки осьмую часть крушки, а таких частей в ведре 32». Из таких расчетов выходило, что даже этот трезвый в год должен употребить не менее И ведер вина. Далее 11 ведер были умножены на примерную численность податных мужских «душ» (10 миллионов чел.) вышло 110 миллионов ведер; а если считать «с бабами» — то уже 220 миллионов! Правда, затем автор спохватился — вспомнил, что дети еще не пьют; но все же был уверен в наличии не менее «14 миллионов питухов», которые должны принести казне по крайней мере 38 миллионов руб. прибыли^{177}. Цифры для того времени назывались фантастические (весь бюджет насчитывал в те годы 12–14 миллионов руб.); но они показывают, что перспектива была оценена верно.

На практике именно в царствование Елизаветы в финансовой политике государства наметилось перенесение тяжести налогообложения с прямых налогов на косвенные. С подачи известного государственного деятеля той эпохи П. И. Шувалова в 1740 — 1750-х гг. несколько раз были повышены цены на вино. Тогда же, в середине века, параллельно с полным оформлением крепостного права утвердилась и дворянская монополия на производство спиртного при исключительном праве казны на его продажу. В 1740 г. окончательно было запрещено винокурение церковным властям и монастырям. Указы 1754–1755 гг. предназначали этот вид доходов исключительно для дворян.

Всем недворянам-заводчикам предлагалось немедленно продать или сломать свои заведения. Дворяне же и классные чиновники по указу 1755 г., помимо поставок в казну, имели право выкуривать для себя определенное количество водки соответственно чину по Табели о рангах: «первого класса тысяча, второго 800, третьего 600, четвертого 400, пятого 300, шестого 200, седьмого 150, осьмого 100, девятого 90, десятого 80, первого на десять 60, второго на десять 40, третьего на десять 35, четвертого на десять 30; и для курения того вина кубы и казаны клеймить в число вышеписанной препорции»^{178}.

Окончательно новый порядок был закреплен в 1765 г., когда одновременно появились указ о передаче кабаков во всех регионах, кроме Сибири, на откуп с торгов на каждые 4 года и «Устав о винокурении». Этот документ впервые давал подробное обоснование государственной питейной монополии и деятельности ее агентов откупщиков.

«…13. Понеже питейная продажа есть издревле короне. принадлежащая регалия, как то и Уложеньем 157 (1649. — Авт.) года неоспоримо доказывается, и сохранение оной есть тем большой важности, что тем избегаются всякие другие тягостные налоги; то обнадеживаем Мы будущих откупщиков, когда поверяемый им сей казенный торг исправно, честно и порядочно вести будут, Нашим Монаршим покровительством, повелевая питейную продажу именовать и почитать казенною, а откупщиков во время их откупу — коронными поверенными служителями, и дозволяя им для того носить шпаги.

14. Согласно тому, дозволяется им, как на отдаточных, так и на питейных домах поставить Наши гербы, яко на домах под Нашим защищением находящихся, и сего ради:

15. Как Камер-Коллегии и ее Конторе, так и всем Губернаторам и Воеводам именно повелеваем откупщиков, как поверенных и к собственному Нашему торгу допущенных, от всяких обид и притеснений крайне защищать, и до помянутых домов никакое насилие не допускать, паче же особливо отдаточные дворы и магазины по требованию их достаточными караулами снабдевать.

16. Откупщик и его поверенный во время своего откупа, кроме криминальных и вексельных дел, нигде судим быть не может, как только в Камер-Коллегии и ея Конторе, а в Губерниях у Губернатора.

17. Выше уже сказано, что питейная продажа есть издревле Короне принадлежащая регалия, и что питейные домы под Нашим гербом и защищением находиться будут. Но понеже от происшедших злоупотреблений, название кабака сделалось весьма подло и безчестно, хотя в самом деле безчестно токмо худое питья употребление, то повелеваем оные места не кабаками, но просто питейными домами отныне именовать. Об отдаче питейной продажи с 1767 года на откуп во всем Государстве»^{179}.

Впрочем, не обошлось и без сопротивления. Купцы фиктивно продавали свои предприятия, оставаясь их хозяевами, или заводили их на имя компаньона-дворянина. Представители городских сословий в своих наказах в Комиссию для составления нового Уложения (1767–1768 гг.) почтительно, но настойчиво требовали сохранения за собой права владения винокуренными заводами — и иногда им это удавалось. С другой стороны, дворянский Сенат не менее настойчиво добивался от Екатерины II закрепления дворянской монополии на винокурение^{180}.

В качестве компенсации «подлым» сословиям указ 1758 г. и «Устав» 1765 г. разрешали крестьянам и горожанам варить пиво и мед для семейных торжеств без обязательных прежде пошлин и разрешения («явки») местных властей но исключительно для себя, а не на продажу. На особом положении находились так называемые привилегированные губернии на Украине, в Новороссии и в только что присоединенных в ходе разделов Польши Белоруссии и Литве. Там помещики и свободное население (украинские казаки) сохранили традиционное право не только производить, но и торговать водкой. Дворяне ставили в своих владениях корчмы и шинки, а казаки имели привилегию торговать «чарочною мерою в домах своих». Однако эти вольности не распространялись на казенные земли и города; категорически запрещалось и продавать такую частную продукцию в собственно великорусских губерниях на 150 верст от границы.

Питейная торговля стала настолько серьезной государственной проблемой, что в 1763 г. Екатерина II лично занималась ею и набрасывала проект, будущего распределения откупов по губерниям. Установлению дворянской монополии немало способствовало вступление в чрезвычайно выгодный бизнес лиц из «первейших фамилий». В рядах водочных подрядчиков XVIII столетия мы находим крупнейших сановников: графов П. И. и А. П. Шуваловых и П. Г. Чернышева, князей И. Ю. и Н. Ю. Трубецких, генерал-аншефов С. Ф. Апраксина, П. С. Салтыкова и П. И. Румянцева, начальников Тайной канцелярии А. И. Ушакова и А. И. Шувалова, обер-прокурора Сената А. И. Глебова, сенатора и поэта Г. Р. Державина, а вслед за ними и других представителей шляхетства. Составленная в 1765 г. для Сената ведомость «винных поставщиков» включает 38 действительных тайных советников, генерал-фельдмаршалов и генерал-аншефов, а также чиновников рангом ниже, до подпоручиков и титулярных советников.

Во второй половине столетия аристократы уже не стеснялись заниматься не только подрядами, но и непосредственно откупными операциями, несмотря на высочайшее запрещение по указу 1789 г. Андрей Болотов рассказывал о ходивших по рукам «едких сатирах и пасквилях», с карикатурами на откупщиков-Рюриковичей князей Ю. В. Долгорукова и С. С. Гагарина, изображенных в виде кабацких зазывал: «Сюда, сюда, ребята! Вино дешевое, хорошее!» Он же описывал, как. «бесчисленное множество корыстолюбивых дворян как богатых, самых знатных, а в том числе и самых средних., давно уже грызли зубы и губы от зависти, видя многих других от вина получающих страшные прибыли… Повсюду началось копание и запруживание прудов, повсюду рубка (лесов. — Авт.) и воздвигание огромных винных заводов, повсюду кование медных и железных котлов с приборами; и медники едва успевали наделывать столько труб и казанов, сколько требовалось их во все места»^{181}.

Сдавая государству небольшое количество вина, владельцы заводов огромную часть его продавали по дешевке при отсутствии сколько-нибудь эффективного контроля со стороны властей. Свою — и немалую — долю имело и дворцовое царское хозяйство: на рынок работали в середине XVIII в. десять его заводов, один из которых (тамбовский) производил 130 000 ведер водки в год^{182}. Однако преимущественно владельцами винокуренных заводов оставались аристократия и дворяне «средней руки». Собственный хлеб и даровой труд крепостных гарантировали им низкую себестоимость продукции и ее выгодный сбыт казне. К тому же помещики, имея по закону право гнать водку для собственных нужд, при попустительстве местных властей продавали ее своим и чужим крестьянам; так что, даже по официальным данным, едва ли 1/10 произведенной продукции шла в казну^{183}.

Представления благородного сословия о своих законных правах на собственную водку приводили к тому, что призванные в 1767 г. в Комиссию для. составления нового свода законов дворянские депутаты Кадыевского уезда Костромской губернии в качестве первоочередных законодательных нужд государства просили отменить ограничения на провоз их домашнего вина в города, а то они «принуждены бывают с питейных домов покупать водку и вино многим с противными и с непристойными специями и запахом».

Но дворян интересовал прежде всего сравнительно легкий способ получения дохода от винокурения в своих имениях. Практическую же организацию легальной откупной торговли брали на себя более приспособленные к такого рода деятельности купцы. Несмотря на известный риск, питейное дело давало многим из них возможность в короткий срок нажить огромные деньги. Так, уже упоминавшийся Савва Яковлев продавал ежегодно в обеих столицах, Москве и Петербурге, более 900 000 ведер водки, получая на каждом из них 330 % прибыли.

Не оставалась внакладе и казна. В 1794 г. бывший фаворит Екатерины II и крупный вельможа П. В. Зава-довский сообщал в письме своему приятелю, послу в Лондоне С. Р. Воронцову об очередных победах русской армии под Варшавой и небывалом успехе торгов по винному откупу: «Все губернии разобраны. Сверх четырех рублей (стоимость ведра водки в конце XVIII в. — Авт.) наддача идет ежегодно за три миллиона Казна величайшую против прежнего прибыль получает…»^{184}.

Энергию дворян-предпринимателей и откупщиков стимулировал и неуклонный рост цен на водку с 30-х гг. XVIII века. В 1742 г. ведро ее стоило 1 руб. 30 коп., в 1750 г. — уже 1 руб. 88 коп., в 1756 г. подорожало до 2 руб. 23 коп., в 1769 г. — до 3 руб., а в 1794 г. — до 4 руб., что лишь отчасти объяснялось параллельным повышением цен на хлеб. Растущие расходы на двор, фаворитов, административные преобразования и армию (в XVIII столетии Россия воевала 50 лет) делали питейное дело совершенно необходимым средством увеличения казенных поступлений. Именно из питейных доходов на протяжении всего столетия финансировался созданный Петром I российский военный флот; оттуда же, «из прибыльных кабацких денег», Сенат в 1754 г. изыскал средства на строительство задуманного Елизаветой и ее зодчим Б. Растрелли Зимнего дворца.

Уже при Петре I доход от продажи спиртного вышел на второе место в бюджете и составил примерно 1 370 тыс. рублей; к 1750 г. он достиг 2 666 900 рублей (здесь и далее приводится сумма валового, а не чистого дохода в серебряных рублях^{185}). Полная победа откупной системы при Екатерине II стала новым шагом по пути интенсивного наращивания питейного производства. Слава великих побед и грандиозных замыслов императрицы имела и свою оборотную сторону. В. О. Ключевский не случайно охарактеризовал это время как «систему нарядных фасадов с неопрятными задворками, следствием которой была полная порча нравов в высших классах, угнетение и разорение низших, общее ослабление России». За военными триумфами и территориальными приобретениями стояли помещичий произвол, ^безудержное казнокрадство, фаворитизм, «потемкинские деревни», 200 миллионов рублей государственного долга и падение курса только что введенных бумажных денег-ассигнаций.

Полицейский «Устав благочиния» 1782 г., провозглашал: «Запрещается всем и каждому пьянство» — что находилось в вопиющем противоречии с практикой повсеместного распространения откупов под лозунгом… борьбы с кабаками. «Устав о вине» 1781 года объединил все прежние постановления о винной регалии. Отныне казна заготовляла все вино либо на собственных винокуренных заводах, или посредством подрядов; откупщики обязаны были покупать от казны нужное количество вина для продажи. Преимущество при отдаче подряда предоставлялось заводам данной губернии, полагающим поставлять меньшее количество: в первую очередь от 50 до 100 ведер, потом от 100 до 1000 ведер и т. д, Если вина из своей губернии не хватало, то оно поступало с казенных заводов. В примечании к этой статье устава пояснялось: «Казенная палата дает таковые преимущества или выгоды в подряде или поставке вина одним пред другими, поспешествуя хлебопашеству и скотоводству той губернии»^{186}.

Оптовая продажа производилась из казенных складов, мелочная — только из казенных питейных домов, которым полагалось, «по усмотрению казенной палаты, быть на вере или на откупу». Реально же господствовал откуп. По заведенному порядку через каждые четыре года правительство назначало торги, на которых все желающие могли соперничать за право торговать водкой. Победившие получали на очередной срок казенные кабаки города, уезда или даже целой губернии.

Откупщики не только получали почетные звания и носили шпаги. Они могли просить от казны деньги на строительство новых кабаков, судить своих служащих, содержать свои воинские команды и даже имели право обыскивать дома обывателей по подозрению в нелегальной торговле водкой. Они заводили собственные винокуренные предприятия, а с 1795 г. были освобождены от необходимости покупать вино из казенных «магазинов»; таким образом был устранен контроль государства за объемом и качеством поступавшей в продажу водки^{187}. На рубеже XVIII–XIX столетий для предупреждения корчемства им дозволялось иметь на винокуренных и водочных заводах своих надзирателей и прибавлять число питейных домов, не увеличивая откупной суммы. Откупщики были вправе открывать переименованные в «питейные дома» кабаки в любом месте по своему усмотрению, кроме западных губерний, где до начала XIX века сохранялись привилегии местного немецкого и польско-литовского дворянства на винокурение и содержание корчем.

Что же касается российского шляхетства, то оно сумело сохранить винокурение как преимущественно дворянскую отрасль хозяйства вплоть до конца XIX столетия. Откупщики, в свою очередь, старались извлечь максимальную прибыль при покровительстве властей и использовали любую возможность, чтобы по случаю «приумножения народа» открывать все новые и новые заведения. В 1785 г. в Москве по очередной «ревизии» на 220 000 человек населения приходилось 302 храма, один театр и 359 кабаков с 22 временными точками, так называемыми «выставками»^{188}.

Такая поощрительная политика в области питейного дела при Екатерине II быстро дала результаты. К концу ее правления общий доход увеличился с 5 308 тыс. рублей в 1763 г. до 22 090 тыс. рублей в 1796 г. (соответственно чистый доход казны равнялся в 1763 г. — 4 400 тыс. руб., а в 1796 г. — около 15 млн. руб.) и составлял 30 % государственного бюджета.

«Уймите раба Божьего от вина». Однако и в это время раздавались голоса людей, обеспокоенных опасными последствиями безудержной кабацкой торговли.

«Безмерное питие ничего доброго не приносит, но токмо ума порушение, здравия повреждение, пожитков лишение и безвременную смерть», — считал уже упоминавшийся публицист петровской эпохи Иван Посошков. Выступая против практики ввоза в Россию иноземных вин, он убеждал: «Нам от заморских питий, кроме тщеты и богатству нашему российскому препятия и здравию повреждения иного несть ничего».

Ученый и государственный деятель Василий Никитич Татищев в завещании своему сыну счел нужным указать, что для государственной пользы необходимо отказаться, «как и во всех европейских государствах», от спаивания народа казной: «Где вино в вольной продаже есть, там всегда меньше пьяниц, беглых, воров и разбойников… а кабак ни что иное как токмо общее всем подлым людям прибежище и пристойное знакомство: там один другого всяк по своему желанию всегда найдет, краденое разделить и продать, а достальное пропить или в карты и в кости проиграть — всему удобной случай»^{189}.

В Петербурге в 1790 г. была издана книга «Водка в руках философа, врача и простолюдина». Ее автор, знаменитый естествоиспытатель Карл Линней, предупреждал, вопреки распространенной в то время точке зрения о медицинской пользе алкоголя, что пьянству неизбежно сопутствуют различные болезни и «злоупотребление сего напитка в нынешнее время больше истребило и истребляет людей, нежели моровое поветрие и самые жестокие и кровопролитные войны»^{190}.

Дошли до нас из народной среды и интересные документы иного рода — заговоры, на помощь которых полагались те, кто стремился избавиться от «винного запойства»: «Солнышко ты привольное, взойди на мой двор, а на моем дворе ни людей, ни зверей. Звезды, уймите раба Божьего от вина; месяц, отвороти раба Божьего от вина; солнышко, усмири раба Божьего от вина»^{191}. Широкое распространение в XVIII–XIX вв. получили народные лубочные картинки, осуждавшие пьянство: «Пьянственная страсть», «О пьянице, пропившемся в кружале», «О горе, злая жена пьяница» и т. п. Порой решалась протестовать и местная администрация, как это сделали в 1731 г. в Тобольске губернские власти, указывая на явный вред для самой казны от неограниченного распространения откупов на уральских заводах: «…по вступлении в откуп кабаков Андрей Грек, екатеринбургский обыватель, кабаки поставил. И от всегдашнего пьянства мастеровые люди в совершенное безумие приходят и мастерства доброго лишаются»^{192}.

А. Болотов с гневом и болью писал о «плачевном и великом влиянии, какое имела повсеместная и дешевая продажа вина на нравственое состояние всего нашего подлаго народа, особливо деревенских жителей. Все они, прельщаясь дешевизною вина, и имея всегдашний повод к покупанию онаго, по обстоятельству, что оное везде и везде продавалось, и не только за деньги, но и в долг, и под заклад платья, скотины и других вещей, вдались в непомерное пьянство н не только пропивали на вине все свои деньги, но нередко весь хлеб и скотину и чрез то не только вконец разорялись, но повреждалось и нравственное их состояние до бесконечности. Они делались из постоянных и добрых людей негодяями и пропойцами, и из добрых хозяев мотами и расточителями, из прилежных и трудолюбивых поселян — ленивцами и тунеядцами, и из честных и праводушных — плутами, ворами и бездельниками…»

Вероятно, почтенный мемуарист все же несколько преувеличивал. Деревенский пьяница — в XVIII веке явление еще сравнительно редкое, и бытописатели той поры видели только отдельные «плачевные примеры по некоторым деревням, где водится такое закоренелое обыкновение, что при сельских забавах и плясках парни подносят девкам стаканами горелку и считают себе обидою, если оне не выпьют, понужая их опорожнить насильно. В таких деревнях не видно почти ни одново румянова и свежева лица; все бабы и взрослыя девки бледны и желты, как мертвецы». Огульные обвинения русского народа в пьянстве отвергал и историк XVIII века И. Н. Болтин: сам будучи помещиком, он резонно указывал, что его крестьянам для пьянства «недостает времени, будучи заняты беспрерывно работою едва не чрез целый год»^{193}.

«Пьянственная страсть» при этом угрожала не только социальным низам. От пришедших «в совершенное безумие» избавлялись теми же средствами, что и в прошедшем веке. Императрица Елизавета приказала запереть в Донском монастыре сына выдающегося петровского дипломата барона Исая Петровича Шафирова: «он в непрестанном пьянстве будучи, отлуча от себя с поруганием жену и детей своих, в неслыханных и безумных шалостях обретается». Знаменитый канцлер А. П. Бестужев-Рюмин после бесплодных увещеваний вынужден был в 1766 г. просить Екатерину II о ссылке в монастырь «за великое пьянство» своего сына — генерал-лейтенанта и камергера двора.

Менее высокопоставленные подданные старались выражать свои мнения в традиционной форме анонимного «подметного письма». В 1732 г. к грозной императрице Анне Иоанновне попала жалоба на откупщиков и их подручных, усиленно принуждавших народ пить: «Наливают покалы великии и пьют смертно, а других, которыя не пьют, тех заставливают сильно; и многие во пьянстве своем проговариваютца, и к тем празным словам приметываютца приказные и протчия чины»^{194}. Безымянный автор этого сочинения хорошо знал, что в то, время кабацкие возлияния нередко заканчивались для «питухов» серьезными неприятностями. Стоило поручику в заштатном гарнизоне обругать очередной приказ, возлагавший на него новые тяготы, или загулявшему посадскому в кабаке сравнить императорский портрет на серебряном рубле со своей подругой, как тут же находились «доброжелатели», готовые обличить беднягу в оскорблении титула и чести государя Обычно такого рода дела, не представлявшие, с точки зрения многоопытных следователей, опасности, заканчивались для обвиняемых — особенно если те не запирались, а сразу каялись в «безмерном пьянстве» — сравнительно легко: поркой и отправкой к прежнему месту жительства или службы.

В более либеральное царствование дочери Петра Великого Елизаветы находились и более смелые оппоненты откупных порядков. В 1751 г. скромный архивариус Мануфактур-коллегии Андрей Лякин осмелился публично в Сенате объявить и подать в страшную Тайную канцелярию свой проект «О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе». Опытный чиновник с 40-летним стажем сожалел, что нельзя «вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить, т. к. народ к нему заобыклый и по воздуху природный и склонный». Однако он полагал, что корчемство и злоупотребления откупщиков можно пресечь отказом от привилегий и переходом к свободному винокурению с уплатой полагающихся налогов по примеру соседней Украины, ибо «где запрещение — там больше преступления». Правда, автор достаточно трезво оценивал свои возможности, а также перспективы ограничения доходов «многовотчинных господ» и в случае высочайшего неудовольствия был готов постричься в монахи^{195}. Следы этого проекта теряются в Сенате, куда дело было послано из Тайной канцелярии.

Но любые практические попытки воспрепятствовать расширению питейного промысла сразу же наталкивались на сопротивление откупщиков и стоявшего за их спиной казенного ведомства. Бессильным оказывался в таких случаях и авторитет церкви — тем более, что и в XVIII веке приходилось издавать грозные указы «об удержании священнического и монашеского чина от пьянства и непотребного жития», лишать духовных лиц сана и отсылать в «светские команды»^{196}. Начальство духовных учебных заведений назначало «честнейших учеников-фискалов» для слежки за своими товарищами, посещавшими питейные дома; с последних, а также с не отличавшихся трезвостью преподавателей брались специальные подписки о воздержании от спиртного.

Канонизированный впоследствии воронежский епископ Тихон Задонский тщетно пытался утверждать среди своей паствы соответствующие нормы поведения: запрещал мирские развлечения подчиненному духовенству (вплоть до ареста), смог убедить мирян воздерживаться от разгульных увеселений на масленицу и другие праздники. При этом владыка использовал не только силу своей проповеди, но и административные меры в виде подписки обывателей о непосещении кабаков под угрозой наказания «по силе священных правил и указов». Своим усердием Тихон создавал трудности для местных кабатчиков и богатого купечества, в результате чего вынужден был в 1768 г. удалиться на покой^{197}. Такая же судьба постигла и вологодского епископа Серапиона, который запрещал откупщикам строить новые кабаки в своих вотчинах и даже приказал не пускать в церкви и к исповеди откупщиков и их служащих.

Светские власти, помимо приведенной выше декларации о запрещении пьянства, ограничивались распоряжениями об отправлении «заобычных» пьяниц (кто «более времени в году пьян нежели трезв») в смирительный дом до исправления или приказывали не называть питейные дома «казенными»^{198}. Более или менее энергично велась только борьба с «корчемством», возложенная на учрежденную при Анне Иоанновне городскую полицию. Ей энергично содействовали сами откупщики: по условиям договора с казной («кондициям») они имели право даже обыскивать «со всякой благопристойностью» багаж приезжавших в город дворян. В Москве был даже построен специальный Камер-коллежский вал с заставами, который должен был помешать провозу в город «нелегальной» водки. Только в одном 1752 г. было арестовано 12 000 торговцев, и в ряде случаев «корчемные команды» откупщиков встречали вооруженное сопротивление не менее организованных конкурентов.

Однако ни поощрение доносчиков половиной стоимости конфискованных «питей», ни назначение специальных «выемных голов», ни усилия самих откупщиков и их вооруженной стражи, ни огромные штрафы в 200–500 рублей и конфискации вотчин, «дворов, животов и лавок и всяких торговых промыслов и заводов вечно, у кого что ни есть», не могли искоренить это явление, которое власти обнаруживали даже в полках лейб-гвардии. Многочисленные распоряжения такого рода (лишь при Екатерине II их было издано более 20) оказывались безуспешными, поскольку «корчемство» порождалось постоянно возраставшими ценами на казенное вино. К тому же конфискованные средства производства — «винокуренные кубы» — сразу выставлялись для продажи и попадали в руки других будущих корчемников.

Прочие правительственные меры — запрещения торговать водкой и вином «в распой» и устраивать питейные дома на главных улицах, указы о «недозволенна пьяным вздорить по улицам», регламентация времени работы кабаков применялись от случая к случаю и весьма непоследовательно. Так, если в 1746 г. было предписано «в Санкт-Петербурге по большим знатным улицам, кроме переулков, кабакам не быть», то уже в 1762 г. виноторговцы добились издания нового распоряжения «о бытии в Санкт-Петербурге кабакам по-прежнему». Как правило, все подобные меры касались лишь частностей и, по сути дела, ничем не ограничивали казенную монополию и даже укрепляли ее, когда правительство Елизаветы в 1755 г. приказало закрыть в столице «герберги» иностранных купцов-виноторговцев по просьбе их отечественных конкурентов — откупщиков-«компанейщиков». В лучшем случае нельзя было устраивать питейные заведения близ церквей и кладбищ или в домах, «в коих помещены народные училища», хотя едва ли подобные распоряжения строго исполнялись на деле^{199}.

Пожалуй, только вспыльчивый император Павел I (1796–1801 гг.), если верить рассказу Болотова, не терпел «винного духа» и был настолько возмущен пьянством в гвардии и наглым грабительством столичных кабатчиков, что временно запретил в столице продажу спиртного. Он же в 1800 г. потребовал: женщин, «обращающихся в пьянстве, непотребстве и распутной жизни, какие есть и впредь оказываться будут в столицах, отныне отсылать прямо на Иркутские фабрики», куда и были отправлены несколько десятков изловленных полицией «работниц» столичных злачных мест, преимущественно солдатских жен^{200}. Впрочем, на состояние общественной нравственности и общий рост питейных доходов этот эпизод никакого влияния не оказал.

Вступая в новый век. Девятнадцатое столетие Россия встретила очередным расширением масштабов кабацкого дела с учетом классово-сословной дифференциации общества. В 1805 г. был открыт первый в России «ресторасьон» при «Отеле дю Норд» на Офицерской улице, «где можно иметь хороший обеденный стол, карточные столы для позволенных игр, лучшие вина, мороженое и прохладительные напитки всякого рода; тут же можно иметь по заказу обеденный стол для 100 особ»^{201}. Вслед за ним появились и другие подобные заведения «Бон гурмон», «Билль де Бордо» и прочие.

Глядя на иноземных мастеров, учились привлекать публику и отечественные трактирщики: владелец трактира «Полуденный» объявлял, что в его заведении «можно видеть лучших курских соловьев, которые поют днем и ночью», а также жаворонков и «ученых синиц». Иные трактирщики стремились заманить посетителей вывесками типа: «Горот Матрит расторацыя с нумерами для приезжающих и обеденным сталом». В 1808 г. открылся на Невском проспекте Трактир Палкина, владелец которого совмещал заморские кушанья с «коренными русским блюдами» — расстегаями, щами, стерлядью; тот же Палкин первым придумал «постные заказные обеды» для придерживавшихся традиций купцов. Вот как выглядел один из стандартных его обедов в 1844 г.: «суп мипотаж натюрень, пироги демидовские коки, розбив с циндроном, соус фаже из ряпчиков тур тю шу, раки, телятина и на десерт пирожное «крем-бруле» общей стоимостью 1 руб. 43 коп. серебром.

«Положение о заведениях трактирного промысла» 1821 г. выделяло уже 5 категорий заведений такого рода: гостиницы, ресторации, кофейные дома, трактиры и харчевни. Все они открывались с разрешения городских властей, а их владельцы должны были уплачивать акцизный сбор. Ресторации считались уровнем выше прочих заведений: они работали дольше (до 24.°°), предполагали наличие иностранной кухни и вин; входить туда могли только лица «в пристойной одежде и наружной благовидности»; прислуга должна быть «в приличном одеянии». Но вот доступ в ресторан женщин, а также музыка и пляски были запрещены, и запрет этот формально сохранялся до 1861 г. Следующее Положение 1835 г. расширяло круг владельцев: отныне открыть заведение разрешалось не только купцам и мещанам, но даже и крестьянам, но только при наличии «свидетельства о беспорочности». Однако никто не мог владеть более чем одним заведением каждой категории. Был установлен и размер акцизного сбора: от 1 500 до 800 руб.^{202}

Развитие питейной отрасли экономики шло неуклонно, несмотря на то, что еще в 1805 г. рескрипт на имя министра финансов отмечал «ощутительно вредные действия на нравственность и здоровье народные, происходящие от непомерного размножения кабаков и выставок». Но обозначившееся уже в конце XVIII века расстройство финансов и тяжелая полоса войн с наполеоновской Францией побуждали правительство изыскивать любые возможные способы увеличения доходов, не покушаясь при этом на основные привилегии дворянства.

Повышать прямые налоги было нельзя: при Екатерине платежные возможности податного населения были и так напряжены до предела. Оставалась более гибкая система косвенного обложения, где государство делило свои доходы с откупщиками. Поэтому в 1817 г. новый «Устав о питейном сборе» передал в большинстве губерний России заготовку и оптовую торговлю вином казне, параллельно с учреждением комитетов «по сокращению питейных доходов и уничтожению народного пьянства». Но уже через 10 лет задуманная в духе «дней Александровых прекрасного начала» система казенной продажи вина показала свою несостоятельность.

В условиях российской действительности этот шаг привел, даже по официальным оценкам, к «полному развращению администрации по питейному делу» вследствие многочисленных злоупотреблений заинтересованных лиц: чиновников казенных палат и тех же откупщиков, лишившихся основной части своих доходов. Продавцы бессовестно манипулировали ценами и сортами вина, обмеряли покупателей и снижали предписанную крепость водки при полном попустительстве местного начальства.

Лишь в исключительных случаях сведения о злоупотреблениях доходили до высоких инстанций, и тогда делу давался ход. Так, только по прямому предписанию министра финансов Е. Ф. Канкрина пермскому губернатору началось следствие о злоупотреблениях местных чиновников во главе с самим надзирателем питейного сбора, требовавшим себе по рублю с каждого проданного в губернии ведра; при этом министр доверительно просил губернатора не привлекать к расследованию местную полицию. Прибывшие из Петербурга чиновники путем «подсыла» (контрольных закупок) и последующих показаний под присягой местных обывателей, мастеровых и солдат, установила многочисленные факты нарушений. Но это нисколько не смутило надзирателя и его подчиненных, в свою очередь обвинивших проверявших в провокации и сборе показаний «не заслуживающих доверия лиц», что к тому же вызвало народные волнения. В итоге дело завершилось полным поражением приезжих контролеров., которым их же начальство приказало вернуться^{203}.

Питейные доходы в последние годы царствования Александра I (1801–1825 гг.) неуклонно снижались^{204}. В начале нового правления тот же Канкрин, опытный и трезвый экономист, подал Николаю I (1825–1855 гг.) специальную записку с оценкой достоинств и недостатков всех известных способов продажи алкоголя, в которой признавалось, что никакими иными бюджетными источниками заменить ее невозможно, ибо «ни один из них не может дать столько, сколько дает казне питейный доход». Канкрин полагал, что введение свободной продажи спиртного с уплатой акцизного налога было бы оптимальным шагом, но считал ее невозможной именно в условиях российского уровня культуры населения и повальной коррупции в среде чиновничества. К тому же допустить равенство возможностей в этой сфере предпринимательства было нежелательно, а послабления благородному сословию неизбежно вызвали бы недовольство. Собственно казенная продажа, по мнению Канкрина, себя безнадежно скомпрометировала и к тому же имела еще один принципиальный порок: в этом случае «все злоупотребления по сей части обращаются непосредственно в упрек правительству». В итоге министр вынужден был признать преимущества откупной системы в надежде, что сравнительно небольшое количество питейных домов и несомненная дороговизна напитков будут способны «уменьшить в массе пьянство»^{205}.

Таким образом, потерпев поражение в деле увеличения казенного влияния на торговлю спиртным, российское правительство, можно сказать, махнуло рукой на последствия неограниченной откупной системы продажи водки. Во всяком случае, с 1827 г. мы не наблюдаем каких-либо ограничений на продажу крепких напитков откупщиками в казенных кабаках. Откупные поступления (вместе с другими питейными сборами) твердо вышли на первое место среди государственных доходов, требуя при этом минимальных расходов на сборы: победившие на торгах откупщики обычно вносили залог, а затем помесячно всю сумму откупного платежа. Государственный казначей Ф. А. Голубев указывал, что ни один налог «не поступает в казну с такой определительностью, исправностью и удобностью, как откупной, который, повсюду поступая по известным числам каждый месяц, облегчает тем самым выполнение правительственных расходов»^{206}. Неуклонное увеличение притока кабацких денег в казну было обеспечено:

1825 г. — 19 554 600 руб.;

1850 г. — 45 015 500 руб.;

1859 г. — 80 137 700 руб.

Провал государственной монополии и восстановление в полном объеме откупной системы были вызваны неспособностью правительства контролировать местную администрацию при полном отсутствии возможности какого-либо общественного на нее воздействия. Сказалась и слабость казенной промышленности, в то время как мощное дворянское винокуренное производство сохраняло свои привилегии и его продукция нелегально, но успешно конкурировала с худшей по качеству казенной водкой.

Злоупотребления сделались настолько очевидными, что все публичные заявления — например, о необходимости регламентации порядка торговли — или обвинения в «примеси в питие дурмана» или в незаконном превышении квоты домашней выгонки оставались пустым звуком. Гораздо большей популярностью пользовались указы о разрешении изготавливать коньяки и ликеры «на манер французских»^{207}. Виновными в пьянстве объявлялись сами пьющие. В 1822 г. Александр I утвердил один из наиболее жестоких крепостнических указов своего царствования, по которому помещики получили право «за пьянство и другие предерзостные поступки, причиняющие им беспокойство», ссылать своих крестьян в Сибирь.

Последующая отмена монополии вполне укладывалась в рамки нового правительственного курса на отказ от каких-либо реформ и быстро восстановила архаичную, но отлаженную систему откупной торговли. Она представляла немалые удобства отсутствием казенных расходов, а также тем обстоятельством, что отныне во всех злоупотребления по питейной части уже нельзя было упрекать правительство. Надо признать, что в иных случаях верховная власть была менее щепетильной; так, императорский кабинет, ведавший личным хозяйством самодержца, занимался выпуском игральных карт в России, и царь получал свою долю дохода от азартных игр.

С другой стороны, прямое или косвенное участие в откупах купцов из вчерашних крестьян или представителей благородного сословия при деловой хватке гарантировало верный доход. «Оставленная за собою стотысячная поставка дала мне барыша более 75 коп. на ведро; и таким образом получил я с завода в первый год моего хозяйничания около ста тысяч дохода. Это значительно исправило положение моих финансов, которые были шибко потрясены покупкою имения, и дало мне возможность предпринять в хозяйстве разные нововведения и улучшения»^{208}, — вспоминал о своем «откупном» прошлом известный общественный деятель пореформенной России А. И. Кошелев.

В дальнейшем питейное дело неуклонно набирало обороты. Росло количество заводов, а питейные доходы казны прочно заняли первое место среди прочих поступлений и к 1859 г. составили 80 137 700 руб., т. е. 38 % бюджета^{209}. Российскому обывателю днем и ночью (торговать по ночам разрешалось распоряжением министра финансов 1838 г.^{210}) в любом людном месте был гарантирован кабак или раскинутый полотняный шатер в виде колокола, украшенный вверху елкой, где всегда можно было получить чарку водки; отсюда в народе и укоренилось выражение «зайти под колокол» или «к Ивану Елкину».

Единственным из государственных деятелей той эпохи, принципиально выступавшим против откупной системы, был экономист адмирал Н. С. Мордвинов. В 1837 г. он подготовил для царя специальную записку об ограничении откупов и опыте работы уже получивших распространение в Европе и США обществ трезвости. Николай I записку прочитал и, по признанию самого Мордвинова, «вполне признавая справедливость всего в оной изложенного, изволил, однако, отозваться, что приступить к мерам об искоренении пьянства в России весьма затруднительно…»^{211} Император предпочел отступить без решения проблемы так же, как он поступил при обсуждении другого острейшего для страны вопроса: о судьбе крепостного права. Единственным «питейным» новшеством в николаевскую эпоху оказался указ 1834 г. о разрешении продажи спиртного в закупоренной посуде (по желанию покупателя и за особую плату), что способствовало переходу к более цивилизованной магазинной торговле вином.

При этом кабацкое дело пользовалось неизменным покровительством официальных властей — как гражданских, так и военных. В 1846 г. части Кавказского воинского корпуса получили строгий приказ командования: потреблять только водку откупщика Тамашева с условием, чтобы «непременно пили то количество оной, какое назначено по категориям, к которым войска причислены, и, если можно, более, но никак не менее»^{212}. При прокладке железной дороги из Петербурга в Москву Министерство финансов распорядилось допустить питейную торговлю непосредственно в полосе строительства линии, несмотря на сопротивление технических руководителей. Их представления о вредных- последствиях такого решения {«Люди уходят во время самих работ и остаются там по нескольку дней, буйствуя, заводя между собою и жителями драки до такой степени, что нередко привозили их прямо в лазареты в безнадежном положении…») оставались безо всяких последствий, а подрядчики рабочей силы не были внакладе: за прогулы они вычитали в землекопов по 50 коп. серебром за день^{213}.

Действовавшее законодательство продолжало традицию либерального отношения к пьянству.

«Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 г. признавало опьянение отягчающим обстоятельством при совершении преступления в его 112 статье:

«За преступление, учиненное в пьянстве, когда доказано, что виновный привел себя в сие состояние именно с намерением совершить сие преступление, определяется также высшая мера наказания за то преступление в законах положенного.

Когда же, напротив, доказано, что подсудимый не имел сего намерения, то мера его наказания назначается по другим сопровождающим преступление обстоятельствам».

Таким образом, обвинению предстояло доказывать, что «виновный привел себя в сие состояние именно с намерением совершить сие преступление», а это было весьма мудрено. Другие статьи того же кодекса, даже посвященные политическим преступлениям и «оскорблению величества» (в виде «дерзких оскорбительных слов» или уничтожения портретов), напротив, облегчали наказание, если виновный действовал «по неразумию, невежеству или пьянству».

Правда, одновременно — едва ли не впервые в отечественном законодательстве — осуждалось публичное появление в нетрезвом виде:

«Кто предаваясь пороку пьянства будет в публичных местах или многочисленных собраниях являться в безобразном, противном приличию или даже соблазнительном виде, или будет найден на улице или в другом общенародном месте пьяным до беспамятства, тот за сие подвергается

— аресту в первый раз на время от одного до трех дней;

— во второй на время от трех до семи дней;

— а в третий раз на время от трех недель до трех месяцев»^{214}.

Для чинов полиции в духе типичной для николаевской эпохи регламентации была разработана инструкция с перечнем степеней опьянения для составления протоколов: «бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый, жаждущий опохмелиться…»^{215}

При такой юридической базе любители хмельного чувствовали себя вполне вольготно. Лишь самые крайние обстоятельства могли заставить власти прийти на помощь их жертвам и то постольку, поскольку российское законодательство и практика предусматривали прямое вмешательство властей в личную жизнь обывателей. Это признавал и автор любопытного документа из городского архива Костромы:

«Любезная супруга Александра! За чинимые мною вам бесчеловечные побои и оказываемые в сожитии несоответственные не только что супружеству, но даже и самому человечеству наглые и бесчинные мои поступки, по принесенной вами словесной просьбе господам градскому голове Сергею Петровичу и частному приставу… через команду сего последнего за таковые свои поступки и устранен я для безопасности и самой жизни вашей из дому вашего, каковое устранение почувствовал я сам не только что справедливым, но и необходимым, признаю себя совершенно пред вами виновным и не заслуживающим даже по самому брачному союзу не только что иметь с вами сожитие, но и наименование мужа.

Ныне же по двадцатидневному моим с вами разлучении, совершенно почувствовав всю гнусность моих прежних неистовств, оставя и само рукоприкладствовавшее меня к тому пьянство, изъявляю перед вами… совершенное извинение и раскаяние, и прошу принять меня в дом ваш с таковым уверением, что я не только что как прежде до сего какие-либо производить могу бесчинства и наглые поступки, а и еще того менее побои и тиранство, но напротив, буду себя вести соответственно обязанности супружеской, доставлять вам возможное пропитание и спокойствие. Остаюсь с сердечным расположением муж ваш Дмитрий Ш. 28 октября 1826 г.»^{216}

Оборотной стороной такого либерального подхода была массовая коррупция администрации, нередко находившейся на содержании у миллионеров-откупщиков и закрывавшей глаза на не менее массовые злоупотребления: продажу низкопробной «сивухи» по завышенным ценам, несмотря на то, что цены по условиям откупа назначались постоянными. Практиковались повсеместно обмер и обсчет покупателей (когда трехкопеечная чарка обходилась им в 5–6 копеек) и прямая фальсификация напитков, что было в итоге даже официально узаконено в виде разрешения откупщикам понижать установленную крепость вина.

«Водка на барский двор отпускалась в 40° и хорошо очищенная, которая называлась дворянская. По той же цене, 3–4 рубля за ведро, крестьянам отпускали в 15 и 20°, совершенно не очищенную, — сообщал современник об обычной практике кабацкой торговли середины прошлого века в Симбирской губернии, не скрывая при этом и прочих подвигов откупщиков и их стражи. — Усердие мелких исполнителей в пользу откупа простиралось до того, что они выливали квас на базарах у торговок, били корчаги, в которых крестьянки затирали брагу для свадеб, бросали и топтали в грязь хмель, набранный мужиками в лесах, и, наконец, запрещали даже растить солод для браги. Они требовали, чтобы никто не смел ставить брагу и квас ни для себя, ни для продажи на базарах и ярмарках: «Иди пить пиво и брагу в кабаке, а больше нигде не смей»!^{217}

Произвол и размах откупной торговли вызывали тревогу у наиболее дальновидных деятелей тогдашней администрации. Отвечавший за состояние казенной деревни министр государственных имуществ П. Д. Киселев указывал, что ревизия его хозяйства 1836 г. выявила «повсеместное распространение между крестьянами пьянства, с которым соединены разврат, картежная игра, бродяжничество, совершенное расстройство домохозяйства и нищета».

Однако робкие попытки навести элементарный порядок хотя бы в столице ни к чему не приводили… Служащие откупных учреждений просто отказывались повиноваться полицейским, которые, как правило, находились у них же на содержании. В случаях, когда злоупотребления откупной торговли были уж слишком явными, назначались губернские чиновники для расследования. Затем обычно жалобы на продавцов забирались обратно, а сами «сидельцы» объясняли их недовольством недобросовестных и неплатежеспособных покупателей. Ситуация в столице ничем не отличалась от провинции. Когда в 1850 г. специальная комиссия из чинов министерств финансов и внутренних дел все-таки начала расследование махинаций в Петербурге, то ее деятельность была прекращена «по высочайшему повелению»^{218}.

Но пороки откупной системы не ограничивались торговыми безобразиями и усиленным спаиванием населения. Откупщики имели право взимать плату с производителей традиционных напитков — меда и пива — и использовали эту возможность, чтобы разорить и вытеснить конкурентов и беспрепятственно торговать более дорогой, хотя и низкокачественной водкой. С помощью властей они устроили настоящий поход против православных братств Украины, сохранивших древние обычаи братчин и медоварения, обвиняя их в развращении нравов. Тут уж вмешался подольский епископ, вынужденный объяснить киевскому генерал-губернатору Д. Г. Бибикову, что нравственность его прихожан от сохранения древних обычаев страдает гораздо меньше, чем кажется. В результате дело решилось уже в Синоде в пользу братств: им разрешили… не пить водку^{219}.

В итоге откупная система производства и продажи спиртного к концу своего существования сосредоточилась в руках небольшой группы дельцов. В этой компании рядом стояли купцы из вчерашних крестьян (в их числе отец знаменитого мецената С. И. Мамонтова), выбившиеся из нищеты в богачи еврейские торговцы, чиновники и представители аристократических семейств с наследственными титулами (князь Вяземский, Шиповы, бароны Корф и Фитингоф). Питейные дома империи были поделены между 146 откупщиками, обладавшими колоссальными состояниями; самый крупный из них, отставной поручик Д. Н. Бенардаки, уплатил на торгах в 1859 г. 19 млн. рублей. В распоряжении откупщиков состояла целая армия в 36 тысяч служащих, включая собственную «корчемную стражу», которая пресекала незаконное винокурение^{220}.

Такая феодальная, по сути, привилегия фактически тормозила развитие самой отрасли: ведь откупщики имели право заключать договоры с избранными ими же поставщиками и запрещать производство спирта всем остальным, вплоть до опечатывания предприятий. Монополия не стимулировала производственного вложения полученных прибылей, возраставших год от года. По весьма приблизительным оценкам тогдашних экономистов, ежегодные доходы этой компании достигали сказочной суммы в 500–700 миллионов рублей^{221} (цена ведра водки, обходившегося им в 40–45 копеек, доходила в розничной продаже чарками до 12 рублей).

При этом на очередных торгах государство получало постоянную «наддачу» по сравнению с предыдущими. По отчетности самих откупщиков, на протяжении 1819–1859 гг. заготавливалось и продавалось одно и то же количество вина, что никак не могло соответствовать действительности. Собственные накладные расходы, борьба с конкурентами-«корчемниками», поголовные взятки чиновникам и полиции не могли покрываться только торговыми махинациями и простым обманом потребителей, заключавшемся обычно в том, что в продаже, как правило, отсутствовал дешевый кабацкий «полугар» по официальной цене в 3 руб. за ведро: его всегда продавали чуть сдобренным в 2–2,5 раза дороже под видом «улучшенного» или очищенного вина. На продаже такой «белой водки» по 5 руб. или «водки третьего сорта» по 7 руб. за ведро основан был и расчет при наддаче на торгах. Откупщики прямо объясняли, что, продавая дешевое вино, им не собрать откупных сумм.

Извлечение огромных прибылей было невозможно и без массового производства и продажи миллионов ведер никак не объявленного, продукта. Поэтому для XVIII–XIX столетий практически невозможно установить действительную норму потребления водки российскими подданными: приведенные в литературе цифры могут характеризовать лишь зафиксированную казенными документами долю спиртного. Подлинные же размеры кабацкой торговли к середине XIX века, по современным подсчетам некоторых исследователей, достигали 20 % всего товарооборота на внутреннем рынке^{222}.

Последние откупные торги 1859 г. проходили уже в иную эпоху: поражение в Крымской войне и боязнь массовых крестьянских выступлений заставили правительство Александра II пойти на реформу, призванные модернизировать отсталую, крепостническую державу. Откупные безобразия и вызванные ими в нескольких губерниях волнения (о них речь пойдет в пятой главе) 1859 г. обратили внимание властей на архаичную систему питейных сборов — тем более, что и при таких, весьма выгодных, условиях хозяйничанья откупщики сумели задолжать государству с начала века около 15 миллионов руб.^{223}

В 1860 г. была учреждена специальная комиссия для рассмотрения проблемы. «Хозяева» откупа сопротивлялись отчаянно, даже предлагали правительству за сохранение прежних порядков построить 2 800 верст железных дорог. Но это предложение было отвергнуто, и вскоре последовала полная реформа кабацкого дела.